Текст книги "Проверка на твердость"

Автор книги: Вольфганг Хельд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Мой отец помнит еще старого Хайно Ранкевитца, которого у нас в свое время слушала половина деревни, – начал Хейнц Кернер.

Эгон Шорнбергер снял ремень и расстегнул куртку. Он сморщил нос, ибо догадывался, куда клонит гобоист.

– Дедушкина пыль, – заметил он устало. – Лучше играй в дудку дальше!

Хейнц Кернер покачал головой.

– С тобой станешь умнее! Только потому, что имеются люди, подобные Андреасу, нашему Лаппен-Калле и лейтенанту, ранкевитцы уже не имеют больше решающего слова в нашей деревне. Или здесь, в армии. Да и вообще, парень, такому интеллигентному человеку, как ты, это должно было быть понятным уже давно!

– Точно, – подтвердил Бруно Преллер. Его рука лежала на ручке двери. – Но бог знает почему я не улавливаю необходимости оставаться в армии на три года или там на десять лет… Даже за две тысячи в месяц! Ну а сейчас – пока!

После его ухода в комнате стало тихо. Вечерняя поверка и обход комнат сегодня для второго взвода отпадали. Эгон Шорнбергер первым залез под одеяло. Через несколько минут его дыхание стало глубоким и размеренным. Старший по комнате выключил свет.

Хейнц Кернер спросил, не будут ли ребята возражать, если он поиграет еще с полчасика в темноте. Возражений не было, но при двух условиях: никаких маршей, а тем более песни о желтом тарантасе! Лучше что-нибудь легонькое.

Кернер поиграл некоторое время, затем убрал инструмент в чехол и достал из тумбочки ручку и бумагу. При бледном свете карманного фонаря, лежа на животе и натянув одеяло на голову, он начал писать письмо домой: «Вот это был день сегодня, дорогая Крис! И какой еще день! Я переплыл реку. Впервые в жизни, от одного берега до другого. У меня было чувство – как перед смертью. Совершенно серьезно, я в мыслях даже попрощался с вами. Нет, теперь тебе уже нечего бояться. Можешь смеяться над этим. Так же, как и я. Поскольку я с этим справился. Там, на другом берегу, у меня было такое чувство, Крис, такое чувство… Но это я скажу тебе на ушко в субботу. Совсем тихо… А наш Себастьян должен научиться плавать! Непременно! И я, конечно, тоже. Можешь пожелать мне успеха, девочка…»

Андреас Юнгман пытался заснуть. Его мышцы становились мягкими. Приятная теплота охватывала его. Постепенно он отстранялся все дальше и дальше от всего того, что его окружало, но окончательное растворение, в котором нет ни времени, ни забот, не наступало. Темнота множила его мысли, придавала им самые различные формы, путала их, да так, что его череп грозил лопнуть.

«Это наш ребенок, – думал он. – Почему мать одна может решать вопрос о его рождении? Наряду с обязанностями отцов должны быть и их права. По крайней мере у супругов. И не тогда только, когда встает вопрос о деньгах или о том, кто должен идти на родительское собрание. Разве должно так быть у родителей, что один несет большую, а другой меньшую ответственность?.. В глазах светлячки!

Да, если бы я попал в армию сразу после школы, тогда другое дело. Если бы я не разобрался во всем на стройке, тогда можно было бы пойти учиться дальше. Тогда не возникло бы никаких вопросов. Речь идет ведь не только о чести, само собой разумеется. А Дорис, наверное, ждала весь день, что я ей позвоню. А сейчас она так же лежит в темноте, смотрит в окно и думает. А рядом со шкафом стоит ее маленький красный чемодан Ночная сорочка, туалетные принадлежности, книга. Может быть, ручка и бумага для письма. Не делай этого Дорис…»

Бруно Преллер и Михаэль Кошенц ввалились в комнату. Вспыхнул свет. Андреас Юнгман так и не уснул ни на минуту. Хейнц Кернер открыл глаза. Его письмо лежало неоконченным на тумбочке, рядом с карманным фонарем. Эгон Шорнбергер, недовольно ворча, перевернулся на другой бок. Кошенц остановился у кровати старшего по комнате и сдвинул фуражку на затылок.

– Мы узнали, чье это письмо! – выпалил он. Пивной дух от него распространялся по комнате.

– Вот иуда! – добавил Бруно Преллер. – Мы думали, с нами будет удар!

– Я не понимаю ни слова, – сказал Андреас Юнгман. Ему вдруг стало ясно, что, не будь этой помехи, в следующие же минуты глубокий сон освободил бы его от сверлящих мозг вопросов. – Укладывайтесь, а утром обо всем расскажете!

– Никель, – выкрикнул гигант и широко открыл глаза, – ведь это перевернет кого угодно, а?

– Это его письмо я нашел, – пояснил Бруно Преллер. – Он сам в этом сознался, когда мы захотели узнать, откуда у него двадцатимарковая банкнота.

– А позавчера я одолжил ему две марки на сигареты! – продолжил Михаэль Кошенц.

– Где он сейчас? – задал Андреас вопрос.

– Все еще в «Хирше», – ответил Бруно Преллер. – Мы с Михой уже пусты, а на деньги попрошайки ни одной кружки пива пить не станем. Пусть он пьет, но только не с нами!

– Дерьмо! – выругался Михаэль Кошенц. – Он думал, что за порцию свинины я буду молчать. Разбудить Эгона и Хейнца?

– Не болтай чепухи, – возразил Бруно Преллер. – Собрание группы Свободной немецкой молодежи состоится в понедельник вечером!

– Правильно, – подтвердил Андреас. – А сейчас не шумите больше. В спальне должна быть тишина!

Через несколько минут после полуночи в комнату крадучись вошел Йохен Никель. Света он не зажигал. Бесшумно, слегка покачиваясь, он разделся. Дверца шкафа тихо скрипнула. Он задержал дыхание и посмотрел боязливо на закутанные в одеяла фигуры. Они лежали неподвижно. Только Хейнц Кернер улыбался во сне и беззвучно шевелил губами. Йохен Никель с облегчением забрался под одеяло. Через несколько минут комната наполнилась его глухим храпом, прерывающимся булькающими звуками.

Пепел, который развевает ветер
ХЕЙНЦ КЕРНЕР

Деревня спала. Ни огонька, ни звука. В мелководной части пруда, где обычно плескались утки, плавала половина месяца. Колокольня старой церкви, подобно указательному пальцу, вонзалась в ясное ночное небо. Недалеко от кладбища, охраняемый тремя могучими липами, стоял обелиск с нанесенными на него тридцатью семью фамилиями деревенских жителей, погибших во время двух мировых войн. Запахи сена и дизельного горючего пропитывали по-летнему теплый воздух. Был второй час ночи.

Хейнц Кернер возвращался из телятника. Собственно говоря, Кернер работал в бригаде дояров и не имел никакого отношения к молодняку, но незадолго до конца последней смены около фермы появился Вальтер Зибенхюнер. Человек, которому он был обязан всеми своими знаниями о коровах. Зибенхюнер оказался в затруднительном положении. Три коровы должны были вот-вот отелиться. И именно сейчас, когда у него в бригаде не хватало двоих парней. Один угодил в больницу со своим геморроем, а другой еще не менее десяти дней будет валяться на пляже где-то на Балтийском море. Ветеринар тоже в отпуске, и нет никого, кто мог бы оповестить заменяющего его молодого врача, проживающего в городе. Да, собственно, чего можно ожидать от человека, ставшего ветеринарным врачом, но не собиравшегося переселяться в деревню?! «Пусть полученное тобой свидетельство о приобретенной рабочей профессии, Хейнц, еще пахнет типографской краской, мне нужна твоя помощь. Задержись еще на немного ради меня и скотины, естественно!»

Почему бы и нет? Хейнц Кернер согласился, хотя вот уже четырнадцать часов не снимал рабочих сапог.

В хлеву для отела на сене лежали три новорожденных теленка. Каждый из них просто великолепен. Пестрые с черными отметинами – результат скрещивания с датской породой Джерси. И справился с ними без всякой врачебной помощи Вальтер Зибенхюнер. Он действительно большой специалист по части коров. И помочь такому человеку было приятно.

«На этот раз суббота у меня свободна, и я смогу поспать до обеда, – размышлял Хейнц Кернер, возвращаясь домой. – А если пойдет дождь, проваляюсь в постели до самого вечера. Там хватит места и для Крис. Она наверняка прибежит, чтобы посмотреть, почему я не зашел за ней, как обычно по субботам, чтобы пойти на танцы. Мы сможет уютно устроиться на перинке, а дверь закроем на засов. А вечером отправимся в Штуккебах на праздничное гулянье по случаю троицы. Может быть, Крис удастся получить в городе парочку новых двойных клавишей для моего гобоя?..»

Размышляя, он дошел до перекрестка. К дому надо было идти направо. Влево дорога круто поднималась вверх и становилась настолько узкой, что неопытные водители с большим удовольствием продолжали с этого места свой дальнейший путь пешком. Хейнц без видимой надобности остановился. Сначала он и сам не понял, что же побудило его остановиться. Он просто стоял, зевая, засунув руки глубоко в карманы брюк. Поблизости от него два-три раза гавкнула собака. Полусонными глазами Хейнц Кернер посмотрел налево, в сторону двух белых домиков на склоне. Первый принадлежал директору сельской амбулатории, а второй – ветеринарному врачу доктору Мехтфельду. Не показалась ли там только что полоска света? Чепуха, этого не может быть. Доктор, его жена и сын Олаф в это время, по-видимому, уже были в пути, где-то между Прагой и Будапештом. Послезавтра они должны быть на Черном море. Олаф уже в третий раз поехал туда. На открытках, которые он оттуда присылал, под необычайно голубым небом можно было рассмотреть не столько ландшафт, сколько загорелых девушек в пляжных костюмах.

«Наверное, это луч какой-то звезды, отразившийся в окнах, – подумал Хейнц Кернер. – А что же еще? Или, может быть… Мне бы скорее добраться до постели, вот что».

Тем не менее он все же отошел на несколько шагов назад, чтобы одноквартирный дом на склоне горы полностью попал в поле его зрения. И опять заметил полоску света. Совершенно отчетливо. Ошибка исключалась. Сквозь щели ставней первого этажа светилась лампа. Это была комната Олафа. Когда-то они играли там фигурками индейцев, сделанными из пластика, и прожгли несколько дыр в полу, ставя химические опыты. Тогда еще в доме главенствовал дедушка Олафа, специалист по овцам Мехтфельд. Неужели Мехтфельды вернулись? Может быть, что-нибудь случилось с машиной? А может?..

«Гром и молния, – чертыхнулся про себя Хейнц Кернер. – Вполне возможно, что в доме воры. Добра там достаточно. Только цинковая посуда стоит целое состояние».

Кованая железная калитка, ведущая к дому, была заперта. Хейнц Кернер перелез через ограду, спрыгнув на покрытую плитками дорожку. Не видно никаких признаков возвращения Мехтфельдов. Все ставни на окнах были закрыты. Но в комнате Олафа действительно горел свет. Хейнц приложился лицом к щели, но смог увидеть лишь угол книжной полки, открытую дверцу шкафа и одну из овечьих шкур, лежавших на полу для украшения. Он прислушался: никаких звуков, затем постучал осторожно по деревянной ставне:

– Эй, Олаф, ты дома?

Ответом ему было молчание, только за спиной прошуршала где-то в траве мышь или одна из ящериц, которые в это время года на склоне водились в большом количестве.

Хейнц Кернер отошел на шаг назад, посмотрел на ставни и задумчиво потер подбородок. Он чувствовал усталость во всем теле, но его сознание было абсолютно ясным. «Нужно войти внутрь, – подумал он. – А иначе всю жизнь будешь упрекать себя».

Рядом с входной дверью висела кованая железная лампа ручной работы. Одна из ее четырех трапециевидных сторон открыта. Под узкой железной створкой всегда лежал запасной ключ. Кернер знал эту семейную тайну от Олафа. Однако он напрасно прощупывал низ лампы – ключа не было. Ему пришло в голову, что есть еще одна возможность попасть в дом. В период между конфирмацией и тем моментом, когда Олаф стал абитуриентом, случалось так, что на доктора Мехтфельда находил воспитательный пыл и он запрещал провинившемуся сыну выходить на улицу. Но Олаф все-таки нашел возможность покидать дом незаметно почти в любое время.

Кроме него об этом знали еще два человека. Одним из них была Барбара, дочь участкового уполномоченного, а в настоящее время практикантка в одной из редакций по вопросам культуры. Она, по-видимому, уже давно не вспоминала те несколько ночей, которые провела в комнате Олафа. Другим был Хейнц Кернер. Между ним и сыном ветеринарного врача после драки, разгоревшейся непроизвольно и окончившейся ничейным результатом, еще в первом классе школы установились прочные дружеские отношения. У них не было секретов друг от друга. Они читали друг другу первые любовные письма, обменивались открытиями.

Случилось то, чего Хейнц Кернер и ожидал. Оба стальных прута, зарешечивающих гаражное окно, хотя и были толщиною с большой палец, подались без труда в сторону и были извлечены из цементных гнезд. Он осторожно нажал на раму. Окно тихо скрипнуло на заржавевших петлях.

Гараж был пуст. Пахло бензином. Хейнц Кернер ощупью нашел дверь – она оказалась, как он и ожидал, незапертой. Была открыта и дверь, ведущая в подвал. Он заглянул внутрь и, слегка замешкавшись, зажег свет. Рядом с печью, в отведенном для этой цели помещении лежали брикеты угля, но их хватило бы только на четыре-пять зимних морозных дней, судя по мощности печи. А несколько недель назад уголь был поставлен во все дома. Может быть, врач собирался переходить на газовое отопление? Хотя газопровод не проложен еще даже и до окраины. «Удивительно, – подумал Хейнц Кернер. – А может быть, он рассчитывает на то, что парни, занимающиеся торговлей углем, за приличные чаевые всегда сделают исключение из правил?»

И тем не менее у него осталось странное чувство. Вид, который имела комната Олафа, привел его в полное замешательство. Горела лампа у потолка. На смятой постели, на обоих креслах, на столе, под окном и повсюду на полу лежали различные предметы одежды. Между ними – спортивная обувь и бутсы, теннисная ракетка с порванной сеткой. Открытый платяной шкаф зиял пустотой. Только два отделения для белья были нетронуты. Там лежали чистые, аккуратно сложенные нижние рубашки и трусы, полотенца и носовые платки. Вполне определенно, что это были не воры.

А кроме того, дротики в «Летящей лягушке»!

Олаф Мехтфельд нарисовал эту картину в первые же семестровые каникулы. Голубая лягушка величиною с поросенка, с ярко-красными глазами и зелеными, цвета сочной луговой травы, ангельскими крыльями, держащая во рту гаечный ключ. «У христиан – крест с изображением Христа, у бургомистра – служебная печать, у моего отца – старые неаппетитные посудины для пищи, кувшины и тарелки из цинка, а у меня – летающая лягушка, – пытался Олаф объяснить ее появление своему другу. – У человека должна быть какая-то мечта, так вот у меня есть голубая гигантская лягушка с красными глазами, зелеными крыльями и гаечным ключом во рту! Тебе даже необязательно понимать это. Самое прекрасное в мечте – это то, что она только твоя… Посмотри на нее внимательно, на мою летающую лягушку. Думай об этом что тебе заблагорассудится, но не трогай и пальцем, если хочешь, чтобы мы остались друзьями!»

И вот дротики, предназначенные для бросков по мишени, прикрепленной на внутренней стороне двери, торчат в теле голубой лягушки и в одном из красных ее глаз.

«Олаф больше не вернется, – понял Хейнц Кернер. – Он забрал то, что было дорого для него, а потом убил свою летающую лягушку и исчез. Здесь, в деревне, я его больше не увижу. Почему же он не сказал мне ни слова об этом? Ни звука! Позавчера вечером у нашего забора он только хлопнул меня по плечу, сказал: „Всего доброго!“ – и ушел. И даже ни разу не обернулся, пока шел до угла. На третьем курсе свихнулся. Говорят, это бывает. Но чтобы это случилось именно с Олафом? А что с его родителями?»

Свет в комнате Хейнц Кернер оставил. Он заторопился к лестнице, нажал на кнопку освещения и взбежал наверх. На первый взгляд там все было в порядке. Книги, картины – все на своих обычных местах. Но полки над электрическим камином были пусты. Там обычно стояли цинковые тарелки, кувшины и вазы доктора Мехтфельда, выставленные для обозрения гостей. Хейнц Кернер вспомнил несколько искривленную невидную пивную кружку, за которую доктор якобы заплатил столько, сколько молодой дояр зарабатывает за два месяца. На полках ничего этого теперь не было. Холодная пустота и за незапертыми дверцами серванта. Хрусталь, фарфор, о котором Олаф говорил, что он дороже польского «фиата», – все исчезло. Не было ни телевизора, ни холодильника. Во всем доме, по-видимому, осталось только то, что нельзя было вынести незаметно и превратить в наличные деньги. Не столь уж простое мероприятие, ибо в деревне было несколько сот пар любопытных глаз и столько же всеслышащих ушей.

После того как Хейнц Кернер везде погасил свет, он вылез наружу через гаражное окно, закрыл его за собой и установил на место толстые железные прутья. Быстро, почти бегом, он покинул это место, надеясь, что никто его не видел.

Через полчаса он уже лежал в своей постели, смотрел на красноватые и золотистые оттенки светлеющего неба и прислушивался к тиканью будильника. «Просто какая-то загадка… все это… Безусловно!»

Звонок будильника он услышал не сразу. Шум снизу, из кухни, хлопанье дверями, когда родители выходили из дому, шум двигателя проехавшего мимо трактора – ничто не доходило до него. Проснулся он только от солнца, луч которого падал на его лицо. Он заморгал, посмотрел на часы, широко открыл глаза и вскочил, вскрикнув от удивления. Проспал! Впервые за многие годы. Без четверти восемь! Большинство из пятисот тридцати семи коров уже должны были пройти через доильную карусель! До бритвы он не дотронулся, сунул голову под холодную воду, быстро натянул рабочую одежду – и вон из дому. Бегом через деревню, а времени уже без трех минут восемь!

Хоть бы другие пришли вовремя. Можно предположить, что Брунхильда именно сегодня, как это с ней частенько случается, не смогла разогнуть свою поясницу. Или Берт начал трудиться только после шести, так как его автобус в Брухбахе снова не вышел на линию…

Издали все казалось в порядке. Животных в дворике, где они обычно ожидали своей очереди, было не больше, чем в другие дни в это время. Аппараты пели свою монотонную песню, сопровождаемую ритмичным гудением циркулярного насоса, подающего воду для охлаждения. А у первой карусели, на обычном месте Хейнца Кернера, стоял мужчина в фуражке с коротким козырьком. Зибенхюнер!

– Я так и думал, – сказал бригадир и довольно улыбнулся, как человек, которому удалась веселая проделка. – Продрыхнуть, а потом набрасываться на работу, как мопс на колбасу. От такой работы толка не будет, мальчик. Сначала позавтракай, понятно? Еда там, в моем портфеле!

Собственно, в доильном помещении есть, пить и курить было запрещено, но все эти наставления досконально выполняла лишь Хильда из бухгалтерии, поскольку являлась членом комиссии по вопросам санитарии. Хейнц Кернер с портфелем и табуреткой удалился в один из углов выложенного белым кафелем помещения. Над его головой пульсировал молочный поток, шедший через стеклянную трубку в вакуумное устройство. Тихое позвякивание цепей, которыми коровы были привязаны к доильным устройствам медленно вращающегося круга, напоминало колокольчик. Черный, сильно подслащенный кофе в термосе Зибенхюнера дымился.

– Я ничего не хочу сказать в отношении твоей матери! – крикнул бригадир, стараясь перекрыть рабочий шум. – Но, что касается приготовления кофе, моя Труда понимает больше. Ты должен это признать. Или не так? А это очень важно в супружеской жизни. Всухомятку далеко не уйдешь и долго не протянешь, поверь уж мне!

Куски хлеба толщиною с большой палец были прикрыты не меньшими по величине кусками копченой ветчины домашнего приготовления. Зибенхюнер был одним из немногих в деревне, кто еще держал дома свиней. Во многих дворах свинарники были уже давно переоборудованы под гаражи или складские помещения. А в одном даже помещалась любительская фотолаборатория. И до сих пор ее хозяин был вынужден терпеть насмешки и выслушивать анекдоты о фотографиях, сделанных в этом бывшем свинарнике: «Покажи-ка мне эти свинячьи картинки!»

– Для других я бы этого делать не стал! – крикнул Зибенхюнер и тщательно вытер доильник, прежде чем закрепить его на полном вымени следующей коровы. – Потребовалось длительное время, прежде чем я разобрался, кто что собой представляет. Я имею в виду способность заглянуть другому в душу. Главное при этом не то, что у него имеется в голове. И даже не то, как он работает. С такими типами я уже не раз попадал впросак, поверь мне! Есть достаточное число людей, которые хлопочут лишь для того, чтобы набить себе карманы. Поэтому такие действуют в одиночку. Я не имею ничего против хорошей жизни, если она создается не за счет других. Единственное, что представляет в человеке ценность, так это то, как он относится к окружающим его людям. Это тебе понятно? К людям, с которыми он живет и работает. Вот что ценится. Можешь мне поверить. Ну а теперь жуй побыстрей, мальчик!

«Вчера в это время они выехали, – размышлял Хейнц Кернер. – Вероятно, решили драпануть через Болгарию. Если бы ты не забыл выключить свет, Олаф, я бы до сих пор ничего не подозревал. Собственно, мне следовало бы пойти к отцу Барбары и заявить об этом. Телетайпы ведь быстрее, чем ваш польский „фиат“. Предположим, вас возьмут. За незаконный переход границы полагается до двух лет лишения свободы, так мне кажется. А что положено тому, кто об этом знает и молчит? Тот, кто об этом знает, является соучастником – здесь уж ничего не скажешь. Проклятие! Мы остались без ветеринарного врача. А в университете на месте Олафа мог бы учиться другой. Если бы старый Мехтфельд дожил до этого, он вынужден был бы переселиться в другую деревню от стыда. Три поколения были овчарами, и вот представитель последнего смог стать ветеринарным врачом. Врачом! С той минуты старик от гордости ходил по деревне только в выходном костюме. „Поглядите на меня, я не только вырастил и увеличил вам отары овец, я дал вам и врача. Ветеринарного врача, выходца из нашей деревни, местного!“ Бедный старик!»

– С тобой что-нибудь случилось? – спросил Зибенхюнер, прежде чем уйти. Он пристально разглядывал своего бывшего ученика. – Неприятности дома?

– Да нет, – ответил Хейнц Кернер. – Еще раз большое спасибо, Вальтер!

– Не стоит благодарности, – возразил Зибенхюнер. На выходе он еще раз обернулся, поправил свою фуражку и улыбнулся: – Что я еще хотел сказать, Хейнц? Ах да! Крис из птичника может приготовить почти такой же хороший кофе, как и моя Труда! Так говорят люди! Я бы на твоем месте не стал долго раздумывать… Привет! – И он ушел.

Дополнительная дойка и чистка установки для подготовки к вечерней дойке заполнили время до самого конца смены. Хейнц Кернер в этот день был немногословен. По-видимому, не выспался, подумали его коллеги и не стали надоедать ему с разговорами. С молочной фермы он пошел прямо на птицеферму к Крис. Она встретила его весело, решив, что он зашел к ней из-за двойной клавиши для своего гобоя. Она кое-что нашла в городе и хотела, чтобы он ее за это похвалил. Но он только кивнул ей головой и затем рассказал без лишних предисловий о том, что случилось ночью. Однако Крис, казалось, не удивилась этому известию.

– Мехтфельды давно уже отошли от нас. Разве ты этого не чувствовал? – спросила она. – А сейчас они и вовсе удрали. Но я по ним плакать не собираюсь.

– Олаф был моим другом, – сказал Хейнц Кернер.

– Раньше – да, – заметила она и посмотрела на него. Она почувствовала, что у него на душе кошки скребут. – До тех пор пока он не начал эту историю с идиотской летучей лягушкой.

– Это была всего-навсего его фантазия, что-то вроде заскока, – пытался защитить друга Хейнц, но Крис покачала головой и сжала полные губы.

– У моего дедушки бывают заскоки, но ему семьдесят два года. Для него это вполне нормально.

– Я не могу сейчас пойти и заявить на своего друга, заскок это или нет! Мы в течение долгих лет были как братья, ты это знаешь… Черт меня дернул остановиться там сегодня ночью!

– Забудь обо всем.

– Черт побери, этого-то я и хочу все время. Но не могу.

– Сначала выспись как следует, – посоветовала Крис. – После работы я зайду к тебе, и тогда мы обо всем поговорим. Вот увидишь, мы найдем выход из положения.

– Я жду тебя! – промолвил Хейнц Кернер.

Она посмотрела ему вслед. Изнутри, там где были полки для укладки яиц, женский голос позвал ее, но она не обратила на это никакого внимания. Бессознательно она потянула за пальцы так, что захрустели суставы.

Дома Хейнц Кернер разбил на сковородку четыре яйца, съел большой кусок хлеба, который его отец привозил каждую неделю из городской хлебопекарни «Консум», принял душ и пошел спать. Когда через несколько часов пришла Крис, он уже сидел, выспавшийся и побритый, в саду за домом. Небольшим ножом он обрезал одну из двойных клавишей, подгоняя ее под свой инструмент. При первой же пробе звуки гобоя спугнули птиц, сидевших на вишневом дереве.

– Я еще раз обо всем поразмыслил. Основательно, – сказал он Крис, которая присела рядом с ним. – Я всю свою жизнь буду казаться себе тряпкой.

Крис улыбнулась.

– Зачем ты ломаешь себе голову? – спросила она. – Вся деревня уже говорит об этом. Участковый уполномоченный и бургомистр сейчас там, наверху, в доме Мехтфельдов… Может быть, их уже задержали.

– Задержали?

– Точно никто ничего не знает. Разговоров, однако, много.

– Хотел бы я знать, как это обнаружилось.

– А это действительно важно, Хейнц?

Кернер проиграл гамму вверх и вниз. Теперь клавиша была такой, как он хотел.

– Нет, – ответил он. – Совсем неважно.

Свадьба состоялась ровно через тринадцать недель. На ней гуляла половина деревни. Девяносто четыре подарка. Сто пятьдесят семь поздравительных открыток и писем! Одно из них пришло из Герстхофена, что под Аугсбургом. Отправитель – Олаф Мехтфельд. Хейнц Кернер поднес письмо нераспечатанным к огню зажигалки, а так как его теща беспокоилась за ковер в жилой комнате, он вынес горящий конверт за порог, держа его двумя пальцами. Крис была рядом с ним. Едва ощутимый ветерок развеял черные хлопья пепла. Кто-то поинтересовался из любопытства, не является ли это каким-то новым обрядом. Хейнц и Крис сделали таинственные лица, засмеялись и пошли к гостям.