Текст книги "Проверка на твердость"

Автор книги: Вольфганг Хельд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Давай-ка я попробую! – Кристель убрала детскую одежду с журнального столика и принесла из прихожей телефонную книгу. Ее вышитая крестьянская блузка на груди открыта. Под нею ничего нет. Пока она перелистывала книгу, дым от сигареты поднимался к ее подведенным матово-голубым цветом глазам, но она продолжала держать сигарету между пальцев. – Он тебе не рассказывал, что они отрабатывают даже удары, которыми можно убить человека? Просто невооруженной рукой…

– Нет, об этом я ничего не знаю, – сказала Дорис холодно.

Собственный тон привел ее в недоумение. То, что говорила подруга, для нее не ново. У нее самой часто возникали подобные мысли. Однажды, например, когда она, находясь на пляже у озера Штаузее, сломала у какого-то малыша его игрушечный автомат из пластика. Или когда ей приходилось видеть, как отец почти артистически управляется одной рукой и протезом вместо другой, завязывая шнурки на ботинках. «Что со мной случилось? – спрашивала она себя. – Почему мне вдруг неприятно то, как подруга говорит о солдатах и обо всем, что связано с солдатской жизнью?»

Кристель нашла нужный номер в телефонной книге и набрала его. Пока абонент не отвечал, она продолжала развивать тему:

– Нет, мне в тысячу раз милее любой штатский, даже горбатый. Честно, я ужасно рада, что у меня не мальчик… Алло! Да, это я, Кристель Кениг. Послушай, есть срочное дело. Твой шурин ведь работает в этом управлении…

Дорис сидела в старом, с высокой спинкой, обтянутом зеленым плюшем кресле, которое ее приятельница приобрела, как и большинство предметов домашней обстановки, на аукционе. Но эти антикварные вещи не очень подходили к ее новой небольшой квартирке.

– Придется подождать с полчаса, – проговорила Кристель, кладя телефонную трубку. – Но зато у нас будет необходимый номер.

Дорис, казалось, не слышала, о чем она говорит.

– Я думаю, ты неправильно меня поняла, – сказала она. – Я ничего не имею против армии, и даже против восемнадцати месяцев. Конечно, стрельба из автомата или приемы штыкового боя мне нравятся так же мало, как и тебе. Я не смогла бы даже в течение одной минуты смотреть, как врач вырезает кому-то гланды или аппендикс. Мне стало бы плохо, хотя я отлично знаю, что человеку-то оказывается необходимая помощь…

– Это другое дело. – Кристель раздавила сигаретный окурок в пепельнице. – Я с большим удовольствием, например, ем бифштекс, но не хотела бы выйти замуж за мясника. Послушай меня, девочка, позвони Анди. Если для него армия дороже семьи, пусть катится куда подальше. Но ни в коем случае не ходи завтра в больницу. Это ты должна мне обещать. Знаешь ли ты вообще, что это такое, когда у тебя есть ребенок? Ты совершишь самоубийство, если пойдешь на аборт.

– Ты думаешь, я с этим несколько поспешила?

– Может быть, задумано все это было и хорошо. Саму идею я нахожу совсем неплохой, но подумай-ка, девочка. – Пристально взглянув на подругу, она положила руку ей на колено. – Ты одна решаешь, как быть. Но, как я понимаю, сейчас все зависит от него, или нет? Если он согласится с тобой, ты сохраняешь ребенка. Если же он будет настаивать на своем, он и должен решать, что с ним будет.

«Мне не следовало сюда приходить», – подумала Дорис. В прошлый раз, когда она сюда заходила, ее поразила атмосфера в квартире подруги – клубы табачного дыма и грохот поп-музыки. Гости расположились во всех уголках и буквально на каждом метре ковра. Тут же, на полу, рядом с бумажными гирляндами лежали бутерброды, стояли тарелки с картофельным салатом, пивные и винные бутылки. Она не испытывала никакого удовольствия от подобных вечеров и поэтому быстро ушла. Но сомнение появилось у нее только сейчас, в эти минуты.

Оставалась ли ее подруга в действительности все той же школьной приятельницей, которая так же, как и она, была влюблена в рыжеволосого преподавателя физкультуры? Дорис вспомнила, что изо всех девочек их класса только у Кристель Кениг была пневматическая винтовка и она владела ею лучше, чем большинство мальчишек. Ей вспомнились и дни, проведенные вместе с нею в пионерском лагере, ночное сражение, в котором Кристель выступала как предводительница красных и победила, созданная ею группа дзюдоистов, начать заниматься в которой она так и не уговорила Дорис. «Нет, это не та, прежняя Кристель, – думала Дорис. – Я полюбила бы Анди, даже если бы он работал на скотобойне. А пластиковый автомат тогда, на Штаузее, я сломала только потому, что не хотела, чтобы кто-то разрушал крепости из песка, которые малыши с такой любовью и старанием построили. Но все это касается только Анди и меня. Я совершила ошибку, придя сюда, именно к Кристель. К этой новой Кристель, которая не понимает, что меня волнует».

– Слишком долго ждать. – Дорис поднялась.

Подруга посмотрела на нее удивленно. В дверях появилась маленькая Ирис. Кекса у нее в руках уже не было. Выражение ее лица было таким, как будто она совершила нечто заслуживающее всяческой похвалы.

– А в больницу ты завтра не пойдешь? – спросила Кристель. – Я имею в виду, если он о себе не даст ничего знать.

Дорис подошла к двери и нежно погладила малышку по волосам.

– Всего доброго, – сказала она. – И большое спасибо!

Она уже вышла в коридор, когда раздался телефонный звонок. Кристель вернулась в комнату. Дорис остановилась, но через полуоткрытую дверь не было слышно ни слова. Рядом с нею маленькая Ирис катала свои стеклянные шарики в коробке из-под кекса. Этот шум действовал Дорис на нервы.

– А у тебя дети есть? – поинтересовалась девочка.

– Нет, – ответила Дорис.

– Жаль, – сказала малышка. – Мне хочется большого брата. Или папу. Как у Мирко. Его папа – водитель автобуса!

Кристель появилась в дверях.

– Жалко, – сказала она. – Он считает, что лучше послать телеграмму. Ты можешь дать ее и от меня. Он должен будет позвонить по моему номеру, а ты просто подождешь здесь. Я накормлю тебя ужином. А если будет поздно, поставлю тебе раскладушку прямо у телефона.

– Нет, – отказалась Дорис еще раз. – Но тем не менее большое спасибо, Кристель… Привет!

Она спускалась по лестнице, все ускоряя шаги.

– Заходи еще, слышишь? – кричала Кристель на лестничной клетке. – Важен ребенок, а не твой муж!

Дорис спешила вдоль улицы, как будто спасалась от чего-то. Темнело. На лугу теперь уже взрослые играли в бадминтон. Они кричали азартно, как дети. Ей повезло: на остановке не пришлось долго ждать. В стеклах автобуса отражалась вечерняя заря.

Фрау Канцлер сидела у телевизора, включив звук на такую громкость, чтобы слышать, когда хлопнет входная дверь. На кухне было приготовлено для дочери несколько бутербродов.

– Молоко в холодильнике, – послышался через стену ее голос, – а по телевизору сейчас будет чудесный старый фильм!

Отец еще возился в саду. Дорис взяла бутерброды и бутылку молока к себе в комнату. Она сразу же заметила, что ее красный чемодан опять стоит на старом месте на шкафу. Она сняла его. Он был пуст. Ночная сорочка, полотенца – все, чистое и выглаженное, лежало на полках в шкафу.

В течение получаса лейтенант Винтер заставлял взвод маршировать в высоком темпе. Он хотел, чтобы солдаты после купания в реке согрелись. Через несколько минут они должны выйти на главную дорогу, ведущую через весь город в казарму. Три, самое большее четыре, километра оставалось до ее ворот. Взгляд командира взвода скользнул испытующе по рядам. Он заметил, что дистанция между впереди идущим и остальными стала слишком большой, увидел сползающие вкривь и вкось ремни снаряжения, противогазы, торопливо свернутые в скатки плащ-палатки, свисающие с опущенных плеч. Длинный марш и боевые вводные, потребовавшие значительных усилий, вызвали нарушение строгих требований к форме одежды.

– Взвод выглядит так, как будто его пропустили через мясорубку, – высказал свое мнение и командир роты. – Я надеюсь, вы не намереваетесь в таком виде продефилировать по населенному пункту?

Лейтенант Винтер приказал остановиться и вызвал к себе командиров отделений. Он объяснил им, что при дальнейшем совершении марша будет обращать внимание на соблюдение формы одежды и подгонку снаряжения у каждого солдата в отдельности.

– Вы отвечаете за безукоризненный внешний вид подчиненных, понятно?

– Понятно! – раздалось в ответ трехголосое эхо.

Взводу приказано было разойтись на перекур. Справа от узкой, в колдобинах, дороги простиралось желтое ячменное поле. Тугие колосья доставали солдатам до пояса. Недалеко проходила автострада. За едущей не спеша молотилкой выстроилась длинная очередь автомашин. Большинство водителей включили фары, хотя было еще совсем светло.

– Никому не заходить на поле! – крикнул унтер-офицер Бретшнейдер, который вновь вступил в командование третьим отделением.

Ни один из двух других командиров отделений не повторил команды. То, что распоряжение касалось всех солдат взвода, не требовало дополнительных пояснении.

Андреас уже собирался пойти переговорить с командиром взвода о краткосрочном отпуске, но вдруг заметил, что Хейнц Кернер проковылял к одному из кривых вишневых деревьев, стоявших на краю дороги, и стал снимать сапог с левой ноги. Затем он снял носок. На пятке Кернера кровоточил волдырь. Старший по комнате отложил свое намерение.

Йохен Никель и еще один солдат из второго отделения поддерживали Хейнца Кернера. Андреас Юнгман достал из его левого брючного кармана индивидуальный пакет. Но прежде чем разорвать стерильный пакет для оказания первой медицинской помощи, он достал из воротника своей полевой куртки булавку, подержал ее в течение нескольких секунд на огне зажигалки Никеля и затем осторожно проткнул сбоку вздувшуюся кожу. Тонкая струйка брызнула на целый метр. Хейнц Кернер облегченно вздохнул.

– Хорошо обернутая портянка гарантирует от подобных случаев, – проворчал унтер-офицер Бретшнейдер, который подошел к ним, держа в одной руке кисет с табаком, а в другой – бумагу для самокрутки. Теперь плотно наложенная повязка предохраняла пятку. Кернер надел сапог, сделал два-три шага и довольно улыбнулся:

– Дружище, Анди, ногу как будто бы заменили!

– Это временная мера, – предупредил его Андреас. – Когда вернемся в казарму, тебе нужно будет… – он запнулся. В нескольких метрах от них собралась группка курильщиков, из центра которой раздавались взволнованные голоса.

– Это, наверное, граната! – высоким голосом говорил как раз Бруно Преллер. Он держал в руке найденное им письмо.

– Пастушье письмо или алименты? – спросил Эгон Шорнбергер, подошедший к ним с края поля.

Бруно Преллер не выпускал письма из рук.

– Послушайте-ка, что здесь написано! – продолжал он. Хейнц Кернер и Йохен Никель также подошли к ним. – «Мой дорогой мальчик! Большое спасибо за твое письмо. Поверь, мне больно думать, как много тебе приходится терпеть. Солдатская служба всегда была тяжелой, но раньше они хоть ели досыта. К счастью, у вас в казарме есть магазин „Консум“. Я бы с удовольствием послала тебе больше чем двадцатимарковую купюру, но сейчас как раз привезли уголь, а у меня в этом месяце туго с деньгами…»

– Фокусник! – бросил Михаэль Кошенц презрительно.

– Это самое настоящее свинство! – проговорил Карл Хейнц Бретшнейдер. Он протянул руку за письмом, но Бруно Преллер читал уже дальше:

– «Я не могу себе представить, как ты терпишь все эти издевательства…» Здесь действительно так и написано: «издевательства». «По утрам умывание холодной водой, потом эти цирковые трюки в дождливую погоду на полосе препятствий, о которых ты пишешь. Я не спала две ночи после твоего письма…»

– Дерьмо мужик! – заявил один из солдат.

– Послушайте дальше. – Бруно Преллер перевернул листок. – Вот. «Если бы ты не написал, что тебе от этого будет хуже, я бы немедленно приехала, чтобы поговорить с твоими начальниками. Знаешь, с твоим учителем такое всегда помогало. Ну, будь же храбрым и держись, мой мальчик…» Мой мальчик! «Может быть, в конце месяца я смогу послать тебе еще несколько марок…»

Эгон Шорнбергер вмешался:

– А теперь я хочу наконец знать, кто же этот парень! – Он недоуменно повертел лист бумаги.

– Ни имени, ни прозвища, ничего такого! – сказал Бруно Преллер.

– А там, где дата? Стоит название населенного пункта? – спросил унтер-офицер Бретшнейдер.

– Только дата, – уточнил Эгон Шорнбергер. – Послано три дня назад. Подпись: «Твоя матушка…» И ничего более.

– Дайте сюда, – потребовал командир отделения.

Но Бруно Преллер уже снова забрал письмо. Он помедлил.

– Не так быстро, – сказал он задумчиво. – Ведь это, как бы там ни было, кто-то из нашего взвода!

Недовольство окружающих возрастало. Большинство из стоящих вокруг почувствовали себя обиженными, даже оскорбленными, и потому реагировали соответствующим образом.

– Тянет у собственной матери последние гроши.

– Представь себе, как эта женщина показывает такую пачкотню своей парикмахерше или, того хуже, в магазине…

– Ну так что? – спросил Карл Хейнц Бретшнейдер резко. Он протянул руку и ждал, когда ему передадут письмо. – Это так просто не пройдет!

– Вы думаете, что этот тип одинок, товарищ унтер-офицер? – Эгон Шорнбергер ухмыльнулся. – Подобных ему найдутся десятки!

– Мне кажется, не следует раздувать это дело, – предупредил Йохен Никель. – Это может положить пятно на всех нас! На весь взвод!

– Он прав! – согласился с ним тотчас же один из солдат второго отделения. Заметив несколько недоверчивых взглядов, он поспешно объяснил, что вот уже две недели не получает писем.

– Мы можем обсудить это на собрании группы, – предложил Андреас Юнгман.

Карл Хейнц Бретшнейдер опустил руку. Все взгляды были обращены на него. Он молча прикидывал, что может получиться, если дать этому делу ход по инстанции. Даже обсуждение письма в масштабе роты ничего не даст второму взводу, пока не будет найден этот писака. А коллектив – и это он знает по опыту – очищается зачастую лучше изнутри, чем снаружи.

– Согласен, – сказал он. – Возьмите письмо себе, солдат Юнгман!

Андреас являлся членом бюро Союза Свободной немецкой молодежи.

– Кончай курить! – раздалась команда командира взвода.

Унтер-офицеры выстроили солдат в линию поотделенно на краю дороги. Те приводили в порядок обмундирование и снаряжение под критическими взглядами командиров отделений.

– Посмотрите-ка вон туда, – сказал командир роты лейтенанту Винтеру, принимавшему в это время доклады командиров отделений. Взгляд обер-лейтенанта был направлен на автостраду.

Там двигалось небольшое подразделение. Солдаты шли тяжело, еле волоча ноги. В последнем ряду два носильщика на суку толщиною в руку несли солдата со стертыми ногами. Первый взвод! Лейтенант Винтер быстро сосчитал идущих. Нет, там неполное количество солдат по штатному расписанию. Не хватает двух человек, которых, по всей видимости, забрала санитарная машина. Если бы мои парни выдержали еще три-четыре километра!

Через несколько минут второй взвод вышел на автостраду. В нескольких сотнях метров впереди первый взвод затянул давно всем надоевшую песню, которую тем не менее все подхватили.

Социальное происхождение: никакого
ЙОХЕН НИКЕЛЬ

«Дайте же и мне наконец сказать, люди! Как, согласны, коллеги? Вы только что дали шефу возможность говорить в течение двадцати одной минуты, бригадир перед этим говорил восемнадцать минут, да еще и Гуго семь. Можете легко проверить – всего три четверти часа и еще минута. С гарантией. Моя „луковица“ ходит абсолютно точно. И вот теперь я на очереди. Это мое право! Во всяком случае, я же здесь обвиняемый. Почему не обвиняемый? А, называйте, как хотите. Так или иначе, я требую свои сорок шесть минут. Нет, я лучше буду стоять. Но я хочу стоять! Почему так жарко в этой будке? Это в протокол заносить не следует, Ханнхен. Вот сейчас начнется самое важное!

Итак, это истинная правда, и я сознаюсь, что двинул разок нашему боссу, то есть начальнику производства, коллеге Трихтлаку. Да, прямо в лицо. Это еще и сейчас заметно. А его сломанный зуб лежит у меня дома на бархате. В старом футляре, где раньше, рассказывают, лежало бриллиантовое кольцо моей бабушки. Этот Трихтлак выплюнул свой передний зуб и больше о нем не заботился. Он похож на жемчуг, и, может быть, я сделаю из него когда-нибудь булавку для галстука. Один приятель сделал такую штуку из когтя тигра. Так он говорит. Ну что, ведь не прошло еще и двух минут! Почему же зуб не относится к делу? Приоткройте-ка губу, шеф, чтобы все видели, что это относится к делу.

Итак, мне придется рассказать в нескольких словах о своем детстве. Что? Конечно же это имеет прямое отношение к случившемуся. Как же иначе у вас может сложиться представление обо мне? О моей личности в целом? Иначе вы не поймете, кто прав. Таков порядок при разборе дела. Может быть, вы никогда не были в кино? А я так не впервой. Но об этом позже. Итак, о моей личности! Посмотрите, как он реагирует. Осторожное, господин Трихтлак! Осторожнее, я говорю! Я не личность? Да больше, чем вы. Вы… Вы… Вы, черт побери! Прошу извинения у высокого суда. Ах да, согласен, коллеги. Арно, ты здесь председатель, но в равной степени и для меня, а не только для господина директора, не так ли? И если он выкладывает перед вами свои доводы, то и мне это разрешено. Отлично, с чего я должен начать? Нет, социального происхождения у меня нет. А знаете ли вы, что сделали мой отец и моя мать, когда мне не было еще и двух лет? Просто-напросто бросили! Факт! На чердаке. Без жратвы. В дерьме. Окна плотно закрыты, двери на замке. А сами подались на золотой Запад. Минуточку, пожалуйста! Я не хочу вас разжалобить, однако каждый раз, когда…

Итак, тогда „стены“ еще не было. И сейчас я могу только сказать: ну и слава богу, а то они еще действительно могли бы стать моими родителями. Я ревел целый день, по все жильцы были на работе. К вечеру я мог едва пищать, и меня никто не услышал. Обнаружили меня значительно позже. Наверное, прошло несколько дней. Кто-то с кондитерской фабрики, где работала моя мать, зашел узнать, почему она не появляется. Отсутствия ее муженька вообще никто не заметил, как мне потом рассказывали. Женщина с фабрики заподозрила недоброе и подняла шум. Она вместе со слесарем и участковым нашла меня в дерьме, полумертвым, совсем обессилевшим от голода. После этого я пролежал шесть недель в детской клинике. Можешь не качать головой, Арно, все это зарегистрировано в протоколе. Даже в газете писали об этом. Весь город был возмущен, утверждает моя бабушка. Она хранит эту статью до сих пор вместе с последней фотокарточкой деда.

Из больницы меня и направили в приют. Там я пробыл целых три года. „Маленький белый голубь мира“ – эту песню я до сих пор знаю наизусть. Насколько я могу помнить, там было не так уж и плохо. Часто давали пудинги, я это не забуду до самой смерти. Ваниль с клубникой. Шоколад с ванилью. А главное – кисели. Красного, зеленого, желтого цвета. По праздникам я здорово наедался, честно! Что значит „к чему все это“? Спасибо, Арно! Умеренность – это хорошее слово в устах господина Трихтлака. Если бы он в свое время вел себя умеренно, ему не пришлось бы сейчас пропускать свой кофе через щель в зубах! Сейчас, Арно! Я уже перехожу к делу.

Из приюта меня забрала бабушка. Вначале бюрократы из ведомства не хотели отпускать меня. Дело в том, что у бабушки больные ноги и астма. Она уже в пятьдесят лет стала получать пенсию. Других детей, кроме сбежавшей дочери, у нее не было, а та даже пакетика кофе не удосужилась ей прислать ни разу. Но чтобы никто не сказал, что она не в состоянии меня содержать, бабушка начала заниматься вязанием. Пуловеры и тому подобное. Все, конечно, за деньги. Сначала она вязала спицами, потом кто-то достал ей маленькую вязальную машину. В кошельке у нее стали позвякивать деньги. Но ведь содержание ребенка обходится довольно дорого. Вот только один пример.

Взять, скажем, мой самокат. Когда мне было десять или одиннадцать лет, бабушка купила мне самокат. Естественно, на резиновых шинах. Хромированный руль. Тормоз. Обзорное зеркало и все прочее. Стоил он почти две сотни марок. А уже через два сезона его можно было тащить на свалку. Вместо него потребовался велосипед. Мне не надо было долго упрашивать бабушку. Поцелуй, несколько ласковых слов, и все начинало вертеться. Позже ее глаза и руки стали уже не столь проворными, но тогда я уже начал работать.

Итак, Ханнхен, запиши в протокол: счастливое детство. Бабушки – самые лучшие матери в мире, говорю я всегда. Речь идет о чувстве, понимаете? Это замечательно – знать, что дома есть кто-то, на кого ты можешь во всем положиться, что бы там ни случилось. Даже если на тебя спустят собаку, этот человек останется с тобой. Он возникает как стена между тобою и твоими преследователями и принимает на себя удары, предназначающиеся тебе. Безразлично, с какой стороны они наносятся.

Я мог бы вам рассказывать о подобных случаях несколько часов подряд… Вот хотя бы один из них, когда она выставила за дверь директора школы. В это время мой классный руководитель уже не осмеливался появляться у нашей двери. Тогда я учился в девятом классе. Из-за двоек по математике, немецкому и русскому языкам мне пришлось остаться на второй год. По другим предметам у меня были тройки и четверки. По физкультуре и обществоведению даже пятерки. А этот барабанщик хотел меня подвесить. Он недавно появился в школе. Из твердолобых. С его предшественником я как-то находил общий язык, и мои грехи сходили мне с рук. И с бабушкой у него были хорошие взаимоотношения. Она даже участвовала в работе родительского актива. И помогала ему при проведении собраний и других мероприятий, хотя вопросами политики никогда и не занималась. Байнеман был другим человеком. Из-за второгодников у учителей бывают неприятности, говорил он. Как у поваров, когда пригорает пища. Этого не должно происходить.

Байнеман проявлял чересчур большую активность. Чтобы заставить родителей контролировать выполнение школьных заданий и взаимодействовать со школой, он стал обходить один за другим дома своих учеников. Вы, видимо, знаете подобных типов. Но моя бабушка выставила его. Она стала писать на него жалобы. Одно письмо было адресовано даже государственному советнику!

Да, вот тогда-то директор и препожаловал собственной персоной. Я как раз собирался пойти после обеда в кино. Тогда еще шла картина о Диком Западе. Но матч между этим стариком и бабушкой был для меня интереснее. Это была настоящая рукопашная схватка. Высокой пробы, если вам понятно это выражение. И все из-за того, что мне не хотелось размалевывать тетрадки. Я надумал уйти из школы, которой я был сыт по горло, и податься на стройку делать деньги.

Бабушка сразу же все поняла. Она тоже не видела много проку от постоянного перенапряжения мозгов, так как по городку шлялось много шибко грамотных, по не было ни одного, кто мог бы заменить лопнувшую трубу в туалете, уложить черепицу на крыше или отремонтировать вышедшую из строя оконную раму. С такими работами справлялся семидесятичетырехлетний Вильгельм Фронагель, живший на нашей улице. Один на весь микрорайон! Мальчишкой он окончил всего-навсего пять классов начальной школы. Он умел немного читать, немного писать и немного считать – и этого вполне хватало. Он сам мне об этом рассказывал. Со своими пятью классами он представлял для нескольких сот семей такую же ценность, как врач или бухгалтер. А иногда даже большую. Вы сами в этом убедитесь, когда у вас лопнет водопроводная труба. Таким образом, все было ясно: школу надо бросать! На этом я и стоял, а рядом со мною, так сказать, спина к спине, и бабушка.

Сначала директор попробовал воздействовать на нас дружески. Затем стал кричать, и тут я широко открыл окна, чтобы люди на улице могли слышать этот крик. Оба ревели, как слоны, когда их щекочут. Потом бабушка схватила скалку. Мне от смеха даже стало нечем дышать. Что? Короче? Пожалуйста, если вас это не интересует… Победила бабушка. И я. Как всегда.

Уже в сентябре я начал работать на стройке. В качестве ученика каменщика. Могу только сказать: было тяжело. Во всяком случае, в течение рабочей недели. По субботам и воскресеньям жить еще было можно. Но на производстве было не то. Ремонтные работы, и только. На участки нового строительства всегда посылали других. И от кашля я никак не мог избавиться. Кашлял я день и ночь, пока это в конце концов не надоело бабушке. Тут нечему ухмыляться, коллега директор. Заливается, как будто бы ему коза лижет пятки. Боже мой, Арно, но ведь мне это мешает. Конечно! Он, видимо, хочет сделать из меня дурака. Скотинку, пригодную лишь для забоя на скотобойне. Почему же именно меня? Господин Трихтлак, а почему бы не кого-нибудь из вашей родни? У вас же ведь тоже есть дети, не так ли? Да-да-да! Арно, но если он опять будет ухмыляться, тогда вы будете продолжать расследование без меня. Тогда я наплюю на все, честно! Пожалуйста, я извиняюсь.

Итак, дальше. Бабушка потащила меня к врачу. Точнее говоря, к двум врачам. А затем к директору производства, а после – в отдел труда. Мне оставалось только поддакивать. Одно удовольствие было смотреть, как бабушка разделывала их под орех. Но я готов был заключить с кем хочешь пари, что они меня не отпустят. Там были нужны рабочие руки. Еженедельно приходилось работать шесть полных смен, чтобы выполнить необходимый объем работ. Но то ли благодаря моей бабушке, то ли из-за двух предупреждений, которые я там получил, меня отпустили.

Я стал работать на бойне. Поначалу было чертовски тяжело. А тут каждый день пригоняют скот. Работа одна из самых трудных, а премия – всего сто двадцать пять марок, тогда как в разделочном цеху ни у кого не бывает меньше двухсот! Вот я и пошел в управление. К дирекции. Секретарша предлагает мне присесть, затем идет к старику. К шефу. Вот к нему! Дверь осталась открытой, и что же я услышал? Послушайте-ка. Отвечаю за каждое сказанное слово. „Этого погонщика свиней мне как раз и не хватало“. Это сказал Трихтлак! „Погонщик свиней“! Я вбежал в кабинет и схватил этого парня… то есть коллегу Трихтлака, за воротник и спросил, кто же здесь погонщик свиней. А что он промямлил в ответ? „Коллега Никель, что тебе взбрело в голову?“ Тут подошла его секретарша. „Ханнхен, – спросил он, – в чем, собственно, дело?“ И тогда я ему показал, что мне взбредает в голову, когда меня обзывают погонщиком свиней. Это я ему разъяснил прямо на месте. И моя бабушка нашла все это совершенно правильным.

Мне кое-чего не хватает, это я и сам знаю. Я и не собираюсь стать бригадиром, или мастером, или каким-то там еще начальником. Но я не позволю никому затрагивать мою честь. Даже в том случае, если его зовут Трихтлак и он является моим шефом. Попросить прощения? Единственное, кому здесь надо извиниться, так это Трихтлаку. Вам это не понятно? Мы оба? Это другое дело. Хорошо, я согласен. Прошу прощения, это больше не повторится, коллега Трихтлак! А кроме того, я все равно ухожу в армию. А когда отслужу положенный срок, для меня скотобойня перестанет существовать. Мое место на стройке… Возможно, я даже стану вегетарианцем. Все хорошо, Арно, я уже закругляюсь, но то, что должно быть сказано, надо обязательно сказать… Честно!»