Текст книги "Проверка на твердость"

Автор книги: Вольфганг Хельд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Натри солью свои раны
МИХАЭЛЬ КОШЕНЦ

Воскресный апрельский день, а погода стоит такая, какую можно ожидать лишь в июне. На улицах оживление, типичное для выходного дня в разгаре лета: едут все, у кого есть хоть какие-нибудь колеса. Справа – старый замок, слева – отара овец. Дальше, дальше! Время не терпит: в обед все трактиры и кафетерии будут переполнены, и не найдешь свободного места. Жми на педали и давай скорость!

Но Михаэлю Кошенцу приходилось быть особенно осмотрительным, поскольку дорога была для него незнакома. А стоило только Михаэлю чуть-чуть прибавить газу, сразу же сзади раздавался протестующий голос деда.

«Чтоб я еще когда поехал с такой скоростью! – злился Михаэль Кошенц. – Девятнадцать лошадиных сил под сиденьем, а тут едешь как на педальном самокате. Смех и грех! Мне не следовало бы соглашаться с их доводами. Бухфельден! Почти триста километров туда и обратно. Кто знает, что может взбрести в голову этому старику. Некоторые уже и не соображают толком, когда им за шестьдесят. Люди рассказывают, что поначалу на это никто не обращает внимания. Это происходит постепенно, как бы по периодам. Это народная молва, а в ней всегда что-то есть. К тому же я сам был тому свидетелем. Например, когда недавно старик ко всему тому, что у него уже есть, купил еще и морскую свинку. По-видимому, это очередной этап потери рассудка. Две кошки, черепаха, волнистый попугай – и все это в городе, на втором этаже, на двенадцати квадратных метрах. Обратно я эту куклу не повезу ни в коем случае. В местечке есть, наверное, автобус. Я куплю тебе продуктов на дорогу и проездной билет, старина, – и устраивайся поудобней. Но без меня. Я что, извозчик, что ли? А если там нет рейсового автобуса, я, так и быть, разорюсь на такси для тебя. Чего бы это ни стоило. Главное, что ты не будешь балластом у меня на горбу. Это же так? Девятнадцать лошадиных сил, а скорость менее восьмидесяти! Нам нужно было в таком случае лучше взять велосипед! Итак, такси или автобус, но больше ни одного метра в таком темпе!»

Михаэль Кошенц гулял вот уже четыре дня. В постель он ложился не ранее трех часов утра. А в пятницу, когда после закрытия ресторанчика его пригласила к себе на рюмочку стройная и уже два года как разведенная гардеробщица из «Вильден егерь», он вообще не возвратился домой. Пришел лишь в субботу к обеду. Три тарелки зеленых бобов с телятиной, четыре часа сна, свежая рубашка, и он опять на ногах. Михаэль Кошенц прощался с друзьями, которых у него было более двух десятков, с девушками, со своим мотоциклом «250-МЦ», с джинсовым костюмом и бородой. Со своими длинными, до плеч, локонами, за которыми он тщательно ухаживал, мыл шампунем и покрывал лаком. У парня за стойкой было много работы при таком прощании. И тем не менее у Михаэля оставалось еще более трехсот марок из сэкономленных денег, на трату которых у него была неполная неделя. Кроме того, он твердо решил перед уходом в армию продать свой транзисторный приемник и почти новую куртку. Каждый день праздник – это чего-то стоит! Не только денег, но и времени. Поэтому у него никогда бы не возникла идея потратить целый день на эту поездку в Бухфельден.

Деревушка была расположёна в приграничном районе. Для ее посещения вот уже в течение многих лет требовалось особое разрешение. Он едва ли помнил ее, хотя там родился, а у родителей его матери там был дом и несколько гектаров пахотной земли. Когда бабушка умерла, дедушка бросил заниматься сельским хозяйством и перебрался к дочери и зятю в город.

Год от года он становился все ворчливее. У родственников он находил меньше понимания, чем у своих зверушек, из-за которых вспыхивали частые ссоры. За общий стол он садился лишь по праздникам, обычно же уносил тарелку к себе в комнату и ел за запертой дверью. В поликлинике из-за ревматизма у него один за другим повыдергивали все зубы. И теперь протез мешал ему нормально есть. Он чавкал и постоянно ворчал. Родственники опускали голову, пока он сидел за столом. Зверькам же в его комнате громкое чавканье нисколько не мешало. К тому же ему доставляло удовольствие, что его попугай Ханзи садился на край его тарелки и снимал пробу с каждой ложки пищи. В своих четырех стенах он не нуждался в пространных разговорах о гигиене и болезнях птиц.

В семейные дела старик вмешивался очень редко. Например, если Михаэль или его младшая сестра забывали вовремя вернуть ему одолженную двадцатку. Или в отпускной период, когда все Кошенцы разъезжались одновременно и пытались навязать ему на две недели какую-нибудь женщину, которая приглядывала бы за ним. Он не нуждался в опеке. Старик боялся лишь одиночества. Он не чувствовал его, когда в соседней комнате гремел радиоприемник Михаэля или когда Марион в лирическом настроении отрабатывала свои душераздирающие упражнения на флейте, когда ревнивый зятек бил на кухне посуду или когда Маргот Кошенц громко ругалась из-за постоянно опустошаемого холодильника. Тем неожиданнее для Михаэля было застать в своей комнате деда, когда он вернулся домой в легком подпитии со свежим лилово-красным синяком под ухом. Было три часа пополуночи. Старик без всяких следов сна на лице сидел в белой ночной рубашке, доходившей ему до пят. На коленях у него морская свинка грызла кусочек хлеба.

– Я ждал тебя, – сказал старик. – Мы должны поехать на твоем мотоцикле в Бухфельден. Сегодня же!

– В Бухфельден? А что мне там делать? – спросил Михаэль и потер глаза. – У меня завтра дела… Собственно, уже сегодня.

– Ты сначала немного поспи, – сказал дед и взял в руки морскую свинку, – а сразу же после завтрака мы поедем. Часов в десять, я полагаю. Мы пробудем там не более одного-двух часов. К вечеру вернемся.

– А к чему все это? – спросил Михаэль, но старик не ответил на его вопрос.

– Ты увидишь, – сказал он только.

Его взгляд скользнул по разукрашенным стенам. Группы битников, автомашины, голые девушки. На белой двери из следов губ, оставленных красной помадой, составлена фраза: «Даешь любовь, но не войну!» На лице деда появилась дюжина новых морщин.

– Мне нужно было съездить туда с тобой значительно раньше. Может быть, теперь уже и поздно.

Михаэль Кошенц устал. Ему было не до ночной игры в вопросы и ответы, тем более с дедом. Но упрямый старик был готов ехать немедленно, прямо в ночной рубашке и вместе с морской свинкой. «Если мне повезет, – размышлял Михаэль, – у него до завтра будет достаточно дел с ревматизмом, а если нет, у меня все равно нет никакого выбора, буду я возражать или нет».

Когда утром Михаэль спустился к завтраку, старик уже сидел за столом в черном костюме, сшитом к его серебряной свадьбе, – за последние годы он стал ему велик размера на два – и ждал. Маргот Кошенц, принесшая свежезаваренный кофе, избегала смотреть на сына. Лицо ее было заплакано. Налив сыну кофе, она поставила кофейник на стол, даже не заметив, что старик хотел выпить еще глоточек. Ее пальцы обхватили спинку стула.

– Поторапливайся, – сказал дед. – Мы должны еще засветло возвратиться. И живыми-здоровыми к тому же!

– Поедешь в таком виде? – спросил Михаэль и кивнул на костюм, пахнущий нафталином.

– В Бухфельдене случались снегопады до самого мая… Я сверху надену еще ватную куртку. По крайней мере на дорогу!

Сразу же за щитом с надписью: «Бухфельден» дорога стала хуже. Михаэль Кошенц переключил двигатель на самые малые обороты. Трясясь на заднем сиденье, старик махнул рукой:

– Смотри-ка, на церкви новая крыша! И часы снова ходят. Вот уж не думал. А вон новые дома, видишь? Там был фруктовый сад Цартвалька Хайнера, бургомистра. Вряд ли он отдал его добровольно. Даже трехэтажное здание, смотри-ка, в Бухфельдене… А теперь влево, мальчик; круто влево! – Его рот не закрывался ни на минуту.

– Я проголодался! – прервал Михаэль этот речевой поток. – Нет ли здесь какой-нибудь пивнушки? Мучные крокеты были бы сейчас в самый раз.

– Попозже! – ответил дед. – Сначала на кладбище. Поезжай прямо.

– На кладбище? – Михаэль подумал, что ослышался.

– Прямо! – настойчиво повторил старик. – Там, впереди, где кирпичная стена, вот оно уже.

Широко открытые, из литого чугуна, дверцы ворот висели косо на проржавевших петлях. Они выглядели так, словно за последние годы к ним не прикасалась рука человека. На центральной аллее сквозь опавшую листву проросла сочная трава. В черных ветвях стоявших там и тут горных буков и вязов начинала пробиваться зеленая листва. Было тихо. Не слышно ни пения птиц, ни треска кузнечиков. Кругом – ни души. Только старик и его внук.

«Все ясно, – подумал Михаэль Кошенц, – в этот час каждый нормальный человек сидит за столом. И наша добрая бабушка не рассердилась бы там, наверху, на небе, если бы мы сначала перекусили. Тем более что никто из нашего рода длительное время здесь не появлялся. Почему же мы здесь именно сегодня, и к тому же голодные?»

– За часовенкой направо, – сказал дед.

Прошлогодняя листва на неухоженных дорожках шуршала под их ногами.

– Нужно было бы принести ей хотя бы несколько цветочков, – заметил Михаэль. – Хорошо же ты о ней помнишь! – Он становился непримиримым, когда был голоден.

– К бабушке мы пойдем попозже, – сказал старики посмотрел вперед. На его лице появилось необычное напряженное выражение. На руке, как гигантская красная ягода, болтался защитный шлем.

– Так мы не к бабушке? – спросил Михаэль удивленно.

– Позже! – ответил старик и пошел быстрее.

За маленькой часовенкой он свернул с центральной аллеи. В этой части кладбища преобладали ухоженные могилы. Дед замедлил шаги. Он едва заметно шевелил губами, как будто разговаривал сам с собой. Перед самым заметным памятником в этом ряду – обелиском из черного шлифованного мрамора почти в человеческий рост он остановился. В темном глянце камня отражались распустившиеся крокусы, окаймленные низкой живой оградой. Надпись на памятнике была краткой и деловой: «Ханс Георг ЛОВЕБЕР. 27.8.1930 – 18.12.1958».

– И что же? – спросил Михаэль Кошенц. – Кто это?

– Ханс Георг Ловебер, – ответил старик хрипло, – был твоим отцом, мой мальчик.

Михаэль растерянно уставился на деда. «Видимо, кинолента у него порвалась окончательно», – подумал он, но необычное волнение деда вызвало в нем чувство неуверенности, это чувство исходило и от памятника. Внезапно его охватило беспокойство от возможных осложнений, которые ненавидел еще с детства. Их мирные семейные отношения, построенные на внутреннем равновесии, он не хотел бы изменять ни при каких обстоятельствах. До этого часа вся его жизнь была свободна от сомнений. Так и должно было оставаться.

С некоторых пор ему стало известно, что его родители поженились лишь через семь месяцев после его рождения. Из этого не делали никакой тайны. Когда ему для получения паспорта потребовалось представить в полицию свидетельство о рождении, он прочитал там: «Отец неизвестен, мать, Маргот Финк, не замужем». На его вопрос она, немного помедлив, сказала: «Тогда были другие времена. Ты же знаешь, отец через полгода привел все в порядок, мой мальчик». А его отцом был Вальтер Кошенц. Так стояло во всех анкетах, так он писал в автобиографии, и так должно было остаться, невзирая на то, был ли это новый сдвиг у старика или он на самом деле хотел вытащить на свет давно забытую историю, которая, как и все ей подобные, обычно наносит лишь раны. Он вспомнил о заплаканных глазах матери. «Я не хочу слышать об этом ни одного слова, ни одного звука», – решил он про себя.

– Пойдем, дед! – потребовал он решительно и взял старика за рукав. – Покажи лучше, где могила бабушки.

Но тот даже не пошевелился.

– Твой отец, – сказал он. Его умиротворенный взгляд покоился на голубых и желтых цветах. – Нам следовало бы приехать сюда значительно раньше, Миха. Намного раньше!

– Но почему? – спросил Михаэль. Его лицо выражало протест. Он выговаривал слова, как выплевывают несъедобные зерна. – Что мне, собственно, делать с двумя отцами? Этот был уже мертв, прежде чем я появился на свет. К чему все это? Ты что, хочешь настроить меня против отца? Хочешь нарушить мир в доме? Чего ты добиваешься, привезя меня сюда?

– Ты должен знать правду. – Старик посмотрел на внука. В его глазах заблестели слезы. Он шмыгнул носом и вытер его тыльной стороной ладони. – Правду!

– Остолоп! – воскликнул Михаэль Кошенц, чувствуя в груди горячий комок. – Правду! Ты же на пятьдесят лет старше меня и до сих пор не понял, что молчание подчас умнее и порядочнее, чем десяток так называемых правд…

– Мальчик!

– Да, порядочнее! Наш мастер, например, выезжает на загородные прогулки всегда со всем коллективом, но при этом забавляется с одной из работниц. А дома у него отличная жена и двое маленьких ребятишек. Они сейчас строят дом и радуются предстоящему новоселью. Так вот попробуй туда пойти и сказать ей свою правду. Или расскажи ее мужьям, которые ничего не знают о своих рогах. Такие апостолы правды мне нравятся. А что потом? Развод. Дети остаются без отца. Женщина в отчаянии начинает пить. Почти готовый дом каким-нибудь прилично зарабатывающим дельцом будет куплен за бесценок… И это все из-за правды! Дерьмо это, а не правда! Пошли отсюда!

Михаэль круто повернулся, сделал несколько шагов, но внезапно замедлил движение, остановился и оглянулся на старика, который и не собирался следовать за ним.

– Я подожду на улице, у машины! – крикнул Михаэль и хотел идти дальше, как вдруг старик воскликнул:

– У него есть на это право! Немедленно иди сюда! – Его слова прозвучали как приказ, да это и был приказ.

Нехотя Михаэль повернулся. На памятник он и не смотрел.

– Тебя не интересует, как все было? – спросил дед.

– Нет, – ответил Михаэль холодно.

– И тем не менее я тебе сейчас расскажу, – сказал старик, – а ты будешь меня слушать.

Михаэль разглядывал голые сучья буков с таким вниманием, как будто пересчитывал их темные ветки.

– Они познакомились на пасху, твоя мать и он. – Дед кивнул на памятник. – С тех пор прошло более двадцати лет. Он служил в пограничной полиции, и его звали Жорж. Когда на следующий день он снова танцевал только с Маргот, парни затеяли драку и поколотили его. Однако в следующее воскресенье он явился вновь как ни в чем не бывало и опять танцевал только с твоей матерью. Все танцы. Тогда его приняли, как своего. – Старик замолчал, шмыгнул носом и вытер его рукавом своей ватной куртки.

– Он что же, был болен? – спросил Михаэль как бы между прочим. Взгляд его был устремлен на пару голубей, круживших над часовней, а затем улетевших в сторону деревни.

– Это был парень наподобие буйвола, мой мальчик. Ботинки он носил сорок пятого размера.

Выражение лица Михаэля изменилось. В глазах блеснула искра любопытства.

– Сорок пятого? – переспросил он. Это был его размер обуви, что доставляло ему кучу хлопот.

– Его убили, – сказал старик. Он посмотрел на черный, слегка сужающийся кверху, четырехгранный, пирамидальной формы, памятник. – Банда скотов, сволочи!

– Кто?

– Кто, спрашиваешь? Это некоторые из тех, с той стороны, кто ныне определяет, какое барахло должен носить такой, как ты, – ответил дед с горечью. – Кто внушает вам, какой длины должны быть ваши волосы, что правильно и что неправильно во взаимоотношениях людей, что вы должны наклеивать на стены собственной квартиры… – Он заметил, что внук все еще смотрит в сторону буков, и некоторое время помолчал. И когда продолжил свой рассказ, каждая его фраза содержала в себе одну из колючек, которые он как бы разбрасывал. – Там, на границе, может быть в десяти – двенадцати километрах отсюда, это и произошло. За семь дней до свадьбы. Во всем доме уже пахло пирогами. Я даже поссорился с лесником из-за двух сосенок, которые мы хотели поставить для молодоженов справа и слева от двери. Жорж думал, что это будет его последний выход в наряд перед отпуском, а также последний день холостяка. А выход-то получился последним в жизни. Из рощицы, с той стороны, раздались три выстрела. Стреляли из засады. Второму пограничнику зацепило плечо, а твоему отцу одна пуля попала в горло, а другая – в грудь… Он не хотел верить в то, что умирает, до самого конца. «Это неправда, – сказал он. – Я сейчас не могу умереть. Сейчас, когда для нас все только начинается…» Это были его последние слова. Подстрелили! Просто так, из ненависти!

– Может быть, это был сумасшедший? Или один из ходивших туда контрабандистов, опасавшийся, что они задержат его при возвращении?..

– Если бы Хильда Брайтенбах была еще жива, она могла бы показать тебе письмо своей сестры из Хернштедта. Там в одной из пивнушек они отмечали это событие как праздник. Убийцы и их свора. Словно после охоты. А платил за все старый Хельмрих, который потерял здесь свои двести двенадцать гектаров земли, лесопилку под Штутцбахом и пивоваренный завод в Хагеберге…

– Старые истории, дед! – Михаэль махнул рукой. – Хватит об этом! Пойдем. Если это тебе доставляет удовольствие, можешь за обедом рассказать дальше об этом… о нем.

– Но я хочу сделать это здесь, – ответил старик решительно. – Здесь, при нем!

– Он же все равно тебя не слышит!

– Зато ты слышишь!

В душе у Михаэля поднялась волна неудовольствия.

– Послушай-ка, дед, – сказал он, и с каждой новой фразой голос его становился резче, – я не знаю этого человека. Если у моей матери с ним что-то и было, это ее дело. Что касается меня, то у меня уже есть один отец и этого мне вполне хватает. А сейчас мне необходимо что-нибудь съесть, понимаешь? Поэтому я иду сейчас к машине и жду там ровно три минуты. Если ты хочешь побыть здесь еще, можешь не торопиться. Я на время отъеду, и позже мы встретимся в деревенском трактире. Я хочу поесть как следует, а на это потребуется время.

Старик смотрел вслед внуку до тех пор, пока он не исчез за деревьями и надгробными камнями, затем положил свой красный защитный шлем около могилы и сел. «Мне очень жаль, Жорж, – думал он. – Вероятно, сейчас уже поздно. Надо было бы приехать сюда несколько лет назад. Тогда, когда он еще только начинал отпускать шуточки по адресу тех, кто в конце недели выходил с голубым знаменем на субботники или как там еще. Пусть мальчик хорошо выспится, думал я тогда. Пусть гоняет на мотоцикле и слушает радио. И все-таки мне следовало бы рассказать ему, каким был ты. Половину лета ты выходил каждую свободную минуту на работы, чтобы в Бухфельдене наконец появился водопровод. Наградой тебе было рукопожатие бургомистра и кружка бесплатного пива после сдачи работы. А во время уборки картофеля ты восемь часов был в наряде, восемь часов спал и восемь часов проводил на тракторе. Из нас тогда никто даже и не подумал бы предложить вам за это деньги. Сегодня все по-другому, Жорж. Старые истории, заявляют некоторые. И если мы не натрем им раны солью, Жорж, тогда вначале наступит забвение, а затем придет и прощение, и в конце концов они и знать ничего не будут о том, что за эти двести двенадцать гектаров земли, за лесопилку и пивоваренный завод жирного Хельмриха заплачено вашими слезами и кровью. А потом они дойдут и до того, что будут стыдиться и, чего доброго, еще извиняться перед наследниками Хельмриха… Мне думается, я наделал кучу ошибок, Жорж. Так, во всяком случае, выглядит дело на сегодня!»

Высоко подняв воротник ватной куртки и засунув руки в ее рукава, как в муфту, маленький и согбенный, сидел старик у черного обелиска и неподвижно глядел на цветы крокусов, которые начали уже вянуть.

Единственный трактир в деревушке – «Золотая щука». Никто не знал, каким образом появилось это название, тем более что в радиусе десяти километров не было ни одного водоема, который привлекал бы рыболовов. Дед увидел мотоцикл внука уже издали. Он стоял у самого входа. С тех пор как они расстались на кладбище, прошло около часа.

Шесть чисто вытертых столов в маленькой комнате пустовали. За стойкой пожилой мужчина ковырялся в наполовину разобранном утюге. То, что он успел вытащить из него, лежало на разостланной под пивными кранами бумажной салфетке. Сквозь толстые стекла очков человек недружелюбно посмотрел на вошедшего, но вдруг лицо его просветлело. Он положил на стойку все, что держал в руках, вытер пальцы о старенькую фуфайку и выскочил навстречу деду. Крепко пожав ему руку, подвел к одному из столов у окна. Сказал, что давно ждет его и чрезвычайно рад увидеться перед смертью еще раз с одним из истинных бухфельденцев. Сейчас в деревне слишком много приезжих. Среди них есть даже несколько студентов. Что-нибудь поесть – это непростой вопрос. Собственно говоря, в «Золотой щуке» вот уже много лет не готовят обедов, поскольку его зятю и дочери пришлось бы туго из-за горожан, предпочитающих заказывать мучные крокеты. Но сегодня особый случай. В порядке исключения можно допустить, чтобы свиных отбивных, заготовленных впрок на целую неделю для бутербродов, разок и не хватило для всей семьи. Овощи и картофель тоже есть в достаточном количестве. А мальчик уже хорошо поработал за столом и насытился.

– Мальчик?

– Ничего удивительного при его росте, – заметил хозяин трактира. – Плечи, походка, а также манера цепляться носками ботинок за ножку стула – все это тотчас же показалось мне знакомым. Я спросил его, не бывал ли он раньше в Бухфельдене, так он посмотрел на меня удивленно и ответил, что он внук Густава Финка… и сын Ханса Георга Ловебера. Ну так вот, можешь себе представить…

– Он сказал, что он сын Ловебера?

– Конечно. Да ему и трудно это отрицать при его комплекции. А на еду набросился, как его отец когда-то. Помнишь, тогда на пасху? Семнадцать кусков торта с яблоками! Парень Шмидта съел только пятнадцать и не смог после этого даже встать со стула. А Жорж не пропустил ни одного танца. Да, это были времена… Подожди-ка, я принесу тебе поесть. Все стоит в духовке!

Его домашние туфли скользнули по полу, и тотчас же он появился с полной тарелкой, от которой исходил пар, а также с вилкой, ножом и бумажной салфеткой. Затем он принес две пол-литровые кружки пива, уселся напротив деда и облокотился о стол.

– Приятного аппетита! – пожелал он гостю, наблюдая за тем, как тот режет мясо на мелкие кусочки. За толстыми стеклами очков его старческие выцветшие глаза казались громадными, как у совы.

– А ты не знаешь, где теперь сорванец? – спросил дед. Он ел в раздумье, пользуясь только вилкой.

– Его мотоцикл стоит перед дверью.

– Я видел. Он что-нибудь сказал?

– Только то, что ты скоро придешь и очень голоден, больше ничего.

– А когда вернется, он не сказал?

Бывший хозяин трактира покачал головой.

– Что поделывает твоя Маргот? Так же командует тобой, как и моя дочь мною? Я иногда думаю, что мне не следовало бы так быстро переводить все на них! Это моя ошибка!

Старик из города не поддержал этой темы. Он долго и с наслаждением пережевывал каждый кусочек, время от времени тихо чавкая. Мысли его все время возвращались к внуку. Почему-то он надеялся, что тот снова пошел на кладбище. Но он ошибался. Михаэль встретил двух девушек, стройных, как березки. У одной волосы были цвета пшеничной соломы, у другой косички отливали медью. На обеих были сапоги и белые галифе. С этого момента Михаэль перестал думать об этой странной, несколько беспокоящей, но по его разумению довольно-таки трогательной истории, рассказанной дедом. Мертвые принадлежат мертвым, решил он и поторопился за девушками. На огороженном, паркового типа, участке местности на западной окраине Бухфельдена члены сельского конно-спортивного общества тренировались, готовясь к предстоящим соревнованиям. Михаэль Кошенц присоединился к зрителям. Его выгоревшая куртка и поношенные джинсы, на которых были нашиты этикетки «Левис», свидетельствовали о том, что он свой парень. Уже через пятнадцать минут он знал, что блондинку зовут Бригит, а ту, что с медными волосами, – Штеффи. Бригит была помолвлена, у Штеффи не было еще ничего определенного.

– Она танцует с каждым, кто ей понравится, – заметил парень. – Попробуй сам, если на себя надеешься. Сегодня вечером в соседней деревне играет капелла «Пайпляйнерс», так мы там все будем. Если ничего не выгорит, переспишь на вокзале.

– Я найду что-нибудь потеплее, поверь мне! – ответил Михаэль и больше уже не спускал глаз с медноволосой девушки.

Через пару часов он пришел с двумя бухфельденцами в трактир «Золотая щука». Деда там уже не было.

– Хуфельды отвезли его на машине в Штутцбах, к автобусу, – сказал хозяин. – Ты не должен на него сердиться, что он не пошел еще раз на кладбище. Он ведь уже немолодой.

– При чем тут кладбище? – спросил Михаэль, не подумав.

– А ты разве не там был все это время?

Михаэль посмотрел на своих спутников. Из этого разговора они не поняли ни слова.

– Что только не взбредет в голову старым людям, – заметил он. Его слова прозвучали так, как будто он просил снисхождения для деда. – Принесите нам, пожалуйста, три добрые кружечки светлого пива!

Старый трактирщик опытным движением наполнил пол-литровые кружки. «Пиво и пчелки, – думал он при этом с ухмылкой, – таковы они все в этом возрасте…»