Текст книги "Проверка на твердость"

Автор книги: Вольфганг Хельд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Через полгода возникла следующая трещина. Эгон отказался присоединиться к обязательству школьников и школьниц 10 «Б» класса не смотреть западное телевидение и не слушать передач западного радио. Все без промедления присоединились к этому обязательству, хотя некоторые и не думали его выполнять. Эгон Шорнбергер не хотел быть обманщиком. Он и его отец редко пропускали фильмы о Диком Западе. В тот же вечер Эгон имел объяснение с родителями, которые у камина за бутылкой красного вина взяли сына в оборот. Они пытались убедить его, что глупо и вредно плыть против течения. «Все свои действия и поступки необходимо направлять к одной цели», – говорил отец, и мать ему вторила. Черты характера человека и его моральные качества должны проявляться применительно к этой цели. Эгону сейчас для достижения его цели необходимо получить отличные выпускные оценки, с тем чтобы иметь больше шансов на конкурсных экзаменах в вуз, а его отказ принять на себя обязательства о западных передачах может повредить этому. На следующий день Эгон Шорнбергер подписал требуемое обязательство. Одновременно он вычеркнул родителей из галереи своих героев. Он охотно перенял их дурные привычки и научился из авторитета отца извлекать для себя множество мелких преимуществ.

Аттестат зрелости он получил с низкой средней оценкой, но с помощью родителей его приняли в высшую школу на строительно-архитектурный факультет.

– Эгон, – прозвучал тихий голос отца совсем близко от кровати, – мальчик, как дела? Тебе очень больно? Я не мешаю? Мне разрешили побыть с собой только полчаса.

Эгон открыл глаза. В комнате горел свет. Занавески были задернуты. На ночном столике стояли в вазе три гвоздики – его любимые цветы. Отец придвинул стул. Его мягкий черный кожаный пиджак блестел, как шелковый. Он выглядел усталым.

– Ты еще здесь? – спросил Эгон, выплывая из тяжелого, глубокого сна. Морфий еще находился во всех его членах, и он с трудом двигал языком. – А твоя соломенная шляпа?.. Твой фартук? А где мама?..

– В дороге. С вокзала она приедет прямо сюда. Мы так рады. Все могло кончиться хуже, мой мальчик!

«Мне приснилось все это, – подумал Эгон. – Соломенная шляпа, передник, косоглазый паучок и наш спор. Всего этого в действительности не было. Но сейчас это начнется. Это должно начаться… Почему он не спрашивает меня о разбитой машине?»

– Сильвана завтра уже выписывается домой, – сообщил отец. Он осторожно положил руку на забинтованное плечо сына. – Правда, она должна будет еще некоторое время держать руку в гипсе. А твой друг Фредди выпишется на будущей неделе.

– Ну а дальше? – приставал Эгон Шорнбергер. – А твоя машина? Новая машина?!

– Ты имеешь в виду Анке?.. – Профессор смотрел мимо сына.

«Что с ним случилось? – недоумевал Эгон. – Неужели старик не знает, что его роскошный автомобиль годен теперь только на металлолом? Или ящик не так уж изуродован, как я представляю себе?»

– Я ничего не могу тебе сказать определенно.

– Эгон, – проговорил, помедлив, отец. – Анке из вас всех пострадала в большей мере. У нее, как у тебя, сломаны обе ноги, повреждена черепная коробка. Я только что от нее. Она была в отделении реанимации. Несколько минут назад ее привели в сознание. Врач сказал, что это очень важно: теперь есть надежда.

– А твой автомобиль?..

– Это сейчас совершенно не имеет значения, мальчик. Проклятые свиньи всех вас чуть не погубили. Ты знаешь, как мы будем рады вашему выздоровлению! Мы и родители твоих друзей! В первую очередь важно это, а не несколько центнеров железа.

Они посмотрели друг на друга. И внезапно без слов поняли, что в этот момент стали ближе друг другу, чем в какой-либо другой день за последние годы.

Катастрофа и все, что произошло в последующие за нею недели, сделали Эгона Шорнбергера более взрослым, зрелым. Он понял, что поспешные суждения легко приводят к ошибкам и могут ранить людей незаслуженно. Поэтому он твердо решил в будущем более тщательно, деловито и трезво реагировать на все и оценивать людей. Тем не менее часто случалось так, что он в несколько минут несколькими резкими глупыми фразами разрушал все, что было до этого построено с таким трудом. И его отец, с которым он однажды вечером откровенно и подробно поговорил об этом, не знал, что посоветовать сыну.

– Может быть, тебя поставит на ноги армия, – выразил надежду профессор. – Но высокомерие – чертовски крепкий сорняк…

– Вам будет нелегко со мною, – признался Эгон Шорнбергер, придя на военную службу.

И его товарищи по мотострелковому полку «Шарнгорст» могли уже с первых недель обучения подтвердить это.

Четверг, 26 июня, 0.42

Ночь. Ненастная погода. Дождевые струи покрывали, как стеклом, мостовую. На улицах – тишина. Между казармами – безлюдно. Свет в окнах давно погас. Только коридоры слабо освещены. Часовой у автопарка продрог в своей полевой форме. Он не имеет права укрыться от дождя и ветра, так как в этом случае часть охраняемого объекта выпадет из поля зрения. Ни сесть, ни лечь, ни прислониться – сразу потянет ко сну. Ни есть, ни пить, ни курить, ни спать. Не выпускать из рук оружия, ни с кем не разговаривать, ничего не принимать от посторонних. Быть бдительным, даже если погода станет еще хуже. Разрешено лишь посматривать на часы и считать, сколько минут осталось до смены. Часовой пользовался этим правом все чаще и чаще.

Из города на большой скорости приближался оливкового цвета «вартбург» с опознавательными знаками ННА. Часовой на КПП проверил документы пассажиров. Дежурный поспешил им навстречу. Через несколько минут машина остановилась у штаба. Три офицера вышли из нее и исчезли в здании, а несколькими минутами позже все пришло в движение. Завыли сирены. В офицерской комнате без умолку звенели телефоны. Две транспортные машины выехали из военного городка. Через восемнадцать минут после появления представителей из штаба дивизии офицеры штаба полка были собраны в кабинете командира. Там же присутствовали и трое товарищей, прибывших в «вартбурге», среди них – один полковник.

Он развернул карту, ознакомил присутствующих с обстановкой и в конце сделал краткое обобщение:

– Полк выходит в район Молленштедтерфорст, Кизельберг, Штелмонг. Второй батальон занимает район между высотой 212 и Фалькенбургом, преграждая путь танкам противника, и переходит во взаимодействии с артиллерией и танками в контратаку. Есть вопросы?

«Спасская башня» переглянулся со своим заместителем.

– Вопросов нет, товарищ полковник, – ответил он.

– Действуйте! – Полковник отошел от карты.

Один из приехавших посмотрел на часы и что-то записал в черной рабочей тетради.

– Командиров батальонов срочно ко мне! – приказал подполковник Зенкбаум дежурному офицеру. – Из второго батальона также начальника штаба и заместителя по политчасти!

Команды зазвучали по коридорам и лестничным клеткам. Ночь внезапно наполнилась возгласами и топотом солдатских сапог.

Обитатели комнаты № 3 тоже вскочили с кроватей и спросонок привычными движениями начали натягивать обмундирование. Только Кошенц продолжал спать, пока Андреас Юнгман не начал трясти его обеими руками:

– Эй, Миха! Подъем, тревога! Вставай, друже!

Кошенц протирал заспанные глаза.

– Что случилось, мужики? – проворчал он. – Уже завтрак?

При этом он сквозь сон понял, что это не похоже на обычный розыгрыш новичков, бывший в ходу у старослужащих. Одним махом он вскочил с кровати и сразу проснулся.

– Мой носок! – кричал с раздражением Эгон Шорнбергер. – Черт возьми! Кто взял мой носок?

Никто его не слушал. Каждый был занят своим делом. Андреас Юнгман уже застегивал ремень каски, когда в комнату вошел унтер-офицер Бретшнейдер. Он был в полном снаряжении – от шлема до противогаза. Его голос звучал как труба.

– Первое отделение, быстрее! Выходи строиться! – Он оставил дверь открытой.

В соседней комнате тоже раздалась команда.

– Наш командир мертвых поднимет, – сказал в сердцах Йохен Никель. Застегивая шинель, он перекосил полы, и у него осталась лишняя петля.

Старший по комнате не дал ему времени на то, чтобы разобраться с пуговицами.

– Быстро, быстро, быстро! – подгонял Андреас товарищей.

Он последним вышел из комнаты. От топота сапог раздавался грохот, похожий на землетрясение. Мотострелки на бегу получали из пирамид свои автоматы. Автопарки были уже открыты, рев моторов вырывался из боксов. Бронетранспортеры, звеня гусеницами, выкатывались на сборный пункт. Командиры рот 2-го батальона докладывали о выполнении приказа:

– Вторая рота к выходу готова!

– Первая рота к выходу готова!

– Третья рота к выходу готова!

Бронетранспортеры 2-го батальона выехали из расположения части. Их шум заглушал все другие звуки. Казалось, испугалось само небо. Дождь внезапно прекратился.

Все обитатели комнаты № 3 сидели в одном бронетранспортере. О сне никто из них уже не думал. В темной тесной машине напряжение усилилось. Оглушительный гул моторов не позволял разговаривать друг с другом.

Андреас Юнгман сжимал свое оружие. Ему было ясно, что теперь, в связи с учениями, об отпуске не может быть и речи. Но он давно ждал этого часа. Чтобы быть хорошим солдатом, мало одного желания. Народная армия не тепленькое местечко для слабаков и тихонь. «У нас нужно держать ухо востро», – говорил капитан из военкомата, но машинист-строитель Андреас Юнгман был еще не уверен в себе. «Если что-либо делать, то или все, или ничего», – думал он во время беседы с капитаном. Так же он думал и сегодня. На стройке никто не мог обогнать его в работе. Там он был личностью и мог себя показать. И он хочет, чтобы это сохранилось и тогда, когда он будет на сверхсрочной службе. Каждый день в каждом своем поступке унтер-офицер должен быть примером. Иным его просто невозможно представить. Он же еще плохо знает себя, и ему нужна проверка, проверка на прочность. «На максимальную нагрузку», – как говорил им в первые дни по прибытии в казарму лейтенант Винтер.

Он ждал эти учения. Но, к сожалению, тревога была объявлена как раз в те часы, когда он с нетерпением ожидал разрешения на отпуск. А может быть, все это и относится к той самой проверке на твердость?

Вероятно, позже станут обычными и полуночный поцелуй в новогоднюю ночь по телефону, и маневры, которые неожиданно начнутся именно тогда, когда они наконец получат место в палаточном городке на Балтике. «Если Дорис согласится и пойдет мне навстречу, тогда я, мне кажется, выдержу все испытания… Я знаю это. Я совершенно уверен», – думал Андреас.

Внезапно шум мотора и лязг гусениц смолкли. Колонна остановилась на обочине дороги. Впереди было препятствие. Мост, по которому она должна была продолжать движение, по вводной посредника оказался «разрушенным „противником“». Разведывательная машина нашла пути объезда и связалась по радио со штабом батальона.

– А как у нас обстоит дело с завтраком? – спросил озабоченно Михаэль Кошенц. – Никто не обратил внимания, едет с нами полевая кухня?

– Наверно, получим сухой паек, – предположил Андреас.

– Этот всегда думает только о жратве, – заметил Эгон Шорнбергер. – Все будет как в боевой обстановке.

Йохен Никель, который сидел за абитуриентом, испуганно вздрогнул:

– Не болтай попусту, приятель!

Эгон Шорнбергер захихикал и тихо запел:

– «И может быть, ты завтра будешь хладный труп…»

– Прекрати! – рассерженно бросил Бруно Преллер.

– Что, не нравится? – вновь хихикнул Шорнбергер. Он почувствовал, что его слова волнуют товарищей, и продолжал в том же духе: – Каждый должен быть готов в любое время пожертвовать жизнью… Присяга. Сказано совершенно ясно. Пожертвовать жизнью – легко сказать. Особенно для людей, которые не привыкли думать.

Андреас Юнгман толкнул его в бок.

– Но ты же принимал это всерьез, когда давал присягу?

– А как же? Ясно!

– Видишь ли… Мы тоже.

С полминуты в тесной стальной коробке царило молчание. Затем в разговор осторожно включился Никель.

– Мне кажется, все будет по-иному, – заметил он.

– Что? – спросил Хейнц Кернер, который до этого только прислушивался к разговору.

– Я думаю, если будет что-то серьезное… – Йохен Никель сделал маленькую паузу, как будто хотел перевести дыхание, прежде чем произнести горькое слово «война».

– Наша служба есть гарантия мира, – промолвил задумчиво Андреас. – А войну, если не сможем ее предотвратить, мы должны выиграть.

– Но не обязательно без завтрака, – проворчал Михаэль Кошенц.

Он не мог понять, почему друзья только посмеивались над его жалобами. Но прежде чем он собрался спросить об этом, вновь зарычали моторы. Бронетранспортер рванулся вперед. Батальон на повышенной скорости продолжал марш.

На крыше чирикали воробьи. Утреннее солнце пробивалось сквозь задернутые гардины. Было начало шестого, а Дорис Юнгман уже проснулась. Она всю ночь не могла заснуть как следует, сквозь дремоту слышала все шорохи. Несколько раз подходила к окну, так как ей казалось, что хлопнула калитка. Она понимала, что Андреас едва ли сможет приехать так быстро, среди ночи – телеграмма может дойти только через шесть часов. И тем не менее каждый раз была разочарована. Чувства у нее не увязывались с логикой. После утреннего туалета она подошла к длинному зеркалу, укрепленному на дверце гардероба, и посмотрела на свою фигуру, с удовлетворением отметив, что беременность еще не заметна. Тем не менее она состроила гримасу и отвернулась.

На шкафу лежал маленький красный чемодан. Она сняла его и начала упаковывать вещи. Ночная сорочка, два полотенца, различная мелочь, необходимая для того, чтобы пробыть несколько дней среди чужих людей. На книжной полке она начала искать что-нибудь почитать и вдруг заметила отца, тихо стоявшего у двери ее комнаты.

– Что ты делаешь, Дорис? – еле слышно спросил он. Редкие волосы обрамляли его загорелую лысину. Из левого рукава пижамы торчал красновато-синий обрубок. – Ты что, собралась уезжать?

– Да, в больницу, – спокойно ответила Дорис. Она не смотрела на него, нервно перебирая вещи в чемоданчике.

– В больницу? – переспросил отец.

– В больницу, – повторила она упрямо.

– Не смей, Дорис! До каких пор ты будешь продолжать эту игру? Ты знаешь, чем это кончится? Слезами и вечными внутренними терзаниями.

– Пожалуйста, не вмешивайся в мои дела.

– Нет, я буду вмешиваться! Что ж мне, спокойно наблюдать, как ты губишь свою жизнь?

– Я взрослый, самостоятельный человек.

– Прекрати! Взрослые такого не делают.

Дорис растерянно посмотрела на отца. Она не знала, как реагировать на его слова. Он рассердил ее и в то же время смутил.

– Извини! – Отец подошел к ней и крепко взял за плечи. Она не могла избежать его взгляда. – Может быть, мне не следовало тебе это говорить. Но у нас только один ребенок. Твоя мать и я, мы хотели бы когда-нибудь нянчить внуков. Сейчас ты, очевидно, этого не понимаешь, но позже… Кто не увидел, как растут внуки, тот, считай, и не жил.

– Ты говоришь так, будто у меня в будущем не может быть детей.

– Я полагаю, ты говорила с врачом?

Дорис хотела повернуться, но отец не выпустил ее.

– За утро все еще может измениться, – сказала она уклончиво. – Может быть, Анди позвонит мне в магазин. Номер телефона у него есть. Или пришлет телеграмму, что приедет сегодня вечером.

– Он солдат, девочка! Это не военная игра, – сказал Георг Канцлер дочери. – Мало ли какая причина может задержать его! Я не могу допустить, чтобы ты мчалась навстречу своему несчастью. И если я сейчас так с тобой говорю, то лишь затем, чтобы сохранить ребенка.

У Дорис исчезли смущение и страх. Она посмотрела отцу прямо в глаза. В ее взгляде была решительность. В голосе исчезли нотки смущения и робости.

– Ты не сможешь меня уговорить, – спокойно заявила она. – Никто не сможет мне помешать, если я не хочу иметь ребенка.

Она сняла его руку со своего плеча и повернулась к чемодану.

Георг Канцлер стоял обезоруженный решительностью своей дочери, растерянный и беспомощный. Он смотрел не двигаясь, как дочь захлопнула чемодан и щелкнула замком.

– В восемнадцать лет они уже совершеннолетние!.. – глухо, с озлоблением произнес он. – Такие, как вы, недостойны называться матерями и отцами! В особенности это касается отцов, которые спешат избавиться от ответственности.

Георг Канцлер вспомнил о том, как Андреас Юнгман заговорил с ним о женитьбе. Прошло двенадцать месяцев, но он помнил все подробности разговора, как будто это было вчера. Восторженных аплодисментов не было. Скорее наоборот.

«Вам нужно думать не о противозачаточных средствах, а о собственной незрелости! – ворчал он, хмуро орудуя лопатой. – Я знаю, вы спите вместе, и вам, я думаю, на все наплевать. Мать и я, мы ведь тоже стреляные воробьи. Сначала нужно хорошенько узнать друг друга, и, возможно, не только в постели. Постель – это не самое лучшее место для того, чтобы узнать друг друга, мой мальчик. В особенности если вы намерены вместе прожить двадцать – тридцать лет, а то и больше».

Андреас Юнгман, слушая его, все время посмеивался, как молодой ученый-синоптик, слушающий старого крестьянина, определяющего прогноз погоды по приметам.

«Дорис и я, мы любим друг друга, – сказал он спокойно. – А то, что вы с матерью Дорис проживали вместе несколько десятилетий, до вашей женитьбы тоже никто не знал».

Георг Канцлер воткнул лопату в землю. Он так разозлился, что должен был крепко сжать свой протез, чтобы как-нибудь найти выход своему гневу.

«В этом и разница! – наседал он на своего будущего зятя. – Мать и я, мы знали, что это на всю жизнь. Это было для нас непоколебимо, как колокольня, как смена времен года. Для вас же все это стало старомодным. Жениться просто так, для пробы. Если не понравится, уходи и вновь начинай счастливую жизнь, свободный, как птица, ищущий наслаждений, в то время как другая сторона должна за это расплачиваться слезами и болью. Шлеп печатью – и разведены. Ты меня извини, но я нахожу это безответственным».

Здесь Андреас потерял самообладание. Он твердо заявил, что Дорис не ожидает ребенка и их намерение пожениться ни в коей мере не связано с ее беременностью.

«Может быть, в ваше время женитьбе обязательно предшествовало появление на свет ребенка или беременность невесты, – заявил он отцу Дорис. – Это можно легко выяснить, умея считать до девяти. Но в наше время, чтобы жениться, не нужно непременно ожидать ребенка. Мы хотим иметь собственное жилье и жить вместе по меньшей мере пятьдесят лет. Но в одном вы правы: мы не будем делать из нашего брака тюрьму. Никогда! Для каждого из нас всегда должна быть открыта дверь. Как для меня, так и для Дорис… На рождество мы женимся, независимо от того, буду я призван в армию или нет!»

Дорис оставила отца, погруженного в воспоминания, и пошла на кухню, чтобы помочь матери приготовить завтрак. Маленький красный чемодан, упакованный и закрытый, лежал на кровати.

Георг Канцлер задумчиво массировал обрубок своей руки. Год назад, во время спора с Андреасом в саду, еще не было известно о том, что его зять намерен остаться на сверхсрочную службу. «Жаль, – думал Георг Канцлер. – Если бы тогда он заикнулся о своем желании продлить пребывание в армии, я выдвинул бы целый ряд аргументов против их поспешного путешествия в загс. Как бы парень сейчас не совершил ошибку! Он, вероятно, плохо знает Дорис. Было бы жаль их обоих… Приезжай скорее, Анди! Такую упрямую особу, как моя дочь, кроме тебя, вряд ли кто уговорит и предостережет от этой колоссальной глупости! Приезжай скорее, а то будет поздно!»

По земле расстилался утренний туман. Ветер разгонял облака. Гул моторов спугивал пернатых певцов с вершин деревьев. Несмотря на то что вода в реке достигала двух метров, она не являлась непреодолимым препятствием для бронетранспортеров. На противоположном берегу гусеницы прорыли в мягкой земле глубокие следы. Большие куски земли отбрасывались на метр в стороны. Приземистые стальные колоссы прокладывали в кустарнике широкую просеку.

Спустя некоторое время в соответствии с приказом колонна расчленилась поротно, в ротах развернулась повзводно и взводы заняли огневые позиции. Высота, покрытая местами кустарником, прикрывала бронетранспортеры от наблюдения «противника».

Поступила команда «Слезай». Всего восемнадцать секунд понадобилось отделению Бретшнейдера, чтобы выскочить из бронетранспортера, развернуться в цепь и быть готовым открыть огонь. Снова и снова в порядке тренировки Андреас и его товарищи по команде покидали бронетранспортер и садились в него. Иногда слышались приглушенные проклятия. Унтер-офицер Бретшнейдер не давал спуску.

– Двадцать одна секунда, слишком медленно, товарищи!

– Двадцать секунд, так сможет и моя бабушка!

– Восемнадцать секунд, ну, куда ни шло! Но все же нужно быстрее!

Каждому солдату в отдельности Карл Хейнц Бретшнейдер внушал, что секунда в бою стоит крови. За минуту вражеский танк проходит полкилометра, боевой самолет противника – сорок километров. За шестьдесят секунд автомат производит сто выстрелов, и каждая пуля может попасть в цель. В отделении Бретшнейдера был девиз: скорость, скорость и еще раз скорость!

Андреас Юнгман лежал на песчаной почве. Приказано было окопаться. Норма для отрытия стрелковой ячейки – в пределах тридцати минут. Старший по комнате хотел перевыполнить норму, пот заливал ему глаза. Стрелковая ячейка по его росту была готова только наполовину, а короткая рукоятка лопаты уже жгла ладони, как раскаленное железо.

Кошенц должен был в большей мере напрягать силы, чтобы вырыть ячейку для своего огромного тела.

Отделение еще было занято отрытием окопов, как спереди послышался шум моторов. В отдалении прозвучал взрыв петарды. Вслед за ним открыли огонь орудия бронетранспортеров.

– Вниманию командиров взводов! – послышался приказ командира роты. – Из каждого отделения выделить по человеку для ближнего отражения танковой атаки!

Приказ четко разнесся по покрытому редким кустарником учебному полю.

– Один человек с противотанковыми гранатами вперед, в укрытие! – крикнул унтер-офицер Бретшнейдер.

Михаэль Кошенц узрел в этом прямую возможность избежать дальнейшего углубления своей ячейки.

– Здесь! Солдат Кошенц!

– Вы остаетесь! Солдат Шорнбергер, вперед! Кошенц, копайте глубже!

Эгон Шорнбергер вскочил и побежал вперед с одной из двух выделенных на отделение ручных гранат.

Впереди, примерно в 100 метрах от их позиций, находилась противотанковая щель. Шорнбергер прыгнул в нее и скрылся из глаз.

Грохот взрывов и адский шум более чем дюжины танковых двигателей быстро нарастали.

«Это только учения, – подумал Андреас. – Через два-три часа наши „противники“ – танкисты и мы будем вместе завтракать из одной полевой кухни. Вот они: одна, две, три, четыре штуки. Пять, шесть! Между ними стрелковые цепи. Для наших автоматов еще слишком далеко. Но почему они не открывают по нашим позициям огонь из пулеметов?»

Лишь немногие не испытывали волнение. Как и Андреас Юнгман, Никель, Кернер и Шорнбергер во всевозрастающем грохоте боя забыли, что это лишь проверка их боевой подготовки. Никель хотел крикнуть Кошенцу что-то шутливое, но закашлялся и вновь уставился в сторону «противника».

Преллер нервно теребил нижнюю губу. Хейнц Кернер крепко сжимал автомат. Только Кошенца пока не интересовали надвигающиеся танки: он воевал с муравьями. Муравейник располагался рядом с его ячейкой. Многоголовая армия насекомых начала на него форменное наступление. Муравьи залезали через воротник и обшлага под обмундирование, ползали по лицу. Он чесался, смахивал их, проклиная все на свете.

– Кошенц, ниже голову! – кричал ему Бретшнейдер.

– Они меня тогда совсем сожрут, – пробормотал великан, но послушался.

В противотанковой щели было тесно. Шорнбергер осторожно выглянул. Танки были так близко, что он мог разглядеть их смотровые щели. Далеко выдающаяся вперед танковая пушка была слегка склонена вниз, и создавалось впечатление, что ее черное жерло направлено точно на сидящего в окопе солдата. Эгон Шорнбергер почувствовал, что у него вспотели ладони. С молниеносной быстротой он мысленно продолжил путь движения одного из танков и установил, что тот должен пройти над ним, над его окопом.

Еще сто пятьдесят метров.

«А если стенки окопа не выдержат многотонной машины? Я буду раздавлен, как червяк!»

Сто двадцать метров.

«Рисковать жизнью нужно со смыслом. Это не трусость. Это трезвый расчет. Итак, прочь отсюда!»

Танк был еще на удалении ста метров от него. Эгон Шорнбергер выскочил из окопа и, согнувшись, побежал назад. Танковый пулемет залаял ему вслед. Солдаты отделения Бретшнейдера наблюдали эту картину, все произошло в считанные секунды. Позже Андреас Юнгман не мог сказать, что побудило его, не раздумывая, действовать так, без приказа. Шорнбергер не успел еще добежать до своей ячейки, как старший по комнате вскочил, в несколько прыжков достиг покинутого окопа и очутился в нем рядом с лежащей на дне гранатой.

– Он же тебя раздавит в лепешку, мужик! – закричал Эгон Шорнбергер изо всех сил. Он втиснулся рядом с Кошенцем в его ячейку, не обращая внимания на то, что его сразу же атаковали полчища муравьев. – Назад! Это опасно!

Только теперь Андреас понял, куда он попал. Земля дрожала как в лихорадке. Грохот и рев разрывали барабанные перепонки.

«Еще есть время, – подумал он. – Тридцать метров. Выпрыгнуть, рвануть в сторону, иначе он меня накроет, раздавит и перемелет с песком. Правая гусеница идет прямо на меня. Накатываются тонны. Если окоп рассыплется, то… Черт возьми, нужно держаться!.. Нужно!»

Унтер-офицер Бретшнейдер и товарищи из его отделения, затаив дыхание, смотрели, как стальной колосс доехал до укрытия, закрыл его правой гусеницей и покатил дальше. Следовавшая за танками пехота «противника» была остановлена ураганным огнем пушек бронетранспортеров обороняющихся. Приказа об использовании управляемых противотанковых ракет еще не поступало.

События, развернувшиеся в районе расположения 2-го взвода, привлекли внимание руководства, находившегося на десятиметровой вышке, откуда просматривалось почти все учебное поле. Полдюжины биноклей было направлено на танк и окоп, укрепленный прочной бетонной трубой.

В какое-то мгновение Андреас, находясь среди тесных серых стен, подумал, что наступил его последний час. Ужасающий грохот, казалось, раздавит голову. Бетонная труба трещала и дрожала. Он чувствовал себя как при качке на корабле. И тем не менее случилось что-то удивительное. У него пропал страх перед танком и опасения, что он раздавит его убежище. Он перестал думать о смерти. Как только он понял, что опасность миновала, им овладела трезвая рассудительность. Теперь он действовал автоматически. Все его мускулы были напряжены, и как только он увидел, что танк проехал, высунулся из убежища, бросил гранату и вновь нырнул в укрытие. Едва он успел спрятать голову, как раздался взрыв учебного заряда. Танк был признан вышедшим из строя.

– Старик, вот это здорово! – с восхищением воскликнул Йохен Никель.

Никто не заметил, что Эгон Шорнбергер прятал глаза. Унтер-офицер Бретшнейдер подал отделению новую команду:

– Внимание! По пехоте – огонь!

Заговорили автоматы Калашникова. «Противник» был остановлен, залег на достигнутом рубеже и яростно огрызался, не уступая ни метра. За вторым взводом велся бой с прорвавшимися танками. Заговорили бронебойщики батальона. Прошло не более минуты, как два снаряда из безоткатного орудия попали в цель. Воздух потряс мощный взрыв. Красный светящийся шар поднялся к небу.

– Примкнуть штыки! – приказал командир роты. – В атаку! Вперед!

Развернутым фронтом рота перешла в атаку. Громовое «ура» сняло скрытый страх и медлительность. На «противника» оно действовало угнетающе, вносило в его ряды смятение.

Солдаты отделения Бретшнейдера следили, чтобы зрительная связь между ними не прерывалась. Умело используя для укрытия каждую складку местности, каждый куст, каждую канаву, они поддерживали друг друга огнем. Цепи «противника» дрогнули.

– Вторая и третья роты – «отлично», – с удовлетворением оценил полковник на наблюдательной вышке.

Он дал знак сопровождающему его офицеру. Тот поднял ракетницу. Три светящихся зеленых шара прочертили в небе над учебным полем белые дымные полосы. Первая учебная задача была выполнена. Бронетранспортеры и танки наступающих и обороняющихся в общей колонне двигались вместе к лесу на западной окраине пустоши.

Запах бензина, пота и горохового супа носился в воздухе. Друзья из отделения Бретшнейдера расположились вместе и молча черпали из котелков горячий суп.

– Кто не любит сало, может отдать его мне, – объявил Михаэль Кошенц.

Хейнц Кернер и Бруно Преллер, выловив в своих котелках белые куски сала величиною со сливу, передали их здоровяку. Рядом с Андреасом Юнгманом расположился Йохен Никель. Он пьет густой суп, как бульон, и даже, кажется, картофель глотает не разжевывая.

– Слушай, когда ты бросился к этой коробке, я страшно испугался! А ты молодец! Я не ожидал от тебя этого. Честное слово!

– Я и сам не ожидал, честно! – сухо ответил Андреас. Грудь его распирало от счастья, но никто не должен был видеть, как он рад и горд. Он как бы вырос на пару сантиметров.

– Все же я не удрал бы, – промолвил Йохен Никель. Он подмигнул и показал большим пальцем в сторону Эгона Шорнбергера: – Подняться и убежать – никогда! Лучше наложить в штаны.

– Мне кажется, я тоже бы не выдержал, – промолвил Хейнц Кернер, который до того сидел молча, прислушиваясь к разговору. – Представь себе, этот ящик прет на твою щель, и если он не свернет направо или налево… Надавит – и будешь тогда как зубная паста в тюбике. Кусок мяса!.. Нет!

– Кто знает, – вмешался в беседу Бруно Преллер, – в боевых условиях неизвестно что сделаешь, чтобы выжить.

Андреас Юнгман кивнул. Йохен Никель скреб ложкой в котелке. Хейнц Кернер задумчиво теребил губу. Бруно Преллер оставил на несколько мгновений свою ложку в покое и посмотрел на танки, на которых сейчас сидели их экипажи и деловито расправлялись с тем же гороховым супом. Некоторые из них сдвинули свои черные защитные шлемы на затылок.

– В боевой обстановке я бы вел себя иначе, – заявил Эгон Шорнбергер. Он не поднимал взгляда, ел медленно и без аппетита. – Честное слово.

Андреас пожал плечами. Он понимал, что Шорнбергер страдает от случившегося с ним.

Йохен Никель не испытывал к Эгону сострадания.

– Конечно! – заявил он важным тоном. – У кого имеется танкобоязнь, тот преодолеет ее лишь в боевых условиях. И наш абитуриент, конечно, тоже. – И он захохотал. Его смех был похож на лай. Он прекратил смеяться лишь тогда, когда заметил, что никто его не поддерживает.

– Командиров взводов и отделений к командиру роты! – послышалось в лесу.

Карл Хейнц Бретшнейдер поспешно выскреб остатки из своего котелка и оглянулся. Он заметил Эгона Шорнбергера, который шел мыть котелок.