Текст книги "Проверка на твердость"

Автор книги: Вольфганг Хельд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

Пятница, 27 июля, 7.16

Везде пахнет апельсинами – внизу, в холле, на лестнице и наверху, в длинном светлом коридоре. Дорис Юнгман не находит этому никакого объяснения. Она до сих нор только три раза бывала в больницах. В тринадцать лет, когда ей делали операцию аппендицита, и потом еще два раза в качестве посетительницы.

– Чудн о, – проговорила Дорис. – Как в овощном магазине. – Сестра, которая шла впереди нее, оставалась серьезной и молчаливой. – Пахнет апельсинами, – повторила Дорис.

Ее пульс все учащался. Ей хотелось говорить. Все равно что, только бы не молчать. Здесь все ей чуждо.

Никакого ответа. Сестра остановилась и открыла одну из многих белых дверей в коридоре.

– Пожалуйста, – сказала она и пропустила пациентку вперед.

В комнате стояли три кровати. Белые стены, белая трубчатая железная мебель, матово-голубые гардины. Одна из кроватей не прибрана. С другой кровати на новенькую вопросительно смотрели обведенные темными кругами глаза. Бледное детское лицо, однако голые руки, лежащие поверх одеяла, сильные и загорелые. В них зеркало и губная помада. Женщина кивнула головой в ответ на ее приветствие.

– Пожалуйста! – повторила сестра. Она показала на третью, застланную чистым бельем постель. – В одиннадцать часов будет обход. Вам лучше всего сразу же лечь, фрау Юнгман.

Тон сестры холоден, как ее туго накрахмаленная шапочка. Холодное дружелюбие в каждом взгляде, в каждом скупом жесте. Сестра придерживается этого тона главным образом по отношению к молодым и здоровым женщинам.

– Чемодан с тем, что вам не понадобится, я потом заберу. Вам еще необходимо измерить кровяное давление!

Она исчезла.

– После обеда придет сестра Хайдрун, – сказала темноглазая и посмотрела на новенькую испытующе. – Она ведет себя по-другому. И более разговорчива. Тут не все такие, как эта старая печеная слива… Тоже студентка?

Дорис раскрыла свой красный чемоданчик и отрицательно покачала головой. С каждой минутой ей все более становилось не до разговоров. Она отвечала односложно, раскладывая туалетные принадлежности по полочкам ночного столика. Положив новую сорочку и банный халат на кровать, она села, сняла один ботинок и смотрела на него так, как будто видит впервые. Она сжала губы, вспомнив мать, которая теперь дома мешает тесто для воскресного пирога, стараясь, чтобы в него не попали слезы. «Вот он каков, твой любимый зятек, – думает она. – Что касается совместного счастья и горя…»

– Два года назад мне вырезали гланды, это было потяжелее. – Студентка хотела приободрить ее. – Тогда было ужасно больно, честно. А сейчас это просто укус комара! Не бойся! Можешь, однако, выплакаться. Со мной было точно так же. В основном в этом виноваты мужчины. Скажи же что-нибудь!

– Мой в армии. – Дорис сняла другой ботинок и расстегнула блузку. – А она для него важнее, чем… – Она запнулась, подняла голову.

В коридоре раздавались голоса. Дверь в комнату открылась, и появилась сестра, которая только что была.

– Ваш брат, фрау Юнгман! – сказала она. – В неприемные часы мы разрешаем посещение в исключительных случаях.

«Мой брат?» Туфли остались под кроватью.

В три-четыре шага Дорис достигла двери и выбежала мимо опешившей сестры в коридор. Там она увидела, к своему удивлению, мужчину в форме Национальной народной армии. Он подморгнул ей незаметно одним глазом и предупреждающе поднял чуть-чуть руку: не выдавать, объяснение последует позже.

– Привратник знает, что в утренние часы он даже для родственников не имеет права делать исключение, – сказала сестра и принесла забытые туфли. – Вы можете выйти на полчаса в парк, но потом я хотела бы видеть вас в постели или же вообще никогда более не видеть – чтобы все было ясно!

Дорис Юнгман надела туфли, опершись после краткого колебания на руку молодого человека.

– Пойдем? – спросил лейтенант Винтер.

Дорис кивнула. Они направились к выходу. Сестра смотрела им вслед, пока входная дверь не захлопнулась.

На траве еще сверкала роса, но солнце уже начинало пригревать. Песок тихо хрустел под ногами. Дорис остановилась и посмотрела на офицера:

– Он не захотел или не смог? Вы ведь от Андреаса, не так ли?

– Хельмут Винтер, – представился лейтенант. – Его командир взвода. Ваш муж не имеет ни малейшего представления, что я здесь.

Винтер ни слова не говорит о том, что полчаса назад по пути сюда, выезжая с автострады на дорогу на мотоцикле, взятом у одного курсанта, он едва не сломал голову, когда лопнула камера переднего колеса. Он сделал небольшой пируэт над выложенной камнем дорогой. Но все обошлось благополучно. Он не получил ни одной царапины. Мотоцикл остался лежать в придорожной канаве. У него не было времени заняться ремонтом. Он был счастлив, что водитель «трабанта» подвез его до города. На его форменной рубашке под мышками были видны темные пятна от пота.

– Вы извините меня за небольшой обман!

– Почему вы вмешиваетесь?

– Вы любите своего мужа?

– Я… Но вас-то это не касается!

– У меня об этом другое мнение.

На скамье у грядки цветов мать-и-мачехи сидели четверо мужчин и молодая женщина. На мужчинах – спортивные костюмы, женщина закуталась в светлый банный халат. Она курила, заложив нога на ногу. Они посмотрели на офицера и его попутчицу и наклонились друг к другу головами. Женщина в халате весело вскрикнула. Мужчины засмеялись. Дорис Юнгман прошла дальше. Хельмут Винтер последовал за ней. Поскольку она молчала, он повторил свой вопрос:

– Вы его любите?

– Зачем вы пришли сюда?

– Я не хочу, чтобы произошло непоправимое, – ответил Винтер. – То, что вы собираетесь делать, – ошибка. В этом я уверен. По моему мнению, на свете и так много горя, поэтому нельзя спокойно смотреть на то, как кто-то, вопреки здравому смыслу, собирается сам себе причинить горе. По это справедливо лишь в том случае, если вы его действительно любите.

– Может быть, все уже прошло, – сказала Дорис. Она наклонилась и сорвала травинку, из которой сделала зеленое кольцо и надела на палец. – Так бывает.

– Вы его любите! – с удовлетворением заметил Хельмут Винтер.

Впервые за время их знакомства он улыбнулся. На автостраде, когда у него лопнула камера и его вместе с тяжелым, на триста пятьдесят кубиков, мотоциклом швырнуло на дорогу, и даже еще раньше, когда зазвонил будильник, и даже во время короткой зарядки у него были секунды сомнения в правильности того, что он собирался сделать в это раннее утро. Ведь Андреас Юнгман мог расценить это вмешательство как злоупотребление его доверием. Старший по комнате открыто обрисовал ситуацию, чтобы получить краткосрочный отпуск, а не для того, чтобы офицер вмешивался в его личные дела. «Я кто, командир взвода или миротворец поссорившихся супругов? Как было сказано на одном из занятий? Характерной чертой армий стран социализма является их идейная убежденность. В понятие, как учили их в высшей офицерской школе, входит и любовь к начальнику – любовь к офицеру или унтер-офицеру, с которыми солдат неразрывно связан во время боя, когда речь идет о жизни и смерти. Но подобный образ мышления складывается исключительно в тех областях, которые недосягаемы для приказов и уставов. Он включает обязательно и взаимное доверие, и товарищество. То, что будоражит душу какому-либо солдату моего взвода, причиняет боль и мне, беспокоит меня, воздействует на настроение. Меня это касается, конечно, но, может быть, в случае с Юнгманом дело обстоит по-иному?»

И только в этот момент лейтенант окончательно избавился от чувства неуверенности. Причиною тому послужило не имеющее, казалось бы, никакого значения и тем более связи с ситуацией явление, которому лейтенант не находил даже объяснения. Если бы ему кто-нибудь об этом рассказал, он бы лишь сочувственно улыбнулся. Поэтому он твердо решил ни с кем об этом не говорить. Это было кольцо, которое придало ему уверенности. Узкое зеленое кольцо из травинки.

– Вам нужен наш ребенок? – спросила иронически Дорис. – Такое бывает. Вы дадите мне письменное заявление и заберете его. Сразу же после рождения. Но вам следует, конечно, поговорить сначала с вашей женой. У вас ведь есть жена?

– Да, – Хельмут Винтер кивнул головой. – Но, собственно говоря, меня в большей степени беспокоит ваш муж.

– Вы его тоже заполучили, – сказала Дорис. – И как он вам, нравится?

– Мы хотим, чтобы он остался у нас!

– Именно он?

– Поскольку он один из тех, у кого на это больше оснований, чем у других, – объяснил он ей. Они возвратились к скамье. Курильщики уже исчезли. – Как вам сказать… Один из тех, кто не сгибается, когда приходится тяжело.

– Но мне-то от этого ни жарко ни холодно.

– Это в вас говорит эгоизм.

Дорис вновь остановилась. Она выбросила растерзанную травинку.

– Если женщина хочет, чтобы ее муж по вечерам приходил домой, чтобы у нее было три-четыре ребенка от него, которых бы они воспитывали вместе и вырастили из них порядочных людей, которыми могли бы гордиться, разве это эгоизм? Семья, уютная квартира, садик недалеко от города… Все это эгоизм? Тогда я хотела бы быть всю свою жизнь такой эгоисткой!

– Нет, – возразил Хельмут Винтер. Какое-то подсознательное чувство заставило его нагнуться и поднять травинку. Он разглаживал ее между большим и указательным пальцами. – Эгоизмом это все станет тогда, когда другие будут вынуждены платить за это.

– Мы и работаем для этого!

– Я тоже, фрау Юнгман!

– Я не это имела в виду.

– Можете ли вы представить себе, что мы снимем форменную одежду и будем жить так, как вы этого желаете? Ну, скажем, начиная со следующей среды.

– А почему бы и нет?

– То же должно тогда произойти в Польше, в Венгрии, в ЧССР, в Советском Союзе, во всех социалистических странах…

– Ну и что? Знаете ли вы кого-нибудь, кто стал бы проливать из-за этого слезы?

– А как долго при подобных обстоятельствах просуществовали бы, по вашему мнению, социалистические государства? Несколько недель? Дней? Или, может быть, часов?

– А какое отношение это все имеет к моему решению, вы мне можете сказать?

– Большое, я полагаю, – сказал он и посмотрел на нее. – Вы действительно не знаете, как ответить на этот вопрос?

– О чем именно?

– Как долго?

– Те, на другой стороне, должны поступить таким же образом.

Он засмеялся:

– Так оно и будет. Еще не сегодня и не завтра, но будет. И знаете, что тогда произойдет? Тогда громче всех будут кричать те, кто менее всего сделал для этого!

Дорис махнула рукой:

– Освободите меня хоть здесь от политики. Я работаю, живу, как должен жить порядочный человек. Разве этого недостаточно? Вы же видите, к чему это приводит… Передайте Андреасу, что уже поздно. Я напишу ему. Может быть, на следующей неделе или когда-нибудь…

Она направилась в сторону основного здания, ускоряя шаг. Лейтенант поспешил за ней, взял за руку и заставил еще раз остановиться. В правой его руке все еще находилась раздавленная травинка.

– Ты не знаешь, что ты теряешь, – сказал он.

Она посмотрела на него большими удивленными глазами. Речь шла уже не о служебных обязанностях, это неоспоримо. В глубине ее души зародился страх. Она попыталась высвободить свою руку, но это ей не удалось. Он стоял так близко от нее, что она чувствовала его дыхание на своем лице.

– На свете есть один человек, которого ты могла встретить среди сотен других, – говорил он. – Человек, наделенный душой и телом. И он любит тебя. Не так, как некоторые, которые горят чуть заметным огоньком. Человек, у которого много огня, девочка, ты это понимаешь? У вас есть все, что необходимо для счастья в жизни, и ты хочешь это из глупого упрямства сломать, как обычно поступают неразумные малыши…

– Отпустите меня немедленно! – возмутилась Дорис. – Вы все сочиняете! Я – и глупое упрямство!

– Абсолютно точно! Если вам не нравится форма, которую он носит, это ваше дело. Если вы хотите, чтобы он был дома у телевизора точно в двадцать часов, это тоже хорошо, но если речь действительно идет о семье, о вашей любви к нему, о совместном будущем, черт побери, тогда вы должны за это бороться!

– Ну а теперь достаточно! – Ее щеки горели. В глазах появились слезы. Ярость и боль слились воедино.

– Ты думаешь, что это борьба, то, что ты делаешь. При этом ты разрушишь только собственное счастье… – Только теперь он отпустил ее руку. – Ты будешь дурой, если сделаешь это!

Какое-то мгновение казалось, что она даст ему пощечину, но она повернулась и побежала к входу, исчезла в дверях.

Лейтенант Винтер еще какое-то мгновение стоял на том же самом месте. Он рассматривал большое, похожее на казарму здание, сложенное из кирпича еще в прошлом веке. Затем медленно направился к выходу. У привратника, который на этот раз был настроен более миролюбиво, он справился, где можно приобрести новую камеру для мотоцикла.

– Это сделает мой сын, он был артиллеристом, – сказал мужчина и снял телефонную трубку. – Поезжайте сейчас на такси и ни о чем не беспокойтесь.

Суббота, 28 июля, 13.42

В зале ожидания вокзала было как на народном гулянье. Сотни пассажиров болтали, кричали, ругались и шептались. Караваны тяжело дышавших носильщиков. Небольшие группки детей. Ожидавшие и куда-то торопящиеся. Здесь смех, там слезы. Из динамиков раздавались непонятные хрипы. Суббота, полдень. Солнечная летняя погода. Поскорее выбраться на природу, ведь не успеешь оглянуться, как опять понедельник.

Но очередь в цветочный киоск все равно была в два раза длиннее, чем в билетную кассу. Андреас Юнгман нетерпеливо переступал с ноги на ногу, пока не подошла его очередь.

– Пять фиалок, вон тех, – попросил он.

– Одна штука стоит восемьдесят пфеннигов. – Продавщица двумя пальцами выбирала цветы из огромного букета.

Андреас пересчитал монеты. Следующая выплата денежного содержания через четыре дня.

– Тогда три штуки! – поправился он. – Но, пожалуйста, самые лучшие!

Продавщица, молодая черноглазая девушка, бросила на него взгляд, как будто бы сама получала цветы только в женский день, и спросила:

– А она сумеет это оценить?

Ее улыбка согрела его. Фиалки были похожи на три полуночные звезды.

Место рядом с телефонными будками представляло хорошее поле обзора. Андреас увидел стоящего на перроне Хейнца Кернера и пошел к нему. От грохота подходившего поезда дрожали камни. Звуки тормозов резали уши.

– Я думаю, твоя жена приедет через семнадцать минут, – сказал Андреас Юнгман, внимательно осматривая выходящих пассажиров.

Хейнц Кернер так над напряженно смотрел в ту сторону.

– Никогда точно не знаешь, – заметил он. – Что за расписание?!

К верхней платформе подходил еще один поезд. Грохот и шум стальных колес заглушил голос в динамиках.

– Это твой, – кивнул Хейнц Кернер.

Руки Андреаса внезапно похолодели. Человеческая волна надвигалась. Его взгляд быстро скользил по чужим лицам. Старые женщины, молодые женщины. Старые мужчины, молодые мужчины. Дети, дети и дети. Но Дорис не видно. Волна спала. Двое парней тащили громадный чемодан старой дамы, которая с трудом управлялась с двумя таксами.

«Мне нужно уходить отсюда, – думал Андреас. Холод от рук проникал все глубже в его тело. – Мне надо идти, иначе я могу расплакаться перед всеми. Прочь отсюда…»

– Пойдем со мной, Андреас, – сказал Хейнц Кернер осторожно. Он наблюдал за старшим по комнате со стороны. Его голос звучал неуверенно – не испортить бы дело словами. – У моей жены в городе есть родственники. Крис там ночует… Я сыграю Гайдна… Или, если ты хочешь прогуляться… я охотно пройдусь с тобой.

– Твоя жена, что бы она сказала, если бы ты был на моем месте? – спросил Андреас.

– Если бы я захотел остаться в армии?!

– Пошла бы она на разрыв?

– Ты что, с ума сошел! – взорвался Хейнц Кернер, но сразу смущенно умолк. Как бы для того, чтобы сгладить свою вспышку, он добавил: – Конечно, был бы шум фортиссимо. И слезы…

– Держи! – Андреас сунул ему в руку три фиалки. – Всего хорошего! И передавай привет жене! – И он пошел к выходу.

Хейнц Кернер смотрел ему вслед, беспомощно держа в руках букет, и уже хотел идти за ним, однако его отвлекло объявление по радио о прибытии ожидаемого им поезда.

Андреас вышел из здания вокзала. «Что же делать? – размышлял он. – Назад в казарму? Может быть, выпить рюмочку? Или даже полдюжины? Как после похорон. „Летите трене“ („Последняя слеза“) – так называется трактир рядом с кладбищем. У меня есть еще пять марок и несколько монет. Последняя слеза за пять марок…»

У перехода-«зебры» застыла вереница машин. Люди спешили, обгоняя Андреаса, который нерешительно стоял у перехода и ждал. Один из водителей подал гудок и покрутил указательным пальцем у виска.

– Анди! Алло, Анди! – послышался голос Дорис где-то сзади в толпе.

– Дорис?

Так сходят с ума! Голоса там, где их нет на самом деле!

– Анди! Я так боялась, что мы не встретимся… Мне вдруг стало нехорошо там, наверху, на перроне. Это теперь иногда случается… Но это к счастью, слушай!

Дорис! Она дышала быстро и часто. На ее узком лице горели красные пятна. Она улыбалась, показывая свои безупречные зубы, и они выглядели как жемчужное ожерелье.

– Ты не рад? – спрашивала она.

Ее серо-зеленые глаза сверкали. Он проглотил комок в горле.

– Конечно рад, – проговорил он. Его голос звучал хрипло. – Очень!

– Ты думал, что я не приду? – спросила она и нежно прижалась к нему. – Но ты не должен был так легко в это поверить, ведь нас двое.

– Я не хотел в это поверить, – сказал Андреас. – Вплоть до этой минуты…

Дорис поцеловала его. Люди останавливались и смотрели – одни с любопытством, другие с завистью, некоторые качали головой. А большинство торопливо пробегали мимо, не обращая на них внимания. Теплота ее тела проникала в его губы, в его руки.

– Пошли! – проговорил он, слегка задыхаясь.

Толпа и вокзал остались позади. На дорожке, которая разделялась газоном с коротко остриженной зеленой травой, она сняла фуражку с его головы, надела с улыбкой на свои пышные темно-каштановые волосы и начала разглядывать его столь серьезно, что этот взгляд совсем не сочетался с ее шутливым поступком.

– Тебе следует знать наше к тебе отношение, Анди, – сказала Дорис. – Наш ребенок и я, мы хотим, чтобы ты был дома. Так оно и будет. Мы добьемся этого. Может быть, пройдет два года, или три, или даже пять… Мы не успокоимся, пока ты не будешь принадлежать каждый вечер только нам. И каждую субботу. И каждое воскресенье.

– Но послушай…

– Все равно мы тебя отсюда заберем, Анди!

Он остановился и улыбнулся. Он был счастлив.

«Это наш самый прекрасный день, – подумал он. – Самый, самый…»

– Ты ошибаешься, Дорис. Это мы заполучим тебя, мой сын и я…

– Ты опять начинаешь плести, – сказала она и улыбнулась, отвечая на его поцелуй.

«Ну вот, все хорошо, – думал Андреас. – Мы будем любить друг друга и спорить, и у нас будет ребенок. Мы будем жить одной семьей…»