Текст книги "Проверка на твердость"

Автор книги: Вольфганг Хельд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Что вам угодно?

– Извините, – пробормотала Дорис и рассердилась на себя, почувствовав, что начинает краснеть. – Я ошиблась. Еще раз приношу свои извинения!

Она возвратилась к прилавку, у которого покупательница все так же нерешительно рассматривала все те же четыре пары перчаток.

– Я бы с удовольствием взяла вот эти, светло-коричневые, если бы у Хедвиги – это моя сноха – не было абсолютно таких же. Нет ли у вас перчаток такого же цвета, но только другого фасона или с другой отделкой?

Дорис приветливо улыбалась и молчала. «Почему он не позвонит? – спрашивала она себя сердито. – Только потому, что полагает: моя ссылка на больницу была просто блефом. Я-то его знаю. Он скорее удерет из своей казармы или учинит что-нибудь из ряда вон выходящее. Но позвонить сюда, пока я еще на работе, – это ведь минимальное, что он может сделать. Или, может, он совсем не тот, за кого я его принимаю? Та большая любовь, в которую верят миллионы людей, может быть, существует только в книгах и кинофильмах? В ней один человек является для другого центром вселенной, вокруг которого все вертится. Мне казалось, так было и у нас. Если бы было по-другому, то и с ним все бы закончилось так, как и с другими мужчинами до него. Но теперь все прошло. Пора возвращаться из мира грез, пробуждаться от сладкого сна. Это будет позднее пробуждение. Настолько позднее, что оно принесет боль намного большую, чем прежде».

…Первым мужчиной Дорис был шофер. Стояло лето. Был конец недели. Две подружки бездельничали уже семь дней на морском пляже у Альбека. Он взял тайком служебную машину и поехал с нею кататься. До этого они трижды встречались в дискотеке и один раз в баре. Дальше нескольких поцелуев дело не заходило. Это случилось во время их поездки по побережью Балтийского моря, в рощице, неподалеку от стоянки машин на автостраде. Она этого не хотела, но он был сильнее. Она даже не закричала, поскольку это касалось только его и ее. Она лишь царапалась, и плакала, и кусалась. Затем эта горькая, показавшаяся вечностью минута ее жизни кончилась, продлившись на самом деле едва ли дольше, чем парение орла в поднебесье между двумя взмахами крыльев. На его лице остались тонкие кровавые полосы. Она не захотела возвращаться к подружке на море. Он довез ее до дому и с того момента стал для нее постепенно уходящим в забытье воспоминанием.

Некоторое время спустя она познакомилась с Чарли. Он был учеником оптика и сильнейшим в округе по прыжкам в высоту. Там, где появлялся Чарли – он умел рассказывать анекдоты, изображать человека, несущего два тяжелых чемодана, у которого рвались подтяжки, лихо отплясывать казачка, – там для уныния и тоски места уже не оставалось. Он нравился всем. К тому же он был симпатичным парнем, всегда делился с друзьями последней копейкой и никогда не хвастался своими успехами у женщин. Дорис видела зависть других девушек, когда Чарли танцевал только с ней, ходил с ней в кино, лежал с ней рядом на пляже и даже разрешал ей водить свой мопед. Она дважды приводила его к своим родителям, которым он понравился с первой же минуты, и прежде всего ее матери: та немедленно навела справки о том, сколько он будет зарабатывать. Дорис вначале не находила слов, чтобы описать то, что она чувствовала. Она не пропускала ни одной возможности побыть с ним вместе. Рядом с ним для нее не существовало никаких неразрешимых вопросов. Его стремление к новым ощущениям, умение постоянно открывать новые дали, выводящие из однообразия будничного бытия, делали и для нее мир больше и красочнее. Она была счастлива в каждый из проведенных совместных часов и воспринимала его ненавязчивую нежность как само собой разумеющееся. Но как мужчина он был ей безразличен. Дорис однажды имела возможность убедиться в этом. Ей стало ясно, что у нее с ним так всегда и будет. Она откровенно сказала то, что думала: мол, пусть между ними все будет, как и прежде. Как между братом и сестрой. Он найдет другую, и тогда… Чарли смотрел на нее остановившимся взглядом, пытаясь найти какие-то слова. «Глупая гусыня», – сказал он наконец. И оставил ее одну в темном подъезде дома.

Шесть раз подряд в конце недели Дорис, как когда-то в детстве, ездила с отцом в сад. Она сажала цветы и овощи, поливала, полола, играла с кошкой соседа. Мужчины ее больше не интересовали. Им, всем без исключения, нужно только одно.

Дорожное происшествие изменило все. Это случилось на одном из перекрестков. Она ходила за сливками для кофе в день рождения отца и подошла к переходу, когда горел зеленый свет. Но прежде чем она ступила ногой на мостовую, зажегся красный. Однако старик с собакой, казалось, не замечал этого: он устремился вперед, не глядя по сторонам. И тут Дорис увидела мотоциклиста. Она крикнула, бросилась вслед за стариком и остановила его, дернув за рукав. Заскрипели тормоза, взвизгнули покрышки, неистово залаяла собака. Фарфоровый молочник Дорис с двенадцатью порциями сливок разлетелся на мелкие кусочки. Дорис нагнулась за своим упавшим кошельком, а в это время хозяин собаки тоже склонился, пытаясь высвободить свою кривоногую таксу из-под осколков молочника, и они столкнулись лбами. У Дорис потемнело в глазах. К сознанию ее вернул жар, который она почувствовала на своей щеке от довольно-таки сильного удара чужой рукой. Она сидела, прислонившись к двери, на каменных ступенях входа в магазин. На нее смотрел молодой парень. Его рука, поднятая для следующего, не слишком сильного, но действенного удара, опустилась. «Чувствуете боль?» – услышала она его вопрос. Она отрицательно покачала головой не в силах отвести от него взгляда.

Подъехала машина «скорой помощи», вызванная хозяином собаки. Дорис отказалась садиться в нее, и напрасно: через два часа она сидела вместе с гостями за праздничным столом и должна была то и дело показывать шишку на лбу. На следующее утро молодой мотоциклист стоял у двери ее дома. «Я подвезу вас до работы, – сказал он. – Думаю, вы еще не на все сто процентов стали на ноги». Когда Дорис прощалась с ним у универмага, он задержал ее руку и предложил побродить вечером вместе по городу. Она ответила не сразу. Пожатие руки и взгляд его глаз вызвали у нее странное новое чувство, которое на несколько секунд ошеломило: она вдруг поняла, что с этим молодым парнем все будет абсолютно по-другому, каждый день и каждый час. Она еще не знала, как его зовут, но без колебаний приняла бы его предложение сесть на заднее сиденье мотоцикла и поехать с ним, скажем, в Варшаву.

Прошло два года. Ее чувство к Андреасу стало еще глубже. Его нежность, уверенность, что она может на него положиться в любое время и в любой ситуации, и вместе с тем сознание, что она ему нужна, составляли ныне ее любовь. В их любви было несколько моментов, когда ее подруги только улыбались или пожимали плечами, но для Дорис они являлись составными частями их общего счастья. Прыжок с десятиметровой вышки в бассейне рука об руку с Андреасом или ее первое выступление на профсоюзном собрании, к которому ее никто не принуждал и в котором она высказала свои соображения и критические замечания по проекту нового коллективного договора, явившегося результатом ее ежедневного общения с Андреасом. Ночью, сразу же после собрания, она сказала ему: они нужны друг другу как вода и воздух, в этом-то и заключается их любовь.

«Как вода и воздух… – думала про себя Дорис Юнгман. – Поэтому он не допустит, чтобы мы потеряли все, что нас связывает: любовь, доверие, взаимопонимание. Наш ребенок… Анди скоро придет. Может быть, он будет ждать у выхода, когда я закончу работу. Или придет ночью. Или…»

– Вы меня вообще-то слышите? – спрашивала покупательница возбужденно. – Светло-коричневые! Я возьму светло-коричневые!

– У вас хороший вкус, – сказала Дорис и улыбнулась профессиональной улыбкой продавщицы. – В самом деле!.. В кассу, пожалуйста! – Ее взгляд вновь устремился к лестнице.

Вначале Андреас Юнгман приказал двигаться змейкой. Дистанция от впереди идущего три – пять метров. По правилам тактической подготовки при внезапном огневом налете противника собственные потери будут сведены до минимума. Но в этот момент для него решающими стали другие мотивы. Он видел, что сильный как медведь в обычных условиях Михаэль Кошенц стонет при каждом шаге. Йохен Никель идет так, как будто у него под ногами рассыпаны канцелярские кнопки, а в лице у него – ни кровинки. У Эгона Шорнбергера не сгибаются колени. Только у Бруно Преллера и Хейнца Кернера еще не заметно признаков усталости.

Сельскохозяйственные работы закалили обоих с детства. В деревне не было ни одной матери, которая стала бы возмущаться, когда ее сынок в свои одиннадцать лет в период уборки картофеля таскал с поля полные корзины с утра и до самого вечера. Рука, которая может крепко держать кусок хлеба, должна так же и работать. Это-то Преллеры и Кернеры привили своим сыновьям еще в раннем детстве. Не потому, что их заставляла нужда, а потому, что они знали: трудолюбие и дисциплина не вырабатываются сами по себе. В этом отношении ничего не изменило даже то обстоятельство, что уже долгое время почти вся земля, большинство скота и машин принадлежали кооперативу. Шла ли речь о маленьком «мое» или большом «наше», работа испокон веков считалась лучшим воспитанием. То, что не усвоишь еще в детских башмачках, приобретаешь позже со слезами – так говорили в старину. У Бруно Преллера и Хейнца Кернера, один из которых жил в Айхсфельде, а другой – в одной из деревень на Заале, уже в четырнадцать лет были кулаки, которыми можно было колоть орехи.

Отделение медленно продвигалось вперед. Андреас Юнгман понимал, что при движении змейкой он, вынужденный постоянно подгонять людей, все же не сможет добиться желаемого темпа. Только единый ритм движения приведет к тому, что даже ослабевшие люди будут им захвачены.

– Отделение, подтянуться! – дал он команду. – В колонну по одному – марш, левой, левой, левой, два-три-четыре!

Андреас с сожалением подумал, что у него нет выхода. Жаль, что никто из них не знает Зеппеля Яуха. Он был его инструктором в обществе «Спорт и техника». Штабс-ефрейтор запаса. Часовщик. В редкие свободные минуты – раб своей старенькой автомашины «БМВ-Дикси», выпуска 1927 года. Вместе с его отцом он подал ему мысль о сверхсрочной службе. Еще задолго до разговора с офицерами райвоенкомата.

Нет, все обстояло не так, как вы себе представляете. Вначале Зеппель Яух разъяснил ему, что даже парни с волосами до плеч, которые не в состоянии отжаться руками от земли, боятся пауков, с началом передачи соревнований по боксу выключают телевизор, а во время стрельбы из пневматической винтовки закрывают оба глаза, при определенных обстоятельствах могут осчастливить человечество открытием эффективного лечебного средства против рака. А кто-то из них может стать конструктором фотонного двигателя. Мы живем в такое время, когда не обязательно обладать крепкой мускулатурой, чтобы попасть на Доску почета. Все это утверждал Зеппель Яух. И добавил, что знает таких, кто хрупок, как стекло, но тем не менее удерживает свое место среди лидеров. И даже позиции мирового класса. Лауреаты государственных премий. Орденоносцы. Парни, которым нет еще и тридцати, но фамилии которых уже есть в энциклопедии. И это прекрасно, считал Зеппель Яух. А армия необходима для того, чтобы так было в жизни всегда. Но мягкие как вата солдаты – не солдаты. Под знаменами куется сталь, добавил он. И парни, держащие в руках оружие, не должны носить замшевые перчатки. Ибо кроме сердца и понимания своего долга они обязаны иметь еще и настоящие солдатские достоинства: выдержку, мужество, силу – и не только физическую, но и моральную. Не каждый обладает такими качествами, но… То же самое говорил и отец.

– Левой, левой, левой, два-три-четыре! Солдат Никель, подтянуться!

Никель вынужден сделать два-три широких шага.

– И это называется товарищ! – процедил он сквозь зубы идущему впереди него Преллеру, но не получил ответа.

– Придержи язык! – тихо, но сердито проговорил сзади Эгон Шорнбергер. – Держи ногу, или я оторву тебе каблуки!

Он заметил, что его силы убывают все больше. И это приводило его в ярость. «Почему именно я должен скиснуть первым? – спрашивал он себя. – Для таких быков, как Преллер и Кернер, марш не составляет труда. Они и в беге на тысячу метров показывают результат менее пяти минут и одними из первых преодолевают штурмовую полосу. Но Юнгман находился всегда, как и я, в середине. Что же сегодня с ним произошло? И лейтенант Винтер выглядит так, словно все это время ехал в автобусе. Для того чтобы произносить пламенные речи, нужно иметь хорошо подвешенный язык, а для того чтобы совершать марш, нужны ноги, будь то оратор или человек, боящийся высунуть свой нос из-под одеяла. Необходимо просто-напросто быть выносливым. Как Юнгман. Как Винтер. А откуда они ее берут, эту выносливость, спрашиваю я вас. К тому же я не выкуриваю по десятку сигарет в день, как Никель, у которого эта дрянь уже все нутро выжгла. И рекордсменом по пиву, как Кошенц, я тоже не являюсь. На спортивных занятиях в школе я всегда был одним из первых. А в длину я прыгнул однажды даже за шесть метров. Тогда это был рекорд. Меня с удовольствием взяли бы в секцию легкой атлетики. Тренировки два раза в неделю, соревнования и тому подобное. Может, я и пошел бы, но они начали сразу же с галопа: дисциплина, долг, послушание и тому подобная чепуха…»

Лейтенант Винтер шел рядом с Андреасом Юнгманом. Командир взвода был доволен. Втайне он должен был признаться самому себе, что предполагал наличие у этого старшего по комнате из первого отделения командирских наклонностей, но не думал, что тот обладает способностью тактически мыслить и четко проводить в жизнь намеченное. Каждый раз, смотря на часы, он убеждался, что отделение укладывается в норматив. В то же время от него не ускользнуло то обстоятельство, что Кошенц, Никель и Шорнбергер окончательно выбились из сил. Это вызвало у него озабоченность, и он старался не выпускать их из поля зрения. В прошлом году у него во взводе был молодой парикмахер, который на последней трети пятнадцатикилометрового марша внезапно вышел из строя, упал лицом на землю, и его в течение нескольких минут сотрясало от рыданий. «Каждый раз повторяется одно и то же, – думал командир взвода, глядя на отрешенные лица солдат отделения. – Большинство приходят на военную службу неподготовленными, размягченными, полными книжных представлений. В иллюстрированном журнале они видели фотографии наших бронетранспортёров, а в кино – несколько репортажей с учений с применением современных систем оружия, и вот уже у них сложилось представление, что в нынешней армии нет больше физического напряжения, пота и стертых ног. Вместо пеших переходов – скоростные танки. Специальные машины для того, что раньше ложилось грузом на собственные плечи. Понтонные мосты там, где на пути внезапно возникает водная преграда, и вертолеты, если необходимо преодолеть горный участок местности. Газеты пишут: „Уничтожение сил и средств противника ныне достигается сухопутными войсками главным образом за счет применения огня современных видов оружия“. И мой классный руководитель аргументировал точно таким же образом: „Мальчики, в армии ныне все базируется на технике! Надев военную форму, вы приобретете необходимые для будущей гражданской профессии знания в области двигателей и электроники, равным образом и средств связи“. Нет, он не сказал ни слова неправды. Он нисколько не преувеличивал, но это была только половина правды. Так сказать, легкая сторона солдатской жизни».

– Левой, левой, левой, два-три-четыре! – задавал Андреас Юнгман темп движения.

Он не мог позволить отделению ни малейшей передышки, в противном случае в их ряды немедленно проникнет усталость. «Держись, Миха, – думал он, – ты не должен сдаваться. Ни ты, ни Йохен, ни Эгон. Никто из нас. Это мы обязаны сделать не только для самих себя, но и для Лаппен-Калле. Мы не должны опозорить его перед вторым и третьим отделениями. Если только мы придем первыми к назначенному месту, я заплачу за шесть бутылок пива. Добровольно. И я не шучу. Надо держаться, парни! Но сколько нам еще осталось идти? Это не дорога, а какая-то резиновая лента!»

– Солдат Кошенц, ко мне! – приказал лейтенант Винтер после того, как перекинулся несколькими словами с Андреасом Юнгманом, который остановил отделение, но не отдал распоряжения разойтись для отдыха. – Вашу руку, солдат Кошенц, – потребовал командир взвода.

Растерянный гигант протянул левую руку. Лейтенант Винтер заученным движением щупал пульс, наблюдая за секундной стрелкой часов. «Двадцать семь на шесть, получается сто шестьдесят два удара в минуту, – подсчитал он. – Это нижняя граница сильной нагрузки, а нам предстоит еще много дел».

– Сколько? – спросил Андреас Юнгман. У себя он насчитал сто двадцать шесть.

– Сто шестьдесят два, – ответил лейтенант Винтер.

– Почти две сотни! – заявил Михаэль Кошенц, возвратившись в строй. На его лице появилась страдальческая мина, а голос звучал как у умирающего.

Андреас размышлял.

– Отделение – вольно! – подал он команду.

Командир взвода согласно кивнул головой. Темп движения замедлился. Часы показывали 17.26, оставалось четырнадцать минут до назначенного срока. Отходящая от дороги лесная тропинка помогла Андреасу сориентироваться по карте и установить расстояние до перекрестка дорог у Мюленштедта. От того места, где находится отделение, до места встречи оставалось полтора километра. Андреас Юнгман не делал из этого никакой тайны. Он хотел, чтобы все знали положение дел. Четырнадцать минут на полтора километра, но на этом ведь марш не заканчивался. Правильное распределение сил входило в выполнение боевой задачи. Отделение, которое прибудет к установленному месту небоеспособным, будет иметь такую же цену в бою, как и полдюжины стреляных гильз.

– Ускорим немного шаг! – предложил Хейнц Кернер.

Бруно Преллер молчал.

Эгон Шорнбергер тоже ничего не ответил.

– А что это даст, если вам потом придется тащить меня на себе? – спросил Михаэль Кошенц.

– Пропади все пропадом, – простонал Йохен Никель глухо. «Еще десять минут, – определил он сам для себя. – Десять минут или, самое большее, четверть часа – и я просто-напросто упаду. Безразлично, что будет потом. Растянусь на дороге, как мокрый мешок, и конец этому издевательству».

И тем не менее шаги стали тверже. Конечно, это было далеко не движение в ногу, но все же солдаты шагали целеустремленнее, и без команды.

Лицо Андреаса Юнгмана сделалось неподвижным, как маска. Он не хотел, чтобы другие увидели, что и у него дыхание стало затрудненным. Но эта маскировка ему не удавалась. Каждый мог видеть его горящие щеки и пот, который он постоянно вытирал тыльной стороной ладони. И тем не менее он знал, что еще не достиг своей границы.

Он не впервые совершает марш до горизонта и далее. В обществе «Спорт и техника» он принимал участие в двух пятнадцатикилометровых маршах. Честно говоря, маршей было полтора, так как во время первого марша в начале седьмого километра товарищи вынуждены были посадить его на сопровождавшую их автомашину. Он вывихнул тогда ногу. Лодыжку разнесло, как лошадиное копыто. Десять дней он не мог обуть никакие ботинки. И все же уже через месяц, когда они тренировались на штурмовой полосе, он был вместе со всеми.

А в следующем году после совершения марша он вечером даже пошел на танцы. Из-за одной маленькой ученицы средней школы из секции плавания, потому что не хотел, чтобы кто-то другой провожал ее домой. Это было в его родном городе, в период его ученичества. Тогда он жил вместе с отцом и братишкой Хербертом в мансарде на старой площади. Два-три раза в месяц они все вместе ходили на кладбище, чтобы положить цветы на могилу матери. Ему было всего четырнадцать лет, когда она умерла от рака. Прошло несколько месяцев после ее кончины, прежде чем отец перестал пить и их мужское хозяйство постепенно наладилось. Через некоторое время Херберт, его старший брат, был призван в армию. После службы он не вернулся домой, а женился в Ростоке на учительнице и стал работать на верфи. Отец, по специальности монтер отопительных систем, выдвинутый на должность заместителя директора по производственным вопросам, стал учиться заочно и был назначен директором фарфорового завода, который значительно вырос за последние годы. К этому времени Андреас как раз закончил свое ученичество. Они продолжали жить в комнатах с косыми потолками, под крышей дома, которому было уже сто лет. Гюнтер Юнгман не хотел переезжать на новую квартиру.

С тех пор прошло уже три года. А может быть, четыре? Андреас и сам не знал, почему именно в этот момент он вспомнил вдруг об отце. Он должен сконцентрироваться на отделении и не выпускать из поля зрения Никеля и гиганта Кошенца, учитывать каждый метр пути, пройденный до перекрестка, однако в его ушах снова и снова звучал голос отца, а перед мысленным взором возникала одна и та же картина. Пустая, без всякого убранства комната. Андреас Юнгман сидит за столом напротив отца, положившего локти на стол и совершенно спокойного, как будто бы под решетчатым окном не было никакого надзирателя.

– Как твои дела? – спрашивает Андреас.

– Ты меня разочаровал, – говорит отец. – Твое письмо…

– Дорис передает тебе привет. Она приехала бы охотно. Но ее не отпустили.

– В твоем возрасте человек должен знать, чего он хочет, – говорит Гюнтер Юнгман своему сыну.

– Есть отцы, которые смотрят на эти вещи по-другому, – возражает Андреас. – Один парень из моего класса по настоянию отца ходил аж к четырем докторам, пока они наконец не обнаружили у него что-то, чего хватило, чтобы его забраковали как непригодного к военной службе. Парень теперь каждую свободную минуту играет в теннис в Нойбранденбурге, а его старик весьма доволен тем, что добился этого.

– Дети отцов себе не выбирают, – ответил Гюнтер Юнгман. Его взгляд бегло скользит по голым степам, решетке и молчаливому надзирателю. – Твой, во всяком случае, – коммунист. Может быть, это и не совсем удобно для тебя, как я полагаю.

– Отец того игрока в теннис тоже в партии.

– И наверное, имеет даже знаки отличия на лацкане своего пиджака?

– Да, и не один!

– Ну вот видишь!

– Полагаю, на свете достаточно отцов, которые говорят со своими сыновьями о службе в армии, как о своего рода детской болезни. Хотя и тяжело, но ничего не поделаешь. Обстоятельство, которое нужно просто пережить, как в свое время корь или коклюш. Раньше я всегда думал, что такие люди – пацифисты, или эгоисты, или еще там кто, откуда мне знать… Но потом я сделал вывод, что это не всегда так. За этим иногда скрывается любовь, родительская любовь, имею я в виду. Они желают только лучшего своим сыновьям. Мальчики не должны терять понапрасну времени. Не терять восемнадцать драгоценных месяцев, отрывающих их от учебы или профессиональной подготовки.

Гюнтер Юнгман кивает головой.

– А тебе понравилось бы, если бы я был таким же, как отец твоего игрока в теннис?

– Не думаю, – отвечает Андреас.

– Я никогда ничего от тебя не скрывал, мой мальчик. Что же касается армии, то я не буду пытаться тебя отговаривать. Я не знаю никакой другой профессии, в которой с человека спрашивалось бы более. В армии необходимо иметь ясную голову, если хочешь чего-либо достичь. Там нужна любовь к своей стране и препорядочная порция ненависти ко всему, что может нам повредить. У кого этого нет, тот, но моему мнению, не может командовать. И не сможет даже совершить марш во главе колонны. Но это и не является делом всякого. С этим могут справиться, пожалуй, только лучшие. Когда Зеппель Яух рассказал мне, что считает тебя способным на это, я был горд за тебя. Честное слово. А день, когда ты сказал, что собираешься подписать контракт на сверхсрочную службу, был для меня праздником. Принимать участие в строительстве нового дома – это уже кое-что значит. Это делает человека величественнее, счастливее, но в то же время требует и бдительности, чтобы никто не посмел разрушить выложенные стены. Ты при этом будешь чувствовать себя, мой мальчик, как человек, сберегающий для людей огонь и чистую воду… Но что скажет по этому поводу Дорис?

– Она наверняка воспримет это без особого воодушевления. Жизнь в разлуке, зачастую по нескольку недель, перспектива одинокой встречи Нового года… Что же, она должна упасть мне на грудь за это?

– За несколько месяцев до твоего появления на свет партия послала индустриальных рабочих поднимать сельское хозяйство. В первую очередь – коммунистов. Одним из них был я. Уголок, куда нас направили, назывался Трекелов, это в Мекленбурге. Восемь домов, десять сараев. В двух из них мы оборудовали МТС. И некому было позаботиться о матери. Херберт тогда не ходил еще в школу. Когда из дому пришла телеграмма, мы как раз собирались распить бутылочку горькой настойки по случаю запуска трактора «Ланц-Бульдог», который затарахтел после многих лет бездействия. Теперь у нас кроме него и нового советского трактора были еще и два тягача. И ты появился на свет. Таким образом, причин для торжества было много.

Мы проработали там три года. И с отпуском было трудно. В особенности в летние месяцы. Все мои премии до последней копейки шли на телефонные разговоры с твоей матерью. Впервые твое лопотание я услышал в телефонной трубке. Конечно, мать не была в восторге. И на шею мне она тоже не бросалась, когда я без долгих раздумий уехал. Она была очень сердита. Она сердилась на крестьян, которые без нас не могли справиться с техникой, сердилась на партию, которая именно меня послала, сердилась на паровоз, стоявший впереди нашего поезда. Но она ни разу не потребовала от меня, чтобы я дезертировал. Даже тогда, когда уже ожидалось твое появление. Может быть, я и остался бы дома, если бы она меня об этом попросила. Но она этого не сделала.

– Она была, наверное, чертовски одинока в то время?

– Ты имеешь в виду, была ли она несчастлива? Думаю, что нет!

– А ты в этом уверен? Ты – в Мекленбурге, она – в Тюрингии, видит тебя лишь раз в несколько недель… И тем не менее счастлива?

– Да, Анди. Любящая женщина, даже если вам не приходится быть вместе неделями, все равно счастлива.

– Может быть, мужчина, но не женщина.

– Для супругов счастье неразделимо. Во всяком случае, так было у нас.

– А тебе нравилось находиться там, в Мекленбурге?

– Я был несказанно рад, когда колеса там наконец закрутились и без нас. Мы выполнили свою задачу.

– С радостью?

– Каждый человек рад, когда ему удается сделать что-либо полезное.

Обвинение против Гюнтера Юнгмана было возбуждено за хозяйственный проступок. К началу декабря на фарфоровом заводе план еще не был выполнен, и четыреста двадцать рабочих могли остаться на этот раз без полной годовой премии. Вместе со своими двумя заместителями Гюнтер Юнгман обсудил создавшееся положение, и они решили в отчете перенести недельную продукцию из категории незавершенной в категорию готовой, так как отправка готовой продукции все равно ожидалась не ранее середины января. До тех пор незавершенная продукция будет, естественно, доведена до соответствующей кондиции и передана для отправки. Да и ликвидация небольшого отставания в выполнении плана в первом квартале не создавала никаких проблем. Никто, таким образом, от этого не пострадал бы. Гюнтер Юнгман взял на себя ответственность – он распорядился выплатить годовую премию полностью. Только он и два посвященных в это дело товарища не взяли ни копейки. Ни у кого не должно было возникнуть мысли, что незаконная корректура в плане была обусловлена собственными интересами.

Для государственной прокуратуры, которая в середине февраля начала расследование дела, важным были сами факты, а не мотивы. И очень скоро было определено, что на заводе имел место хозяйственный подлог. Гюнтер Юнгман не стал отпираться. Он знал, что идет на риск, и готов был отвечать за последствия, тем более что по положению выплаченные премии не могли быть возвращены назад. Юнгмана взяли под стражу, пока не было вполне определенно установлено, что он не использовал этот подлог для собственного обогащения.

Две бригады с его завода, пришедшие к прокурору с деньгами, чтобы внести залог за своего директора, вынуждены были возвратиться несолоно хлебавши. Закон есть закон.

– Существуют обязанности, которые возлагаются на тебя обществом, но есть и такие, которые ты сам делаешь своим кредо, – сказал Гюнтер Юнгман сыну на прощание. – Передавай от меня привет Дорис, и не беспокойтесь за меня! А на досуге подумай обо всем еще раз!

«Мне нужно было бы сказать ему, что Дорис хочет ребенка», – подумал Андреас. Отец был осужден условно на десять месяцев и работал теперь заместителем директора по производству на одном из кирпичных заводов.

– Перекресток! – воскликнул Михаэль Кошенц, шедший в голове колонны.

Все с облегчением вздохнули. И Андреас Юнгман тоже.

– Отделение, подтянись! – подал он команду.

Вдали виднелась санитарная машина с опознавательными знаками Национальной народной армии. Около нее стояли два санитара. Двух других отделений пока не было видно. На часах 17.37. Они пришли за три минуты до установленного времени.

– А вон сзади появилось и третье отделение! – сказал лейтенант Винтер.