Текст книги "Проверка на твердость"

Автор книги: Вольфганг Хельд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Рут Коглан переехала из родного Мекленбурга в Тандорф и поступила работать бухгалтером в мастерскую по ремонту сельскохозяйственных машин. С тех пор как с нею произошло несчастье, она не могла оставаться в своем маленьком городке. Сочувствие людей, которые знали, какой красавицей она была раньше, бередило раны. А в Тандорфе все ее знали уже такой, какой она стала: с обезображенным шрамами и рубцами лицом, на котором лишь глаза не потеряли былой прелести. За короткое время ее все полюбили. Матери, которым требовалось куда-то выехать на несколько дней, оставляли под ее присмотром детей. Бургомистр на праздничные дни поручал ей секретарскую работу в магистрате. Как самая молодая, она дежурила в местном комитете народного фронта и тренировала женскую волейбольную команду, в которой играла даже молодая жена сельского пастора.

Когда в Тандорфе случались танцы, в зале не было ни одного мужчины, который не счел бы своим долгом пригласить ее. Многих женатых мужчин их жены сами незаметно заставляли приглашать девушку. Однако больше чем два раза за вечер никто не приглашал бухгалтера танцевать. Стоило только взглянуть на лицо Рут Коглан, как мысли об ухаживании исчезали. При всем их хорошем отношении холостые парни местечка со страхом избегали давать ей какой-либо повод подумать о длительной привязанности.

Для парней в Тандорфе Рут Коглан была только товарищем, но не женщиной, в которую можно было влюбиться, о которой хотелось мечтать и за которую стоило подраться на кулаках с соперником. К ней шли те, кому нужен был совет или двадцать марок до получки, кто хотел поделиться с ней сердечными делами или попросить написать заявление в какую-либо организацию.

Рут снимала две маленькие комнаты у стариков пенсионеров. И когда Карл Хейнц Бретшнейдер бросил в ее окно камешек, она проснулась, быстро сошла вниз и открыла ему дверь. Не задавая лишних вопросов, она постелила ему на кушетке, прошла в свою комнату и нырнула под одеяло. Он пошел за ней, чтобы поведать об истории с родителями. Когда он рассказывал, их руки встретились в темноте, и, очевидно, все, что произошло потом, началось с этого незаметного нежного прикосновения.

Много позднее, обучаясь в унтер-офицерской школе, в тихие часы он спрашивал себя, почему не замечал до этой ночи, что Рут была самой замечательной из всех девушек Тандорфа. Он долго пытался найти ответ и решил, что, вероятно, в ту пору он и многие другие парни, знавшие ее, были просто-напросто слепы. И сейчас он благодарен этому обстоятельству.

Через два дня Рут Коглан забрала из дома у опушки леса личные вещи Карла Хейнца Бретшнейдера. Разговоры и шушуканье по этому поводу, ходившие в местечке целую неделю, постепенно утихли, и в начале мая она уже провожала своего постояльца в районный городок на вокзал. Без особой помпы они обручились. Между Тандорфом и казармами, где Карлу Хейнцу предстояло нести службу, было двести километров. Но когда они расцеловались на прощание, оба почувствовали, что для их отношений расстояние не имеет значения.

Среда, 25 июня, 20.12

Менее чем в ста метрах от главного входа в казармы мотострелкового полка стояла телефонная будка. Два раза в неделю к ней подходил служащий из телефонного управления и извлекал из кассеты накопившиеся в ней монеты. Их поступление можно было наблюдать почти непрерывно. Один шутник из штабного взвода назвал очередь, устанавливавшуюся здесь каждый вечер после окончания занятий, «социалистическим содружеством ожидающих».

Унтер-офицеру Бретшнейдеру повезло. Оба товарища, стоявшие перед ним в очереди, говорили мало. Он даже пропустил одного из ожидавших вперед.

Телефонная книга была прикована к будке цепью, как злая собака, но унтер-офицеру не понадобился этот растрепанный том. Он поставил перед собою целый столбик монет по 20 и 50 пфеннигов, достал блокнот и набрал нужный номер. Только третья попытка оказалась успешной: ответила его сестра Сабина. Она ожидала второго ребенка. Ее муж, учитель родного языка и истории, усыновил внебрачного Стефана, которому уже исполнилось полтора года, и искренне полюбил мальчика, совершенно не похожего на столяра.

– Алло, Карл, наконец-то ты надумал позвонить!

Радость Сабины по поводу неожиданного звонка была совершенно искренней. Брата она не видела уже больше года, со времени своей свадьбы.

– Как твое здоровье? Как Рут и ваши двойняшки?

Ты знаешь, Гудрун обручилась с парнем из Вроцлава, а ведь ей еще нет семнадцати…

Карл Хейнц прервал поток новостей, передаваемых сестрой:

– Твой муж дома?

Сабина, несколько удивившись, позвала мужа, оторвав его от телевизора. Карл Хейнц Бретшнейдер коротко объяснил шурину, в чем дело: ему нужна формула для расчета силы возвратно-боевой пружины.

– Нужно поискать, – пробормотал учитель. – А сейчас по телевизору показывают Саковского.

– Поищи. Я жду. Да нет, сейчас же! Бог мой, не уйдет никуда твой детектив. Ты сможешь посмотреть его, когда будут повторять. Что? Германистика? Скажи лучше прямо, что ты в технике ничего не смыслишь! Да-да, хорошо, спасибо. Привет Сабине!

Рассерженный, он повесил трубку, заглянул еще раз в блокнот и набрал новый номер.

Какой-то ефрейтор сунул голову в дверь будки. Снаружи роптало «социалистическое содружество ожидающих».

– Прошу прощения, – промолвил строго Карл Хейнц Бретшнейдер. – У меня служебный разговор.

Но ефрейтор оказался упрямым.

– Простите, товарищ, но у меня крайне важный вопрос. Я очень быстро!

При условии, что он останется в будке, унтер-офицер согласился уступить телефон. Ефрейтор протиснулся к аппарату, а Карл Хейнц раскрыл справочник и начал водить пальцем по столбцам фамилий. Парикмахер… Журналист… Кровельщик… Архитектор… Архитектор? Этот, вероятно, должен знать. Хотя вряд ли. Косметичка… Монтер…

Ефрейтор беседовал со своим отцом, работавшим на пивоваренном заводе. Они договаривались о доставке в качестве подарка ко дню рождения сына ста литров пива, детали этой операции обсуждались тщательно, и конца им не предвиделось.

Невольно слушая болтовню ефрейтора и улыбаясь, Бретшнейдер продолжал поиски, пока не нашел под буквою «л» то, что ему было нужно: «дипломированный математик». Вскоре он уже разговаривал с ним по телефону. Математик не задавал лишних вопросов, попросил минутку подождать и продиктовал требуемую формулу. Унтер-офицер повторил каждое слово и тщательно записал. Он не заметил при этом, как его лоб покрылся потом, капли которого стекали по щекам.

– Как? Модуль? Это, пожалуй, не нужно, герр дипл… коллега… Спасибо, товарищ, большое спасибо.

При выходе из будки его встретил гул недовольных голосов многочисленной очереди. Он не обратил на него внимания. Все его помыслы были о содержании записанного. Он на ходу вытер платком лицо. Его губы беззвучно шевелились: «„Эф“ равно модулю скольжения, помноженному на диаметр, умноженный на восемь. Нет, помноженный на путь пружины и восемь». Таких, как Шорнбергер, нужно запускать на Марс в ракетах без устройства для возвращения…

Стол, удерживаемый за ножку одной рукой, парил в воздухе. Йохен Никель с часами в руках смотрел то на секундную стрелку, то на дрожащую от напряжения руку Михаэля Кошенца. Силач вновь демонстрировал свою мощь. Он должен был продержать стол шестьдесят секунд.

– Тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть… – считал Йохен Никель.

Гобоист Хейнц Кернер сидел согнувшись на своей койке, и писал.

– Прекратите же наконец эти глупости! – воскликнул он с раздражением, но Йохен Никель барабанил, не обращая на него внимания:

– Тридцать девять, сорок, сорок один…

Бруно Преллер возился в своем шкафу, все предметы в котором содержались в строго установленном порядке: слева сверху вниз – белье, закрытая полка – для личных предметов (посуда, принадлежности туалета), далее – полки для письменных принадлежностей, спортивной одежды, обуви. На правой стороне головные уборы и верхняя одежда. Отверстия для вешалок располагались в задней стенке шкафа. Строго запрещалось забивать в стены шкафа гвозди и крюки. Маленькое распятие на правой внутренней стороне дверцы шкафа было прикреплено прозрачной клейкой лентой. Бруно Преллер был из Эйхсфельда.

– Что тебе прислала сестра, Миха? – спросил он, не обращая внимания на то, что Кошенц был занят демонстрацией своей силы.

Эгон Шорнбергер, который уже почти вышел в коридор, вновь вернулся в комнату.

– Подожди, не мешай смотреть! – потребовал он. Его тоже, кажется, заинтересовал исход спора.

Стол задрожал в воздухе.

– Пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре… – объявлял Йохен Никель, ожидая с улыбкой развязки. – Пятьдесят пять, пятьдесят шесть… Все!

Стол упал на пол.

Андреас Юнгман, сортировавший у себя на кровати фотографии и вырезки из журналов для стенгазеты, испуганно оглянулся. Он не терпел, когда кто-нибудь хвалился силой. По его мнению, у каждого имелись возможности показать ее, к примеру, на зарядке или при преодолении штурмового городка. Он знал у себя на стройке многих силачей, которые за ящик пива могли утащить мешок с цементом, а дома отказывались принести ведро угля из подвала.

– Кончайте! – строго произнес он.

Йохену Никелю не хотелось ссориться со старшим по комнате, и Михаэль Кошенц поставил стол на место.

– Конечно, если болтают под руку… – проворчал он. – А все же я добьюсь полной минуты. Спорим?

– Ты сейчас только что проиграл, – сухо заметил Йохен Никель.

Эгон Шорнбергер с нетерпением перевел разговор на другую тему:

– Покажешь ли ты нам наконец вещицу твоей сестры или нет?

Все громко засмеялись, только Кошенц не понял двусмысленности сказанного. Наконец и он улыбнулся, подошел к своему шкафу и начал там копаться. Даже Андреас и гобоист следили за ним с любопытством. Здоровяк глубоко засунул голову в шкаф, затем выпрямился с поднятыми вверх руками, как боксер, победивший в схватке на ринге:

– Ну как?

– Старик! – вырвалось у восхищенного Шорнбергера. У него не хватало слов.

– Супер! – Преллер ухмыльнулся, и это было все, что он мог сказать.

Йохен Никель, оторвав взгляд от увиденного, с восхищением заметил:

– Вот это да!

– От сестры! – торжествовал Кошенц. – Мне идет или нет?

Светло-русый длинный парик, который огромный, как медведь, Кошенц напялил себе на голову, делал его похожим на великанш, которые в прошлом на ярмарках гнули на головах железные штанги и пережевывали бритвенные лезвия.

– Ну, теперь тебе еще серьги, и ты станешь Михаэллой! – крикнул со своей койки гобоист Хейнц Кернер.

Рассердившись, Кошенц сорвал с головы парик.

– Вы… вы… вы… консерватевисты! – выкрикнул он.

Эгон Шорнбергер фыркнул.

– Кон-сер-ва-то-ры, – поправил он, подчеркивая каждый слог, как преподаватель родного языка.

– Ну какая разница! Хотя бы и так! – ответил атлет. Он посмотрел на свое украшение с нерешительностью. Йохен Никель пододвинулся к нему:

– Слушай, Миха! Дай мне эту вещицу на время отпуска, хорошо?

Михаэль Кошенц молча засунул парик за разложенное с педантичной аккуратностью белье и не ответил товарищу. Юнгману и Кернеру хорошо рассуждать, думал он. Они женаты и не знают, что значит получить отказ. Он относил свои сердечные неудачи за счет короткой стрижки, хотя в действительности причина в значительной мере заключалась в его чрезмерной откровенности и резкости. Умный человек, думал он, все предвидит и испробует парик, даже если он выглядит в нем как мушкетер.

«Вместе с братьями по оружию повысим нашу военную мощь и боевую готовность!» – кричали ослепительно белые буквы на красном полотнище. На столе были установлены в круг маленькие флаги стран – участниц Варшавского Договора. Стены зала боевых традиций украшены фотографиями, лозунгами, а также данными о боевой подготовке, об учениях и о победителях социалистического соревнования мотострелкового полка «Шарнгорст». Здесь же висел портрет прусского генерала и военного теоретика в форме начальника штаба Силезской армия Блюхера во время войны против Наполеона за независимость в 1813 году.

В этот час еще не ожидали посетителей. Никто не мешал поэтому трем товарищам, готовившим стенную газету полковой организации Союза Свободной немецкой молодежи. Одним из них был Андреас Юнгман.

Работа несколько затянулась. Толстый ефрейтор из 1-й роты вырезал фотографии из иллюстрированного журнала, молодой бледный очкарик надписывал напечатанные на пишущей машинке статьи, а Юнгман раскрашивал большой лист картона, на который должны были наклеиваться полосы с текстом. Он окунал зубную щетку в красную краску, а затем осторожно проводил по щетине большим пальцем. Места, где намечалось наклеивать фотографии и статьи, он закрывал бумагой.

Три молодых человека в военной форме беседовали друг с другом. Ефрейтор завел разговор о честности и утверждал, что в этом понятии существует большая разница между личным и общественным.

– Если я моему другу или соседу что-то пообещаю и не выполню своего обещания, это будет всеми расценено как постыдное и бесчестное действие, – утверждал он. – На производстве наоборот: я могу давать десять обещаний и не выполнить ни одного, и все же касса со мною расплатится сполна.

– Обман бывает для некоторых даже полезен, – согласился с ним Андреас Юнгман. Он подумал о некоторых примерах из собственного жизненного опыта. – Кто остается честным, у того бывает много неприятностей. Например, в профшколе объявляется набор добровольцев в армию. У нас были ловкачи, которые подавали заявления, чтобы блеснуть. В течение недели у такого «добровольца» уже имеются все необходимые подписи, ему все выплачено, поставлены все оценки, бесплатно выданы водительские права, премия… – Он замолчал и вытер несколько капель краски с рамки стенной газеты. – Мне предлагали все это шесть раз, и только в последний я влез в военную форму. Хотелось испытать, обладаю ли я данными, необходимыми солдату. Должен вам сказать, что мой учитель очень на меня обижался, а семи остальным, подавшим рапорта, он пожелал счастливого пути.

– Бывает, – промолвил бледный парень. Ефрейтор кивнул головой.

– Знаете ли вы, сколько из этих добровольцев стало в конце концов солдатами? – спросил Андреас. Он прервал на время свою работу и посмотрел на обоих собеседников. – Трое! Только трое! Четверо просто увильнули при призыве, когда почувствовали, что это серьезно. Для них обязанность была лишь пустым звуком, не более!

Ефрейтор пожал плечами. Он с любопытством посмотрел на очкарика, который начал орудовать кисточкой с тушью, показывая, что его эти вопросы не интересуют. Никто не взглянул на Андреаса. Между ним и собеседниками как бы образовалась стена.

– Что случилось? Вы что, другого мнения? – спросил Андреас с удивлением.

Прошло несколько минут, прежде чем ефрейтор ответил:

– Если бы каждому за невыполненное обязательство или обещание отрубали палец, то знаешь, что бы произошло? Целые толпы людей бродили бы по планете с обрубками вместо пальцев.

– Многим не хватало бы пальцев на руке, и пришлось бы рубить на ногах, не правда ли? – добавил бледный парень, не глядя на Андреаса. – Мы же живем не в средние века. Иногда, может быть, имеются причины, когда…

Андреас Юнгман опустил зубную щетку.

– Я вас не понимаю, – сказал он смущенно. – Это что же?.. Наобещать с три короба – и в кусты? Вы считаете это нормальным?

– Иногда действительно бывают причины, Андреас, – поддержал бледного солдата ефрейтор. – Семейные обстоятельства, например, или состояние здоровья…

– Я понимаю. Допустим, у кого-то плохое здоровье, и он не может служить в армии. Это может быть. А другие? По-моему, все они недостойные, грязные типы.

Бледный солдат осторожно положил кисточку между флаконов с тушью, вытер тряпкой руки и встал.

– Продолжайте дальше без меня, – сказал он и пошел к двери. Открыв ее, он повернулся и промолвил: – Без такого недостойного, грязного типа, как я.

Дверь за ним захлопнулась. Андреас беспомощно посмотрел на ефрейтора.

– Ты растравил ему душу, парень, – сказал товарищ из 1-й роты. – Он тоже хотел получить отсрочку. У него тогда умер отец, мать сидела дома с тремя маленькими детишками, школьниками. Другой бы попытался улизнуть от службы, а этот нет!

Не успел Андреас что-либо ответить, как приоткрылась дверь. Унтер-офицер Бретшнейдер просунул голову и спросил:

– Шорнбергер здесь?

– Возможно, он в подвале, – ответил Андреас, хотя и не был убежден в этом.

Он знал, что Бруно Преллер ходит туда в свободное время и мастерит миниатюр-полигон, который можно будет использовать в учебных целях. Для этого устройства Преллер даже пожертвовал мотор от своей электробритвы и с тех пор каждое утро орудует кисточкой и опасной бритвой.

«Шорнбергер – и вдруг на общественной работе? Не могу поверить!» – с сарказмом подумал Бретшнейдер и опять исчез.

Андреас был так огорчен случаем с бледным солдатом, которого он неумышленно обидел, что не успел перехватить унтер-офицера и поговорить с ним об отпуске.

– Честное слово, я и не думал его обижать, я не знал ничего о нем, – уверял он ефрейтора. – Это же совершенно другой случай.

– Именно. И если ты получше разберешься, то у каждого человека могут быть свои случаи и свои, непохожие на другие обстоятельства. У каждого, пойми ты это.

Смущенно смотрел Андреас на товарища, сортировавшего фотографии. Он удивился, как эта простая истина не пришла ему раньше в голову. Вдруг он подумал, что за все время пребывания в зале он ни разу не вспомнил о Дорис, и ужаснулся. Кровь прилила ему к лицу. Он больше не мог оставаться здесь.

– Скажи, пожалуйста, ты не сможешь остальные иллюстрации расклеить без меня? – спросил он.

Ефрейтор с удивлением посмотрел на него. Он заметил волнение, охватившее Андреаса, и понял его по-своему.

– Не принимай все это близко к сердцу, парень, – промолвил он успокаивающе. – Посмотришь, завтра он снова придет к нам. Железно!

– И все-таки… – заметил Андреас и посмотрел на дверь. – Итак?..

– Ну ладно, – проворчал толстяк недовольно: перспектива оставаться одному ему не улыбалась. – Но вешать ее завтра будем вместе. Договорились?..

– Договорились, – заверил Андреас Юнгман. Он оставил ефрейтора в полной уверенности, что пошел просить извинения у бледного парня, а сам быстро вышел из зала и пошел искать командира отделения.

Большущая метла поднимала целые облака пыли. На пожилой полной женщине, подметавшей платформу, все серое – широкий длинный китель, платок, даже выбивавшиеся из-под него пряди волос. Усталое лицо, дряблая кожа на руках. Она уже третий раз проходила со своей метлой мимо скамейки для ожидания, с любопытством поглядывая на молодую женщину, которая долгое время просто сидела и смотрела на рельсы. Это не нравилось уборщице. Два-три года назад она видела здесь такую же молодую женщину, студентку. Она была, как говорил потом железнодорожный полицейский, на четвертом месяце беременности. Отец ребенка, студент из Судана, должен был на следующий год возвращаться на родину. В то время в правительственных кругах как раз обсуждался законопроект о разрешении абортов. Студентка охотно бы родила, но она боялась рассердить родителей, опасалась злых языков у себя в деревне и особенно сочувственных улыбок местных лицемеров. Все это в той или иной степени все равно случилось после несчастья, когда девушка прыгнула на рельсы под локомотив.

Женщина прислонила метлу к столбу и направилась к скамейке. Кроме нее и молодой женщины, на платформе никого не было. Она села рядом, тяжело вздохнула и достала из кармана кителя пачку дешевых сигарет и коробку спичек.

– Мне уже семьдесят один, и ты не думай, что мне больше всех нужно, – словоохотливо пояснила она и протянула пачку: – Закуришь?

Дорис Юнгман покачала головой и отодвинулась от старушки, давая понять, что не расположена поддерживать беседу. Она была полностью погружена в свои мысли и заботы.

Угроза, высказанная ею у забора казармы, была серьезной. Получив письмо, в котором муж сообщал, что он окончательно решил остаться на сверхсрочную службу, она в гневе на следующий же день обратилась к врачу. Не прошло и недели, как подошел ее срок идти на операцию. Только после этого она обо всем рассказала родителям.

Для Ганны и Георга Канцлеров это было как гром среди ясного неба. Отец проклинал новомодные порядки у молодых людей очертя голову вступать в брак и говорил, что он с самого начала предвидел это. Мать плакала. Когда Дорис позднее осталась с нею одна, мать рассказала ей, как она в конце войны забеременела и сделала аборт у жены пастуха. Через несколько часов она вынуждена была обратиться к врачу, и тот направил ее в больницу с диагнозом: «Выкидыш». В ту пору как будто разверзлось небо, земля дрожала от англо-американских бомбардировок. С каждым месяцем уменьшались нормы выдачи продуктов. Не было ни одного дома, в котором не висел бы портрет кого-либо из близких в траурной рамке. По дорогам текли потоки беженцев. Школы, рестораны, кинозалы, театры, складские помещения не вмещали бездомных и раненых. Вся страна стонала. Нищета выползала из каждого утла. В это страшное время Ганна Канцлер, день и ночь с ужасом ожидая извещения о гибели мужа на фронте, боялась иметь ребенка.

Когда Георг Канцлер с железным протезом вместо левой руки и несгибающейся от бедра до ступни ногой вернулся домой, она посвятила всю свою жизнь заботам о нем. Через два года разрушенное бомбежкой здание почтамта в районном городке было восстановлено, и Георг Канцлер занял свое место за одним из окошек. В праздничные дни он возился в своем садике, ухаживая за табаком, помидорами и салатом. Времена были все еще тяжелыми, но уже появилась надежда на лучшее. Георг Канцлер начал подыскивать хорошие гладкие доски. Смастерил детскую кроватку. За половину своего урожая табака он выменял где-то два коврика с картинками из сказок и прибил их на стену в маленькой комнатке, которая до того служила кладовкой, а его жена связала ползунки. Но все было впустую.

Два года они ожидали понапрасну и наконец пошли к гинекологу. Его заключение разбило все их надежды. Врач сказал, что фрау Ганна Канцлер вряд ли сможет стать матерью. Он предполагал, что это, вероятно, следствие того подпольного аборта у пастушихи. Ганна усматривала в своем бесплодии наказание господне и взяла лекарства, которые ей прописал врач, больше для собственного успокоения, чем в лечебных целях. Все время, которое у нее оставалось от домашнего хозяйства и ухода за мужем, она посвятила церкви. Она не пропускала ни одной церковной службы, бегала по городу с кружкой для сбора пожертвований, ухаживала за престарелыми и, кроме того, еще работала на полставки поварихой в столовой местного отделения связи. И вдруг она почувствовала себя беременной. Бог наказал, бог и помиловал, говорила она, в то время как ее муж везде и всюду хвалил медицину.

Ганна Канцлер умоляла свою дочь ни при каких обстоятельствах не делать аборта, поскольку, по ее мнению, не было ни малейших причин для подобного шага. Она достала очки и вытащила библию: «Любовь дана на радость… Любовь и ревность несовместимы… Жена да убоится своего мужа, ибо он является главой семьи…» Затем она начала плакать и плакала целый день. В памяти Дорис сохранился лишь один ее упрек: «Ты высокомерна».

Внутри станционного здания что-то непонятное хрипел репродуктор. Старая женщина в сером кителе посмотрела со стороны на Дорис Юнгман:

– Я всегда говорила, что остаться одной самое скверное. С полуночи мне ничего не остается делать, как спать. Я лежу и вслушиваюсь в каждый шорох по углам. Поэтому я люблю свой вокзал. Здесь кипит жизнь, и я кручусь по станции со своим Ганнибалом – так я называю свою метлу. Дурацкая мысль назвать веник человеческим именем, но ведь без сумасбродных идей было бы еще скучнее на свете, не правда ли? Ты что, ждешь поезда в 21.12?

– Да, – холодно ответила Дорис.

«Почему это считается высокомерием, если я хочу проверить Андреаса? – спрашивала она себя. – Любовь включает в себя самопожертвование. А как он еще может доказать, что я для него дороже всего на свете? Мне всегда нравилось, когда он так говорил. Но это, очевидно, была ложь, пустые фразы, бумажные цветы, мыльные пузыри. Он утверждал раз десять, что не может без меня жить, минимум раз десять. И не только в кровати, но и, например, в кино во время демонстрации фильма, а как-то раз в магазине, целуя меня между полками с сыром и макаронами. Люди укоризненно качали головой. Он не может без меня жить, так пусть позвонит или пришлет телеграмму, или приедет сам без отпускного билета, без разрешения. Я гордилась бы каждым днем его ареста, полученного за это. Мы сохранили бы ребенка и были бы уверены, что нас ничто не может разлучить. Или все его слова были обман?»

Репродуктор вновь захрипел. На противоположную сторону платформы подошел поезд. Заскрипели тормоза. Дребезжащий голос репродуктора объявил остановку и время отправления поезда.

– Триста двадцать четыре марки пенсии не жирно, но я обхожусь, – продолжала уборщица. Закашлявшись, она вновь вынула сигарету, с наслаждением втянула дым и выпустила его через рот и нос. Курила она самый дешевый сорт, и дым отдавал сырой соломой. – А то, что я здесь со своим Ганнибалом зарабатываю, забирают внуки. Они хорошо знают, когда на железной дороге получка. Так я их по крайней мере регулярно вижу. Пока их трое. Младшему пятнадцать. Он только и мечтает о мопеде. Для меня они и когда станут взрослыми – все будут малышами. Это, конечно, плохо. – Она тихо засмеялась и подмигнула Дорис Юнгман: – Ты, наверно, только недавно вышла замуж? – Она кивнула на обручальное кольцо.

– Семь месяцев, – невольно вырвалось у Дорис.

Она сидела уже на самом конце скамейки. Старуха придвигалась к ней все ближе и ближе.

– Седьмой месяц и седьмой год опасны для супругов, – пояснила с хитрецой старуха. Ей действительно удалось на какое-то время вклиниться в цепь размышлений Дорис.

– Почему? – заинтересовалась она.

– От скуки, – ответила старуха и улыбнулась.

– Я не понимаю, – сказала молодая женщина.

– У вас еще все впереди, – произнесла уборщица, и ее улыбка стала еще шире.

«Болтунья, – подумала Дорис и вновь погрузилась в свои размышления. – Возвратившись домой после окончания военной службы, Андреас будет работать. Я начну учиться, как мне неоднократно предлагал директор нашего магазина. Через несколько лет стану специалистом по внешней торговле. Затем три семестра в народном университете на отделении английского языка – и поездки за границу, встречи с интересными людьми, которые не будут спрашивать, когда выбросят в продажу те или иные дефицитные товары, например черно-красные кофточки. Я буду получать в три, а то и в четыре раза больше денег, чем сейчас, и переберусь из провинциального городка в столицу. Жизнь станет значительно полнее. Я знаю, так будет. У меня есть для этого все данные. И вовсе не потому, что раньше мой учитель, а теперь директор магазина утверждают это. Я знаю себе цену. Но профессия сотрудника ведомства внешней торговли не позволит иметь троих детей, как мы намеревались, в течение ближайших шести лет. К тому же учеба создает трудности: встречи только по вечерам и в праздники, прогулки в саду в одиночестве и бездельничание от скуки на пляжах. В загсе женщина, регистрировавшая наш брак, сказала в своем напутственном слове: „Два человека, намеревающиеся совместно строить жизнь, должны доказать свою любовь тем, что они не только выполняют обоюдные желания, но и готовы уступить друг другу и отказаться от некоторых личных планов“. Пожалуй, как ни жаль, от внешней торговли придется отказаться. Это моя уступка. А теперь, Андреас, твоя очередь!»

У Дорис уже давно составилось четкое представление о том, какой должна быть ее семейная жизнь. Она задолго до встречи с Андреасом знала, что ей хочется иметь по меньшей мере троих детей, собственный домик, пусть даже маленький.

Брак ее родителей был в некотором отношении примером для нее. Семейное счастье есть дело собственных рук – в этом она убедилась, наблюдая за разводами своих школьных подруг и коллег по работе. Никто не мог ее разубедить в том, что главная причина большинства разводов – это раздельная жизнь молодых супругов. Взаимопонимание создается совместной жизнью. Она так и сказала матери. Чтобы скорее возвратить Андреаса домой после окончания срочной службы, любые средства были хороши. И чем сильнее его стремление продолжать службу, тем решительнее должно быть ее сопротивление.

Мать только качала головой и спрашивала, что же Дорис будет делать, если муж, несмотря ни на что, останется при своем решении. Дочь не знала, что сказать, но была уверена, что Андреас своего ребенка и тем самым свой брак не поставит на карту. Разговор у забора казармы поколебал ее уверенность. Его возмущение показывало, насколько прочно было его решение. То, что это решение ему нелегко было принять, она знала, и от этого ее сомнения возрастали. И здесь, на платформе, в долгом ожидании поезда она мучительно искала ответ на вопрос, который поставила ей мать: «А что ты будешь делать, если Андреас согласится и дальше носить военную форму?»

Постепенно на платформе становилось оживленнее. До прибытия поезда оставалось всего восемнадцать минут. Мимо скамейки прошел человек в красной фуражке. Он приветливо поздоровался с уборщицей. Она кивком ответила ему, загасила окурок и бросила его в урну.

– Мой сосед курит трубку, – пояснила она. – Тоже пенсионер, но ему всего шестьдесят восемь. Облегчает себе, как может, существование… Пфенниги тоже на земле не валяются… Ну и как идут дела? Кого ждешь, мальчика или девочку?

Дорис Юнгман смутилась. Она смотрела на себя в зеркало каждое утро и вечер и не находила изменений в фигуре.

– У меня только мальчишки, – не дожидаясь ответа, продолжала старуха. – Сколько хлопот и забот, и когда наконец вырастают, разлетаются в разные стороны и становятся почти чужими. С девочками совсем другое дело. Недаром говорят, что сына получишь, когда выдашь замуж дочь. Я бы хотела с радостью иметь еще девочку. Кроме двух парней, имею я в виду. Мой старший сейчас строит плотину…

Старуха говорила и говорила. А лицо Дорис не выражало ничего, кроме упрямства. «Если Андреас не желает уступить, не уступлю и я, – думала она. – В браке тоже должны быть положения, от которых нельзя отходить. В противном случае может наступить момент, когда принципы равноправия будут нарушены. Поэтому, если Андреас не изменит свое решение, я сделаю аборт».

Грохот приближающегося поезда поднял ожидающих со своих мест. Дорис Юнгман тоже встала. Старушка, не отходя от нее, непрерывно тараторила.

– Девочка или мальчик, я на твоем месте все равно была бы рада, – заверяла она. – Но девочка – лучше. Господи боже! Я вспоминаю Хуго, моего младшего. В двенадцать лет он пролез в окошко к директору школы и наложил ему на ковер целую кучу. Можешь себе представить, какой позор! И что сделал мой муж? Он рассмеялся, вместо того чтобы выпороть сорванца так, чтобы он неделю сесть не мог.