Текст книги "Проверка на твердость"

Автор книги: Вольфганг Хельд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Поезд остановился. Дорис Юнгман нашла место у окошка. Старушка увидела ее, подождала, пока поезд тронется, и помахала рукой, удовлетворенно улыбаясь. Дорис тоже улыбнулась ей сквозь запыленное окно.

«Может быть, малютка и не собиралась прыгать, – думала старая женщина. – Может быть, я ей только действовала на нервы своими разговорами… Но могло быть и иначе…»

Сыграли вечернюю зорю. Мундиры висели в шкафах вычищенные и выглаженные. На табуретках лежало сложенное, как по линейке, белье. Между ножками табуреток стояли вычищенные сапоги. Старший по комнате Андреас Юнгман, гобоист Кернер, великан Кошенц и Йохен Никель были уже в постелях.

Бруно Преллер дежурил по комнате и ожидал унтер-офицера, который проводил ежевечерний обход и мог войти каждую минуту. Осторожно встав на колени и заглянув под кровать Михаэля Кошенца, Бруно удовлетворенно кивнул: паркет блестит, на нем ни царапины. Здоровяк Кошенц – вязальщик, но знаком также с работой своего отца – паркетчика. Сын субботними вечерами часто помогал отцу и освоил его профессию. Для изготовления тайника в полу комнаты ему понадобился всего один тихий воскресный день. Образовался потайной склад на шесть бутылок пива, сделанный так искусно, что обнаружить его было невозможно.

На территории военного городка алкоголь был категорически запрещен. За нарушение строго наказывали. «Пьяный солдат не боеспособен», – говорил «Спасская башня». Он повторял это при каждом удобном случае и в этом вопросе шуток не допускал. За распитие спиртных напитков наказывали беспощадно – арестом с отправкой на гауптвахту. Все в полку знали об этом. Но, несмотря ни на что, пиво в казарме пили, и не только когда мучила жажда и хотелось освежиться глотком-другим. Каждая бутылка, принесенная в военный городок, рассматривалась как дар божий – не более и не менее.

На этот раз для комнаты № 3 пиво доставили Эгон Шорнбергер и Йохен Никель. Для этой цели Эгон взял у Кернера футляр от гобоя. В нем можно было незаметно пронести пару бутылок. Для Никеля умелец Бруно Преллер соорудил устройство, с помощью которого свободно проносили мимо дежурного еще пару бутылок.

В настоящее время тайник был полон. Кошенц заплатил за пиво в качестве оплаты проигрыша, и его должны были выпить перед отходом ко сну. Поэтому прибытия дежурного унтер-офицера в комнате № 3 ожидали с особым нетерпением.

Тем временем в ванной раздалось журчание воды. Эгон Шорнбергер полностью открыл кран и с наслаждением плескался в ванне. Неподалеку от него возвышалась целая пирамида бутылочек, коробочек, пакетиков. Так было каждый день. Он рассматривал купание в ванне как священнодействие. Жидкость для волос, зубной эликсир, крем для лица, масло для массажа кожи. Он использовал полный набор, не забывая ни флакончика, ни коробочки. Он так погружался в свою гигиеническую обработку, что время переставало для него существовать. Его товарищи по комнате давно привыкли к тому, что он ложился спать после всех.

– Как всегда, самый последний, – сухо заметил унтер-офицер Бретшнейдер, вошедший в ванную в пижаме. – Куда вы запропали? Я вас искал.

Шорнбергер сразу взял насмешливо-агрессивный тон:

– Вы что, хотели спросить, как пишется амфибия, или…

Бретшнейдер не попался на удочку. Неделю назад он обратился к абитуриенту с вопросом, как пишется это иностранное слово. Сейчас он понимал, что допустил ошибку. С равнодушным видом он собрал свое белье и начал бриться.

– Я только хотел спросить, не сыграете ли вы со мною партию в шахматы?

– Я смотрел телевизор. – Шорнбергер с любопытством взглянул на унтер-офицера.

– Сыграем завтра после ужина?

– Я согласен. – Эгон Шорнбергер опрыскал себе под мышками какой-то пахучей жидкостью и, прежде чем продолжить разговор, посмотрел на дверь. Ему не хотелось, чтобы их кто-либо слышал. Его голос внезапно утратил агрессивные нотки. – Я все хотел вас спросить. Так, строго между нами и не coram publico.

Унтер-офицер Бретшнейдер насторожился.

– Ну и в чем дело? – спросил он.

Шорнбергер помедлил.

– Мне не хотелось бы, чтобы вы меня неправильно поняли. Меня это волнует, но…

– Говорите же наконец! – Бретшнейдер опустил бритву и внимательно посмотрел на Шорнбергера. Необычная медлительность абитуриента заинтересовала его.

– Ну, чтобы меня в последующем не называли штурмовиком… Вы солдат по профессии?

– Да. – Бретшнейдер почувствовал, как у него под пеной заныла левая сторона подбородка.

– Не приходит ли вам иногда мысль, что вы не нужны?

– Почему?

– То есть не кажется ли вам, что ваша профессия становится ненужной вроде деревенской кузни на Лейпцигской технической выставке?

Унтер-офицер едва заметно покачал головой.

А Шорнбергер говорил со все большим волнением:

– Я просто себе не представляю, как может человек выполнять работу, которая вскоре никому не будет нужна и которую человеческий разум через некоторое время будет считать анахронизмом. По крайней мере, в Европе.

– В настоящее время мы с вами коллеги по профессии, – промолвил Бретшнейдер и посмотрел в зеркало.

Тема, которую затронул Шорнбергер, была ему ясна и понятна – его рука с бритвой увереннее заскользила по подбородку.

– Я состою на этой службе недобровольно! – заметил Эгон Шорнбергер.

– Однако вы несете службу добросовестно и с неплохими результатами.

– Спасибо! Для меня это своеобразная переходная ступень от детства к возмужанию. Воинская дисциплина несет в себе что-то полезное, что остается на всю жизнь. Знаете, что проповедует мой старик? Я думаю, вам тоже понравится. Только в армии, говорит он, становятся настоящими мужчинами! И, поверьте мне, я вынужден с ним согласиться!

Карл Хейнц Бретшнейдер смыл с лица остатки пены, подошел к Шорнбергеру и, показав на его предплечье, спросил, казалось бы, безотносительно к теме:

– Что это у вас?

– Где? – Эгон Шорнбергер смущенно оглянулся: – Это? Шрам от прививки оспы, что же еще?

– И это не является она… анах… Это не старомодно. Мне кажется, оспы у нас нет уже около ста лет. И это только потому, что ее прививают.

– Это не сравнение.

– Войны в Европе нет уже около тридцати лет. Но они существуют, война и оспа. Не правда ли?

Эгон Шорнбергер уставился на пузырек с жидкостью для ног.

– Оспа, – пробормотал он. – И мы своего рода защитная прививка. Все ясно.

Карл Хейнц Бретшнейдер улыбнулся под густым слоем пены. Шорнбергер задумался, затем глаза его вновь заблестели.

– Знаете, что я недавно прочитал? – спросил он с триумфом в голосе. – Защитные прививки от оспы будут скоро отменены. Если не верите, можете убедиться сами. Это так!

– С армией произойдет то же самое, – ответил с готовностью унтер-офицер, – если война, как и оспа, не будет нам угрожать. Сказать откровенно, – он пристально посмотрел на абитуриента, – я не знаю в нашей армии ни одного человека, который сожалел бы, если бы в один прекрасный день необходимость в ней действительно отпала. И все, что здесь делаю я, и вы тоже, направлено к тому, чтобы этот день наступил!

В этот момент неподалеку послышался голос Бруно Преллера, который рапортовал дежурному унтер-офицеру:

– Комната три, расквартировано шесть солдат, пятеро налицо, один в ванной. Комната убрана и проветрена. Докладывает дежурный по комнате солдат Преллер.

Дежурный не нашел повода к замечаниям. Он укоризненно покачал головой, когда в комнату бесшумно проскользнул Шорнбергер, пожелал спокойной ночи и вышел.

Через несколько минут Бруно Преллер выключил свет. Кошенц полез под койку, открыл тайник, достал пиво и раздал каждому по бутылке, предварительно натренированным движением открыв их.

– Мне не нужно! – промолвил Андреас Юнгман еще до того, как до него дошла очередь.

– Я приму его дозу, – прошептал в углу Йохен.

Но Кошенц лишь шутливо крякнул в ответ на это предложение. Отказ старшего по комнате был воспринят им молча. Он знал его точку зрения: Андреас Юнгман был за то, чтобы приказы выполнялись неукоснительно. Понятно, он не хотел поднимать скандал из-за одной бутылки на нос. Но впредь он решил не допускать подобного нарушения дисциплины. Ведь суть запрета на алкоголь состояла в том, чтобы пресечь пьянство, которое часто начинается с первой бутылки. Он сам это неоднократно утверждал и, поскольку имел такую точку зрения, не мог позволить себе выпить ни капли.

На Кошенца и Никеля пиво подействовало как снотворное. Едва они успели засунуть пустые бутылки под матрац, как тихие разговоры остальных перестали для них существовать.

Хейнц Кернер держал полупустую бутылку на груди и смотрел в окно. Ему был виден клочок неба, усыпанного звездами. Издали в комнату слабо доносился шум автомобилей, проезжавших по шоссе. Одно замечание Бруно Преллера рассмешило его. Тот заявил:

– Любовь, большая, настоящая любовь, существует лишь у святых.

– Ты с нею еще не встречался, – ответил приглушенно Кернер.

– Ни на кого нельзя положиться.

Гобоист вновь усмехнулся. Две-три минуты ничего по было слышно, кроме храпа Никеля. Затем вновь заговорил Преллер:

– Как вы это улаживаете, ты и твоя жена? По современной моде? Я имею в виду, что ты не против, если твоя жена, пока ты служишь в армии, ходит с кем-то на танцы, ее приглашают в кино или прогуляться на мотоцикле?

– Зачем ей это? – спросил Хейнц Кернер. – Мы ждем, когда сможем это делать вместе. Танцы, кино, мотоцикл – все это у нас будет.

– Ей тяжелее, чем тебе.

– Почему тяжелее? У нее же ребенок!

– Боже мой! Подумаешь, ребенок! – Бруно Преллер с горечью засмеялся. – Я думаю, что при настоящей любви взаимное доверие должно быть главным обстоятельством. При этом условии никто не сажает другого на цепь. Даже если нет ребенка. Они должны в браке чувствовать себя так, как будто они холостые. Так указано в первом коринфском кодексе!

Здесь включился в разговор Эгон Шорнбергер.

– Брось ты всех своих коринфцев! – прошептал он с жаром. – У древних рыцарей на этот случай имелись «пояса девственности»! И доверие и безопасность!

Бруно Преллер громко засмеялся.

– Тихо вы, черт вас побери! – прорычал Михаэль Кошенц в полусне.

Кернер, Преллер и Шорнбергер вытянули головы и посмотрели в сторону Андреаса Юнгмана. Но старший по комнате молчал. Он, казалось, спал, но это впечатление было обманчивым. Андреас бодрствовал. Закинув руки за голову, он лежал с закрытыми глазами и думал о своем. Он успел поговорить с командиром отделения. Бретшнейдер обещал завтра утром еще до построения пойти с ним к командиру роты. Унтер-офицер считал, что краткосрочный отпуск, учитывая чрезвычайные семейные обстоятельства, ему могут дать. Если они отпустят его после отбоя по крайней мере на сутки, в его распоряжении будет почти целый день, для того чтобы убедить Дорис.

«Я должен это сделать, я должен, я должен…» – твердил он про себя, подыскивая аргументы для убеждения жены. Он взвешивал свои слова, строил предположения, довольный их убедительностью, но в следующий момент отказывался от них: они начинали казаться мало аргументированными.

«А если она вообще не даст себя уговорить?» – размышлял он. Эта мысль, как стоголовая гидра, заползала во все уголки его сознания, крепко присасывалась, рвала и душила. «Если ребенок не родится, кто будет в этом виноват? – спрашивал он себя. – Дорис не может сказать: она это делает потому, что одна с ребенком на руках она была бы беспомощна. Она не одна. У нее родители, подруги. Я тоже не полностью изолирован в своей казарме. У меня будет отпуск, выходные дни. Как сверхсрочник, я должен буду вскоре получить квартиру. Дорис не беспомощный ягненок. У нее достаточно сил, чтобы вырастить одного ребенка даже при таком отце, который в первое время будет приезжать только в выходные дни».

Андреас Юнгман невольно вспомнил о дне, проведенном совместно с Дорис на Штаузее. Июльское воскресенье. На небе маленькие белые облака. Вода – как светло-зеленый бархат. На лужайке коричневые от загара и еще не успевшие загореть отдыхающие. Толстяки и молодые люди с фигурой, как у Аполлона. Женщины с осиными талиями и жирные матроны. Три сорванца, держа игрушечные автоматы в маленьких ручонках, ползли по-пластунски. По обе стороны волейбольной сетки было шумно. Андреас и Дорис играли в разных командах. Они всего только три месяца как обручились. Над головами прыгал черно-белый мяч.

На берегу мальчишки с игрушечными автоматами атаковали детишек, воздвигнувших из песка фантастический замок. «Огонь!» – скомандовал предводитель. Жестяные трещотки игрушек застучали: «вак-вак-вак». Малыши с запачканными песком ручонками, испуганные, стояли рядом со своим сооружением. Недалеко от них упал в воду волейбольный мяч. «Вы все взяты в плен!» – прокричал мальчик с автоматом. Замок и валы вокруг были растоптаны победителями. Затем один из них уткнул ствол своего автомата в спину голому малышу. В следующее мгновение он вскрикнул от возмущения, потер покрасневшую щеку и зло взглянул на Дорис. Впервые в жизни он получил пощечину от чужого человека. К тому же он не чувствовал за собой никакой вины. А женщина схватила его чудесный автомат и переломила пополам. Андреас был тут как тут. Он начал упрекать Дорис, но ее гнев не проходил. Она поплыла к плоту, поставленному на якорь на некотором удалении от берега.

– У мальчишки есть мать, – заметила Дорис. – Представь себе, что когда-нибудь ей принесут сына без ноги или с выбитыми глазами.

Она помнила об искалеченной руке отца.

– Парнишки играли в партизан, – задумчиво сказал Андреас.

Но Дорис тотчас же перебила его:

– Ты думаешь, матери не все равно, почему ее сын стал калекой?

Она поднялась, натянула бретельки купального костюма на плечи и прыгнула в воду. Андреас с трудом догнал ее. Они поплыли к зарослям камыша на западном берегу. Она первая выбралась на берег и ждала его на одиноком, заброшенном маленьком островке. Солнце накалило камыш. Лягушки, соревнуясь, давали свой концерт. Дорис еще стеснялась поцелуев, но его губы пересилили ее сопротивление.

– Скоро у нас будет мальчишка, – сказал он тихо. – Один или даже два…

– Нет, – возразила она с улыбкой, обняв его за плечи. – У нас будут только девочки. Три…

Андреас не возражал. В тот час ему не хотелось спорить.

Беседа, которую шепотом вели Бруно Преллер, Хейнц Кернер и Эгон Шорнбергер, едва ли нарушала тишину, в которой все сильнее раздавались булькающие и шипящие звуки, доносившиеся с койки Йохена Никеля.

«Не только в этот день и час, так было всегда, – продолжал рассуждать про себя Андреас Юнгман. – Никаких склок! Постоянно выдерживалось правило: добиваться, чтобы сердце и душа всегда были едины. Все смотрели и завидовали нам! Мы были образцовой парой: во всем едины, едины, едины…»

Михаэль Кошенц застонал, приподнялся, повернулся к кровати соседа, стянул с Никеля одеяло и вновь лег. Шипение и бульканье действительно на несколько секунд стихли. И Йохен Никель сразу завозился в постели, стал шарить руками вокруг и ругаться.

– Это потому, что я храплю? Паршивые собаки! – Он нашел свое одеяло, завернулся, в него и через несколько минут вновь захрапел.

– Хрис и я, мы же не святые, – тихо рассказывал Хейнц Кернер. – На танцах или еще где она может встретить кого-то, кто высечет искру, которая ее зажжет, желает она того или нет. Чик-чик – и огонь! Так всегда бывает. У вас точно так же, как и у меня.

– Любовь всегда начинается случайно, – вмешался Эгон Шорнбергер.

– Знаешь, что я думаю? Любовь – это не только чувство! Любовь означает особый вид отношений. Если ты, например, кого-то любишь, ты никогда не сделаешь ему больно. По-моему, так.

– И ты думаешь, такая любовь действительно существует? – спросил Бруно Преллер. Он упорствовал в своих сомнениях.

Эгон Шорнбергер поднялся, нашел в своем белье, сложенном на табурете, сигареты и зажигалку и тихо спросил Бруно Преллера:

– Андреас спит?

Преллер поднял голову и посмотрел в сторону кровати старшего по комнате: во время ночного отдыха курить в комнате не разрешалось.

В полумраке он не мог рассмотреть лица Андреаса и поэтому наклонился чуть ближе к нему. То, что он увидел, перехватило ему горло, и он не мог произнести ни слова.

– Ну? – спросил Эгон Шорнбергер с сигаретой в зубах. – Что там?

– Слушайте… – Бруно Преллер замялся, прежде чем сказать, что он увидел. – Ребята, посмотрите-ка, он плачет! Святая матерь божья, настоящие слезы!

Андреас Юнгман вновь закрыл глаза, как при глубоком сне. Он повернулся на бок, спиной к Преллеру.

– Не выдумывай! – сказал Эгон Шорнбергер и закурил у окна сигарету. – Единственный, кто здесь имеет основания завыть, – это я.

Стены из стекла и холода
ЭГОН ШОРНБЕРГЕР

Светлый «вартбург» мчался в ночи. Движение на автостраде было незначительное. Эгону Шорнбергеру не было необходимости часто переключать дальний свет. Спидометр стоял постоянно на 120 километрах. Матовый свет от приборной доски позволял разглядеть лицо водителя, сосредоточенно склонившегося за рулем. Нежное пожатие руки сидящей рядом с ним девушки и ее головка, склонившаяся ему на плечо, не отвлекали его. На заднем сиденье тихо хихикала другая девушка. Она старалась отвести руки сидящего рядом с нею длинноволосого парня, пытавшегося посадить ее себе на колени.

Танцевальная музыка, лившаяся из радиоприемника, заглушая все дорожные звуки, оборвалась. Началась передача последних известий. Где-то офицерские путчи, землетрясения, успешный запуск спутников.

– Хорошо? – прошептала блондинка рядом с Шорнбергером.

– Восхитительно, – подтвердил он и улыбнулся.

Пожатия нежной ручки стали сильнее. Стрелка спидометра медленно поползла вниз: 110, 100, 90. Девушка на заднем сиденье дышала тяжело, открытым ртом. Она уже сидела на коленях длинноволосого, вцепившись в его ноги. «В Катании, на острове Сицилия, фашистские элементы напали на местное бюро Итальянской коммунистической партии и подожгли его. Повсюду в республике трудящиеся…» – доносился голос диктора из автомобильного приемника.

– Осторожно! – воскликнула блондинка.

Шорнбергер тотчас же крепко сжал руль и надавил на тормоз. Пара с заднего сиденья скользнула вперед. Крик девушки потонул в визге тормозов.

Когда дальний свет охватил разделенную полосой зеленых насаждений автостраду, удивленный водитель на мгновение растерялся. Две крупные домашние свиньи здесь, на автостраде?! Невероятно! Это, очевидно, галлюцинации, он плохо спал в последнюю ночь… Но там, впереди, были действительно свиньи. «Черт бы их побрал! Стой! Может быть, вправо?.. Влево?.. Все!» Бампер автомашины ударил обоих четвероногих, бросил их на капот. Пассажиры услышали звон стекла и треск костей. Затем их охватило большое горячее облако.

В 0.23 спасательная служба в С. была извещена дорожным мастером автострады о том, что на 172-м километре произошла катастрофа. В 0.27 к месту происшествия выехала оперативная группа окружной полиции. «Скорая помощь» прибыла почти одновременно с ней. Фары грузовика освещали место катастрофы. На проезжей части – следы крови и куски мяса. На бетоне был хорошо заметен тормозной след «вартбурга», который после столкновения с выбежавшими на дорогу свиньями, перевернувшись несколько раз, разбитый, лежал на картофельном поле. В стороне на покрывале виднелись два неподвижных тела.

Водитель грузовика первым увидел катастрофу. Он оповестил дорожного мастера и сделал все, что было в его силах. Он сообщил дорожной полиции, что светлый «вартбург» имел четырех пассажиров. Молодая девушка и парень были, очевидно, выброшены из машины. Шофер нашел их у подножия откоса. Проезжавший мимо водитель легкового автомобиля забрал их в больницу в С. Двух других шофер грузовика с большим трудом осторожно вытащил из разбитой машины, опасаясь, что вытекающий из бака бензин может вспыхнуть. Оба были без сознания. Молодой человек не подавал признаков жизни. У блондинки изо рта и носа шла кровь, пульс едва прощупывался и на ноге зияла рана.

Люди в белых халатах не теряли ни секунды. Каждое движение их было отработано. Через несколько минут санитарная машина с включенной мигалкой умчалась.

Полицейский из дорожной инспекции взглянул на документы пострадавших. По радио он сообщил своему начальству: «Владелец машины – профессор Иоахим Шорнбергер, Эльзенау, 12. Машина полностью разбита». Профессор доктор Шорнбергер был в это время на слете архитекторов в Магдебурге, а его жена находилась на излечении в Карловых Варах. Их единственный сын с приятелем и двумя девицами хотел провести уик-энд на даче профессора.

Сейчас он в полной тишине медленно плыл под большим черным парусом. Ему казалось, что прошла вечность, прежде чем он начал различать отдаленный звук отбойного молотка. Постепенно шум все увеличивался, приближался. Грохот нарастал, становился резче, пронзительнее. Сталь ударяла о камень. Эгон Шорнбергер не хотел приближаться к этому призрачному стаккато. Он пытался обороняться, напрягал всю свою волю против этих звуков. Но они становились все сильнее. Затем он почувствовал боль, безжалостную боль в ногах, в груди, в голове. Боль вырвала его из забытья и тьмы в дневной свет белой комнаты. Он увидел около себя двух человек, которые как будто ожидали чего-то. Мужчина, худой, бородатый, как христианский мученик, был не старше тридцати лет. Женщина, стоявшая рядом с ним, была одета в халат медицинской сестры и по возрасту могла быть его матерью.

– Ну, спортсмен, наконец-то мы вновь на этом свете, – промолвил бородач, который тоже был в белом халате. Он улыбнулся и кивнул сестре: – Теперь ему кое-что нужно сделать.

Сестра взяла в руки шприц. Эгон Шорнбергер едва почувствовал укол в руку. Боль сразу стала глуше и терпимее. Он попытался заговорить, но язык не слушался его.

«Машина… – думал он. – Что с машиной? И мои ноги… Что с ними? „Вартбург“ не прошел еще и трех тысяч километров. Я не чувствую ни ступней, ни колен. Только боль внизу. Мать и отец экономили четыре года, собирая на машину. Рука… Я не могу и рукой пошевелить…»

– Не беспокойся, – сказал врач и ободряюще потрепал его по щеке. – Пройдет несколько недель, и ты забудешь все боли и огорчения. Даю тебе честное слово.

– Это… это не… – Челюсти Эгона Шорнбергера сжало, как железными клещами. Он покачал головой, давая понять, что его волнуют другие вопросы, которые так же важны, как и вопросы о его состоянии.

Врач, казалось, догадался по сомкнутым губам пациента, что он хотел сказать.

– Твои друзья, не правда ли? – Он успокаивающе подмигнул: – Мы всех их поставим на ноги. Всех троих. И я думаю, совсем быстро. А теперь тебе нужно заснуть. Это сейчас, пожалуй, будет лучше всего!

Эгон Шорнбергер закрыл глаза. Морфий окутал его приятной теплотой. Однако не успокоил. Он смущенно искал объяснение тому, что его первые мысли были не о девушках и приятеле. Заботу о собственном состоянии здоровья он еще мог объяснить. Но то обстоятельство, что состояние отцовской машины, а не состояние здоровья друзей интересовало его в первую очередь, как только он пришел в сознание, жгло его стыдом.

«Как тот, кому собственный пфенниг дороже, чем глаз соседа», – подумал он с отвращением.

…Вдруг ему почудилось, что на светлой стене комнаты появились цветные пятна, которые, сливаясь, принимали очертания фигур и подступали к его кровати. Он узнал родителей и не удивился столь странному способу их появления и необычному виду. На отце был оливковый фартук с белыми зайчиками на груди и широкополая соломенная шляпа, как будто он только что косил траву на лужайке или чистил плавательный бассейн. Совсем по-другому выглядела фрау Шорнбергер. Она была закутана в элегантный хитон из вытканной серебром ткани, на шее – золотая цепь, которую ей привез муж из служебной командировки в Шри Ланку. Она беззвучно плакала, закрыв лицо руками.

– Типичная история, – проговорил профессор Шорнбергер. Он оперся о стальную спинку кровати, как будто находился на кафедре. – Мотоцикла молодому человеку недостаточно. Ему нужен автомобиль. Он не ожидает, пока его собственные достижения принесут плоды. Никакого уважения к трудолюбию и бережливости родителей. Бери без зазрения совести все, что понравится! И в своей безграничной наглости он еще не доволен, когда его упрекают в этом!

Каждая фраза отдавалась в голове маленьким взрывом. И тем не менее Эгон оставался спокойным. Он сам удивлялся этому. Обычно подобные проповеди приводили его в бешенство. «По всей вероятности, это действие укола», – подумал он. А может быть, это потому, что он привык к ним и у него просто нет аргументов против этой болтовни. Сейчас должна начаться партия матери…

– Мы все делали для тебя, – промолвила фрау Шорнбергер, теребя носовой платок. – Ты первый в своем классе получил мотоцикл, а совсем недавно – портативный телевизор. У тебя собственная комната, свой плавательный бассейн, бунгало на берегу озера, лодка. Четыре года отец и я экономили деньги на покупку «вартбурга». Четыре года! Если бы ты, по крайней мере, попросил разрешения! Так нет, просто взял и разбил! И потом люди, разговоры… Нет, мой дорогой, нет!

Внезапно Эгон заметил маленького паучка, спускавшегося с белого потолка на невидимой паутинке. Он приземлился на кровать и уставился на него. У паучка оказалось человеческое лицо. Он косил, как учитель музыки, к которому родители водили его изучать игру на фортепиано в течение пяти лет. Паучок ядовито захихикал, уменьшился до макового зернышка и пополз по наволочке на тонких, как волосок, ножках.

– Ты знаешь, что сделал бы со мной мой отец? – спросил профессор Шорнбергер сына. – Он бы так обработал меня своим ремнем, что я минимум четыре недели не мог бы ходить на пляж!

Маленький паучок исчез.

– Семейный фашизм, – промолвил Эгон и посмотрел на родителей. Они смущенно переглянулись. – Вы сейчас полностью высказались… Больше не нужно!

– Что это значит? – Профессор Шорнбергер выпрямился в своем садовом переднике. – Что ты хочешь этим сказать?

– А то, что вы остались мещанами, – спокойно пояснил Эгон. – И меня вы создали по своему образу и подобию. И это вас злит.

– Ты наше подобие? – Профессор Шорнбергер покачал с сомнением головой. – Ишь чего захотел!

– Откуда ты нахватался этой ерунды, мой дорогой? – с упреком произнесла мать.

Она уже не плакала: слезы размывали тушь на ресницах. Сейчас она выглядела значительно старше. Лицо матери говорило о том, что в ее жизни был не один трудный год.

Эгон закрыл глаза. Его охватила усталость. Родители удалялись от него все дальше и дальше. Он заговорил, хотя каждое слово требовало напряжения:

– Руины, водопровод для завода, битва за урожай… Может быть, тогда вы действительно были классом. А теперь, поверьте мне, вы выглядите совершенно иначе. Если кто-нибудь проберется в вашу дачу и опустошит холодильник, для вас это будет событие более трагическое, чем гибель какого-либо революционера в Южной Америке. Вам наплевать на то, что в нашей стране есть еще люди, которые живут в трущобах, зато вас волнует вопрос о том, что ваш бассейн в саду слишком мал. Любое средство считается допустимым, если оно применяется для благоустройства дачи. Это паршивое сооружение терзает вам сердце больше, чем убийства чилийских рабочих. Что, скажете нет? А ведь со мной в вашей комфортабельной калоше ехало еще три человека! Три! Я их уговорил на эту поездку. Не согласись они – с ними ничего бы не случилось. И что же теперь? Может быть, доктор не сказал мне правду. Может быть, Фредди погиб или Анке на всю жизнь осталась калекой… Или Сильвана… Вас это волнует или нет? Я понимаю, отлично понимаю! Мы здесь три Шорнбергера – плоть от плоти, кровь от крови. Я тоже вначале подумал не о товарищах, а об этом трижды проклятом автомобиле и куче денег, которых он стоил, а также о ярости, которая охватит вас… Что за превосходный семейный коллектив представляем мы с вами, боже мой!

Эгон Шорнбергер не мог больше продолжать. Его глаза увлажнились. Он зарыдал. В последний раз он рыдал так в детстве, когда у него нестерпимо болел зуб…

Иоахим Шорнбергер получил профессию подмастерья каменщика, но был вскоре командирован молодежной организацией на рабоче-крестьянский факультет. На меж-германской встрече в Западном Берлине он познакомился с Ирмгард, когда они оба принимали участие в демонстрации. Полицейские начали разгонять ее участников дубинками. Они безжалостно избивали парней и девушек, топтали сапогами раненых, оставшихся лежать на асфальте. Иоахим и Ирмгард, раньше никогда до того не встречавшиеся, столкнулись в подъезде какого-то дома. Девушка дрожала от страха. Иоахим Шорнбергер сразу не мог выбраться из случайного убежища: удар дубинкой парализовал ему левую руку. В учебниках он читал захватывающие, романтические рассказы об уличных боях в Веймарской республике. Когда старьте участники боевых демонстраций того времени вспоминали об этом, их рассказы вызывали у юных слушателей, таких, как Иоахим и Ирмгард, не только удивление, но и тайную зависть к революционерам, которые в те времена могли открыто показать свое мужество и готовность к борьбе с классовым врагом. Что такое по сравнению с этим двенадцатичасовой субботник по расчистке развалин или добровольное проведение нескольких каникулярных недель на уборке картофеля! В ту пору они были одержимы борьбой. Уличные заграждения, полицейские цепи, водометы, угрозы применить стрелковое оружие. Все было оговорено заранее, шло по определенному плану. Рекомендовалось избегать рукопашных схваток. Но здесь все было по-другому. Мастера резиновой дубинки не предупреждали. Они накинулись на молодежь, как стая волков, и били безжалостно, слепо. Искаженные лица полицейских, крики друзей преследовали Иоахима и Ирмгард повсюду целую неделю. «Ненависть, которая сохранилась в нас с тех пор, никогда не исчезнет», – утверждал позже Иоахим Шорнбергер, когда рассказывал эту историю сыну. Между тем он стал дипломированным архитектором, а потом профессором в высшей технической школе. Ирмгард Шорнбергер тоже училась, получила диплом специалиста по германистике и стала заведовать городской библиотекой. Эгон гордился родителями, тем высоким уважением, которым они пользовались, их наградами, радовался каждому успеху, которого они достигали на своей работе. Он был также доволен и горд, когда они построили свой прекрасный дом с бассейном в саду, когда на место старого, потрепанного «Ф-9» они поставили в гараж новенькую автомашину, а через два года купили участок на берегу озера.

Но однажды пьедестал, на который Эгон поставил родителей, дал трещину. Он не мог бы точно сказать, когда это произошло и что послужило тому причиной. Во всяком случае, все началось перед его пятнадцатилетием. Отец запретил ему тогда пригласить домой школьных товарищей. Он втиснул ему в руку бумажку в 20 марок и посоветовал пригласить всех на общественный пляж.