Текст книги "За полвека до Бородина"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Впереди шла государыня. Она и в этой церемонии не уступила первого места своей невестке – главной виновнице нынешнего торжестве (как тут же все заметили, молодой матери и вообще–то не было на крестинах).

Миша увидел высокую красивую женщину, о внешности которой один из ее знаменитых современников – Андрей Тимофеевич Болотов – написал следующее: «Роста она была нарочито высокого и стан имела пропорциональный, вид благородный и величественный; лицо имела она круглое, белое и живое, прекрасные голубые глаза, маленький рот, алые губы, но несколько толстоватые длани, а руки прекрасные».

Следом за нею шел затканный в золото великан – камер–лакей. Он нес казавшийся совсем небольшим сверток, в коем и находился главный герои сегодняшнего дня – цесаревич–наследник российского престола, его императорское высочество, великий князь, коего через считанные минуты должны были наречь Павлом Петровичем.

Лакей шел будто по воздуху, но видно было, чего ему стоило это легкое, политесное, почти балетное движение: губы его были сжаты в нитку, глаза остекленели, уставясь под ноги, могучие плечи ушли вперед, будто нес он не небольшой пакет из бархата и меха, а пятипудовую хрустальную вазу, к тому же еще и доверху наполненную живою водой, коей и капли пролить было никак нельзя.

А затем Миша увидел и отца новорожденного – племянника императрицы Петра Федоровича. Великий князь был среднего росту, нескладен и некрасив. Имел он желтое лицо, одутловатые щеки, водянистые глаза. И тут же Миша услышал, как возле него стали говорить одно и то же:

– А где же великая княгиня?

– Где Екатерина Алексеевна?

– Что с нею?

И неуверенные ответы знатоков дворцовых интриг и сплетен:

– После родов Екатерина Алексеевна слаба, недужна и потому нет здесь ее.

Миша впервые увидел августейшую фамилию всю сразу, да и по отдельности столь близко не доводилось лицезреть ему никого из них – случалось встречать лишь выезды, когда пронесется мимо карета либо поезд карет с кавалькадою всадников впереди и позади. И все. Мелькнет в окне кареты неясный профиль – и как не было ее величества или же его высочества.

А нынче прошли они друг за другом неспешно и чинно в двух от него шагах.

Он испытал сразу несколько чувств: огромное любопытство, перешедшее в восторг и почти сразу же сменившееся разочарованием. Августейшее семейство было зауряд обыкновенным, и даже более того – Петр Федорович и до среднего, обыкновенного офицера не дотягивал, гляделся не более как капралом…

Отступление 2

Об «императрикс Елисавет», как именовала себя сама она, учиняя подпись свою под государственными бумагами, об ордене святой Екатерины и о великом князе Петре Федоровиче, будущем императоре Петре III.

«Императрикс» в эту пору шел сорок пятый год, и ее приятная внешность молодой красавицы стоила многочасовых усилий дюжине парикмахеров, массажистов, лекарей, гримеров и парфюмеров.

Она была единственной дожившей до такого возраста из восьми детей Петра I, рожденных ему Екатериной, и, наверное, поэтому желавшей наверстать все, чего не получили ее рано умершие сестры и братья.

Елизавета превратила свою жизнь в непрерывный праздник – она ни разу не надевала дважды одно и то же платье. И потому, когда сгорел только один из императорских дворцов, в огне погибло четыре тысячи ее нарядов. Следует заметить, что «императрикс» весьма редко носила одно и то же платье целый день: обычно утром она одевала одно, к обеду выходила в другом, к ужину – в третьем, на бал отправлялась в четвертом. Но и тем дело не кончалось: так как «императрикс» от неистовых забав и плясок сильно потела, то за один придворный куртаг меняла она до пяти платьев в ночь. И потому после смерти своей оставила она в разных своих сундуках и шкапах гигантский гардероб, в коем оказалось пятнадцать тысяч платьев и костюмов.

А ведь не только платья носила она – к каждому потребны были чулки и туфли, мантильи и ленты, не говоря уже о накидках, шубах, и прочем, и прочем.

О драгоценностях мы и не говорим – их цена исчислялась многими миллионами золотых рублей, но сколько было этих миллионов, не знал никто, в том числе и сама «императрикс».

О сокровищницах русских царей в мире ходило немало басен. С ними могли равняться лишь сказочный Гарун–аль–Рашид, магараджи Индии, цезари ушедшего в небытие Рима.

Однако правда была такова, что даже часть драгоценностей, взятых однажды с собою матерью Елизаветы, спасла от плена целую армию, которая была окружена неприятелем.

Летом 1711 года во время Прутского похода 38-тысячная русская армия была окружена 190-тысячным турецким войском. Ничто не могло спасти ее тогда – ни слава недавно отгремевшей Полтавы, ни хитрость и изворотливость барона Петра Шафирова, посланного на переговоры с турецким главнокомандующим – великим визирем Баталджи–пашой, ни то, что при армии находился сам царь Петр со своей женой Екатериной.

Спасла русских, как утверждали знающие люди, алчность Баталджи–паши. Он потребовал огромный выкуп, львиная доля которого предназначалась ему самому, и получил его. Эта сумма более чем наполовину состояла из личных драгоценностей Екатерины, которые она по собственному почину предложила Петру.

Армия была спасена, позор поражения миновал русских.

В память об этом подвиге царицы Петр учредил орден святой Екатерины и 24 ноября 1714 года возложил знаки ордена на первую «кавалерственную даму» России – царицу Екатерину I.

Девизом ордена стали слова: «За любовь и верность». Орденом святой Екатерины награждались только женщины, проявившие заслуги на службе отечеству. (Самодержавный произвол, проявлявшийся в чем угодно, проявился однажды и в награждении этим орденом, когда его кавалером стал мужчина – Александр Александрович Меншиков, сын знаменитого Александра Даниловича Меншикова. 5 февраля 1727 года он получил этот орден за то, что однажды появился на придворном маскараде в полумаске и женском платье. Никто не мог узнать прелестную незнакомку, пока заинтригованная императрица Екатерина I не приказала снять с лица таинственной дамы маску и была столь сильно поражена метаморфозой юноши Меншикова, что тут же велела наградить его орденом святой Екатерины.)

А теперь снова о Елизавете.

Она любила не только наряжаться, но и сладко поспать – как правило, от семи часов утра до двух–трех часов пополудни – и много и хорошо поесть и попить. Правда, насколько изысканна была она в нарядах, предпочитая всем иным модам парижские, настолько проста была в пище – блины, щи, гречневая каша и кулебяки оставались ее излюбленными блюдами всю жизнь. И если бы не танцевала все ночи напролет, то была бы необычайно толста. Но благодаря бесконечным танцам, маскарадам, увеселительным прогулкам, очень часто пешком или верхом на коне, а также и многодневным охотам, она была просто полной, вальяжной дамой.

Ей шли мужские костюмы, и «императрикс» чаще всего появлялась то в виде французского мушкетера, то казака–запорожца, то голландского матроса. «Одевшись в мужское платье, представляла она собою очень красивого и статного мужчину, имеющего героическую походку, сидящего прекрасно на лошади и танцующего с приятностию», – писал все тот же Болотов. И добавлял: «Она любила художествы и пиршествы».

Заметив однажды, что многим придворным дамам эти наряды не к лицу, она настояла, чтобы все женщины появлялись на маскарадах только в мужских костюмах. Милыми ее сердцу «художествами» были не только балы и маскарады, но и театр, гулянье, фейерверки, без которых не обходился ни один праздник, псовая охота и даже богомолье.

Государыня хотя и ходила на богомолье всегда пешком, да только как «ходила»! От Москвы до знаменитого монастыря – лавры Троицы – хотя и было всего–то шестьдесят верст, а проходила она их за месяц. В путевых дворцах, построенных по дороге, живала она по нескольку дней и бывало, что в иной день, выйдя по солнышку в дорогу, к вечеру преодолевала «императрикс» три–четыре версты.

Забавы и увеселения составляли не только большую часть жизни Елизаветы, но и являлись главным ее содержанием. Говорили, что и французский язык выучила она не затем, чтобы вести беседы с галантными иноземными министрами–резидентами, но чтоб читать любовные романы, следить за парижскими модами и, главное, получать плезир от французского театра, комедиантов коего она содержала в столице на жалованьи и привилегиях штаб–офицеров гвардии.

Елизавета Петровна не выходила замуж, хотя поговаривали, что тайно обвенчалась с Алексеем Григорьевичем Розумом – сыном бедного казака, придворным певчим, в которого влюбилась безоглядно.

Однако же из–за ветрености нрава любила потом и многих иных, но более всего скромного и малознатного костромского дворянина Ивана Ивановича Шувалова, поначалу состоявшего при ней слугою.

Детей у Елизаветы Петровны не было, и потому, беспокоясь о будущем престола, призвала она к себе племянника – сына своей рано умершей сестры Анны Петровны.

Была Анна Петровна, еще при их отце, просватана за немецкого герцога Карла, имевшего во владении земли в Голштинии и Шлезвиге. Там, в Голштинии, родила Анна Петровна сына, нареченного Карлом Петром Ульрихом. Ребенок рано осиротел, и августейшая бездетная тетка сначала объявила его наследником российского престола, а затем и выписала к себе в Санкт – Петербург.

В 1745 году семнадцатилетнего наследника престола женили на Софье Августе Фредерике Ангальт – Церб–стской, которая, по приезде в Россию, приняла православие и стала называться Екатериной Алексеевной. Карл Петр Ульрих тоже принял православие и стал именоваться Петром Федоровичем. (Заметим, что если по женской линии у Петра Федоровича дедом был русский император Петр I, то по мужской – шведский король Карл XII, и вследствие этого он одновременно был наследником и шведского трона. Однако даже такое родство и такая «порода» не помогли, и Петр Федорович являл собой ярчайшее доказательство того, что на потомках великих людей природа отдыхает.)

Следует отметить и еще одно обстоятельство: будущий император Петр III был последним в династии Романовых, в ком оставалось пятьдесят процентов русской крови. С этих пор и до самого конца наследники русского престола брали жен только из Германии, и таким образом российский императорский дом чем дальше, тем больше превращался в совершенно чужеродное явление на русской почве.

И все–таки даже не в происхождении было дело: тот же Яков Брюс тоже по части родословия не подкачал – был прямым потомком шотландских королей, однако ж славу свою не в том видел и за честь почитал не только благородное происхождение.

С Петром Федоровичем дело обстояло иначе.

С какими бы мерками мы к нему ни подходили, кроме как ничтожеством назвать его было нельзя.

Поселившись в России, он с самого начала возненавидел и страну, которой ему предстояло править, и ее народ. Кумиром же для себя избрал прусского короля Фридриха II, и из нескольких масонских орденов Петр отдал предпочтение тому, во главе которого стоял властитель его дум.

Верный брат–каменщик писал почтительные письма своему гранд–метру, сиречь гроссмейстеру, и хотя и получал и ответные эпистолы, да только переписка сия шла на пользу лишь одному из двух корреспондентов, а именно Фридриху, умному, дальновидному, просвещенному, игравшему своим поклонником столь же легко и просто, как великовозрастный Петр Федорович играл оловянными солдатиками.

А теперь еще раз нарушим хронологию и заглянем вперед.

Елизавета Петровна умерла 25 декабря 1761 года, оставив трон этому тридцатитрехлетнему недорослю.

Болотов писал: «Елисавета лежала еще во гробе, а Петр уже пировал с непотребными своими друзьями и с итальянскими певцами, вкупе с их толмачами, разговаривая на пиршествах въявь обо всех самых величайших таинствах и делах государственных».

Став императором, голштинский Митрофанушка и вконец распоясался: он был почти всегда пьян, а любимое свое английское пиво и крепчайший голландский табак – кнастер велел носить за собою, где бы он ни был.

Под стать императору было и его окружение – кто не пил с ним вровень, тот не мог рассчитывать ни на какой государственный пост. Более того, первые сановники империи пытались во всем подражать Петру III, часто искусственно низводили себя до его уровня, – перепившись, они играли, как малые дети, боролись, толкались, пинались.

Портрет гранд–метра висел теперь уже не только в кабинете, но и над постелью Петра III. И эта приверженность демонстрировалась не когда–нибудь, а в годы войны России с Пруссией, королем которой и был Фридрих.

Дело кончилось тем, что во дворце возник заговор в пользу жены Петра – Екатерины. Верные ей гвардейские офицеры схватили «урода», как называли они Петра между собой, и убили.

На престоле оказалась Екатерина.

Но сегодня – в день крестин своего сына – Петр Федорович был на вершине жизненного успеха, и многие из собравшихся здесь сановников и придворных, хотя и знали, что представляет из себя великий князь, в этот день готовы были простить ему многое и не столь взыскательно судить его.

Миша же, конечно, не знал этого и более всего смотрел на Елизавету Петровну и на Петра Федоровича, полагая, как, впрочем, и все другие, что именно от этих двух людей зависят ныне и будут зависеть впредь жизни и судьбы всех их.

Однако он ошибался.

Его жизнь оказалась почти не связанной ни с «им–ператрикс Елисавет», ни с Петром III.

Сорок лет его службы – и, следовательно, его жизни – прошло под влиянием, и часто самым непосредственным, главной виновницы сегодняшнего торжества – матери августейшего младенца, Екатерины Алексеевны, которой здесь не было, а также и ее сына, еще не имеющего имени, но уже имеющего титул великого князя и статус наследника престола.

Беседа 4

О храбром офицере, а затем и блистательном генерале М. И. Голенищеве – Кутузове, об императрице Екатерине II и императоре Павле I.

Первая встреча Кутузова с Екатериной II произошла как будто, когда она приехала в Ревель (ныне Таллинн). Кутузов жил тогда в местном гарнизоне, было ему 19 лет, но звание у него было уже достаточно высокое – капитан.

Екатерину отличала незаурядная интуиция, помогавшая ей собирать вокруг себя талантливых людей – администраторов, дипломатов, военных. Это были те самые «орлы Екатерины», которые прославили Россию на суше и море, – Орлов – Чесменский, Румянцев – Задунайский, Суворов – Рымникский, Потемкин – Таврический.

Кутузов был моложе их всех и не в ее царствование стал «светлейшим князем Смоленским», но и в нем Екатерина угадала орлиные крылья и поняла, что ревельская цитадель тесна ему и что молодому капитану нужны простор и воля.

Уезжая из Ревеля, императрица спросила Кутузова:

«Желаете ли вы отличиться на поле чести?» – «С большим удовольствием, всемилостивейшая государыня!» – ответил бравый девятнадцатилетний капитан и отбыл на первую свою войну – в Польшу.

Прошло более десяти лет, прежде чем Екатерина еще раз встретилась с Кутузовым. Причиной тому были обстоятельства трагические.

В июле 1774 года Кутузов находился в Крымской армии генерал–аншефа князя В. М. Долгорукова.

Во время атаки на деревню Шума (ныне Кутузовка), неподалеку от Алушты, подполковник Кутузов с развернутым знаменем бежал во главе гренадерского батальона, которым он и командовал. Турецкая пуля ранила его «навылет в голову, позади глаз».

Пуля попала Кутузову в левый висок и вышла у правого глаза. Врачи единодушно признали ранение смертельным. Кутузов в конце концов выздоровел, но в результате этого ранения правый глаз у него оказался сильно поврежденным. Лечение было сложным и длительным. Кутузов полтора года лечился в Петербурге, потом уехал заграницу.

Незадолго перед отъездом Михаил Илларионович получил свой первый орден – военный орден святого великомученика и победоносца Георгия четвертого класса, который вручался для награждения «отличных военных подвигов и в поощрение в военном искусстве». Причем кавалеры его обязательно должны были проявить личную храбрость в бою или личное военное мастерство.

В это же время Екатерина встретилась с Михаилом Илларионовичем и «для излечения ран и поездки к теплым водам» приказала выдать «без вычета жалования» из ее собственных, кабинетных, денег тысячу червонцев – 10 000 рублей золотом.

Кутузов уехал лечиться в знаменитую глазную клинику Лейденского университета в Голландии, а затем побывал в Англии, Италии и Австрии.

Третья их встреча произошла еще через десять лет и была столь же эпизодической, как и первая. Случилось это в 1787 году, когда Екатерина совершала свою знаменитую поездку на юг, инспектируя новые земли, присоединенные к России Г. А. Потемкиным – Таврическим. На всем пути следования власти устраивали императрице пышные встречи, задавали балы и пытались перещеголять друг друга в изобретении различных зрелищ и увеселений.

Когда Екатерина приехала в Полтаву, перед нею учинили полутеатрализованные войсковые маневры, местом проведения которых избрано было историческое поле Полтавской битвы. В этом действе Кутузов командовал одним из двух корпусов.

Во время маневров он сидел на плохо объезженной, норовистой лошади, и Екатерина заметила это. Когда все завершилось, Екатерина вручила Кутузову за прекрасно проведенную военную игру орден Владимира второй степени, но не преминула и попенять ему: «Вы должны беречь себя. Запрещаю вам ездить на бешеных лошадях и никогда не прощу, что вы не исполняете моего приказания».

А еще через год Кутузова снова ранило. Это случилось при осаде турецкой крепости Очаков. Кутузов тогда был уже генерал–майором и пришел под Очаков во главе Бугского егерского корпуса на помощь главным силам.

Здесь 18 августа 1788 года, отбивая вылазку турок из крепости, Кутузов был ранен еще раз, и снова – в голову. Главнокомандующий Г. А. Потемкин, сообщая об очаковском деле Екатерине, упомянул и о Кутузове. И она в первом же письме спрашивала: «Отпиши, каков Кутузов и как он ранен, и от меня прикажи наведываться». И потом не раз справлялась о его здоровье

Что же случилось с Кутузовым на сей раз?

Пуля снова, как и тринадцать лет назад, попала в голову. Присутствовавший при этом принц де Линь писал о ранении Кутузова в письме к австрийскому императору Иосифу: «Вчера опять прострелили голову Кутузову. Я полагаю, что сегодня или завтра он умрет».

Но Кутузов не умер. Более того, он вылечился и вернулся в строй очень быстро.

Врач, лечивший его, писал: «Сей опасный сквозной прорыв нежнейших частей и самых важных по положению височных костей, глазных мышц, зрительных нервов, мимо которых на волосок прошла пуля, прошла и мимо самого мозга, не оставил других последствий, как только что один глаз несколько искосило!»

И врач, лечивший его, говорил: «Надо думать, что Провидение сохраняет этого человека для чего–нибудь необыкновенного, потому что он исцелился от двух ран, из коих каждая смертельна».

Вторая рана оказалась, к счастью, гораздо легче первой: Кутузову даже не понадобилось уезжать куда–нибудь для лечения. Через три месяца он был совершенно здоров и 6 декабря уже принял участие в штурме Очакова.

За подвиги в войне с турками он получил от Екатерины еще три ордена.

А спустя два года волею императрицы боевой генерал становится дипломатом – его отправляют в Константинополь чрезвычайным и полномочным послом.

Перед отъездом его принимает Екатерина и во время аудиенции не только обсуждает предстоящую ему миссию, но и обласкивает и одаривает его. А после того как он блестяще осуществляет посольство, Екатерина оставляет его служить в Петербурге и делает одним из приближенных – другом и советчиком.

Два последних года ее жизни – а умрет она в 1796 году – Кутузов очень часто бывал во дворце, оставаясь иногда с глазу на глаз с Екатериной и нередко обедая и ужиная за одним с нею столом. Он служил теперь главным директором Сухопутного шляхетского кадетского корпуса и обнаружил ко всем своим достоинствам еще и незаурядный талант педагога. К помощи Кутузова – педагога тоже – не раз прибегала Екатерина, поручая ему то шестнадцатилетнего шведского короля Густава IV Вазу, то собственного шестнадцатилетнего внука – Константина.

В последний раз Кутузов встретился с Екатериной вечером 5 ноября 1796 года за ужином в Царскосельском дворце.

На следующий день Екатерина умерла….Ужас объял сановный Петербург. Казалось, что непобедимая вражеская армия приближается к столице, – так страшен был множеству приближенных Екатерины великий князь Павел Петрович, вчера еще – наследник, цесаревич, ныне уже – император.

Почему же Павел был им столь страшен? Потому что Екатерина не любила сына, а льстивые сановники, подыгрывая ей, всячески демонстрировали свою неприязнь к нему. Екатерина поселила Павла в Гатчине, весьма редко допускала его к себе и не поручала Павлу никаких государственных дел, выказывая тем самым полное пренебрежение к нему.

Вместе с тем она окружила наследника соглядатаями и шпионами, и каждый его шаг, каждое слово становилось тотчас же известными ей.

Наследник же, хотя и был человеком с немалыми странностями, обладал и некоторыми несомненными достоинствами. Он был хорошо образован, энергичен, деятелен, да только не на что было ему эту энергию направлять, кроме как на то, чтобы бесконечно муштровать небольшой «деташемент» солдат, размещенный в Гатчине.

Нелюбовь матери он воспринимал как незаслуженную обиду и объяснял ненавистью Екатерины к убитому с ее согласия отцу, которого он совсем не помнил, но сильно любил. Может быть, потому и любил, что не помнил.

Желая угодить императрице, многие ее придворные нарочито неприязненно и даже враждебно относились к Павлу. Он знал это, знал и имена их, но был пока что бессилен бороться с ними.

Меж тем время шло. Павлу сровнялось тридцать, минуло сорок… А он все был цесаревич, все – наследник.

Девятнадцати лет Павла женили на ГессенДарм–штадтской принцессе – Вильгельмине, но и здесь несчастье не оставляло его – жена скончалась через три года.

Вторым браком женат он был на другой немецкой принцессе – Софье Вюртембергской, принявшей в России при крещении по православному обряду имя Марии Федоровны. Мария Федоровна родила цесаревичу трех сыновей и шестерых дочерей, и только последнего сына – Михаила – родила она, когда Павел стал уже императором, остальные же восемь детей были у него, когда он все еще пребывал «вечным принцем».

Екатерина II, став бабушкой, отобрала у Павла старших его сыновей – Александра и Константина – и стала воспитывать их у себя, исподволь готовя себе союзников в возможной династической борьбе, стараясь посеять в сердцах внуков сначала неприязнь и неуважение, а затем и ненависть к родному их отцу; полностью пожать плоды этого воспитания ей не удалось, но через пять лет после смерти Екатерины дурные семена, посеянные ею, дали пышные всходы – сыновья убили отца…

Однако не станем забегать вперед так сильно. Цесаревич, получив известие о смерти матери, тут же помчался в Петербург. Покойницу еще не успели обрядить, как наследник привел к присяге сенат и генералитет и сразу же начал разрушать созданное Екатериной здание государственного устройства, ликвидировать и отменять многое из того, что она сделала, и насаждать то, чему была она непримиримая противница. Павел начал с того, что выпустил из тюрем самых опасных политических противников Екатерины – Александра Радищева, которого она почитала «бунтовщиком хуже Пугачева», создателя «Типографской компании», просветителя и книгоиздателя Николая Новикова и захваченного в плен вождя польских повстанцев Тадеуша Костюшко.

Павел выгнал из армии и государственного аппарата сотни сановников и генералов, особенно близких его покойной матери, но Михаила Илларионовича монарший гнев миновал.

Дело было, в частности, в том, что Голенищевы – Кутузовы, пользуясь расположением Екатерины II, в то же время сохраняли наилучшие отношения и с наследником престола, – вспомните, какое место занимал при его особе Иван Логинович и каким благодарным по отношению к нему оказался потом его воспитанник.

Приязнь к адмиралу Голенищеву – Кутузову распространилась и на племянника – Михаила Илларионовича.

С «коронною переменой» никаких метаморфоз с Михаилом Илларионовичем не произошло – он оставался при прежних чинах и на старых постах.

Положение его изменилось в конце 1797 года, когда после «высочайшей аудиенции» был он послан Павлом в Берлин – поздравить с восшествием на престол нового прусского короля Фридриха – Вильгельма III.

Это была официальная и наиболее приятная часть миссии. Другая же – более важная – состояла в том, чтобы вступить с Пруссией в более тесный союз.

Кутузов еще ехал в Берлин, а вслед ему уже летели монаршие милости: «назначить инспектором Финляндской дивизии», то есть командующим военным округом в Финляндии, а через десять дней и пожалование генералом от инфантерии – последним генеральским званием перед фельдмаршалом. Наконец, во время этой же поездки Павел велел одному из полков – Рязанскому мушкетерскому – «впредь именоваться Рязанским мушкетерским генерала от инфантерии Голенищева – Кутузова полком».

В ожидании очередной и уже близкой войны со Швецией назначение в Финляндию было не просто почетным, но и ответственным поручением, и Кутузов, начиная с этого времени, почти ежедневно переписывается с Павлом и часто бывает у него.

Павел оказал Кутузову и еще более высокую, как тогда считалось, честь: крестил второго и третьего внуков Михаила Илларионовича – Федора и Павла. (Матерью этих мальчиков была старшая дочь Кутузова – Прасковья Михайловна, в замужестве Толстая.) Затем Кутузов был удостоен и еще одной милости: стал кавалером Большого креста ордена Иоанна Иерусалимского – награды мальтийских рыцарей, чьим Великим магистром был Павел, и что, вследствие последнего обстоятельства, считалось также особой честью. В 1800 году из рук Павла Кутузов получил и высший орден Российской империи – Андрея Первозванного, как и за тринадцать лет перед тем от Екатерины, – за блестяще проведенные маневры.

Однако не следует думать, что отношения между императором и генералом были столь безоблачны – повышения по службе, ордена, новые поместья… Отнюдь нет.

Павел был непостоянен в симпатиях и антипатиях, непредсказуем и сумасброден в намерениях и поступках. Он же возвел великого Суворова «в княжеское Российской империи достоинство с титулом «Италийского», пожаловал генералиссимусом и повелел «гвардии и всем российским войскам даже в присутствии государя отдавать ему все воинские почести, подобно отдаваемым особе его императорского величества» – и что же? Не прошло и пяти месяцев, как оказался Суворов в опале и в Петербург – больным и умирающим – привезен был почти тайно.

Кутузов знал это и постоянно опасался необузданного императорского гнева по любому, самому ничтожному поводу.

Например, в письме к генерал–адъютанту А. И. Нелидову от 13 июля 1798 года, сообщая об описке, сделанной в рапорте Павлу, он просил Нелидова доложить об этом царю «и представить без всякого от меня извинения мою рабскую повинность».

Осторожность в отношениях с взрывоопасным Павлом заходила так далеко, что Кутузов в бумагах, адресованных царю, не только сам всячески избегал употреблять отдельные, неугодные самодержцу слова, но и предостерегал в том своих подчиненных.

Так, 9 апреля 1800 года он рекомендовал подчиненному ему генерал–майору Быкову писать не «отряд», а «деташемент», не «степень», а «класс», не «общество», а «собрание», не «гражданин», а «мещанин» или «купец», хорошо зная, как относится Павел к таким понятиям, как «общество» или «граждане».

После успешных маневров Кутузов был оставлен в Петербурге и все чаще стал бывать у Павла в новом, только что построенном Михайловском замке. Иногда вместе с ним бывала и старшая его дочь – Прасковья

Михайловна.

Меж тем против Павла, как в свое время и против его отца – Петра III, начал созревать дворцовый заговор.

Главой заговора стал самый доверенный человек императора – генерал от кавалерии, граф, Великий канцлер Мальтийского ордена и, что гораздо важнее, петербургский военный губернатор – Петр Алексеевич фон дер Пален, обязанный всеми своими чинами и титулом Павлу. Состояли в заговоре и сыновья Павла – Александр и Константин.

Когда заговорщики уже твердо решили убить Павла, не назначив только точной даты, случилось нечто непредвиденное.

Вот как о том вспоминал впоследствии сам Пален. 7 марта 1801 года в семь часов утра он вошел с докладом в кабинет Павла – Павел всегда вставал рано и первым делом выслушивл доклады военного губернатора и полицмейстера столицы.

Минуты две Павел серьезно и молча смотрел на вошедшего и вдруг спросил:

– Господин Пален, были ли вы здесь в 1762 году? Пален мгновенно сообразил, о чем говорит император, – в 1762 году был убит отец Павла Петр III, – однако сделал вид, что не понимает вопроса.

– Почему вы, ваше величество, задаете мне этот вопрос? – испугался и насторожился Пален.

– Да потому, что хотят повторить 1762 год, – ответил Павел.

Пален, как он потом вспоминал, задрожал при этих словах, но, тотчас же овладев собой, сказал:

– Да, государь, этого хотят; я это знаю и тоже состою в заговоре.

Пален объяснил далее Павлу, что он вступил в заговор для того, чтобы выведать планы заговорщиков и сосредоточить нити заговора в своих руках. Успокоив Павла, Пален сказал:

– И не думайте, ваше величество, сравнивать опасность, которая угрожает вам, с опасностью, угрожавшей вашему отцу.

– Все это так, – ответил Павел, – но нужно быть настороже.

Пален, опасаясь, что Павел осведомлен и о составе участников, назвал и имя старшего его сына – наследника престола Александра. И, продолжая играть роль верного Павлу офицера, в руках которого были все нити заговора и вся петербургская полиция, предложил дать ему на всякий случай высочайшее повеление на арест Александра. Павел, ни минуты не колеблясь, такое повеление подписал.

С ним Пален отправился к Александру и тем привел его в крайнее замешательство: теперь наследник должен был связать себя с заговорщиками кровью своего отца. Александр плакал, метался, но все же согласился с тем, что Павла следует убить, иначе его самого как минимум ждала тюрьма. Заговорщики назначили убийство Павла на 11 марта.

Вечером 11 марта Кутузов вместе со своей старшей дочерью Прасковьей, недавно ставшей статс–дамой, был приглашен в Михайловский замок.

Павел построил этот дворец, надеясь спастись в нем от заговорщиков, но как сказал о том известный историк Н. М. Карамзин: «Думал сотворить себе неприступный дворец – сотворил гробницу».

Кутузов о заговоре ничего не знал. Приехав в Михайловский замок, он застал Павла в крайне взвинченном состоянии. В последний вечер своей жизни Павел казался возбужденным до невероятности. Он метал такие молниеносные взоры на императрицу и сыновей, налетал на них с таким грозным лицом и такими оскорбительными словами, что даже самые наивные люди не могли отвязаться от самых мрачных предчувствий.