Текст книги "За полвека до Бородина"

Автор книги: Вольдемар Балязин

Зима конца 1754 года и наступившего вслед за тем года 1755‑го наполнена была для Михаила учебою и чтением.

Батюшка отыскал ему еще одного учителя – математика Николая Гавриловича Курганова. Рекомендовал его в семью Голенищевых – Кутузовых Иван Логинович, а ему Курганов знаком был еще по Морскому корпусу.

Несмотря на то что Курганов получил самые лучшие отзывы, его появление в доме Лариона Матвеевича вызвало легкую растерянность: учитель пришел в шубе, хотя и крытой дешевым сукнецом, но все ж в такой, о которой говорили: «Это ж не шуба, а шкура». А когда шубу снял, то оказался в широкополом французском кафтане синего сукна, какой называли еще «круглым фраком», в опрятной, новой немецкой рубашке, в синих же брюках, заправленных в сапоги.

Бабушка, встретившая нового учителя в сенях, даже носом в сторону повела: что это за наставник – в шубе, в «перетянутых» сапогах, где носы да задники новые, а голенища – прежние, старые?

Да и под шубою наряд нелеп: фрак с сапогами, – экий моветон!

И все–таки после первого же урока стало ясно, что к Николаю Гавриловичу весьма пристала пословица: «Встречают по платью, провожают по уму».

На первом уроке Курганов ни о чем не рассказывал, а лишь расспрашивал Мишу о том, что известно ему из математики. Он быстро опросил Мишу по первой книге Магницкого «Арифметике политике, или гражданской» и досконально стал разбирать «Арифметику логистику».

Курганов предложил парочку задач на решение квадратных уравнений, потом прошелся по геометрии и тригонометрии и, наконец, спросил Мишу по навигации.

По мере того как шли они от одного вопроса к другому, их взаимные симпатии росли, и к концу урока Мише казалось, что он давно уже знает этого милого чудака.

Расстались они весьма довольные друг другом, и когда Курганов пришел на второй урок, бабушка встретила его, улыбаясь, и допустила этого деревенского увальня к ручке.

А когда как–то заехал Иван Логинович, то Миша с пристрастием расспросил его о Курганове, и дяде поведал, что Николай Гаврилович из самых что ни на есть простых людей – унтер–офицерский сын, значившийся в штатах Морского корпуса «ученым подмастерьем». Меж тем этот «подмастерье» сочинял новый учебник – «Универсальную арифметику», и Ивану Логиновичу доводилось от знающих людей слышать, что была его рукопись намного лучше книг Магницкого. Дядя сказал Мише, что чудаковатость Курганова в манерах и несомненная талантливость в математике вызывают у всех в корпусе двойственное к нему отношение, – уважая энциклопедичность его познаний, кадеты й офицеры зачастую выражают это в форме иронической. Правда, шутливость их никогда не бывает злою или обидною и чаще всего выражается в безобидных эпиграммах.

Примером тому и прозвище, которое математик получил от своих воспитанников:

 
Астроном и навигатор,
И к тому ж морской ходитель.
Звезд считатель, обсерватор,
Кораблей в нощи водитель.
 

– Вроде бы и не очень почтительная шуточка, – сказал Иван Логинович, – а все же гляди–ка, сколь универсальным изображен здесь Николай Гаврилович!

И еще одно подтверждает Курганов: талант математический не зависит от происхождения. Если весьма редко видим мы людей подлого звания среди политиков и генералов, то наука уравнивает всех. Тому множество есть доказательств: и наш природный россиянин, рыбак из–под Архангельска, Михаила Васильевич Ломоносов, и прежде служивший в нашей академии сын бедного лютеранского священника Леонард Эйлер, да и сам Курганов – лучшее подтверждение сей моей тезы.

К весне «Арифметика логистика» была пройдена, и Курганов принес Мише следующую книгу «Руководство по арифметике», автором которой и являлся тот самый Леонард Эйлер. И хотя книга была написана по–немецки, Миша к этому времени уже не столь затруднялся в чтении ее, как ежели бы случилось то за полгода перед тем. Давало себя знать учение у Гзеллов.

Математические уроки и занятия языками дополнялись еще и беседами с отцом. Ларион Матвеевич рассказывал Мише, как применяется на практике алгебра, арифметика и геометрия в делах инженерных, особливо же в фортификации и пионерном деле, когда надобно точно подвести подземную галерею под стену или башню неприятельской крепости или столь же точно вычислить точку, куда надлежит вывести контр–галерею – подкоп под подкопом – и взорвать вражеский ход.

Без математики нельзя было построить даже обычный деревянный мост через речку, а уж тем более – подъемный, когда требовалось рассчитать и величину воротов, и длину и крепость цепей и тросов, и многое другое. Немалых расчетов требовало и строительство наплавных мостов, и возведение башен, а особенно поэтажных перекрытии и кровель, и многое иное. И повсюду нужны были расчеты, причем для того чтобы рассчитать, например, арочное перекрытие, надобно было применить и геометрию, и алгебру, и тригонометрию, четко представляя, как воздействует на арку вес, и как действует распор, и насколько гасится он опорою или контрфорсом.

А уж о связи математики с артиллерией и говорить не приходилось – стрельба из орудий велась на основании расчетов, и чем точнее был расчет, тем успешнее была и стрельба.

Кроме же занятий, уроков и бесед, много времени уходило у Миши на чтение. Теперь уже не Библия, не Евангелия, не Жития святых занимали Мишу – их заменили сочинения о походах и войнах, о нравах при дворах европейских, книги о путешествиях и географических открытиях.

Любимыми книгами Миши была история Квинта Курция «Жизнь Александра Македонского», «Галльская война» Юлия Цезаря, сочинение некоего шотландского сатирика Джона Барклая «Аргенида» и «Древняя история», принадлежащая перу француза месье Роллена.

«Жизнь Александра Македонского» знал Миша почти наизусть. Походы его и сражения мог перечислить без всякого труда, причем о каждом из них, будь ли то походы против персидского царя Дария, скифов ли или индусов, способен был рассказать все, что было о сем написано, без малейшего изъятия.

Он не только по памяти мог воспроизвести страницы книги Курция, где повествовалось о той или иной битве, но и живописал любую из них. Порой Мише казалось, что он сам участвовал в этих сражениях.

Миша закрывал глаза и видел, как на берегу мутной речки Граник на оба фланга персов вихрем мчится македонская конница, как бегут к своей второй линии воины царя Дария, как смыкается за ними кольцо окружения – и вот уже нет империи, есть жалкая кучка неудачливых воителей, в мгновение ока обратившихся в невольников…

Или видел он желто–красную, потрескавшуюся под солнцем землю Месопотамии, убогие глинобитные хижины селения Гавгамелы. Видел тучи стрел над полем боя, неисчислимые орды Дария Коломана, его боевые колесницы и победно ревущих слонов. Видел, как сгибается под их натиском левый фланг македонян и медленно пятится к лагерю Александра.

Видел, как останавливают и слонов и колесницы пешие македонские ратники, встав железной стеной на их пути, и как захлебывается атака персов, слабеет натиск, и как начинают они топтаться на месте, будто недоумевая, – неуверенно, робко, сторожко. А в это время македонская конница – ах, эта конница! Снова она! – врубается в левое крыло царя Дария и, опрокидывая на пути вся и всех, вновь вырывает победу…

Не раз читал он и «Галльскую войну», и вместе с легионерами Цезаря шел через Альпы, и видел всю Галлию – от Белгики до Аквитании.

Батюшка тоже недурно знал повествование Цезаря и похвалил Мишу за то, что он не просто читает, но внимательно изучает его.

– Штудия Цезаря, – сказал Ларион Матвеевич, – есть для любого офицера материя совершенно необходимая, наинужнейшая. Не может офицер, а паче того генерал, почитать марсову науку превзойденною, ежели досконально походы и войны Цезаря знать не будет.

И потому Миша, пожалуй, даже более, нежели войны Александра, пытался познать виктории Цезаревы. Он восхищался умением Цезаря бить противника по частям, препятствуя объединению против себя враждебных ему гельветов и свевов, белгов и венетов, запоминал искусное маневрирование, когда, например, при Илерде Цезарь, не вступая в сражение, только маневрированием поставил противника в такое положение, что тот признал себя побежденным.

Вдумываясь в прочитанное, Миша находил у Цезаря то, чего не видел у Александра: римлянин старался еще загодя, еще до начала сражения проникнуть в замыслы противника, до мелочей изучал его армию, пытался учесть и особенности местности, где ему предстояло дать баталию, и даже характер противостоящего ему военачальника – его человеческие качества: решительность или осторожность, храбрость или боязливость, быстроту или медлительность ума.

В отличие от Александра, Цезарь был в воинских делах более осторожен: он всегда имел надежный резерв и даже, будучи совершенно уверенным в победе, заботился и о том, чтобы в тылу его были дороги, удобные для отступления.

И то еще было приятно Мише, который почитал уже себя будущим инженером, что чуть ли не первым в истории войны Цезарь соединил действия своих солдат в поле с опорою на фортификационные сооружения, коим придавал он немалое значение.

И Александр и Цезарь были великими полководцами и одновременно монархами, престрловладетелями. Оттого Мише было любопытно не только знать их как полководцев, но и как царей, ибо в их лице цари и полководцы слиты были воедино и это придавало и Цезарю и Александру особую силу.

Раздумывал Миша и над тем, что есть царская власть и что есть окружающий монарха двор. А с этим знакомила его Барклаева «Аргенида». Она рассказывала о нравах придворного общества, о механике тонких интриг и хитроумных обманов со всеми закулисными делами двора. Неважно, что двор тот был не наш, не российский, а королевский французский; ничего не значило и то, что и время, описанное в «Аргениде», было иным на сто с лишним лет ранее теперешнего; неважно было даже и то, что в книге повсюду встречались туманные намеки, лукавые иносказания и не всегда понятные аллегории. Джон Барклай ухватил главное – дух двора, а дух сей был во многом одинаков, где бы дело ни происходило – в Гишпании ли, в Турции ли, в Поднебесной ли империи китайских богдыханов.

А «Древняя история», сочиненная, как значилось на титуле книги, бывшим ректором Парижского университета месье Ролленом и переведенная с французского профессором Элоквенции, сиречь красноречия, Василием Тредиаковским, была просто незаменима. Мифы о богах и героях, легенды об императорах и консулах, повествования о доблестных мужах и добродетельных женах Афин, Рима, Спарты не только облагораживали ум и сердце, но могли пригодиться и в куртуазной беседе с какою–нибудь благородной девицею или дамой.

Ко всем этим весьма полезным и интересным сведениям вскоре прибавились и другие. Случилось сие после того, как однажды явился к ним в дом слуга князя Щербатова и передал батюшке записку, в коей его сиятельство просил наведаться к нему, дабы забрать совершенную им работу – написанное по просьбе Ла–риона Матвеевича родословие.

Ясным летним днем Ларион Матвеевич, взяв с собою Мишу, отправился к Щербатову.

Батюшка, прежде чем взойти на крыльцо, сказал Мише:

– Будь с князем отменно учтив: он горд очень и оттого болезненно самолюбив. А кроме того, мы обязаны князю его любезностью – редкий аристократ взял бы на себя бремя такого добровольного долга.

Миша подумал: «А может быть, князю и самому интересно было сей работой заняться?» Но вслух того не высказал, только молча головою кивнул, соглашаясь с папенькой.

Встреча с князем обернулась приятною нечаянностью. Щербатов оказался милым, радушным хозяином – от его холодного снобизма не осталось и следа.

Он крепко пожал руку Лариону Матвеевичу, потрепал по щеке Мишу и, осведомившись у гостей, угодно ли им выпить кофею, велел сказать, чтоб подавали.

Кофей был душист и крепок, стол сервирован серебром и тончайшим фарфором, и Миша подумал, что, наверное, именно так жили герои «Аргениды», когда оставляли королевский двор и уезжали в свои шато.

И все же сильнее серебра и фарфора и невиданного дотоле столика на колесах, на коем привез все это великолепие молчаливый лакей в затканной серебром ливрее, поразила Мишу княжеская библиотека.

Он пил кофей не прихлебывая, но маленькими глотками, изящно отставив мизинец правой руки, держащей чашечку, но, вопреки политесу, смотрел не на хозяина, а перебегал взором с одной книжной полки на другую, от корешка к корешку.

Чего здесь только не было! И огромные фолианты в сафьяновых и кожаных, тисненных золотом переплетах, и маленькие книжечки без обложек, и харатейные свитки, что лежали в особом шкафу за стеклом.

Щербатов перехватил любопытствующий и восхищенный взгляд Миши и от ничего не значащей светской беседы о службе и здоровье ловко перешел к делу:

– Сына вашего, господин капитан, вижу я, более всего интересуют книги. Так не будем спорить с юностью – пойдем ее же стезею, станем говорить о книгах.

Ларион Матвеевич улыбнулся:

– Извольте, князь. , – ¦…, —.

Щербатов встал, подошел к одному из шкафов, раскрыл дверцы и не отыскивая снял нужную ему книгу. Видно было, что он отлично знает расположение книг в своей библиотеке, несмотря на то что были их тысячи.

– Это Петрарка, – сказал он, сев за стол. И, перехватив вопрошающий Мишин взгляд, пояснил: – Его не знают в отечестве нашем. Он, по рожденью флорентиец, затем житель Прованса, – гражданин страны поэтов и менестрелей. И хотя книги его написаны четыре века назад – он славен и до сих пор не только в Италии и во Франции, но и во всей Европе. Льщусь надеждою, что со временем будет известен он и у нас, как только благое просвещенье расцветет в России. А теперь послушайте: «В книгах заключено особое очарование; они наслаждение в нас вызывают, они с нами беседуют, они подают нам добрый совет, они становятся добрыми для нас друзьями». – Щербатов прикрыл книгу и добавил: – Одним из любимцев Петрарки был древний греческий мыслитель, ученик великого Сократа – Аристипп из Кирены. Так вот, сей мудрец говорил, что подобно тому, как съедающие много не бывают здоровы, а благополучными оказываются те, кто употребляет самое необходимое, так и истинными учеными бывают не те, кои читают все без разбору, но лишь такие, кто читает токмо полезное.

И я отнюдь не прочел всего, что здесь есть, но предпочитаю иметь все сие под рукою, ежели вдруг испытаю в чем–либо некую необходимость.

И в вашем деле использовал я книги, более прочих мною любимые и до российской истории относящиеся.

Щербатов снова встал и пошел в дальний угол кабинета.

– Вот здесь, – сказал он, – в сих семи шкапах, храню я сокровища мои: летописи, лицевые своды, Синопсисы, Хронографы, «Сказания» и «Записки» разных путешественников. Из сих книг почерпнул я и сведения, родословия вашего касающиеся.

Щербатов открыл еще один шкаф и, вынув тоненькую папку, снова возвратился к столу.

– Вот, – произнес он, улыбаясь, – родословная ваша. Из Новгородской летописи следует, что род ваш идет от некоего «мужа храбра» именем Гавриил. О нем я еще скажу, а сейчас извещу вас, что выехал Гавриил из немецкой земли, из Пруссии.

– Невозможно, князь! – воскликнул Ларион Матвеевич, не удержавшись. – Мы все – и Голенищевы, и Кутузовы – природные русские, и в родне у нас никогда немцев не бывало!

– Не извольте волноваться, – засмеялся Щербатов. – Пусть сия летописная сказка не тревожит вас понапрасну: часто такие сведения лишь дань моде. Следуя распространенным в давние времена преданиям, многие русские нобили выводили свой род из иноземного царства–государства. Не одного Гавриила летопись объявляет немецким рыцарем, который добровольно приехал на службу к новгородскому князю Александру Яросла–вичу. Пусть сие указание летописи нисколько вас не смущает: мне не раз доводилось читать о том, как коренные русские роды заявляли о своем иноземном происхождении. Так и близкие вам Аксаковы предпочитают вести свою родословную не от боярина Русалки, а от некоего Симона Африкановича – легендарного племянника не менее легендарного норвежского короля Гакона Слепого. Баратынские считают себя польскими дворянами герба Корчак; Дашковы полагают себя происходящими от одного из мурз Большой Орды; оттуда же ведут родословие и Огаревы, называя своим предком Мурзу Мамета; а графы Толстые объявляют основателями своей фамилии некоего «Индроса из немец, из цессарские земли». Однако же темна вода во облацех.

– Премного благодарен вам, князь, – произнес Ларион Матвеевич, смеясь, – за то, что и объяснили мне сей сюжет, и заодно успокоили: все же ни к кому–нибудь, а к самому Александру Ярославичу Невскому приехал служить мой предок.

– Не извольте забегать вперед. Предок ваш, Гавриил Олексич, приехал к Александру Ярославичу, когда Невским он еще не прозывался. А вот как раз почти в ту самую пору, когда предок ваш на службу к нему явился, он и стал прозываться Невским.

– Как же сие могло статься?

– А вот извольте, послушайте, о чем говорит нам летопись: «В лето 6748 бысть сеча велика на Римляны, и изби множество, безчислено их, и самому королеви взложи печать на лице острым своим копьем…» – Щербатов замолчал и, отодвинув летопись, взглянул на Ми–шу: – Ясно тебе, сударь, что это за битва и что за дата такая – 6748?

– Из Магницкого, ваше сиятельство, известно мне, что записи летописные велись по Византийскому календарю. А тот календарь вел счисление лет от сотворения мира. Мы же ныне ведем счет от Рождества Христова, который родился в 5508 году от сотворения мира. И так как разница меж нынешним нашим календарем и прежним равна 5508 годам, то, стало быть… – Миша немного помолчал и, произведя в уме расчет, произнес: – …то, стало быть, случилась та битва в 1240 году от Рождества Христова.

Князь даже в ладони хлопнул от удовольствия, и глаза его засияли радостью человека, встретившего в глухом лесу себе подобного.

– А что ж за битва была в том году? – снова спросил Щербатов.

Миша задумался: в отечественной истории был он гораздо слабее, чем в истории Рима и Греции, – и книг еще почти никаких не написали, и прошлое России даже академикам еще не представлялось достаточно связным и ясным.

– Никак, битва со шведами на Неве? – спросил Ларион Матвеевич, не будучи в своей правоте совершенно уверенным и вмешательством своим выручая сына.

И вновь хозяин дома возликовал:

– Примите комплименты, господин капитан. Редко, кто в городе нашем разгадал бы сию шараду. А теперь позвольте дать приличествующий сему тексту комментариум.

О чем сие? Что за «сеча»? Откуда «Римляны»? Какой «король»? Кто «взложил печать на лице» короля «острым своим копьем»? Речь идет о знаменитой Невской битве, после коей новгородский князь Александр Ярос–лавич и стал прозываться Невским.

«Римляны» здесь – шведы. Всех католиков на Руси называли тогда римлянами, а иноземцев – немцами. «Король» – шведский предводитель герцог, точнее, ярл Биргер, а «печать на лице» поставил ярлу сам Александр Ярославич.

А теперь, для того чтобы не комментировать мало понятный текст летописи, позвольте мне переложить ее дальнейшее содержание современным языком.

Как только князь Александр ударил ярла в лицо копьем, тотчас же в бой ввязались шесть «муж храбрых… из полку его». Одного из них и звали Гаврилою Олексичем. Он въехал по доске на вражеский корабль вслед за убегавшим от него шведским «королевичем» и сбросил «королевича» в воду вместе с конем. После чего стал биться с самим шведским «воеводою середи полку их».

А теперь извольте принять от меня некий стихотворный сюрприз.

Щербатов встал и, загадочно улыбнувшись, отошел чуть в сторону.

– Прочту я вам не свои стихи, хотя грешен – иной раз и стихами балуюсь, но «Оду Первую Александра Петровича Сумарокова на победы государя императора Петра Великого». Вот, слушайте.

 
Возведен его рукою,
От Нептуновых свирепств,
Град, убежище к покою,
Безопасный бурных бедств;
Где над чистою водою
Брег над быстрою Невою, ¦
Александров держит храм:
Где Борис пространным небом,
Путешествуя со Глебом,
В помощь нисходили к нам.
 

– Что сие значит, ваше сиятельство? – спросил Миша. – Я что–то не возьму в толк, зачем пиита воедино связал Александров храм со святыми Борисом и Глебом, да еще напоследок добавил, что оные святые нисходили к нам в помощь?

Щербатов только очами чуть улыбнулся, а лицо его ни единым мускулом, ни единою морщинкою не выдавало, что этот вопрос как раз и позволяет ему эффектно поднести обещанный сюрприз.

– «Александров храм» – это Александро – Невский монастырь, где ты, наверное, не раз гулял. Существует предание, что монастырь поставили на том самом месте, где перед сражением Невского со шведами воин Александра Ярославича, по имени Пелгусий, увидел во сне двух первых русских святых – Бориса и Глеба, которые сказали ему, что торопятся на помощь своему сородичу, то есть князю Александру.

– А разве Александр Невский был им сородич? – еще более удивляясь, спросил Миша.

– Был, – ответил князь.

И Миша заметил, что и самые малые искорки веселья совершенно угасали в его очах, а на смену веселью вспыхнула в глазах его гордость, ибо Щербатову и Невский, и оба святых тоже были роднёю.

– Однако ж сегодня не о них идет речь, а о ваших родственниках, – снова чуть улыбнулся князь. – И вот здесь–то могу заверить вас, что именно от сего Гаврилы Олексича и идет род ваш. Однако потом линия ваша в летописях, мне известных, прерывается, для того чтоб возникнуть потом снова.

Внук Гаврилы Олексича – тоже Гаврила – получил прозвище Прокша. Сие уповательно происходит от имени Прокопия. А «Прокопий» по–гречески означает – «Схватившийся за рукоять меча».

Надобно заметить, что предки наши просто так прозвищ не давали, и, стало быть, ваш Прокопий либо был вспыльчив, либо храбр.

Я бывал в Новгороде и хорошо помню, что все Прокшиничи похоронены в церкви Спаса на Нередице. Внук же Прокши, именем Федор Александрович, получил прозвище Кутуз, а сие слово по–татарски тоже означает «Вспыльчивый» или даже «Бешеный», что, уповательно, также о нраве его свидетельствует. А правнук Прокши, Василий Ананьевич, получил прозвище Голенище. Надо думать, был Василий длинноног, оттого и дали ему такое прозвище. От них–то, Федора Кутуза и Василия Голенища, и пошли дворяне Кутузовы и Кутузовы – Голенищевы.

Был Федор Кутуз от Гаврилы Олексича колено четвертое, а Василий Голенище – колено пятое. Дальше потомки Кутуза и Голенищева служили великим князьям московским, всегда честно ополчаясь на их недругов.

В летописях встречал я и Кутузовых, и Голенищевых – Кутузовых, кои были верными слугами и Василию Васильевичу Темному, внуку Димитрия Донского, в борьбе его с Шемякою, и Василию III Иоанновичу – отцу Иоанна Грозного. В седьмом колене, считая от Гаврилы Олексича, стали и Кутузовы, и Голенищевы окольничими, а в восьмом один из них – Федор Юрьевич, по прозвищу Щука, – стал даже боярином.

В девятом колене три дочери Андрея Кутузова породнились со знатнейшими боярскими родами России: одна была замужем за боярином князем Федором Андреевичем Куракиным, вторая – за князем Василием Федоровичем Телепневым – Оболенским.

Третья его дочь – Мария – повелением Иоанна Васильевича Грозного стала женою последнего царя Казанского Едигера – во святом крещении Симеона.

Еще через четыре колена появился на свет и отец ваш – Матвей Иванович, а в колене четырнадцатом и вы сами, господин капитан, и братья ваши – Андрей, Логин и Семен.

– А ты, – обратился князь к Мише, – стало быть, колено пятнадцатое сей славной фамилии.

Ларион Матвеевич встал, весьма польщенный тем, что довелось ему услышать.

– Не знаю, как и благодарить вас, князь, – произнес он с почтительностью и сугубою признательностью.

– Ад хонорес, капитан, ад хонорес, – проговорил Щербатов и, спохватившись, что собеседник его может не знать латыни, тут же и перевел: – Ради чести, единственно ради чести. – И с тем папку с листками отдал Лариону Матвеевичу.

После чего батюшка наклонил голову и обменялся с князем крепким, дружеским рукопожатием.

Щербатов проводил их до двери и, перед тем как расстаться, почтительно раскланялся.

Миша вышел с отцом на Невскую першпективу. День был все так же хорош. Отец и сын переглянулись и угадали, что идти домой им вовсе не хочется, а охота погулять еще.

Ларион Матвеевич улыбнулся и предложил:

– Пойдем к Александрову монастырю да и прогуляемся по бережку Невы, где предок наш Гаврила Олек–сич римлян сокрушал.

Миша ответил отцу благодарной улыбкой и спросил:

– А отчего это нынче князь с нами был столь любезен?

Батюшка усмехнулся:

– Когда в первый раз пришел я к нему, был я князю почти неведом, оттого и встретил он меня сообразно сему обстоятельству. Ну а ныне, когда знает он, с кем Дело имеет, то и поступает уже по–иному, согласно

новым знаниям своим: и бояре у нас в роду были, и окольничие, и царям, хотя бы Казанским, мы по крови родня. А главное – понял князь, что верою и правдой служат Голенищевы и Кутузовы России вот уже полтыщи лет и были всегда бранною десницей отечеству своему. Как было не поклониться этаким почтенным сюжетам!