Текст книги "За полвека до Бородина"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Отступление 5

Семейство Бибиковых вскоре стало на всю жизнь самым родным и близким и Ивану Логиновичу и Мише. Не прошло и двух лет, как Иван Логинович сделал предложение Евдокии Ильиничне и получил согласие.

Это случилось, когда Иван Логинович стал преподавателем Морского корпуса и навсегда осел в Петербурге.

Поднимаясь по служебной лестнице, Иван Логинович не переставал совершенствоваться в науках и все более и более пытался постичь таинства искусства.

Вскоре после свадьбы он переехал в другой дом – просторный и богатый.

Дом этот друзья его называли «Капище Посейдона и Храм Девяти Муз».

Моряки и писатели, ученые и актеры, архитекторы и художники были завсегдатаями «Капища – Храма», создавая неповторимую атмосферу изысканности и интеллектуализма.

Главой семьи Бибиковых был инженер–генерал–поручик Илья Александрович Бибиков, сослуживец Ла–риона Матвеевича и сосед по псковским имениям со многими Голенищевыми – Кутузовыми.

В описываемое здесь время генералу было ровно шестьдесят лет. Он имел трех сыновей и двух дочерей. Александр Ильич – тот самый тридцатилетний полковник, с которым мы познакомились в доме Ивана Ло–гиновича, – был его старшим сыном, родившимся от первой жены генерала, давно уже покойной.

От второй жены – Варвары Никитичны, в девичестве Шишковой, – старый генерал имел четырех детей: Евдокию, Василия, Гавриила и Екатерину.

Старший сын совершил карьеру стремительную и блестящую. В 1767 году он был назначен маршалом «Уложенной комиссии» – всероссийского собрания депутатов свободных сословий, – созванной Екатериной II. В отсутствие Екатерины II Александр Ильич вел заседания комиссии, представляя своею персоной самое императрицу.

20 июня 1771 года генерал Бибиков получил назначение в Польшу командующим русскими войсками. Под его началом оказался в это время и генерал–майор Александр Васильевич Суворов, вот уже два года сражавшийся против польских повстанцев – мятежных Барских конфедератов.

Ко времени появления Бибикова в Польше Суворов одержал уже ряд громких побед и, когда Александр Ильич прибыл к армии, был начальником русских войск в районе Люблина.

Суворов редко с кем из своих начальников сходился так близко и сердечно, как сошелся он с Александром Ильичом.

Письма Суворова к Бибикову дышат сердечностью и уважением. Кроме того, они содержат множество чисто суворовских метафор, крылатых выражений, присловий. Суворов не стыдился прямых признаний в симпатии и любви к Бибикову, искренне желал служить и дальше под его началом. Однако военная судьба развела их – Суворов оказался на границе со Швецией, Бибиков – в Поволжье, где началось восстание Пугачева.

Последнее письмо Бибикову Александр Васильевич написал 25 ноября 1772 года. В нем он между прочим оставил и один из самых замечательных своих афоризмов, который впоследствии повторяли все биографы Суворова: «Доброе имя есть принадлежность каждого честного человека; но я заключал доброе имя мое в славе моего Отечества, и все деяния мои клонились к его благоденствию».

Александр Ильич Бибиков умер в Бугульме весной 1774 года от холеры, не успев разгромить крестьянскую армию Пугачева. Осенью того же года это сделал за него Суворов.

Товарищ Миши, Василий Бибиков, впоследствии стал директором императорских театров, заняв тот самый пост, который вначале принадлежал Сумарокову. Гавриил – пошел по военной линии, не столь, впрочем, успешно, как Александр Ильич, скончавшийся в чине генерал–аншефа.

Связи Михаила Илларионовича со всеми Бибиковыми были полезны и плодотворны. Не только сами Бибиковы, но и их многочисленные родственники – особенно Шишковы – всячески способствовали успеху его военной и государственной службы.

Особо же следует сказать о Катеньке Бибиковой, ставшей через пятнадцать лет женой Михаила Илларионовича.

Все знавшие ее отмечали ум, красоту и хорошую образованность. Она обладала сильным характером, и Михаил Илларионович не только любил ее, но и по достоинству оценивал эти качества.

Однако на этом мы и закончим наш рассказ о семействе Бибиковых, ибо Екатерина Ильинична достойна того, чтобы ей было посвящено отдельное повествование или уж, по крайней мере, краткое отступление.

8

Среди премудростей воинского учения кадетам третьего курса надлежало «читать всех военных авторов и делать на них рефлекцы, сиречь отражение в аннотациях; рассуждать о всех знатных баталиях и акциях; рассуждать те погрешности, отчего они – сии баталии и акции – потеряны, а также и те случаи применять, отчего они выиграны».

Сражения и походы Цезаря и Александра Македонского были одновременно и азбукой и столпами сей науки.

Кроме них, в большом почете были полководцы нового времени: австрийские генералиссимусы Раймонд Монтекукколи – победитель турок и шведов, и Евгений Савойский – гроза все тех же османов и французов; французы – маршал Анри де Тюренн и герцог Луи Конде, немецкие военачальники – имперский главнокомандующий Альбрехт Валленштейн и прусский король Фридрих II.

Изучали труды и деяния и многих иных теоретиков и полководцев – Вигеция, Пишегрю, Крисье…

Однако ж из всех сих «персон первого градуса» более прочих запомнился Мише римский полководец Фабий, прозванный Кунктатором, что означало «Медлитель».

Может быть, потому, что «рефлекц» о его походах делал сам Миша, а может, и оттого, что все кадеты без исключения выказывали Фабию открытую неприязнь и совершеннейшее непочтение, Миша же всячески оправдывал и защищал его.

Среди кампаний древности изучали кадеты и так называемые Пунические войны, которые велись более ста лет меж Римом и Карфагеном.

Фабий предводительствовал во Второй из этих войн и пожал злополучную участь полководца, замыслов коего не понял народ Рима и потому строго судил воинские его деяния, не проникая в их суть, но видя лишь внешнюю сторону проводимой им кампании.

Готовясь к рассказу о Фабий, Миша прочитал книгу греческого историка Полибия, в коей подробно о сем повествовалось, вычертил схему походов Фабия и важнейших баталий, им данных.

Придя в класс, он приколол листы к доске и, читая «рефлекц», в нужных случаях подтверждал слова свои тем, что означено было им на планах.

Как и в других подобных сему случаях, кадеты внимательно слушали и потом должны были расспрашивать, уточнять и возражать, если сообщение не казалось им бесспорным. г

– В 219 году до Рождества карфагейекий полководец Ганнибал захватил в Гишпании союзный Риму городок Сагунт. Сие и послужило поводом к начатию Второй Пунической войны.

Римляне полагали, что станут сражаться с Ганнибалом и в Африке – возле самого Карфагена, и в Гишпании – на восточном ее побережье, возле Сагунта.

Однако же Ганнибал об этих их планах проведал и, не дожидаясь нападения, сам оное совершил.

Он быстро двинулся в Италию, перешел Альпы и поразил гордых римлян в сражениях на реках Тицина и Требия, а вслед за сим разбил их в баталии. На берегу Тразименского озера тогда погибла почти вся армия римская и военачальник ее – консул Фламиний.

Вот тогда–то и встал во главе оставшихся войск Фабий. Он понял, что с малыми силами ему не сдержать Ганнибала, и стал от решительных баталий уклоняться, но множеством мелких стычек и нападений вражескую армию ослаблять, а лаче того – не давать ей возможности получать с родины своей никакой помощи, ни резервами, ни оружием, ни провиантом, всеми сими способами совокупно, истощая армию Ганнибала и подводя ее медленно, но неуклонно к погибели.

Он и совершал так, как задумал, уводя армию неприятеля в глубь Италии и изматывая ее, но народ был такою его тактикою недоволен, за то и прозвал его Кунктатором – Медлителем.

Фабий был смещен, а на его место поставлен сторонник решительного сражения – консул Теренций Варрон.

2 августа 216 года армия Варрона остановилась при деревне Канны – уже много далее Рима – и приготовилась к генеральному сражению.

Римлян было 80 тысяч, карфагенян – 50. Несмотря на то, было войско Варрона окружено и почти все перебито.

Никогда еще дотоле не бывало столь полной победы, как при Каннах.

Вот тогда–то и вспомнили о Ф. абии и признали мудрость его, в осторожности заключающуюся, ибо продолжай он отступать, то и не было бы сей прежестокой конфузии и судьба Рима не повисла бы на волоске тончайшем.

Кадеты, выслушав Мишу, все же не признали Фабия героем. По ним, лучше было проиграть баталию, но выказать себя героем, нежели позорно пятиться и убегать от противника.

Миша же стоял на своем, утверждая, что «конец – делу венец», а конец был венцом для римлян, и они увенчали лаврами победителя именно Фабия, а Ганнибал в конце концов испил горечь поражения.

И хотя разошлись они, так и не убедив друг друга, но спор этот навсегда запомнился Мише. А кроме того, он понял, что не всегда правы те, кто составляет большинство, и еще одно понял: нужно идти своим путем, если твердо веришь в его правильность.

Отступление 6,

переносящее нас на двадцать лет вперед во Францию.

В 1779 году в Отенском коллеже одноименного старинного городка появился десятилетний мальчик – маленький, злой, с оливковым цветом лица и дурным французским выговором. Он пробыл в коллеже несколько месяцев и из–за того, что бедняк–отец не смог содержать его, был переведен в другое учебное заведение – Бриеннскую военную школу уже на казенный кошт.

Так в том же, 1779 году в Бриенне начал свою военную жизнь кадет–корсиканец – Наполеон Буона–парте, привезенный во Францию с итальянского острова Корсика, который всего лишь за один год до рождения мальчика отошел к Франции.

Печальный, нелюдимый мальчик сразу же обнаружил склонность к истории и географии, слаб был в немецком и латыни и поражал и кадетов и преподавателей блестящими математическими способностями.

То же самое демонстрировал он и в Парижской военной школе, где ему довелось учиться с 1784‑го по 1785 год и где математику преподавал знаменитый Монж, а астрономию – не менее знаменитый Лаплас.

Биографы Наполеона Бонапарта потом единодушно отмечали, что уже в раннем детстве и совершенно отчетливо в школьные годы обнаружилась его замечательная способность быстро ориентироваться в сложных вопросах, раньше других находить верное решение запутанной математической задачи и в особенности его удивительная память.

Один из немногочисленных товарищей юности Бонапарта, его однокашник по военной школе в Бриенне, писал впоследствии: «В годы отрочества и юности его главной, можно сказать единственной, всепожирающей страстью было чтение. Еще в Бриеннском училище… лишь только раздавался звонок на перерыв, он бежал в библиотеку, где с жадностью читал книги по истории, в особенности Полибия и Плутарха. Затем к ним добавились Платон, Цицерон, Корнелий Непот, Тит Ливии, Тацит, Светоний».

Однако справедливо было бы заметить, что Наполеон не только усваивал героический эпос Древней Греции и Рима, но и осмысливал уроки истории, особенно истории военной.

Из Парижской военной школы он был выпущен младшим лейтенантом артиллерии. В ту пору было ему шестнадцать лет. Однако познания его в артиллерии уже в это время были более чем неординарными. «Здесь, – как отмечал академик А. 3. Манфред, – и пространные заметки, извлеченные из мемуара маркиза де Вольера, предлагавшего создать единую артиллерию пяти калибров, и обширная рукопись «Принципы артиллерии», и тетрадь с записями по истории артиллерии, и «Записка о способе расположения пушек при бомбометании» с математическими расчетами».

Бонапарт был единственным младшим лейтенантом в гарнизоне бургундского городка Оксонн, назначенным членом специальной комиссии по выяснению лучших способов бомбометания, которая была создана в местной артиллерийской школе. И еще одна биографическая деталь: в 1791 году он преподавал математику своему младшему брату Луи, не имея средств нанять для него учителя.

Таким образом, и Наполеон и Кутузов были артиллеристами по образованию и математиками по природной склонности.

Разумеется, не только это сближало их. Они оба были людьми одной эпохи, хотя и со значительной разницей – Кутузов был старше Наполеона на четверть века, – и это давало каждому из них свои преимущества: Кутузову – большой опыт, Наполеону – силу и агрессивность молодости.

Было, конечно, и немало различий, объясняемых происхождением, воспитанием, природным характером, темпераментом, да и просто индивидуальными человеческими отличиями.

Бонапарту, например, плохо давались языки, и, даже став императором французов, он допускал ошибки во французском языке – и грамматические, и даже смысловые. (Родным его языком, как мы уже знаем, был итальянский.)

Кутузов великолепно владел немецким, французским и польским и, кроме того, знал еще четыре языка: шведский, турецкий, английский и латынь, в которых он с удовольствием совершенствовался всю свою жизнь. Что же касается русского языка, то и здесь Кутузов был бесподобен.

Вот что писал о Кутузове–ораторе, о Кутузове–златоусте близко знавший его дежурный генерал Сергей Иванович Маевский: «Природа и навык одарили его прекрасным языком, который восходил до высокого красноречия. В нем были счастливые обороты в мыслях и словах; и притом он умел сохранять всегда чудную прелесть лаконизма и игривость от шуточного до величественного. Можно сказать, что Кутузов не говорил, но играл языком: это был другой Моцарт или Россини, обвораживавший слух разговорным своим смычком. Но при всем творческом его даре, он уподоблялся импровизатору; и тогда только был как будто вдохновен, когда попадал на мысль, или когда потрясаем был страстью, нуждою или дипломатическою уверткою. Никто лучше его не умел одного заставить говорить, а другого – чувствовать, и никто тоньше его не был в ласкательстве и проведении того, кого обмануть или обворожить принял он намерение».

Были между тем и другим и иные отличия.

Бонапарт не был светским человеком: он был нелюдим, замкнут, избегал женщин, совершенно не умел танцевать.

Кутузов же, напротив, был крайне любезен, общителен, слыл душою общества и не без оснований почитался кумиром многих светских красавиц.

Балы и театр были для него такой же привычной стихией, как плац и поле боя.

Бонапарт был необычайно трудолюбив и очень вынослив. То же самое можно сказать и о Кутузове: он мог по нескольку суток работать над документами, буквально не смыкая глаз, и даже в старости стойко переносить тяготы многомесячных кампаний.

Было и многое иное, но для этого, возможно, потребовалось бы написать отдельную книгу…

* * *

1 января 1761 года Михаил Илларионович Кутузов был произведен в инженер–прапорщики. Получение первого офицерского чина означало окончание школы, и вслед за тем происходило назначение на новое место службы.

Однако Михаил Илларионович остался при школе, и М. И. Мордвинов, носивший тогда чин артиллерии обер–кригс–комиссара, дал ему 28 февраля того же года такую аттестацию: «Науку инженерную и артиллерийскую знает, по–французски и по–немецки говорит и переводит весьма изрядно, по–латыни автора разумеет, а в истории и географии хорошее начало имеет, состояния доброго и к перемене достоин».

(Последняя фраза означала, что состояние здоровья у инженер–прапорщика хорошее, а выражение «к перемене достоин» значило, что Мордвинов считает Михаила Илларионовича заслуживающим повышения в чине.)

1 марта 1762 года М. И. Кутузов получил назначен ние на новое место службы – в Ревель, к петербургскому и эстляндскому генерал–губернатору, генерал–фельдмаршалу, герцогу Петру Августу Гольштейн – Беку…

* * *

В последнюю ночь, перед тем как отъехать в Ревель, приснился Михаилу дивный сон.

Он спал в той же комнате, что и в детстве, только кровать была другой – взрослой 'и жесткой, а сон был все тем же, что и в детстве: снова пришла к нему маменька.

В эту ночь маменька была ласкова, но серьезна. Она пришла к нему закутанная в какую–то диковинную белую шаль, а затем вдруг сняла ее с плеч, плавно развернула, и из рук ее побежала широкая чистая холстина, какие белят бабы, соткав изо льна.

Миша видел такое, когда папенька однажды взял его с собою в их псковские вотчины. Холстина заструилась из рук маменьки светлым ручьем и пала наземь, превратившись в тропинку.

«Ступай, Мишенька, – сказала матушка. – Дай бог, чтоб была твоя дорожка чиста да ровна, как моя шаль».

И исчезла. И вместе с нею исчезла холстина. А Миша, взглянув под ноги, увидел дорогу – узкую, каменистую, прячущуюся где–то рядом.

«Неужели будет она столь коротка, дорога моя?» – спросил он матушку, надеясь, что она еще где–то здесь, где–то рядом и сейчас снова появится. Однако ж матушка не появилась, но ответить – ответила.

«Гляди, сынок, – сказала матушка, – вот она твоя дорога».

И Миша увидел вдруг дальние–дальние дали и реки, бурно бегущие поперек его пути, и чащобы с буреломами, а на горизонте черные горы – высокие и крутые, упирающиеся в поднебесье. Вкруг них курились облака, сбирались тучи, и между тучами и землею змеились бесшумно белые ломаные линии молний.

А над тучами, проткнув их острыми пиками, высились макушки ледяных горных вершин. И все же еще выше он увидел орлов, парящих под самым солнцем.

Миша крикнул еще раз: «Маменька!» Но ответа не было, и он пошел вперед один, не отрывая взора от орлиной стаи, которая своим клекотом будто призывала его к себе в товарищи.

Эпилог

«Главная квартира. Калиш. 13 марта 1813 года».

Михаил Илларионович потер тыльной стороной ладони лоб и прикрыл от света свечи вконец уставшие глаза. Обмакнув в последний раз перо, он поставил цифру «4» и написал: «1761 года, июня 5 дня, отчислен из Артиллерийской и Инженерной школы для назначения в действительную службу».

* * *

«Полвека минуло, полвека, – подумал Кутузов, и вдруг в голову ему пришло: нет, не полвека – век. Мой век».

Он положил голову на руку и задумался. Ему вспомнился день – 11 августа прошлого года, когда он выехал из Петербурга к войскам.

Он вспомнил жену, дочерей, внуков, оставшихся у порога дома, и тысячные толпы людей, стоящих вдоль дороги, по которой он ехал.

Потом он потянулся к стопке недавно полученных и еще не распечатанных писем и вскрыл верхний довольно пухлый пакет.

В нем сначала попали ему листки, исписанные по–русски твердою рукою Екатерины Ильиничны. Затем он извлек еще два письма, написанных по–французски легкой рукою Жермены де Сталь – его восторженной И высокоталантливой почитательницы. Кутузов взглянул на даты. Первое письмо было давним, написанным еще прошлой осенью, второе – только что пришло в Петербург из Стокгольма, и Екатерина Ильинична, прочитав письмо, приложила к нему и старое – осеннее.

Жена иногда пересылала Михаилу Илларионовичу письма, которые поступали лично к ней, если сведения, в них содержащиеся, могли заинтересовать Кутузова, или что–либо прояснить, или же, наконец, просто взбодрить и обрадовать его.

Он отложил письма де Сталь в сторону и достал листки, исписанные рукою Екатерины Ильиничны.

Она, как всегда, писала о всех пяти дочерях, о бесчисленных внуках, о нехватке денег, о банковских процентах, которые следовало немедленно гасить, о новых займах, о столичных слухах, пересудах и дворцовых интригах.

«Более двух тысяч душ в ее распоряжении, – подумал Кутузов. – Да сверх того еще восемьдесят тысяч серебром в год – все мое заграничное фельдмаршальское жалование, и вот на тебе – четыреста сорок тысяч постоянного долга».

Кутузов вздохнул – больше по привычке, чем из–за огорчения, – и, отложив письмо в сторону, представил Екатерину Ильиничну и всех дочерей – Парашу, Дарь–юшку, Лизаньку, Анну, Катеньку. Он вспомнил и первенца своего – Мишеньку, которого «заспала», нечаянно придавила и задушила во сне, кормилица; вспомнил, как ждали они еще одного сына, но так и не дождались – на свет одна за другою появлялись лишь девочки, – и еще раз вздохнул.

От этого мысли его перенеслись к жене, и он, вспомнив, как увидел ее на крыльце дома Бибиковых полвека назад, вспомнил и многое другое…

Отступление 7

О Екатерине Ильиничне.

Все знавшие жену Кутузова оставили о ней единодушные отзывы: умна, обаятельна, красива. Некоторые добавляли к сему: крута характером, образованна, капризна, влюбчива… Впрочем, сии последние судили больше по слухам и пересудам.

К старости красота ее преобразилась в величавое достоинство, а ум – в мудрость.

Уже в день коронации Павла I Екатерина Ильинична получила орден святой Екатерины и стала кавалерственной дамой.

В последующее царствование ее авторитет возрос еще более.

После Бородинской победы Александр I пожаловал ее в статс–дамы, а когда Кутузов скончался, Екатерине Ильиничне был сохранен в виде пожизненной пенсии полный заграничный оклад фельдмаршала, и, кроме того, единовременно преподнесено сто пятьдесят тысяч рублей на оплату долгов, да сверх того выдано каждой из дочерей по пятьдесят тысяч.

Вот оно – первое письмо Александра I, направленное Екатерине Ильиничне после кончины Михаила Илларионовича:

«Княгиня Катерина Ильинична! Судьбы Вышнего, которым никто из смертных воспротивиться не может, а потому и роптать не должен, определили супругу вашему, Светлейшему князю Михаилу Ларионовичу Кутузову – Смоленскому, посреди громких подвигов и блистательной славы своей переселиться от временной жизни к вечной. Болезненная и великая не для одних Вас, но для всего Отечества потеря! Не вы одна проливаете о нем слезы; с вами плачу я и плачет вся Россия. Бог, воззвавший его к себе, да утешит вас тем, что имя и дела его остаются безсмертными. Благодарное Отечество не забудет никогда заслуг его. Европа и весь свет не престанут ему удивляться и внесут имя его в число знаменитейших полководцев. В честь ему воздвигнется памятник, при котором россиянин, смотря на изваянный образ его, будет гордиться, чужестранец же уважать землю, порождающую столь великих мужей. Все получаемое им содержание повелел я производить Вам, пребываю вам благосклонный Александр. Дрезден, 25 Апреля 1813 года».

Посмертная слава Кутузова перешла и на его вдову: в 1817 году, когда Екатерина Ильинична проезжала через Тарусу, духовенство в праздничном облачении встретило ее у городской заставы, а народ выпряг лошадей и вез на себе ее карету.

Ее дом был одним из самых блестящих литературных и театральных салонов Петербурга. В ее гостиной бывали и Державин и Карамзин.

Екатерина Ильинична умерла 23 июля 1824 года и была похоронена при огромном стечении народа в церкви святого Духа в Александро – Невской лавре.

Михаил Илларионович отложил в сторону листки письма Екатерины Ильиничны и раскрыл письмо баронессы Сталь.

Это было последнее письмо очаровательной Жермены, только что полученное Екатериной Ильиничной из Стокгольма и незамедлительно пересланное ему в Калиш.

Кутузов развернул первый листок.

Знаменитая писательница–изгнанница среди стокгольмских новостей писала Екатерине Ильиничне и о нем: «Ваш знаменитый супруг повлиял на судьбу мира, как никто со времен Карла V – уговаривайте его не останавливаться, потому что перерыв доставит Наполеону возможность возобновить свои усилия для истребления рода человеческого. Я не знаю, где находится теперь князь Смоленский, как чувствует он себя после всех своих побед.

Мне кажется, однако, что это прекрасное средство для здоровья…»

Кутузов вздохнул, прочитав последнюю строку, и с печалью подумал, что, кажется, для него уже нет такой победы, которая могла бы вернуть ему силу, здоровье и бодрость.

Он вспомнил, как в Петербурге, уже во время войны, появилась у него в доме баронесса Жермена де Сталь и буквально не сводила с него восторженного и влюбленного взора, уверяя его в том, что он непременно побьет Буонапарте, ибо он гений, а корсиканский капрал плут и шарлатан.

Кутузову рассказывали, что ненависть баронессы к Наполеону была столь же беспредельна, сколь безгранично глубоким считала она оскорбление, нанесенное ей императором французов.

Рассказывали, что однажды де Сталь в разговоре с министром иностранных дел Наполеона Талейраном спросила:

«Как вы думаете, князь, император так же умен, как и я?»

Князь Беневентский лукаво ухмыльнулся:

«Сударыня, я думаю, император не так смел».

О случившемся диалоге узнали почти тотчас же. Наполеон, которому надоели постоянные выпады и вечная фронда мадам де Сталь, приказал выслать ее из Парижа.

Взволнованная, рассерженная, негодующая «властительница дум Европы» приехала к своей подруге – первой красавице империи Жюльетте Рекамье.

«Он объявил мне войну, и первым его манифестом об этом стал приказ о моей высылке из Франции. Воистину этот документ подписан когтями дьявола!» – сказала де Сталь подруге.

На первом же балу Рекамье подошла к Наполеону:

«Государь, мы, женщины, готовы извинить мужчинам некоторые их слабости: например, когда они очень любят красивых женщин. Но когда они боятся их – этого простить нельзя».

Наполеон в мгновение ока просчитывал и более сложные ситуации. Для него не составило труда понять, о ком именно из слабых женщин идет речь, и он, как передавала Рекамье, пренебрежительно процедил сквозь зубы:

«Я не считаю ее женщиной».

Узнав об этом, Сталь вступила с корсиканцем в партизанскую войну – войну без правил и милосердия, сильно напоминавшую корсиканскую вендетту.

Приехав в Петербург, она сделала Кутузова предметом своего пылкого обожания, столь же сильного, как и ее ненависть к Наполеону. Это объяснялось и искренним преклонением перед Кутузовым – тонким, обольстительным и безукоризненным кавалером на паркете танцевального зала, остроумным собеседником за банкетным столом и, конечно же, более всего тем, что в будущем он должен был побить Буонапарте и на поле боя…

Кутузов отложил в сторону и это письмо. В конверте оставался лишь один листок, исписанный рукою мадам Де Сталь и помеченный 28 сентября прошлого, 1812 года.

Письмо было написано сразу же после того, как произошло Бородинское сражение, и Кутузов понял это, как только прочел первые строки. Он догадался бы о времени написания его, даже если бы письмо и не имело даты.

«Как глубоко тронута я, княгиня, письмом, которым вы меня удостоили», – писала де Сталь. И после первой строки тотчас же переходила к главному сюжету, волновавшему ее более всего на свете, – к Бородинской битве, к великому отмщению и заслуженной каре, которую понес ее супостат и враг рода человеческого, дьяволово отродье Буонапарте от праведной десницы светлого воина архистратига Михаила.

«Что за битва! Какую силу духовную обнаруживает подобное действие! Сколько крови было пролито, но зато какое славное дело! Как должны вы были быть взволнованы! Что за чудная ваша судьба!

Знать, что взоры всего света обращены на главный предмет вашей привязанности; быть любимой тем, кто вызывает всеобщее удивление, – вот лучшая участь, которая может выпасть на долю женщины.

Боже мой, как завидую я вам! Я не знаю судьбы более прекрасной, как быть женою великого человека.

Действительно, – князь, ваш супруг, был Фабием в отношении этого африканца; он дерзнул выжидать, и ему удалось».

Михаил Илларионович усмехнулся: «Фабий Кунктатор. Так и меня называли и даже окрестили Фабием Ларионычем, да вот взял я все же верх над сим африканцем».

Он вспомнил свой рефлекц в Инженерной школе и улыбнулся еще раз: «Удивительные сюрпризы преподносит жизнь: поди знай, что Кунктатором через полвека после того стану я сам».

«Наследный принц шведский не расстается с картою сражения при Бородине, – читал он далее, – и беспрестанно говорит о нем с восторгом. Передайте это, княгиня, вашему знаменитому супругу…»

«Вот и передала», – подумал Кутузов и вдруг вспомнил занятную историю, какую рассказали ему три года назад о наследнике шведского престола, который теперь, судя по письму де Сталь, говорит о Бородине с восторгом. Ну уж кто–кто, а наследник–то понимает в этом толк не хуже его самого.

Кутузов лукаво усмехнулся: наследником враждебной Наполеону Швеции был пятидесятилетний Карл Юхан, получивший титул наследника престола всего три года назад.

До того же времени он носил имя Жана Батиста Бернадотта и звание маршала Франции.

Командуя корпусом, Бернадотт отпустил на свободу захваченных в плен шведов, за что был уволен Наполеоном в отставку, но зато получил огромную популярность в Швеции.

И когда шведский парламент – Риксдаг – решал вопрос о том, кто должен наследовать шведский трон после смерти бездетного короля Карла XIII, большинство высказалось за Бернадотта.

Так опальный маршал Франции стал шведским кронпринцем и, приехав в свое новое отечество, принял имя Карла Юхана.

Всем был хорош новый кронпринц, только очень уж прост и застенчив: единственный из всех принцев шведского королевского дома он не позволял камердинерам ни одевать, ни раздевать себя.

«Что ж поделаешь! – понимающе говорили придворные. – Карл Юхан родился в простой семье, и у него не было слуг, а дальше он был солдатом, так откуда же взяться у него привычке пользоваться услугами камердинеров?»

Секрет же открывался просто: на груди кронпринца, бывшего санкюлота, красовалась татуировка – фригийский колпак, окруженный лозунгом якобинцев: «Смерть королям и тиранам».

Мог ли будущий король посвятить в свое прошлое хоть кого–нибудь?

Кутузов еще раз перечитал последнюю строку: «Наследный принц шведский не расстается с картою сражения при Бородине и беспрестанно говорит о нем с восторгом» – и в который уж раз вспомнил тот самый день – день Бородина…

* * *

Этот день был самым длинным в его жизни. Он начался утром 22 августа, когда армия подошла к Бородинскому полю и начала укреплять позиции, а окончился 26‑го с наступлением темноты, когда все было кончено.

Потом он подумал, что все началось, пожалуй, двумя днями позже – у Шевардина.

Он вспомнил свой ночлег в Колоцком монастыре, уже в виду Бородина, вспомнил первые сообщения о стычках при Шевардине, начавшиеся после полудня 24 августа, и решил: «Да, двадцать четвертого, после полудня».

Тогда у Шевардина он сам набросал кроки пятиугольного редута с двенадцатиорудийной батареей и приказал занять позицию отряду генерал–лейтенанта Андрея Ивановича Горчакова–второго. Он нарочно поставил у Шевардина именно его – у Горчакова с Наполеоном были свои особые счеты.

Горчаков по отцу был князем из дома Рюрика, а по матери доводился родным племянником Суворову. После Тильзита, когда Россия из врага Наполеона превратилась в его союзника, Горчаков был послан с войсками на помощь французам, которые в это время воевали против австрийцев.

Однако Горчаков, будучи твердо убежден, что врагом России прежде всего является Наполеон и рано или поздно русским придется скрестить оружие именно с ним, не только не стал помогать французам, но, напротив – тайно связался с австрийским главнокомандующим эрцгерцогом Фердинандом и предложил перевести свой отряд на его сторону.