Текст книги "За полвека до Бородина"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

7

И еще одну встречу Миша запомнил на всю жизнь. Произошла она осенью того же, 1755 года.

Батюшка вернулся из поездки на Урал, где велено было ему инспектировать крепости линий елецкой и оренбургской.

И как всегда бывало, когда после разлуки с детьми оказывался Ларион Матвеевич дома, брал он с собою Мишу и других детей и отправлялся на прогулку по городу, чтобы рассказать и объяснить нечто полезное и интересное.

Так и прежде ходили они за город, и отец показывал Мише водяные и ветряные мельницы и объяснял, как они устроены. Во время прогулок рассказывал он и о строительстве мостов и каналов, и об устройстве плотин и запруд, и о создании трактов и организации почтовой и ямской службы, и о многом ином, что относилось до инженерного дела, строительства и архитектуры.

На сей же раз Семен был болен, а девочек батюшка не взял, сказав, что ныне прогулка будет сугубо мужской.

День был ясный. На деревьях серебрилась паутина, листья отливали медью и золотом, на высоком, синем, резком для Петербурга по чистоте небосводе плыли белые облака, тоже редкие для осени, когда едва ли не каждый день стояли недвижно серые низкие тучи, цепляясь порой за шпиль собора Петра и Павла, что стоял в крепости на Заячьем острове.

Как и всегда в летние и погожие ранние осенние месяцы, Петербург являл собою огромную строительную площадку. Нелегко было поставить большой город, к тому же имперскую столицу, на болотах, песчаных отмелях и затопляемых и весною и осенью островах. И все же упорство и мастерство народа превозмогло все.

Отец и сын перешли по наплавному мосту на Васильевскии остров, а оттуда через узкую протоку – к крепости.

В это лето в Неве стояла высокая вода, и батюшка стал вспоминать о страшном наводнении 1724 года, коему сам он был свидетелем, а также и о еще более ужасном – 1715‑м, о чем ему доводилось лишь слышать от старожилов.

Тема эта не была для него отвлеченною материей – он строил каналы, кои главным образом предназначались для укрощения стихии, когда взбесившаяся Нева вырывается из берегов и пытается превратить Петербург в каменный град Китеж, как известно из легенды, утонувший в озере.

– Нельзя сказать, что Санкт – Питербурх заложен на благоприятном месте, – говорил он Мише, пока шли они к крепости. – Живем мы на натуральном болоте, да еще прорезают его Нева и четыре немалых ее рукава: Нева Большая и Малая да две Невки – тоже Большая и Малая. А рядом залив, и берег у залива совсем низкий, под воду уходящий, да и далее на восток повышается сия платформа лишь у Литейного двора да у Александрова монастыря, а так – сплошное болото средь водной стихии. А ну, изволь, попробуй поставь здесь город. А ведь поставили. И на то несмотря, что и на полсажени сухую яму, где ни копни – не выкопаешь, сразу же вода выступает.

Ларион Матвеевич помолчал немного, а потом произнес, печально вздохнув:

– Поставить–то поставили, да какой ценой? Правду говорят: град сей на костях стоит. Вел я канал – сколько их понаходил: без числа. – И, отвечая, по–видимому, самому себе, добавил: – И Мойка, и Фонтанка, и каналы, конечно, какая ни есть, но все же городу от наводнений защита. Да только больно уж ненадежная.

Сам, поди, знаешь, как станет вода в Неве прибывать, то одно у нас спасение – колокольный звон во всех церквах, пушечная пальба да белые флаги во всех Домах, а ночью еще и горящие фонари на Адмиралтейской башне.

А все сие большие трудности доставляет, особенно зодчим и нам, инженерам. Посуди сам, без фундамента дом не поставишь, а деревянные сваи в воде быстро сгнивают. Стало быть, нужен камень, а он недешев – вези его из Финляндии, попробуй. И все ж везем. Потому, почитай, каждая вторая баржа приходит к нам с камнем, гранитом или известью. Да сколько еще сосновых плотов плывет по Неве. Вот и растет город…

…С Петропавловской крепостью было связано больше слухов, легенд и сказок, чем с любым другим местом Санкт – Петербурга, исключая, быть может, Александров монастырь с его огромным кладбищем. Крепость с ее тайными ходами, со страшным собором, где были похоронены и Петр Великий, и его жена Екатерина, и все их многочисленные, рано умиравшие дети, и безвинно убитый им, как шептались в людской, царевич Алексей, и еще более многочисленные племянники и племянницы грозного царя, – все это, возбуждая ум и пробуждая запретный, почти преступный интерес, вместе с тем холодило душу, и, превозмогая страх, Миша всякий раз, будто стоя на краю обрыва или заглядывая в глубокий колодец, все же расспрашивал каждого, кто хоть что–нибудь знал о крепости и лежащих под ее полом августейших венценосцах.

Истинным средостением всяких слухов о крепости, тайнах ее подземелий и казематов была все та же людская. Крепость, по словам знающих людей, была населена в равной мере как живыми людьми, так и призраками.

Как–то в один из вечеров неугомонный и все знающий Алексей – Божий Человек стал однажды баять, как заложена была сия крепость. А так как до того ни единого дома на месте нынешнего города не стояло, то, стало быть, основание Петропавловки было вместе с тем и основанием самого города.

– Государю, – рассказывал Божий Человек, – более прочих островов понравился остров Заячий. – И, желая показать свои немалые в сем сюжете познания, старик, обладавший, впрочем, прекрасной памятью, добавил: – А у чухонцев он прозывался Енисари. И тогда государь, – продолжил Божий Человек, – взял у случившегося с ним рядом солдата багинет и вырезал им две полоски дерна. А вслед за тем положил их крест–накрест и сказал: «Здесь быть городу». А потом взял заступ и стал первым из всех копать ров. Когда же ров был выкопан на глубину в два аршина, на дно поставили каменный ящик, а внутрь ящика положили золотой ковчежец с частью мощей апостола Андрея Первозванного.

Дворня, мелко крестясь, завороженно молчала, а воодушевленный Алексей вещал далее:

– После того государь прикрыл ящик каменною плитой, на которой уже загодя была высечена надпись: «От воплощения Иисуса Христа 1703 года, мая 16, основан царствующий град Санкт – Петербург, великим государем, царем и великим князем Петром Алексеевичем, самодержцем всероссийским».

Никто и перекреститься не успел, как бывший при сем Аким Прохорович произнес:

– Враки все это поповские. Государь в тот день был у нас, на Ладоге, глядел, как ладили мы галеры.

– Как же ты, Аким Прохорович, и день упомнил? – желая настоять на своем и не без ехидства спросил Божий Человек.

– Да ведь не всякий день царя видишь, – ответил денщик. – И к тому же в Троицу это было, день у нас, стало быть, оказался праздным. А крепость на Заячьем острове не царь заложил, а солдаты. И поставили ее не ради того, что тот остров Петру Алексеевичу приглянулся, а ради удобного его расположения – мимо острова, на коем крепость стали строить, ни один корабль через Неву в Ладогу пройти уже не мог. И крепость, столь ловко построенная, надежно прикрывала вход в Неву, а стало быть, и в Ладогу, где в ту пору строили мы флот.

– Ты с царем строил, – съязвил Божий Человек.

– А что ж, выходит, что и так. Флот одному человеку, хотя бы и царю, в одиночку не построить. Флот, как и город, миром строится. И потому выходит, что строил его и весь пригнанный туда народ и сам царь. Ну и я в числе прочих…

Разговор этот, внезапно вспомнившись, за какую–нибудь минуту пролетел в голове Михаила. И как только воспоминание закончилось, он услышал, как в крепости зазвонили куранты и прозвонили сначала дважды, а потом, через совсем малый промежуток времени, ударили еще раз.

Бом! – прокатилось над городом и над Невой, и Миша тут же понял: «Половина двенадцатого».

Как раз в эту самую минуту и подошли они к крепости.

Солдат, стоявший при воротах, завидя батюшку, откинул в сторону ружье и замер, пропуская мимо себя офицера. А потом водил папенька Мишу по двору и, показывая на бастионы, рассказывал о людях, что строили их, а более всего о тех, кто строительством руководил и чьи имена эти бастионы сразу же и получили.

Некоторых из сих прославленных инженеров папенька знал, иных только видел, о иных лишь слышал.

Миша запомнил названия бастионов: Государев – в честь самого Петра Алексеевича – царя, инженера и плотника, артиллериста и адмирала; Меншиков – в честь самого близкого царю человека – друга его и наивернейшего слуги; Головкинский – по имени другого, тоже очень близкого царю человека, и не только его сподвижника, но и родного ему по крови – кажется, был он роднёю матери царя. И Миша сначала помнил, о чем говорил ему отец, но подробности этих родственных связей почти сразу же выскочили у него из головы.

Потом называл батюшка еще Трубецкого, Нарышкина и Зотова и о двух первых тоже что–то рассказывал, а о Зотове ничего не сказал. Только улыбнулся как–то странно и промолвил, уклоняясь от разговора:

– Тоже строителем был, а про другие его дела рассказывать мне нечего – не осведомлен о них.

Много позже Миша понял, отчего отец не стал рассказывать ему о Зотове, – остался он в памяти людской не столько как первый учитель юного царя и начальник Ближней его канцелярии, но более всего, как первый в стране гуляка, возведенный Петром в сан «всешутейшего патриарха».

И вот здесь–то, у Зотовского бастиона, и произошла та самая встреча, которую Миша навсегда запомнил.

Бастион был одет в леса, и рабочие поновляли его кирпичную рубашку. А чуть в стороне от лесов Миша увидел старого негра в генеральском мундире. Перед ним стояли двое строителей, и он о чем–то говорил с ними, изредка показывая рукой на стену бастиона.

– Инженер–генерал Абрам Петрович Ганнибал, – тихо произнес Ларион Матвеевич, глазами показывая на негра.

Имя это было знакомо Мише – папенька нередко упоминал его. Особенно же часто в последнее время, после того как в 1752 году умер инженер–генерал Люберас и на его место был назначен Абрам Петрович Ганнибал, ставший главным военным инженером русской армии и непосредственным начальником Лариона Матвеевича. Именно тогда–то, придя с похорон Любераса, батюшка и рассказал Мише историю «царского арапа» Ибрагима, которого крестил сам Петр и дал ему свое собственное имя, но по созвучию с прежним его магометанским именем Ибрагим стал крестник прозываться Абрамом.

Батюшка долго служил вместе с Абрамом Петровичем по одному и тому же ведомству – инженерному, и Ганнибал как–то рассказывал Лариону Матвеевичу, что еще ребенком был он выкуплен из турецкой неволи русским послом в Константинополе Саввой Рагузским, привезен в Москву и подарен царю Петру.

Был Абрам Петрович не то княжеского, не то даже царского эфиопского рода и потому носил фамилию Ганнибал. С самого начала был он приставлен к царю камердинером, но потом, как сровнялось Ганнибалу двадцать лет, отправил царь смышленого и грамотного слугу в Париж – учиться военному и инженерному делу.

Шесть лет прожил Ганнибал во Франции, честно трудясь и познавая великие премудрости фортификации. И хотя был он офицером российской гвардии, но от казны получал довольствия не более самого бедного школяра.

Испытывая во всем нужду и только что не нищенствуя, он все же стал военным инженером и затем, вступив во французскую службу, стал капитаном королевской гвардии.

С новыми своими товарищами по оружию сражался капитан Ганнибал в Испании и был ранен в голову при осаде испанского города Фуэнторабия во время боя в подземной галерее, которую он подводил к его стенам. Затем, возвратившись в Париж, бывал он и при дворе регента – герцога Филиппа Орлеанского, и при дворе юного Людовика XV, но в начале 1723 года вышел в отставку и уехал в Россию, увозя диплом инженера–капитана и четыре сотни книг по математике, механике, фортификации, артиллерии, истории, географии, политике и философии.

Возвратившись в Россию, Ганнибал возглавил работы в крепости Кронштадт и на Ладожском канале и начал преподавать математику и инженерное дело в Петербургской инженерной школе.

Со смертью Петра I судьба Ганнибала переменилась. Он издавна был в неприязни с могущественным Меншиковым, и в 1727 году час Ганнибала пробил: Светлейший отправил его в ссылку, придав ей видимость служебной командировки, повелев неугодному ему офицеру отбыть на границу с Китаем «по сю сторону Байкальского моря, для строительства Селенгинской крепости». По дороге Ганнибал осмотрел крепости в Казани и Тобольске, а потом и в Иркутске.

Пока Абрам Петрович ехал по Сибири, пал недруг его Меншиков. И пострадавшие от всесильного временщика люди писали друг другу с радостью: «Прошла и погибла суетная слава прегордого Голиафа».

Однако рано радовался Ганнибал падению Мен–шикова – непрекращающиеся дворцовые интриги достали его и в Селенгинске: Ганнибала обыскали, арестовали и отвезли под надзором в Томск. Фортуна переменилась к нему в начале 1730 года после смерти Петра II: заступничеством оставшихся в Петербурге друзей Ганнибал был произведен в майоры и в этом чине оставлен в Томском гарнизоне, а еще через семь месяцев – в сентябре 1730 года – «определен в Пернове к инженерным и фортификационным делам по его рангу».

Затем служил он и в других крепостях Прибалтики, потом побывал в отставке и снова вернулся в строй, пока, наконец, не дослужился до генерала и не стал главноначальствующим в Ревельской крепости.

Так и служил он до весны 1752 года, а 25 апреля 1752 года обер–комендант города Ревеля Абрам Петрович Ганнибал был переименован из пехотного генерал–майора в инженер–генерал–майоры и одновременно переведен в штаб Инженерного корпуса, находящегося в Петербурге, где ему было приказано ведать технической частью корпуса.

Теперь он стал отвечать за своевременное получение, как мы сказали бы сегодня, сметно–финансовой и технической документации из всех крепостей, где производились какие–либо работы, и по рассмотрению подписывать их и передавать в Главную канцелярию артиллерии и фортификации, и отчитываться во всем перед Военной коллегией.

Все крепости империи были тогда поделены на два округа – Остзейский, то есть Прибалтийский, и Российский.

В Остзейском главным военным инженером состоял инженер–полковник Лудвах, а в Российском – инженер–полковник Бибиков. Они–то и поставляли Ганнибалу основную массу казенных бумаг.

В это же время Ганнибал стал и надзирать за подготовкой военных инженеров в Петербургской и Московской инженерных школах.

А четыре важнейших северо–западных крепости – Кронштадт, Петропавловская, Рижская и Перновская – были подчинены ему лично.

Весною нынешнего, 1755 года, несколько месяцев назад, в ведение Ганнибала перешли и каналы – Кронштадтский и Ладожский, а также и Рогервикская гавань в Финляндии. В это же время был ему подчинен и весь Инженерный корпус.

Что же касается Петропавловки, то Ганнибал не просто отвечал за нее, но и денно и нощно пропадал в ней все то время, когда работные люди одевали крепость камнем, облицовывая гранитными плитами ее кирпичные стены и бастионы.

В один из таких дней и встретились с ним во дворе Петропавловской крепости отец и сын Голенищевы – Кутузовы…

Старый эфиоп, заметив знакомого, приветливо улыбнулся и подошел к Лариону Матвеевичу.

– А это, никак, сын твой? – спросил Ганнибал, поглядев на Мишу, и, уже обращаясь к нему, осведомился, как его звать, который ему год и кем он собирается стать.

Миша ответил полным титлом:

– Михаила Ларионов Голенищев – Кутузов, а лет мне полных десять и уже пошел одиннадцатый, а стану я, как и отец мой, военным инженером.

– То добро, добро, – засмеялся Ганнибал. – А знаешь ли ты, что есть, например, бастион? – спросил он Мишу, лукаво поглядывая при этом на отца.

– Бастион, – ответил Миша, – есть укрепление, в углах крепости или же в поле строящееся для того, чтоб обстреливать пространство вдоль куртин и впереди себя.

– Изрядно, – воскликнул Ганнибал, ему и на экзаменах не всегда отвечали так лихо. – А не назовешь ли и части, из коих бастион состоит? – спросил Ганнибал, усложняя вопрос, как поступал он на экзаменах в Инженерной школе.

– Извольте, ваше превосходительство, – с веселой готовностью отозвался Миша и тут же назвал и главный вал бастиона, и возвышающийся над ним второй вал – кавальер, и все стороны бастиона – фасы, фланки и горжей.

– Ей–богу, второй Вобан! – еще громче воскликнул Ганнибал. И, обращаясь к Лариону Матвеевичу, сказал: – Помнится, когда вернулся я из Сибири, то поехал как–то в свои псковские деревеньки. И там заглянул к другу моему и давнему сослуживцу Василию Ивановичу Суворову – когда был я государя Петра Алексеевича камердинером, Василий служил в денщиках у него. Так вот, когда приехал я в вотчину Василия, увидел там сына его – Сашку, коему тогда тоже было лет десять.

Сашка то лихо на коне носился, то цельными часами ползал над картами походов тезки моего Ганнибала. И как–то я возьми да и спроси его: «Что–де, Александр, не хочешь ли стать вторым Ганнибалом?» А сей пострел мне и ответствует: «Я‑де вторым Ганнибалом быть не желаю. Я буду первым Суворовым».

Ну и что ж, – спросил Ларион Матвеевич, – каков он ныне, ваше превосходительство?

– Служит где–нибудь, пока ничего особенного о сем полководце не слышно.

– Так молод ведь еще, лет, поди, ему с двадцать, – сказал Ларион Матвеевич.

Да, двадцать с небольшим, – подтвердил Ганнибал и, повернув лицо свое к Мише, спросил: – Ну, а ты хочешь ли стать вторым маршалом Вобаном?

– Маршалом хочу, да только не Вобаном, а Голенищевым – Кутузовым.

Ну–ну, – промолвил старый эфиоп, – поглядим, как это у тебя получится. Не знаю, станешь ли ты маршалом, а в инженеры иди. Ей–богу, выйдет из тебя препорядочный инженер. Ну а насчет маршала… – Ганнибал задумался, – …насчет маршала – не знаю, ибо будущее наше сокрыто тьмою, для глаза простого смертного непроницаемой…

История 2, '

в которой мы рассеиваем тьму будущего, сокрытую для Ганнибала и Голенищевых – Кутузовых, и повествуем об одном любопытном сюжете, сблизившем эти семьи, когда ни одного из героев нашей истории уже не было в живых

Уместно, пожалуй, начать нашу новую историю со свадьбы сына Абрама Петровича Ганнибала – Осипа Абрамовича, которая произошла в 1772 году. Женой Осипа Абрамовича Ганнибала стала дочь тамбовского воеводы – Мария Алексеевна Пушкина. Венчание их происходило где–то в провинции, возможно в Тамбове, откуда они вскоре уехали и поселились в имении Абрама Петровича – Суйде, неподалеку от Гатчины.

В Суйду молодые супруги привезли и своего первенца – Наденьку, в будущем мать великого поэта. Здесь и прожили молодожены вместе с Абрамом Петровичем четыре года, из коих в добром согласии лишь первые полтора.

Осип Абрамович, обладавший бурным «эфиопским» темпераментом, тяготился жизнью с отцом, имевшим столь же взрывоопасный характер и ко всему прочему ставшим на старости лет непримиримым моралистом. Стычки между отцом и сыном происходили довольно часто и обмен любезностями не был джентльменским.

Самым мягким из того, что говорил отцу малопочтительный сын, была французская поговорка: «Когда черт становится старым, он становится добродетельным».

Сам же Осип Абрамович был молод, и до добродетели ему было так же далеко, как и до старости. Он вскоре оставил жену и дочь и бежал из дома, уведомив старого генерала письмом, в коем извещал, что навеки от всех их скрылся.

Затем через некоторое время Осип Абрамович забрал у своей бывшей жены дочь и препоручил ее заботам своего приятеля – майора Маза, проживавшего в Красном Селе.

Когда же девочка подросла, она стала жить в Петербурге, в доме своего дяди и опекуна, родного брата ее матери – Михаила Алексеевича Пушкина.

В доме М. А. Пушкина часто бывал их родственник – Сергей Львович Пушкин, поручик 10‑й роты лейб–гвардии Измайловского полка.

Он сделал предложение Наденьке Ганнибал, доводившейся ему внучатой племянницей, и 28 сентября 1796 года обвенчался с нею в церкви деревни Суйда. (В этой же церкви за 15 лет до их венчания отпели и деда невесты – генерал–аншефа Абрама Петровича.)

26 мая (6 июня) 1799 года, когда Надежда Осиповна и Сергей Львович жили в Москве, у них родился сын, названный ими Александром.

На сем мы прервем рассказ о Ганнибале и его внучке и перейдем к Голенищевым – Кутузовым, для того чтобы потом слить два сюжета нашего повествования в один, общий и для Ганнибалов – Пушкиных и для Голенище–вых– Кутузовых.

У героя нашей повести Михаила Илларионовича было шестеро детей: сын–первенец и пятеро дочерей. Сына, названного в честь отца Михаилом, «заспала» нянька–кормилица, когда мальчику еще не исполнилось и одного года.

Михаил Илларионович очень горевал о постигшей его беде, но больше сыновей у него не было.

Из пяти дочерей более других любил он третью – Лизаньку. Любовь к ней перешла и на ее первого мужа – Фердинанда Тизенгаузена и на их дочерей, внучек Кутузова, Дашеньку и Катеньку.

Мужа Елизаветы Михайловны – графа Фердинанда Тизенгаузена, которого в домашнем кругу называли на русский лад Федором, – Кутузов любил более всех других зятьев и однажды написал своей жене, что хотя бог и не дал ему сына, но сына заменил ему любимец его Федор.

Федор погиб под Аустерлицем 20 ноября 1805 года. Когда один из адъютантов доложил об этом Кутузову, тот никак не отреагировал на сообщение.

На следующий день, когда разбитая Наполеоном русская армия отступала из–под Аустерлица, этот же адъютант увидел, как горько плачет Кутузов над мертвым любимцем, тело которого увозили в телеге, для того чтобы похоронить на родине.

Тогда адъютант спросил у Кутузова, почему он был так безучастен к смерти Тизенгаузена вчера и так безутешен сегодня?

И Кутузов ответил:

– Вчера я был главнокомандующий, сегодня – я отец.

Лизанька в это время находилась неподалеку от места сражения, в силезском городе Тешен, – дальше жен офицеров и генералов не пускали – и там ожидала известий.

Но отец не решился сказать ей правду, и от Ли–заньки долго скрывали смерть мужа.

Когда Тизенгаузен погиб, на руках у Елизаветы Михайловны остались две дочери – Дарья и Екатерина. Елизавете Михайловне было 22 года, и она была очень хороша собой, но замуж долго не выходила. Только через шесть лет она приняла предложение генерал–майора Николая Федоровича Хитрово и уже после окончания последней войны с Наполеоном в 1815 году с мужем и детьми уехала в Италию. Н. Ф. Хитрово был назначен поверенным русского двора во Флоренции, в Великом Герцогстве Тосканском. Семья Хитрово прожила во Флоренции четыре года. Николай Федорович почти все время болел и в 1819 году скончался.

Лизанька овдовела вторично, на сей раз окончательно. И хотя ей было уже 36 лет, она все еще была и молода и хороша собой, но в третий раз выйти замуж так и не решилась, хотя предложения были.

В 1819 году ее старшей дочери Дарье Фердинандовне Тизенгаузен было 15 лет.

Похоронив мужа, Лизанька осталась во Флоренции и сначала, нося траур по недавно умершему мужу, не выезжала в свет, никого не принимала и не бывала при дворе герцога. Потом, чтобы скрасить горечь утраты, она вместе с дочерью уехала из Флоренции и около года путешествовала по Европе. Вернувшись во Флоренцию, она вскоре по приезде приняла приглашение на бал во дворец герцога. И здесь ее старшую дочь Дарью, которую в доме на иноземный лад звали «Долли», увидел и тотчас же в нее влюбился французский посланник граф Шарль Луи Карл Людвиг Фикельмон. Посланнику было 43 года, и он был холост.

Отец и дед посланника, несмотря на наличие в его имени немецких элементов, были французы и французские подданные, но по семейной традиции служили в Австрии.

Граф Шарль Луи Фикельмон начал свою карьеру в армии. Он служил в драгунском полку, затем командовал полком, потом был военным атташе в Швеции и, наконец, австрийским посланником во Флоренции.

Долли было шестнадцать лет, когда граф Фикельмон, дипломат и генерал, впервые увидел ее, но это не помешало ему через год сделать предложение.

Получив согласие Елизаветы Михайловны на брак с ее дочерью, Фикельмон написал письмо бабушке Долли, тогда уже вдове фельдмаршала, Екатерине Ильиничне Голенищевой – Кутузовой-Смоленской:

«Княгиня! Нет на свете для меня ничего более счастливого и лестного, чем событие, которое накладывает на меня, княгиня, обязанность вам написать… Неодолимая сила увлекла меня к новому существованию. Теперь его единственной целью будет счастие той, чью судьбу доверила мне ее мать. Все дни моей жизни будут ей посвящены, и, поскольку воля сердца могущественна, я надеюсь на ее и мое счастье.

Как военный… я горжусь больше, чем могу это выразить, тем, что мне вручена рука внучки маршала Кутузова, и я имею честь принадлежать к вашей семье».

3 июня 1821 года Дашенька Тизенгаузен стала графиней Фикельмон. Несмотря на большую разницу в возрасте, Дарья Фердинандовна всю жизнь любила мужа и искренне им гордилась – он был не только выдающимся дипломатом, но и незаурядным литератором и широко образованным человеком. Через четыре года после свадьбы 10 ноября 1825 года у них родилась дочь, названная ими Елизаветой Александрой – в честь русской императрицы Елизаветы и императора Александра. (Впрочем, полное имя девочки звучало так: Елизавета Александра Мария Тереза.)

К Долли Фикельмон, ее мужу и ее дочери мы еще вернемся, а теперь несколько слов о ее матери.

В 1823 году Елизавета Михайловна возвратилась в Петербург и сразу же стала одной из местных знаменитостей, хозяйкой модного литературного салона. В ее доме бывал сам Александр I. Она была дружна с А. С. Пушкиным, Е. А. Баратынским, В. А. Жуковским. О тесной дружбе Александра Сергеевича Пушкина с дочерью Кутузова и с его внучкой существует большая литература – не станем повторять ее.

Так через много лет Ганнибалы – Пушкины и Голенищевы – Кутузовы встретились, чтобы и этот сюжет навсегда оставить в истории России. К сожалению, их дружба не была долгой – в 1837 году погиб А. С. Пушкин, а еще через два года умерла и Елизавета Михайловна Хитрово.

Незадолго до смерти Елизаветы Михайловны, последовавшей 2 мая 1839 года, в ее салоне появился и Михаил Юрьевич Лермонтов, которого в петербургский свет ввела Елизавета Михайловна.

Долли с мужем и со своей младшей сестрой Екатериной Фердинандовной, после того как их мать уехала в Петербург, оставались во Флоренции. Сестры были очень дружны и часто совершали и небольшие совместные поездки, и даже путешествия по Италии.

В 1825 году, когда они были в Венеции, им встретился молодой, тогда еще мало известный живописец Александр Павлович Брюллов. Он написал парный портрет сестер на фоне Венецианского залива.

Живя в Италии, Даша и Екатерина познакомились и с другими художниками и писателями. В доме графа Фикельмона, не чуравшегося изящной словесности, бывали мадам де Сталь со своим сыном Августом, один из крупнейших ученых, мыслителей и романтиков начала XIX века – Фридрих Шлегель.

В июле 1829 года граф Фикельмон по просьбе императора Николая I был назначен австрийским посланником в Петербурге. Царь высоко ценил достоинства посланника и уже через год наградил его орденом Андрея Первозванного – случай для иностранного подданного весьма редкий.

С приездом Долли Фикельмон в Петербург ее салон в здании австрийского посольства на Дворцовой набережной стал не менее популярен, чем салон ее матери Екатерины Михайловны Хитрово. В апартаментах жены австрийского посланника были те же знаменитости, что и в доме ее матери, а А. С. Пушкин с ноября 1829 года появлялся здесь чаще, чем прежде у Елизаветы Михайловны. Друзьями Долли стали князь П. А. Вяземский, А. И. Тургенев, Н. М. Карамзин.

Долли прожила в Петербурге до 1839 года, а затем уехала в Вену – ее муж стал министром иностранных дел Австрии.

Более всего нам интересны здесь не взаимные отношения поэта с дочерью и внучкой полководца, но его собственное отношение к их отцу и деду – фельдмаршалу Голенищеву – Кутузову-Смоленскому.

Случилось так, что Кутузов оказался в центре внимания Александра Сергеевича в последний год жизни поэта. И причиной тому послужило опубликованное стихотворение Пушкина «Полководец». Парадокс состоял в том, что стихотворение было посвящено Барклаю–де–Толли, о Кутузове в нем не говорилось ни слова, но публикация вызвала взрыв интереса и к тому и к другому, а вслед за тем вспыхнула и жаркая полемика между поклонниками Кутузова, с одной стороны, и сторонниками Барклая – с другой. Речь шла об определении места двух полководцев в борьбе с Наполеоном и о значимости вкладов каждого из них в эту борьбу.

Стихотворение «Полководец» появилось в 1836 году в III книжке пушкинского журнала «Современник» и тотчас получило восторженные оценки читателей.

Однако не все разделяли такой восторг. Решительным противником преувеличения заслуг Барклая в ущерб Кутузову оказался троюродный брат Михаила Илларионовича – Логин Иванович Голенищев – Кутузов, родной сын уже хорошо нам известного Ивана Логиновича. Л. И. Голенищев – Кутузов немедленно выпустил в свет брошюру, в которой писал: «Многие разного рода писатели и в прозе и в стихах называли… избавителем России Кутузова».

И он был прав. Старший современник Пушкина поэт Иван Дмитриев писал, например, о Кутузове так:

 
Великий человек!
Пойдешь в ряду с полубогами,
Из рода в род, из века в век;
И славы луч твоей затмится,
Когда померкнет солнца свет,
Со треском небо развалится,
И время на косу падет!
 

Как тут было не возразить против умаления заслуг?

И Пушкин ответил Логину Ивановичу «Объяснением», которое поместил в следующей, IV книжке «Современника».

Рассеивая всяческие недоумения и делая невозможными какие–либо кривотолки, Пушкин писал: «Слава Кутузова неразрывно соединена со славой России, с памятью о величайшем событии новейшей истории. Его титло: спаситель России; его памятник – скала Святой Елены! Имя его не только священно для нас, но не должны ли мы еще радоваться, мы, русские, что оно звучит русским звуком?

…Один Кутузов мог предложить Бородинское сражение, один Кутузов мог отдать Москву неприятелю, один Кутузов мог оставаться в этом мудром, деятельном бездействии, усыпляя Наполеона на пожарище Москвы и выжидая роковой минуты; ибо Кутузов один облечен был в народную доверенность, которую так чудно он оправдал!»