Текст книги "За полвека до Бородина"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Едва сели мы обедать, увидела я на дороге великую пыль и разглядела множество телег – все парами, а впереди коляска с офицером.

Не успели мы и щей похлебать, как уже стали горницы полны солдат, и узнали мы, что путь наш переменен и отсюда безо всякого мешканья повезут нас в Сибирь.

И вот здесь–то и приставили к нам караулы, и у всех дверей поставили солдат с ружьями и штыками. Ни офицер, ни солдаты с моими господами и словом не перемолвились. Офицер объявил только, что по высочайшему повелению повезут нас в Сибирь под жестким караулом, а куда именно, того ему говорить не велено.

Ну, а я, как–то оставшись с солдатом наедине, упросила сказать, и он, взяв с меня слово, что не выдам его начальству, ответил, что везут нас на остров, а остров тот в четырех тысячах верст. И писем нам писать отныне не велено, и к нам присылать тоже нельзя.

А потом погрузили нас на струг и повезли водою. Плыли мы, почитай, целый месяц. И грозы на воде были, и бури. Струг качало, и оттого многих из нас тошнило, а особенно сильно – Наталью Борисовну – она тогда уже беременна была и ждала первого своего мальчика.

Так добрались мы до Соликамска, а оттуда повезли нас сухим путем.

(«Ага, – догадался Ларион Матвеевич, – привезли их, стало быть, на Урал».)

Так вот, эта первая наша дорога оказалась раем, по сравнению с той, что ждала нас дальше; стояли перед нами горы такой высоты, что на каждую по целому дню взбирались, а потом цельный же день вниз сходили. И так шли мы день за днем и неделю за неделей. И то еще было трудно, что хижин уже никаких по дороге более не стояло, и обсушиться было негде, и спать приходилось под открытым небом, а в тех краях и дожди холодны, и много всякой кровососущей мелкой твари, которая хуже наших слепней и комаров. '

Но и та дорога была еще не самая для всех нас тяжкая.

В последнем городе – не знаю, как он и прозывался, – сдали нас другой команде солдат. И знаешь, барин, что дивно? Никогда я не думала, что стану плакать, когда наши конвоиры от нас поедут. А как они с нами расстались, то все мы и заплакали.

Чуяло сердце, что дальше будет еще хуже. Так оно и случилось. Новые наши командиры окружили нас солдатами и погнали, как арестантов, к реке. А там стояла такая расшива, что только арестантам – ворам да татям – и плавать: кругом дыры светятся, а как ветер дунет, то вся она скрипит и шатается.

И плыли мы на ней еще месяц.

А там доплыли мы и до конечного нашего пристанища: городка Березова, что расположен был на острову, меж двумя реками – Сосьвой и Вогулкой. А уж что за народ в нем жил!.. Поначалу особенно ужасным показалось мне все это, ну просто не приведи господь! Мужики и бабы сырую рыбу едят, ездят на собаках, на голом теле носят невыделанные оленьи кожи. Живут в кедровых избах, в оконцах вместо стекол ледяные глыбы, хлеб везут водой за тысячу верст, кругом леса непроходимые да топкие болота.

Поместили нас в острог, где до того томился еще один князь – Меншиков.

Здесь, в остроге, чуть ли не через неделю, как приехали, помер старый князь, а еще через две – и его жена. Но и это было еще не все.

Беда жила рядом с нами, и не от государыниных слуг, не от конвоиров наших надобно было нам ждать ее, а от родной долгоруковской крови – от сестры на Алексеевича, кою звали «Разрушенною государыней – невестой». Злобилась она что ни неделя все более и более и всего сильнее язвила беззащитную Наталью Борисовну. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если б не вышла нам ослаба – новый наш командир майор Петров и березовский воевода Бобровский стали выпускать нас из острога и даже иной раз звали господ моих к себе в гости.

Да и здесь поджидало нас еще одно новое лихо.

Жил в Березове отставной морской офицер Овцын – горький пьяница. К нему–то и стал чаще иных хаживать наш князь Иван Алексеевич. Да и закутил с офицером напропалую. А в пьяной беседе и сказал, видать, что–то такое, отчего донесли на него властям, что он–де государственный изменник.

Донос дошел до Петербурга, и оттуда в мае тридцать восьмого года приехал в Березов капитан Ушаков – родственник начальника Тайной канцелярии Ушакова. Однако приехал он не явно, а тайно и чина–звания своего не сказал, а перезнакомился со всеми березовцами и особенно сошелся с «Разрушенной невестой». Та и поклепала брата с ног до головы.

Ушаков уехал, а вслед за тем схватили Ивана Алексеевича и посадили в землянку.

Иринья вздохнула и, поднявшись с лавки, подошла к иконе. Она поискала что–то за доскою и вынула пачечку листков. Взяв один из них, Иринья поднесла листок к лучине и прочла:

– «Отняли у меня жизнь мою, беспримерного моего милостивого отца и мужа, с кем я хотела свой век окончить и в тюрьме ему была товарищ; эта черная изба, в которой я с ним жила, казалась мне веселее царских палат».

Это Наталья Борисовна мне сюда уже написала из Москвы, а теперь послушай, что писала она дальше о том, как увезли ночью князя Ивана: «Я не знала, что его уже нет, мне сказывают, что его–де увезли. Что я делала? Кричала, билась, волосы на себе драла; кто ни попадет встречу, всем валюсь в ноги, прошу со слезами: «Помилуйте, когда вы христиане, дайте только взглянуть на него и проститься. Но не было милосердного человека, никто не утеснил меня и словом, а только взяли меня и посадили в темницу. А там через два месяца родился у меня и второй сын – Митенька».

А князя Ивана и многих его сродственников сказнили в Новгороде, но ничего этого мы не знали.

Более года прошло, как его увезли, и надоумили добрые люди Наталью Борисовну подать государыне Анне Ивановне прошение – так–де и так: ежели муж мой жив, то дозволь мне соединиться с ним, хотя бы и в крепости, а ежели мертв – то изволь отпустить в монастырь.

Государыня изволила, и 17 июня года сорокового я, Наталья Борисовна да дети ее, восьми годов и полутора, пошли в Москву, к братьям ее – графам Шереметевым.

И старший сынок ее, Мишенька, был здоровьем плох, а маленький Митенька и совсем никуда. Несли мы его на руках всю дорогу, а шли, ехали и плыли до Москвы ровно четыре месяца.

И вошли в Москву 17 октября, в тот самый день, когда преставилась наша гонительница Анна Ивановна.

И в тот же день пришли мы в Кусково, где жил брат Натальи Борисовны – Петр. Был он, как и отец, богач и первый в Москве вельможа, а сестра его пришла в родной свой дом нищей и убогой и несла на руках больного сына. Никто не узнал Натальи Борисовны – была она в тряпье, руки ее потрескались, лицо задубело от холода и дождей.

Привратник стал гнать ее от барского крыльца – она не отходила.

На шум вышел старик управляющий, и, когда графинюшка назвала его по имени, он узнал Наталью Борисовну…

Вслед за тем выбежал и брат ее, а с ним вместе неспешно выплыла и жена его. Я как увидела хозяйку дома, так и поняла, что поселилась во дворце ложь и злоба, – столь красноречиво было лицо ее и особенно глаза.

Она еще и рта не раскрыла, но уже видно было, что пышет она недоброжелательством и к Наталье Борисовне, и к детям ее, и ко мне, и к мужу своему Петру Борисовичу.

Увидела все это и Наталья Борисовна и точно так же, как и я, все поняла.

Брат с сестрою взглянули друг на друга и заплакали. «Не плачь, сестра, – сказал ей граф. – Все миновалось. Теперь ты у меня», – «Оттого и плачу, брат, – ответила Наталья Борисовна, – что все уже миновалось и не увижу я более мила моего мужа».

С этими словами она вдруг пошла к пруду, что был совсем рядом. Подошла к воде, поставила возле себя Митеньку, сняла с пальца обручальное кольцо и метнула в пруд. «Не будет мне более счастья», – сказала она и пошла прочь, понурив голову.

А когда подошла к брату, то снова заплакала. «Ну полно, полно плакать, – проговорил граф недовольно. – Ивана твоего не вернешь, как и потопленное тобою кольцо».

«Не о нем теперь я плачу и не о кольце, – ответила Наталья Борисовна. – Плачу я о тебе, брат мой. Прожил ты без любви, и потому нет тебя на свете несчастнее».

Я увидела, как граф переменился в лице, и поняла, что эти слова не просто задели, но ранили его. Он повернулся и молча пошел к дому.

Нам позволили переночевать, а на следующее утро Наталье Борисовне отказали от дома. Я же оказалась рабою Петра Борисовича – так, во всяком случае, выходило не то по старым купчим крепостям, не то по каким–то другим казенным бумагам.

Меня продали господам Костюриным, и вот живу я здесь стряпухой при артели углежогов, что работают здесь в господском лесу на оброке.

«Возьму, ей–богу, возьму ее с собой, – снова подумал Ларион Матвеевич. – Ведь должна же быть хоть какая–то справедливость. Да и день нынче особенный – пусть богоугодное дело сие будет большой искупительной свечой в память покойной жены моей».

Ларион Матвеевич встал с лавки, перекрестился на красный угол и поклонился хозяйке.

– Спасибо тебе, Иринья, – сказал он глухо. – Час назад не было несчастнее меня человека. А рассказала ты мне жизнь свою, и полегчало у меня на сердце: понял я, что не измеришь горя людского никакой мерой, но и любовь человеческую тоже ничем смерить нельзя.

Он еще раз поклонился и вышел.

…Через три дня Иринья поехала с новым барином своим в Петербург, а по приезде в дом к нему выправлена была ей вольная. Так в доме Лариона Матвеевича появилась вольная служанка Иринья Ивановна, ставшая вскоре экономкой и домоправительницей.

8

И сейчас Прасковья Семеновна с видимым удовольствием разглядывала праздничный стол. Собственно, праздничным выглядел он больше из–за пирогов да еще из–за выставленного парадного сервиза, вынутого по этому случаю из специального сервизного поставца.

Ларион Матвеевич хотя спиртное в доме и держал, но без особой причины, когда гостей за столом не было, ни водок, ни вин, ни наливок не выставлял.

Так и теперь стояли на столе жбаны с яблочным Г квасом да клюквенным соком, а из закусок – грибки под сметаной да холодная телятина. Кроме поросенка, на горячее почти никаких перемен не было – стояла лишь жареная телячья печенка. Зато фруктов и овощей было сколь душе угодно: и вишня, и яблоки, и груши, и капуста, и огурчики. Все это великолепие, умытое, сверкающее и хрупкое, переложенное листьями салата, возвышалось на двух огромных фаянсовых блюдах: на одном – фрукты, на другом – овощи.

Объяснение 2

Выездные лошади да пара коров, чтобы у детей к столу всегда было свежее молоко, стояли, как мы уже знаем, в городской усадьбе Лариона Матвеевича. Все же остальные блага земли давал ему к летнему столу огород на ближайшей даче, что была у него на Крестовском острове.

«Дача» было слово новое, точнее – второй раз родившееся. В давние, удельные еще, времена дачей называлась земля, дарованная, данная князем. Происхождение слова терялось в глубинах Киевской Руси. Во всяком случае, на Украине и сегодня это слово означает подарок, принесение чего–нибудь в дар.

Основав Петербург, Петр вскоре запретил держать коров и мелкую живность в городских усадьбах: имперская столица, единственный в государстве каменный регулярный город, не предназначалась для того, чтобы на его линиях и першпективах хрюкала, блеяла и мычала усадебная придворовая живность.

Кони – другое дело. Верховые кони для господ офицеров и генералов, выезды для первых сановников государства и прекрасных дам – сие не противоречило ни духу, ни. антуражу новой столицы.

А все прочее – на дачи, кои размещались кольцом вокруг города на дальних островах: Гутуевском, Елагине, Крестовском, Каменном, вдоль дорог к Луге, Выборгу, по северному берегу Большой Невки, на Охте и Черной речке.

Из больших островов только один – Аптекарский – не был застроен дачами; Петр приказал отвести остров под аптекарский огород, где должно было выращивать целебные травы.

«…В 1714 году, февраля 11 дня… на данном под аптеку по именному его же императорского величества словесному указу острове, на котором посторонним людям никому, кроме аптекарских служителей, стро–итца не велено, огорожен огород и построен для житья аптекарским служителям двор…»

Остров был велик, а огород мал, но и после смерти Петра никто не осмеливался нарушать его волю, и ни единой дачи на острове не появлялось.

Так и стоял он – пустой, чащобный, с единственной просекой посередине. Однако охотиться на нем запрещено не было, и петербуржцы хаживали там с ружьями и собаками, ставили силки и капканы на лис, зайцев, а бывало, и на волков учиняли облавы.

На Крестовский остров волки забредали редко, лисы давно повывелись, зайцы, правда, еще попадались. И все–таки главной его достопримечательностью были сады и огороды на дачах господ генералов, офицеров и разного рода чиновников. Петр I всякую полезную работу отмечал и потому почти столь же строго, как и за порядком на улицах столицы, следил за тем, чтоб земля не пустовала, но была ухожена, удобрена и взлелеяна, как то видывал он в Германии, и особенно в любезной его сердцу Голландии.

И подобно тому как столичные домовладельцы старались перещеголять один другого в красоте фасадов, чистоте окон и опрятности проходящих вдоль дома тротуаров, так и соседи по дачам усердствовали в том, чтоб их участки радовали глаз аккуратностью грядок, свежестью зелени и разнообразием плодов, в садах и огородах произрастающих.

И все же дачные участки были сравнительно невелики, да и дворовые люди в городских усадьбах не столь многочисленны, чтобы производить и заготавливать впрок столько всякой всячины, сколько потребно было для господ и дворовых челядинцев до следующего лета. И потому овощи и фрукты с дач шли в городские усадьбы свежьем, а на зимние запасы, на варенья да соленья привозилось все из дальних вотчин.

Прохорыч стоял чинно возле угла стола между Ла–рионом Матвеевичем и Прасковьей Семеновной. Батюшка все еще стоял, и домочадцы его – все, кроме самой маленькой Дарыошки, – тоже стояли, не смея сесть, прежде чем не сядет глава дома. Ларион Матвеевич быстро окинул взглядом всех и, более прочих задержав взор на денщике, вдруг сказал:

– Поди, Аким Прохорович, стань насупротив меня. – И когда старик, озадаченный немного сим странным репримандом, пошел к стене, чтоб взять один из стоящих там стульев, батюшка еще более добавил масла в огонь тут же вспыхнувшего у всех любопытства, сказав: – Да вели прежде подать тебе прибор.

Теперь уже сильно смутившись, Прохорыч сбился с первоначального курса и, явно недоумевая, остановился у двери столовой.

Батюшка же проговорил:

– Иринья Ивановна, изволь сказать, чтоб Акиму Прохорычу принесли прибор.

Дворовый мальчик тут же принес на подносе три тарелки, бокал, фужер, нож, вилку, ложку и твердо накрахмаленный белый салфет. Оставив поднос на углу стола, он неловко расставил и разложил все это перед Акимом Прохоровичем, которому, чувствовалось, новая игра барина начинала нравиться, и он стоял, улыбаясь в усы и лукаво поглядывая на Мишу.

Забрав пустой поднос, мальчик вышел, а Ларион Матвеевич строго оглядел чад и домочадцев и истово перекрестился на образ, висевший в левом от него углу. Одновременно с ним перекрестились и все домочадцы, кроме Дашеньки. Но и она, как и все, взглянула на образ и, подражая старшим, вслед им изобразила нечто вроде крестного знамения.

Отец прочитал молитву, и все повторили произносимые им слова, кроме Семена и Дашеньки, которые еще и не знали ее и совсем не понимали смысла этих слов.

И Миша, в который уже раз повторяя ее, чувствовал, что слова эти кстати, потому что разве не следует поблагодарить творца и за хлеб, который он ниспосылает нам каждый день, и смиренно попросить прощения у тех, перед кем виноват, и великодушно простить тех, кто был должен тебе и даже тебя обидел?

Миша видел, как меняются лица почти всех, читающих молитву. И только те оставались равнодушны к ней, у кого лежала на сердце либо какая–то неизбывная забота или тяжкое удручение или же – и хуже того – томила их душу некая непреходящая маета и не видели они для себя ни выхода, ни утешения.

А в семье Голенищева – Кутузова все были верующими, но без фанатизма и кликушества, без ханжества и юродства. Их вера – и бабушки Прасковьи Семеновны, и отца Лариона Матвеевича, и покойной матушки, когда была жива, – была столь же естественна и незатейливо проста, как пение птиц или шум ветра в саду за окнами дома. Их вера была частью природы, как и сами они были ее неотделимыми крупицами, и бог, которому они молились, тоже был долей ее – неизмеримо более важной, чем они сами, но все же неотделимой от всего того, что называли они миром, натурой и естеством.

Да и не видели они возле себя иных людей: безбожники не были в чести и числилось их по одному на сто тысяч, а встретить их можно было разве что в монастырских тюрьмах да в богадельнях, где сидели они в железных ошейниках, прикованные цепями ко вбитым в стены кольцам или скобам, как и иные буйно помешанные. А ежели кто–нибудь из обывателей – будь то вольный человек или крепостной раб – осмеливался богохульствовать и, нечисто сквернословя, ругать церковь и священство, то брали того под микитки и волокли на съезжую, а оттуда в тюрьму, ибо хула на господа, как и поношение государыни считались тягчайшими из всех возможных преступлений.

И потому окажись какой офицер неверующим, то был бы он столь же нелеп и странен, как если бы замыслил государственную измену или покушение на жизнь царствующей особы.

А Голенищевы – Кутузовы полтыщи лет верой и правдой служили России, и среди них ни бунтовщиков, ни безбожников, слава спасителю, отродясь не бывало.

Беседа 3,

в которой разъясняется, был ли полководец Кутузов верующим человеком, и если был, то в какой мере и почему.

В первых биографиях М. И. Кутузова и во многих вышедших еще до революции посвященных ему книгах часто утверждается, что он был глубоко религиозным человеком и, как говорили в то время: «Без бога – не до порога».

Авторы этих книг приводили цитаты из писем Кутузова, где он употреблял такие выражения, как «храни вас господь» или «Я, слава богу, здоров».

Но правда такова, что эти и подобные им выражения были во времена Кутузова таким же стереотипом, как теперь: «Всего вам хорошего» или «Я чувствую себя неплохо». У каждого времени свои песни, и если бы мы на основании того, кто сколько раз помянул бога, делали вывод о взглядах человека на мир, то Галилей, Ломоносов, Бруно и Коперник попали бы в разряд не просто верующих людей, а религиозных фанатиков и уж никак не выдающихся атеистов.

К тому же с самого дня рождения – от крещения и до самой смерти, и даже после смерти: при отпевании и заупокойной службе, – человек находился под постоянным воздействием церкви. Его книгами в детстве, если он учился читать, были Псалтирь – сборник псалмов библейского царя Давида, Ветхий завет и Новый завет, Жития святых, переполненные мистикой, чудесами, церковными заповедями и поучениями.

И потому любой человек – по крайней мере в начале жизни – не мог не быть религиозным.

Был таким и мальчик Миша Кутузов. И конечно же, не был он ни слишком уж привержен церкви и церковным службам, и тем более никогда не был он слепым последователем всех обрядов и узаконений. Однако после его смерти сложилась традиция, согласно которой он предстает перед нами усердным богомольцем, исполняющим церковные обеты не менее ревностно, чем воинский устав.

Какие же факты чаще всего приводят сторонники той точки зрения, что Кутузов был очень верующим?

Этих фактов – самых важных, ставших хрестоматийными, – пожалуй, три. Разберем их все по порядку.

Первый – молебен, которым сопровождался отъезд Кутузова в войска летом 1812 года, после того как он назначен был главнокомандующим всеми армиями. Его назначению предшествовали следующие события. В конце мая 1812 года Кутузов выехал из Бухареста, где 16 числа подписал мирный договор, победоносно завершив войну с турками. Это высвободило для предстоящей войны с Наполеоном большую, так называемую Дунайскую армию, которой он до сих пор командовал.

Весть о начале войны с Наполеоном застала Кутузова по пути в Петербург. Приехав в столицу, он тотчас же оказался в центре событий.

Французские войска уже подходили к Риге, и Петербург со дня на день мог стать «прифронтовым» городом. Кутузова тотчас же назначили начальником сводного корпуса, экстренно создающегося для обороны города. В его распоряжение поступили все регулярные войска, находящиеся в Петербурге и Финляндии, а также Петербургское народное ополчение, начальником которого он был избран 17 июля.

Днем раньше Кутузова избрали и начальником Московского народного ополчения. Это очень сильно подняло авторитет Кутузова среди всех слоев русского общества, ибо в ополчения входили и дворяне, и мещане, и ремесленники, и крестьяне, как вольные, так и крепостные, и старослужащие отставные солдаты, и унтер–офицеры, и чиновники, и лица духовного звания.

Восторженные патриоты увидели в нем нового князя Пожарского, спасшего вместе с Мининым Россию ровно двести лет перед тем, в 1612 году, и, как и Кутузов, вставшего сначала во главе Народного ополчения, а потом и во главе всех русских войск. Патриотически настроенное духовенство стало молиться за «болярина Михаила» и просить бога, чтобы он даровал победу его войскам. Даже в имени его видели нечто символическое – главой всего небесного воинства считался архистратиг Михаил. Мог ли Кутузов не молиться вместе со всеми? Конечно же, не мог. Тем более что русская православная церковь в Отечественной войне 1812 года занимала патриотическую позицию. И никому нельзя было идти по иному пути; простые люди сердцем чувствовали, что русское православное духовенство вместе со всеми разделяет любовь к Отечеству и вера отцов объединяет в это трудное для России время все сословия, властно требуя одного – остановить, а затем и изгнать иноземцев и иноверцев из пределов священной земли Русской.

Вступив в командование, Кутузов, как тогда говорили, на бога надеялся, но сам не плошал. Он формировал, обмундировывал, вооружал и обучал тысячи солдат и ополченцев.

И все, кто был очевидцем его деятельности, в «един глас» свидетельствовали: старый генерал частенько говаривал: «Бог–то бог, да и сам не будь плох».

И он не плошал.

8 августа царь Александр I вынужден был назначить Кутузова главнокомандующим.

Сохранилось предание, что вечером 8 августа, когда Михаил Илларионович был в доме своего племянника Логина Ивановича, жена его спросила нового главнокомандующего:

– Неужели вы надеетесь разбить Наполеона? Михаил Илларионович усмехнулся:

– Разбить? Нет. А обмануть сумею.

(Потом говорили, что Наполеон, узнав о назначении Кутузова главнокомандующим, воскликнул: «Старый лис Севера!»)

Наполеону доводилось и раньше сталкиваться с Кутузовым, и военное счастье в их взаимоотношениях было переменчивым. Если Наполеону и удавалось разбить Кутузова, то никогда такая победа не давалась легко. А случалось и обратное – Кутузову тоже не раз удавалось бить наполеоновских маршалов, и французский император хорошо об этом помнил.

Говорили и о том, что до Кутузова дошли эти слова Наполеона: «Старый лис Севера», – и он усмехнулся еще раз, сказав: «Постараюсь доказать великому полководцу, что он прав».

11 августа, в воскресенье, отслужив в Казанском соборе молебен «на одоление супостатов», Кутузов выехал к войскам. Толпы народа стояли на пути его следования, засыпая Кутузова цветами и провожая сердечными пожеланиями успеха.

Так было на всем протяжении дороги: в Ижорах, в Новгороде, в Бронницах, в Яжелбицах, в Торжке. Всюду стояли тысячи мужчин и женщин, и священники выходили ему навстречу с иконами, и всюду сопровождал его торжественный гул колоколов, возвещавший грядущую победу.

Так петербургский молебен и торжественные всенародные проводы, совершавшиеся по старинной, веками освященной традиции, стараниями не очень добросовестных писателей и историков превратились в апофеоз церковных торжеств.

Второй факт связан с тем, что накануне Бородинского сражения вся армия участвовала в молебне, а перед молебном вдоль фронта войск несли «чудотворную» икону Смоленской Богоматери.

Об этом писал в «Войне и мире» Лев Толстой, и в одноименной многосерийной киноэпопее сцены молебна тоже не были обойдены. И в романе и в кино сцены эти органичны и впечатляющи. И, не будь их, не было бы полной правды. А неполной правды вообще не бывает. Что это за правда, если она обрублена или перекорежена?

И наконец, третий факт – история с сорока пудами серебра, которые по приказу Кутузова были посланы митрополиту Новгородскому и Санкт – Петербургскому на украшение Казанского собора.

История эта произошла в самом конце Отечественной войны – в последние дни декабря 1812 года.

23 декабря Кутузов писал из Вильно жене своей Екатерине Ильиничне: «Теперь вот комиссия: донские казаки привезли из добычи своей сорок пуд серебра в слитках и просили меня сделать из его употребление, какое я разсужу. Мы придумали вот что: украсить этим церковь Казанскую. Здесь посылаю письмо к митрополиту и другое к протопопу Казанскому. И позаботьтесь, чтобы письма были верно отданы, и о том, чтобы употребить хороших художников. Мы все расходы заплатим».

В письме к церковным иерархам Кутузов дополнял свое сообщение тем, что серебро это было вывезено французами из ограбленных церквей, и просил, чтобы его употребили на изображения четырех евангелистов. «По моему мнению, сим ликам было бы весьма прилично стоять близ царских дверей перед иконостасом, – писал Кутузов. – На подножии каждого изваяния должна быть вырезана следующая надпись: «Усердное приношение Войска Донского».

Посылка более чем шестисот килограммов серебра именно в Казанский собор не была случайностью. Этот собор занял в судьбе Кутузова особое место. Несмотря на то что освящен собор был лишь в конце 1811 года, ¦он оказался прочно связанным с жизнью Кутузова и его деятельностью в Отечественной войне.

Уезжая к армии, Кутузов именно здесь отстоял торжественный молебен, когда митрополит и притч Казанского собора молились о даровании победы русской армии.

Как бы предвосхищая назначение кафедрального собора Петербурга, скульптор С. С. Пименов поставил в ниши главного портика статуи воинов–святых – Владимира Киевского и Александра Невского, в честь которых в России были учреждены военные ордена.

В Казанский собор в 1812–1814 годах свозились трофеи Отечественной войны и Заграничного похода: 105 знамен и штандартов наполеоновской армии и 25 ключей от городов и крепостей Европы.

Посылая серебро митрополиту Новгородскому и Санкт – Петербургскому Амвросию, Кутузов помнил и о том, что духовенство Санкт – Петербурга пожертвовало 750 тысяч рублей на народное ополчение и что немало людей духовного звания записались в это ополчение ратниками.

Впоследствии Казанский собор стал и усыпальницей фельдмаршала. И его могила и в наши дни считается самой значительной реликвией этого собора–музея.

Конечно же, взнос Кутузова, сделанный им в конце 1812 года, сыграл свою роль, когда вопрос о том, где похоронить его прах, обсуждался с иерархами русской православной церкви.

А теперь о судьбе посланного в Петербург серебра. Серебро это пошло на украшение алтаря, хотя фигуры четырех евангелистов отлиты так и не были.

В голодные годы гражданской войны оно было переплавлено в слитки и выменено на хлеб.

Так подвиг донцов атамана Платова пережил второе свое рождение и это отбитое у французов серебро поистине полной мерой послужило отечеству.

Молитва была коротка, и отец, всегда заканчивая ее, крестился еще раз и немедля садился к трапезе, но на сей раз Ларион Матвеевич почему–то продолжал стоять, и собравшиеся за столом взрослые и дети тоже стояли. Бабушка вопрошающе поглядела на Лариона Матвеевича, но он, не замечая ее взгляда, продолжал стоять – высокий, хмурый, в парике и форменном офицерском сюртуке, задумчиво глядя в одну точку на середину стола. Наконец Ларион Матвеевич, быстро оглядев свою команду, как называл он всех их, когда пребывал в хорошем расположении духа, необычно как–то вытянулся, опустив руки по швам, будто стоял не перед «адами своими за домашним столом, а пред генералитетом в Военной коллегии.

И выражение лица его вполне тому соответствовало: был он строг, сосредоточен и даже немного торжествен.

И Миша вдруг догадался, что это не из–за приезда Ивана Логиновича, а больше в его честь одел сегодня батюшка и парик, и мундир и, кажется, говорить что–то станет тоже про него. И вправду: батюшка глухо кашлянул, а потом произнес каким–то не своим голосом – чуть сдавленным и будто осипшим:

– Садитесь все! – и чуть качнул ладонью, а сам остался стоять. – Хочу сказать всем вам нечто важное, – промолвил Ларион Матвеевич, и Миша понял, что сейчас речь пойдет о предстоящем его путешествии, и по лицам домочадцев догадался, что никто из них об этом еще не знает. – Нынче желанный гость в доме у нас. И пришел он к нам не просто так. А потому, что послезавтра уйдет в море и вместе с ним уйдет в море старший сын мой, Михаил.

Миша заметил в глазах бабушки испуг и тревогу, увидел, как схватила она салфет и стала мять концы, однако же молчала, не отрывая глаз от лица батюшки.

– Я хочу, – продолжал Ларион Матвеевич, – чтобы Миша уже нынче – на втором году отрочества – стал приготовлять себя к будущей своей службе. И не как–либо легкомысленно и неосновательно, но, напротив – сурьезно и вдумчиво.

«Что ж может получить для сего наш отрок в доме моем?» – спросил я намедни самого себя. И сам себе, как на духу, откровенно ответил: «Да ничего». И стало быть, надобно мне подыскать для него такой дом, где возрос бы не пустой лежебока, но полезный своему отечеству слуга. А что есть польза? Иные понимают сие, как польготы для себя, как некую собственную корысть или выгоду. Только мы – Голенищевы – Кутузовы – всегда видели собственную свою пользу в пользе своего отечества. А для того чтоб быть полезну, надобно прежде всего быть грамотну и постичь науки; а они труднодоступны и лишь тому покоряются, кто идет к ним вооруженный упорством, терпением и многим знанием.

Кроме того, надобно быть нравственну, ибо нрав человека столь же важен, как и его ум. Недаром говорится, что дух человека состоит из двух частей – ума и нрава. Их согласный союз образует совершенство духа, их разлад всегда ведет к упадку и того и другого. – И, обращаясь к Михаилу, сказал отец просительно и проникновенно: – Попробуй понять то, что скажу тебе, сын мой. Уповаю на то, что не по годам ты сметлив. А ежели не поймешь, то хотя б запомни. Станешь старше – разберешься.

Миша чуть сощурил один глаз и сжал левый кулак: манера эта сопутствовала затем ему всю жизнь, когда он над чем–либо крепко задумывался и пытался постичь нечто трудное.