Текст книги "За полвека до Бородина"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Отступление 4,

в котором автор предлагает три примера, аналогичных по своему существу тому, что испытал и пережил Миша Кутузов, понимая, разумеется, что по масштабу и результатам открытия эти несравнимы, но по ходу мысли и ее направленности в чем–то подобны.

Классическими, если угодно хрестоматийными, примерами великих открытий стали два случая, произошедшие с некими двумя механиками – греком Архимедом, более двух тысяч лет назад в известном городе Сиракузы на острове Сицилия, и англичанином Исааком Ньютоном, родившимся всего триста сорок лет назад на захолустной ферме Вулстрон, известной в день его рождения только окрестным фермерам да королевски-м сборщикам налогов.

Сначала об Архимеде.

Рассказывают, что правитель Сиракуз – царь Гиерон II, – не очень грамотный, но очень жадный, заподозрил своих слуг в краже у него золота. Дело было связано с какими–то ювелирными работами, но из–за давности лет подробности этого древнегреческого детектива утеряны. Зато достоверно известно, что хитроумный Архимед получил от Гиерона задание изобличить преступников. И, отыскивая, быть может, первые в истории мировой криминалистики методы научного поиска и строго логического доказательства вины, пришел к открытию, вышедшему, как говорят теперь, за рамки предложенной ему проблемы.

Измученный беспрерывными раздумьями, проходившими к тому же в неблагоприятных атмосферно–мете–орологических условиях жаркого южного городка, наш механик–детектив (по нынешним понятиям, криминальный эксперт) решил отдохнуть и, как уверяют источники, погрузился в прохладную ванну.

Однако ж голова его продолжала работать в заданном направлении, и он не столько нежился и отдыхал, сколько продолжал размышлять. Только трудился он теперь в более благоприятных, как бы мы теперь сказали – комфортных, условиях, и вследствие этого результат не замедлил сказаться: через несколько минут после погружения механика в ванну мировое открытие было сделано!

Погружаясь в воду, Архимед заметил, что вода, по мере того как он опускается все глубже, поднимается все выше. И от этого пришел в такой восторг, что громко закричал: «Эврика!» По–древнегречески это слово сразу означало: «Нашел! Отыскал! Открыл!» – и впоследствии знаменовало многие из великих открытий. Популярность этого слова пережила два тысячелетия и уже в наши дни дало имя наисовременнейшим методам решения сложнейших задач в физике, космонавтике, кибернетике, психологии и философии. «Эвристическим» называется, например, и «мозговой штурм», когда в решении задачи участвует целый коллектив интеллектуалов, и многие другие специальные методы поисковой деятельности.

Что же нашел Архимед? Что отыскал?

Он открыл новый физический закон, который в его дни расценивался как величайшее открытие, сегодня же воспринимается как трюизм. Посудите сами: «На погруженное в жидкость тело действует выталкивающая сила, равная весу (объему) этого тела». Намного ли это сложнее аксиоматического утверждения, что 2x2 = 4 или классических банальностей чеховского героя Беликова о том, что лошади едят овес, а Волга впадает в Каспийское море?

Однако ж Архимед, как утверждают его биографы, решил частную задачу: погрузил золото в воду и по уровню, которого она достигла, вытесненная сим благородным металлом, сделал научно обоснованный вывод, позволяющий оправдать или же обвинить подозреваемых.

Теперь о Ньютоне.

Второй случай, произошедший с Ньютоном, был тоже до невероятности прост. Однажды, гуляя в саду и размышляя о вечных законах природы, он увидел, как с ветки оторвалось и упало яблоко. Ньютон остановился, пораженный гениальной догадкой, и через несколько минут сформулировал великий закон всемирного тяготения, согласно коему все планеты и кометы притягиваются к Солнцу, а спутники – к планетам. Чуть позже он определил, с какой именно силой они притягиваются, а отсюда было и рукой подать до разработки стройной, хотя и очень непростой теории движения небесных тел.

Миша Кутузов сделал открытие для себя самого, но это все равно было открытие. И неважно, что механизм решения и сам принцип был уже известен, важно иное – он прошел по дороге великих и приобщился к таинству познания. А это было самым главным.

Можно было бы на этом кончить. Однако мне хочется рассказать еще одну историю, которая относится уже не к механике, но тем не менее подобна двум только что рассказанным.

Когда Миша Кутузов решал свою механико–математическую задачу, герой нашей следующей истории еще не родился. И все же я расскажу о нем. Его звали Франсуа Мари Шарль Фурье, он жил во французском городе Лионе и торговал шелком.

В свободное время он пытался постичь не механизмы математики и не сокровенные секреты природы, но упорно старался проникнуть в сердцевину человеческих взаимоотношений и постичь суть общественных социальных законов.

Однажды, как свидетельствовал затем сам Фурье, он услышал за окнами своего дома радостный крик: «Стеклить окна!» Фурье показалось, что сила и величина этой радости не соответствует смыслу и содержанию выкрикиваемой стекольщиком фразы. Тогда он встал и не без любопытства выглянул в окно. На мостовой стояли глубокие лужи, и вдоль улицы, порою выплескиваясь на тротуары, бежали бурные потоки воды. А в укромных, теневых местах Фурье заметил крупные, еще не успевшие растаять градины. Он замер, ослепленный невероятной догадкой. Два факта, радость стекольщика и только что прошедший град, сплелись в его уме воедино и превратились в незыблемую аксиому той теории, над которой уже несколько лет он бился.

Гениальный философ–самоучка вдруг осознал, что общество, в котором он живет, зиждется на служении капиталистическому чистогану, на поклонении перед золотым тельцом и главным стимулом и мотивом его развития является погоня за наживой, чего и сколько бы это ни стоило тем, кого нещадно эксплуатируют его столпы и руководители. Он вдруг понял, что в таком обществе стекольщик более всего радуется граду, ибо выбитые стекла дают ему, стекольщику, редкую возможность хорошо заработать на несчастье других. И Фурье вслед ла тем пришла в голову страшная, но бесспорная мысль, ибо была она проста, безыскусственна и оттого надежна, – что общество бездушного капитала, в котором стекольщик радуется граду, архитектор – пожарам, а судьи – росту преступлений, не имеет права на существование и должно быть заменено другим – новым, более разумным и более справедливым.

Идея о замене старого общества новым была свойственна лучшим, наиболее честным и правдолюбивым сынам человечества во все времена.

Однако, отвергая бездушие и алчность окружающего их мира, они не знали, как осуществить на деле свои благородные, но бесплодные чаяния. Они лишь мечтали о таком обществе, и, потому что его нигде в мире не было и по–древнегречески «место, которого нет» звучало, как «утопия», их, этих наивных, но благородных мечтателей, добрых и пылких фантазеров, называли «социалистами–утопистами», ибо слово «социалис» по–ла–тыни означает «общественный», и отсюда социалистом–утопистом называли человека, верующего в фантастическое, сказочно–прекрасное общество, где все были бы равны, блага земные распределялись бы поровну и главными принципами общественного бытия были бы справедливость, любовь и братство.

Вот, любезный читатель, три истории, далеко отстоящие одна от другой во времени и пространстве, относящиеся и до разных предметов, но все же имеющие общую, объединяющую их основу.

А суть ее такова, что и до Архимеда великое множество людей погружалось в воду, и они так же, как и Архимед, видели, что уровень воды от этого изменяется, и еще большее число людей видели, как и Ньютон, как падают с ветки яблоки, и сотни тысяч слышали тот же крик стекольщика, какой услышал Фурье, но разница между этими тремя и всеми остальными состояла в том, что они первыми задумались над причиной вообще–то более чем тривиальных событий, происходящих перед их глазами. И главное – попытались объяснить их.

И еще: совсем не случайно, что именно Архимед, Ньютон и Фурье сделали такие. открытия – их ум был подготовлен к тому, чтобы сделать это.

Неустанной работой мысли в заданном направлении Добился разрешения задачи и Миша Кутузов – и в этом он уподобился Архимеду и Ньютону.

Миша учился всему с любовью и интересом. Решение задачи открыло ему, что хотя собственные усилия значат весьма много, но основой успеха является все же то, что знал он законы физические, кои поднесли ему учителя его – Картмазов и Вельяшев.

Когда Иван Андреевич похвалил его за удавшееся решение задачи с двумя шарами, Миша сказал:

– Мню я, господин капитан, что никогда не решил бы оной, если б не знал двух законов – сохранения количества движения и сохранения энергии.

– Что ж, – ответил Вельяшев, – Исаак Невтон заметил как–то, что если и удалось ему взглянуть вперед далее других, то только оттого, что сам он стоял на плечах великих. Так и ты, Миша, тоже оперся об их плечи.

* * *

Из преподавателей школы особо отличал Миша и молодого инженер–прапорщика Козельского. Миша быстро сошелся с Козельским, преподававшим немецкий язык и философию, и иногда после занятий забегал в комнатку к прапорщику – сначала чтобы спросить что–либо непонятное из немецкого или из латыни, которую Козельский тоже хорошо знал, а потом и просто так – поговорить по душам.

Однажды Козельский стал рассказывать о своей жизни, впервые попросту называя кадета Голенищева – Ку–тузова Мишей. Оказалось, что Яков Павлович Козельский был ровесником Ивана Логиновича Голенищева – Кутузова и едва ли уступал ему в знаниях.

Он происходил из небогатой казацкой семьи, жившей в местечке Келеберда на Полтавщине. Отец его – простой казак – погиб в войне с турками, и Яша Козельский с детства хлебнул и нужды и горя. Светских учебных заведений на Украине не было, и Козельскому пришлось идти в Киевскую духовную академию.

– Мне, Миша, – говорил Козельский, – довелось учиться не в кадетском корпусе, где только благородные отпрыски к наукам допускаются, а сначала в духовной академии и только потом в гимназии и университете при нашей Петербургской Академии де сьянс. Там, в отличие от кадетских корпусов, учатся люди и подлого звания – солдатские дети, сыновья ремесленных и фабричных и даже крепостные. Хотя крепостных весьма мало. Но не много и благородных, ибо для них гораздо лучшие училища учинены – и военные и статские.

И хотя гимназистам из шляхетства велено было сидеть за отдельным столом, а незнатных отцов детям приказано было особливо ютиться, только все сие осталось на бумаге, ибо нерадивых секли розгами, невзирая на происхождение, и руководствовались правилом, что тот гимназист или студент почтеннее, кто больше знает, а чей он сын – в том нужды нет.

В гимназии учился Козельский на своем копеечном коште и постоянно голодал. Было ему тогда 22 года, среди гимназистов выглядел он великовозрастным дядей, и потому пришлось Якову Павловичу в два года завершить гимназический курс и перейти для дальнейшего обучения в академический университет.

Еще через два года он окончил и это заведение и в 1757 году поступил на службу инженер–прапорщиком в Инженерную школу, где и стал преподавать сначала алгебру, механику и гидравлику, а потом уже и все прочее.

Шувалов повелел молодому преподавателю составить для воспитанников корпуса еще один учебник арифметики, что Яков Павлович и сделал через несколько лет, а в то время, когда Миша Кутузов познакомился с ним, Козельский увлечен был и историей, и механикой, и фортификацией, но более всего любомудрием, сиречь философией.

Когда Миша приходил к нему, то видел его занятым сочинением одной из нескольких книг. Он то писал «Арифметические предложения для употребления обучающегося в Артиллерийском и Инженерном шляхет–ном кадетском корпусе благородного юношества», то «Механические предложения» для того же самого «благородного юношества», то переводил с латыни «Начальные основания фортификации, сочиненные господином профессором Христианом Вольфом», то читал какую–нибудь философскую книгу, с тем же непременным пером в руках, ибо не только читал, но и обязательно что–либо из книги выписывал. А однажды Козельский показал своему гостю пачку листов, и на самом верхнем Миша прочел:

«Возмущение против Венеции. Трагедия, сочиненная господином Отваем, а с немецкого языка на российский переведена Артиллерийского и Инженерного шляхетного корпуса поручиком Яковом Козельским». В свет перевод вышел через четыре года, но тем более трогательным было для Миши такое ему доверие.

– Пиеса сия чем привлекла меня? – вопрошал его Козельский, волнуясь. – В ней – свободолюбивые граждане венецианские поднимают бунт против тиранов–сенаторов. И оттого что сердце мое целиком принадлежит им – свободолюбивым и благородным, я и изобразил их гордыми, честными, храбрыми. А противных им тиранов, напротив, обрисовал низкими тварями, трусливыми и вероломными, кои, только появившись на сцене, тут же пожнут ненависть и презрение собравшихся в театре смотрителей.

И Козельский, отыскав наиболее подходящий для иллюстрации фрагмент, читал громко, торжественно, рубя воздух рукой:

– «Мог ли бы я сносить, чтоб сие сильное государство под игом сенаторским воздыхало? Чтоб судьи толковали законы по своей воле? Чтоб негодный тунеядец пользовался плодами, которые собирали мои руки?»

Миша отчетливо понимал, о какой такой «Венеции» ведет речь бесстрашный поручик, но делал вид, что принимает пиесу за чистую монету, и лишь румянец на щеках да блеск очей выдавали его восторг и волнение.

И потом часто – очень часто – приходилось Михаилу Голенищеву – Кутузову скрывать от окружавших, и даже от друзей своих, подлинные чувства, его обуревавшие.

И потому, получив от самого Наполеона Бонапарта прозвище «Старый лис Севера», Кутузов вполне оправдал смысл, заложенный в этом прозвище…

Но здесь, в школе «розмыслов и хитрецов», делал будущий великий полководец и выдающийся дипломат первые шаги в тонком и сложном деле большой политики – дела, в котором простодушие оказывается сродни глупости, а доверчивость – родной сестрой преступления.

Чаще же бывало, что оказывался Миша у поручика в гостях искренним и открытым. Не каждый ведь день читал Козельский некую скрытую крамолу.

Чаще заставал Миша Якова Павловича за усердным чтением пухлой рукописи.

Однажды он спросил, что это за рукопись? И Козельский молча протянул ему заглавный лист, на коем было написано: «Вольф Христиан, профессор. Разумные мысли о силах человеческого разума и их исправном употреблении в познании правды, любителям оной».

Мише не было знакомо имя Вольфа, и он спросил, кто это такой.

Козельский тотчас же воодушевился.

– Вольф есть великий ученый муж! – воскликнул он. – Вольф едва ли не первым стал серьезно размышлять над тем, что есть душа и как соединяется она с телом. Он же придал философии стройность математики, а в математику вселил философическую душу!

Мише не совсем были понятны слова Козельского, и он так и сказал ему об этом.

Яков Павлович сразу как–то сник, воодушевление его пропало, и он сказал просто и понятно:

– Вольф был первым иноземцем, с которым государь Петр Великий советовался об открытии у нас Академии наук. Он же по просьбе государя отбирал в Европе первых для нас ученых, и по его совету в Петербург приехало немало истинно ученых людей.

Он же учил нашего ныне знаменитейшего ученого Михаилу Васильевича Ломоносова.

Козельский встал, раскрыл книжный шкаф и извлек с полки книгу.

– Вот, полюбопытствуй, – сказал он и протянул ему книгу, раскрытую таким образом, что виден был и титульный лист с названием, и дарственная надпись, учиненная на обороте обложки.

«Вольфиянская експериментальная физика с немецкого подлинника на латинском языке сокращенная, с которого на российский язык перевел Михайло Ломоносов, Императорской Академии наук член и химии профессор. В Санкт – Петербурге при Императорской Академии наук, 1746 год», – прочел Миша название и, переведя взор, прочел на листе слова: «Другу моему, почтенному Якову Павловичу Козельскому от переводчика».

Перехватив взгляд Миши, Козельский произнес проникновенно:

– Сей дарственною мне надписью дорожу я более всего. Ибо, помяни меня, Михаила, переводчик книги со временем станет более знаменит, чем автор ее, и ученик затмит славу своего учителя.

Так Михаил Кутузов впервые услышал имя Ломоносова.

Лекция 2. О порохе

А когда он впервые увидел Ломоносова, то ему показалось, что на его глазах некий маг и чародей производит великое действо и он, Михаил Кутузов, присутствует при рождении и сотворении сокровенного таинства, имя которому – познание.

Это случилось, когда Ломоносов приехал к ним в школу. Михаил Васильевич был первым по–настоящему великим человеком, которого довелось видеть Мише. Он не совсем это понял тогда, хотя такое чувство вообще–то возникло у него, как только Ломоносов взошел на кафедру.

Кутузову за его долгую и яркую жизнь пришлось повидать немало знаменитостей и добрую дюжину коронованных особ, но ни один из тех, кого довелось ему потом видеть, не производил на него такого впечатления, какое произвел Ломоносов. Быть может, только Суворова можно было поставить в один с ним ряд.

И скорее всего, это произошло от того, что знаменитости и коронованные особы всегда хотели во что бы то ни стало добиться неизгладимого эффекта собственного присутствия; Ломоносову же были совершенно органически несвойственны самолюбование и напыщенность, как чужды они по–настоящему большим и мудрым людям.

Ломоносов, взошед на кафедру, молча наклонил голову, внимательно оглядел их всех – причем Мише показалось, что за считанные мгновения сумел он поглядеть в глаза каждому, – и начал читать лекцию, ради которой он и приехал к ним, просто, без затей и мудреных предисловий.

– Государи мои! – сказал Ломоносов с какою–то ласковою почтительностью и чуть улыбнулся глазами этим «государям» – отрокам и юношам, только начинающим жизнь. – В «Ордере» об учреждении школы вашей господином генерал–фельдцейхмейстером указано было на полезность изучения вами науки химии и о сем сказано следующими словами: «Химия нужна артиллеристу. Вся артиллерия состоит из металла и действуется неким химическим составом, который мы порохом называем. О нем толкует химия, и так, без сумнения, основания оной артиллеристу знать надлежит».

Итак, знание о порохе почитается здесь важнейшим, и потому поставлю я вопрос о порохе во главу всей лекции моей, однако ж скажу сначала о том, что вам уже ведомо.

Порох состоит из трех частей: селитры, угля и серы.

Серу извлекаем мы из земли, как и прочие минералы. Давно уже замечено было, что сера хорошо горит, и потому византийцы включали ее в состав горючих смесей, кои прозывались «греческим огнем», и нередко применяли сей огонь против нападавших на них варваров.

Серу считали началом горючести в любом из элементов натуры, так же как ртуть – началом металлич–ности.

Второю составной частью пороха является древесный уголь. Всякий из вас знает, что есть уголь и как его получают. Посему на том останавливаться я не стану. Замечу лишь, что для получения оного наиболее пригодны ольха, ива и тополь.

Третьей составной частью пороха – и, замечу, наиважнейшей – является селитра.

И угля и серы для изготовления пороха потребны тысячи и тысячи пудов, но еще более идет для производства его селитры, и потому в любом государстве, где имеется армия, одною из главных задач является производство селитры.

Сей материи и посвящу я большую часть сегодняшней моей лекции.

Однако ж, прежде чем стану я говорить о селитре и порохе, позвольте мне сказать немного о науке вообще и о химических опытах в особенности.

Единственною надежною основою познания может быть разум, доводы коего должны быть проверены научными опытами.

Великое дело достигать глубин земных разумом, куда рукам и очам досягнуть возбраняет натура, либо проникать разумом в глубины океана, странствовать в тесных расселинах и видеть сквозь ночную мглу сокрытые мраком вещи.

Еще более великое дело отыскать во всем зримом и ощутимом сокрытые натурой общие законы ее и вывести эти законы на солнечный свет пред очи человеческие.

Всякий раз, когда химик пытается проникнуть в секреты вещества, он должен помнить, что пред ним сокрыта некая тайна и, разгадывая ее, как бы мала она ни была, он вторгается и в великую тайну натуры – взаимосвязанность всего сущего от звезд небесных до человека.

Так и вроде бы простое вещество – порох оказывается частицею натуры, и проникновение в его состав требует немалых познаний к фундаментальным законам жизни Вселенной относящимся.

Сначала полагали, что порох есть огонь, в селитре сокрытый, потому и доныне оружие, в коем он свое употребление находит, называем мы «огнестрельным».

Когда же стали над селитрою опыты производить, то, нагревая оную, нашли, что ею выделяется в 242 раза больше воздуха, чем составлял собственный ее объем до нагревания.

Так полагал английский физик Робине, однако наш академик Леонард Эйлер вывел еще большую пропорцию. Думали также, что воздух не только в селитре содержится, но и в других частях пороха – сере и угле. А другой наш академик – Иоганн Бернулли полагал, что сила пороха не в огне только состоит, но в действии газа и пара, при взрыве образующихся.

Десять лет назад господин Эйлер предложил мне заняться сочинением диссертации об образовании и составе селитры, и я занялся сим вопросом.

Я из того исходил, приступая к работе о свойствах селитры, что можно легче распознать скрытую ее природу, если соединить физические истины с химическими.

И хотя я полагал, что в селитре находится воздух, но начал с того, что еще раз исследовал ее состав, ничего не принимая на веру, но все подвергая сомнению.

Я перегнал сначала селитру с купоросным маслом и получил кислый спирт, а в остатке у меня оказался купоросный винный камень.

Это убедило меня в том, что в селитре находится селитряная кислота.

В свою очередь, убедился я и в том, что купоросный винный камень образуется из поташа и купоросного масла.

Из всего этого следовало, что поташ находился в самой селитре, поскольку его не было в купоросном масле.

Я сжигал отдельно от сего уголь и отдельно – серу, но поташа ни в сере, ни в угле не обнаружил. Так мне стало ясно, что поташ находился в селитре.

Что из сего следовало?

Можно было создавать селитру, соединяя поташ с селитряным спиртом.

А поташ, господа, есть ведь не что иное, как древесная либо травяная зола, полученная особым способом.

«А что есть селитряный спирт?» – спросил я себя и ответствовал: «Се есть кислота, при брожении и гниении растений образующаяся».

Таким образом, важнейшая составная часть пороха оказалась состоящей из двух часто встречающихся продуктов – древесной золы и кислоты, возникающей повсюду, где что–либо перегнивает.

Тогда я произвел следующий опыт: взял два глиняных горшка и в один положил траву и ивовые листья с закисшим хлебом, в другой – кухонные отбросы и объедки, с гнилою рыбою перемешанные.

Через несколько дней я перемешал всю эту гниющую массу, и в конце концов на дне сосудов образовалась аммиачная селитряная кислота.

Я пропустил ее через древесную золу – поташ, затем прокалил на огне и получил селитру.

Так, господа, химик–теоретик помог химику–практику в получении необходимейшей составной части пороха. А сколь сие важно, извольте посудить сами, ежели порох на три четверти состоит из селитры и лишь на одну четверть из всего прочего: на одну десятую часть из серы и чуть более одной десятой – из угля.

Для чего, спросите вы, все сие надобно было проделывать, ежели и в природе селитры довольно?

Отвечу так. Во–первых, не очень–то и много. Во–вторых, отнюдь не всюду она встречается. У нас пока что отыскана селитра лишь на Левобережной Украине, и добывают ее там около двух тысяч пудов в год, а армии нашей и флоту потребно гораздо более того. Да и судите сами, удобно ли возить ее за тысячу верст на пороховые мануфактуры, кои главным образом вокруг Петербурга построены?

А дальше Ломоносов стал рассказывать о том, как делается порох. Он живописал все это столь подробно и просто, что Мише казалось, будто идет он вместе с профессором по Охтенской пороховой мануфактуре и видит все собственными глазами.

Столь же внимательно слушали профессора и другие кадеты.

– Работные люди, кои сей порох выделывают, должны почитаться за наиполезнейших в государстве нашем людей, ибо они трудами рук своих делают армию нашу сильной и флот непреоборимым.

Так подтверждается, что держава не единою только властью сильна, но совокупным всего о ней народа радением. И потому и вы, государи мои, столь станете отечеству нашему полезны, сколь все сие сердцем примите и осознаете и себя одной из необходимейших частей его.

«Ах, как славно! Как славно! – подумал Миша и вдруг понял, что все в этом мире имеет взаимные связи и одно от другого зависит. – Вот ведь как это ни странно, но все, о чем говорил он, не может существовать одно без другого. И стало быть, наинужнейшее дело не только чувствовать себя неотъемлемою частицею всего вокруг тебя происходящего, но и стараться, чтоб дело твое почиталось наиполезнейшим, а вклад твой поелику можно наизначительным».

Ломоносов еще раз склонил голову, прощаясь, и все кадеты в едином порыве встали, ощущая нечто особенное – приобщение к тому большому и главному, что называем мы жизнью.