Текст книги "Каторга"

Автор книги: Влас Дорошевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

– Вы ко мне в сожительницы не пойдете? – кланяется он толстой, пожилой, рябой и кривой бабе.

– А у тя что есть-то? – спрашивает та, подозрительно оглядывая его своим единственным глазом. – Может, самому жрать нечего?

– Зачем нечего! Лошадь есть.

– А коровы есть?

– Коров нет. Просил для навозу – не дали. Бабу теперь дать хотят, а корову – по весне. Идите, ежели желаете!

– А свиньи у тебя есть?

– И свиньи две, курей шесть штук.

– "Курей"! – передразнивает его лихач и щеголь-поселенец из первого Аркова, самого игрецкого поселья. – Ему нешто баба, ему лошадь, черту, нужна! Ты к нему, кривоглазая не ходи! Он те уходит! Ты такого, на манер меня, трафь. Так, как же, Анна Борисовна, дозволите вас просить? Желаете на веселое Арковское житье итти? Без убоинки за стол не сядете, пряником водочку закусывать будете, платок – не платок, фартук – не фартук. Семен Ильин человек лихой. Даму для развлечения ищет, не для чего прочего!

Прежде хорошенькую Шаповалову взял бы кто-нибудь из холостых служащих в горничные и платил бы за нее в казну по три рубля в месяц. Теперь это запрещено.

Прежде бы ее просто выкликнули:

– Шаповалова!

– Здесь.

– Бери вещи, ступай. Ты отдана в Михайловское, поселенцу Петру Петрову.

– Да я не желаю.

– Да у тебя никто о твоем желании не спрашивает. Бери, бери вещи-то, не проедайся! Некогда с вами!

Теперь, если она скажет "не желаю", ей скажут:

– Как хочешь!

И оставят в тюрьме.

"Сожительницы" разберутся с "женихами", и останется Шаповалова одна в серой, тусклой, большой пустой камере. И потянутся унылые, серые, тусклые дни.

Хоть бы полы к кому из служащих мыть отправили, может, к холостому. Повеселилась бы.

Я однажды зашел в женскую тюрьму.

Там сидела немка с грудным ребенком.

Жила она когда-то с мужем в Ревеле, имела "свой лафочка", захотела расширить дело:

– Дитя много было.

Подожгла лавочку и пошла в каторгу.

– Дитя вся у мужа осталось.

Здесь она жила с сожителем, прижила ребенка, из-за чего-то повздорила с надзирателем, тот пожаловался, ее взяли от сожителя и посадили в тюрьму:

– Он говорийт, что я украл. Я нишево не украл.

С бесконечно-унылым, тоскующим лицом она бродила по камере, не находя себе места и, приняв меня за начальство, начала плакать:

– Ваше высокий благородий! У меня молока нет. Ребенок помирайт будет. Я от баланда молоко потеряла. Прикашите меня хоть пол мыть отправляйт. Я по дорога зарапотаю...

– Чем же вы заработаете?

– А я...

И она так прямо, просто и точно определила, как именно она заработает, что я даже сразу не разобрал.

– Что это? Нарочно циничная, озлобленная выходка?

Но немка смотрела на меня такими кроткими, добрыми и ясными, почти детскими глазами, что о каком тут "цинизме" могла быть речь!

Просто она выучилась русскому языку в каторге и называла, как все каторжанки, вещи своими именами.

– Ваше высокое благородие! Скашите, чтоб меня хоть на шас отпустили. Один шас!

И так потянулись бы для Шаповаловой долгие, бесконечные дни одиночества: в женской тюрьме никто не живет.

Приведут разве поселенку.

– Тебя за что в тюрьму?

– Сожителя пришила.

– Как пришила?

– Взяла да задавила.

– За что же?

– А на кой он мне черт сдался?! Я промышляй, а он пропивать будет!

– Да ты бы на него начальству пожаловалась!

– Вот еще, из-за таких пустяков начальство беспокоить...

– Что ж теперь с тобой будет?

– А что будет! Будут судить и покеда в тюрьме держать. А потом каторги прибавят и опять кому-нибудь в сожительницы отдадут. А ты за что сидишь?

– Я не хочу в сожительницы идти.

– Дура! Ну, и сиди в тюрьме на пустой баланде, покеда не скажешь: "К сожителю идти согласна!" Скажешь, брат! Небось!

Неволить идти к сожителю не неволят теперь, но человеку предоставляется выбор: свобода или тюрьма.

Трудно, конечно, думать, чтобы Шаповалова "заупрямилась". Никто не упрямится.

И вот Шаповалова у поселенца, с которым она столковалась.

Входит в его пустую, совершенно пустую избу.

"Сборный человек" вдруг весь разбирается по частям; сапоги с набором отдает одному соседу, поддевку – другому, кожаный картуз – третьему.

И перед ней на лавке сидит оборвышь.

– Ну-с, сожительница наша милейшая, теперича вы на фарт идите!

– На какой фарт?

– А к господину Ивану Ивановичу. Вы это поскорей платочек и фартучек одевайте. Потому господин Иван Иванович ждать не будут. Живот ему другой кто свою сожительницу подстроит. А жрать нам надоть.

– Да что ж это я на тебя работать буду?

– Это уж как на Сахалине водится. Положение. Для того и сожительниц берем. Да вы, впрочем, не извольте беспокоиться. Я на ваши деньги играну, такой куш выиграю, – барыней ходить будете. А теперича извольте отправляться.

– Да ведь я там, в России, за это же самое мужа, что меня продать хотел, задушила!

– Хе-хе! Там Рассея! Порядок другой. А здесь, – что же-с! Ну, и задушите! Другой такой же сожитель будет. Все единственно. Потому сказано – каторжные работы. Пожалуйте-с!

Несчастнейшая из женщин

От пристани до поста Александровского около двух верст. Дорога ведет через лесок. Направо и налево от дороги, за канавой, тянется хвойная тайга, здесь повырубленная и довольно редкая. В ямах и ложбинках еще лежит снег, а по кочкам и на прогалинах уже лезет из земли "медвежье ухо". Его желтый лист лезет из-под земли свернутый в трубочку и пышно развертывается, словно хочет сказать: "Любуйтесь, какое я, медвежье ухо, красивое".

– Ах, черт ее возьми! – сказал как-то один из служащих, когда я проходил с ним мимо леска. – Сашка Медведева уж стан свой раскинула. Ишь, и флаг ее болтается. Ах, тварь! В этакий-то холод.

На одном из деревьев болталась грязная тряпка.

Познакомиться с Сашкой Медведевой, это значит – стать на одну из последних ступеней человеческого падения.

Сашка Медведева – знаменитость Александровского поста. Ее знают все, а ее клиентами состоят самые нищие из нищих каторги: бревнотаски, дровотаски, каторжане, работающие на кирпичных заводах. Сашку Медведеву презирают все. Даже самые последние из сахалинских женщин говорят о ней не иначе, как с омерзением. Женщина вообще пользуется небольшим почтением на Сахалине; обыкновенно их зовут-таки очень неважным титулом, но для Сашки существует особое наименование, дальше которого уже презрение идти не может...

Сашке около 45 лет. Плоское лицо, по которому и не разберешь, было ли оно когда-нибудь хоть привлекательно. Вечно мутные глаза. Ветер, холод, непогоды "выделали" кожу на ее лице, и кожа эта кажется похожей на пергамент. Одета Сашка, конечно, в отрепье.

Зимой эта почти уже старуха валяется по ночлежным домам в Александровских слободках, – по этим ужасным ночлежным домам, содержимым бывшими тюремными майданщиками. Эти ночлежные дома и по обстановке совсем тюрьмы. Те же общие нары вдоль стен, где вповалку спят мужчины, женщины и дети. Здесь же валяется и Сашка Медведева, "припасая" на завтра на выпивку.

Но как только в воздухе повеет холодной и унылой сахалинской весной, Сашка переселяется в тайгу близ бойкой и людной дороги от пристани к посту; здесь, по образному выражению господ служащих, "разбивает свой стан" и выкидывает свой флаг, – вешает на одном из деревьев около дороги тряпку.

Это условный знак. И вы часто увидите такую сцену. Идет себе, как ни в чем не бывало, по дороге каторжанин из "вольной тюрьмы", дойдет до дерева с "флагом", оглянется – нет ли кого, грузно перепрыгнет через канаву и исчезнет в тайге.

А Сашка сидит целый день на полянке, иззябшая, продрогшая и поджидает посетителей. Проводя время в лесу, Сашка одичала, и если увидит какого-нибудь вольного человека, не каторжника, бежит от него так, как мы побежали бы, встретившись с каторжником. Если Сашке приходится нечаянно встретиться с кем-нибудь нос с носом, она боязливо пятится, и тогда в ее мутных глазах отражается такой страх, словно ее сейчас исколотят.

Контрибуция, которую она берет со своих нищих посетителей, колеблется от двух до трех копеек. Много ли зарабатывает Сашка? – Копеек двадцать в день, а в такие дни, когда, например, в ближних Александровских рудниках углекопам выдают "проценты" за добытый и проданный уголь, тогда заработок Сашки доходит копеек до сорока.

Такова "Сашка Медведева", эта человеческая самка, существующая для нищих каторги.

Вы думаете, однако, что коснулись ногой уже последней ступени человеческого падения. Нет. Бездонна эта пропасть и трудно сказать, где та грань, ниже которой не может уже пасть человек.

И у Сашки есть человек, к которому она может относиться с презрением.

Это бродяга Матвей. Ее "сожитель". На что нужен он Сашке, – трудно понять. Может быть, это просто какая-то бессознательная привычка иметь "друга". Все отношения между ними ограничиваются, кажется, только тем, что они дерутся.

Для бродяги Матвея Сашка – средство к существованию.

Под вечер Сашка сидит на полянке и пересчитывает добытые за день деньги. Шестнадцать копеек. Еще два посетителя, – и можно будет отправиться в какой-нибудь из притонов на базаре и в задней комнатке медленно, цедя через зубы, выпить большую рюмку сильно разбавленного водой спирта.

В тайге послышался треск сучьев. Кто-то идет. Сашка насторожилась. Треск ближе и ближе. Между деревьями, осторожно ступая, крадучись, показывается Матвей. Сашка моментально вскакивает на ноги и бросается в тайгу.

– Стой, дьявол! – кричит Матвей и кидается за ней.

Уж из этого манера он понял, что у Сашки есть деньги.

И начинается бегство, травля, погоня озверевшего человека за оскотинившимся. Борьба двух человеческих существ за то, кто сегодня выпьет рюмку водки.

Сашка бежит по тайге, старается укрыться в чаще, кружит около деревьев, пока, зацепившись за кочку, истерзанная, изодранная колючими ветвями, не падает на землю. Матвей наваливается на нее, бьет по чем ни попадя и вопит:

– Отдай деньги.

– Не дам! Не дам! – кричит Сашка и крепко зажимает в кулаке свои шестнадцать копеек.

Из носа у нее идет кровь. Матвей бьет ее кулаком по лицу. Но Сашка не разжимает кулака. Матвей ломает ей пальцы, давит ее коленами, крутит руки, – пока, наконец, от нестерпимой боли Сашка не разжимает кулака. Деньги теперь в кулаке Матвея.

Ударив ее еще раз, усталый Матвей поднимается. Но Сашка моментально вскакивает и, словно собака, схватывает его зубами за руку. Матвей оттаскивает ее за волосы, кидает на землю и изо всей силы ударяет ногой в живот:

– Сдыхай, проклятая.

Сашка валится замертво. В кровь избитая, окровавленная Сашка приходит в себя, потому что кто-то толкает ее ногой.

– Вставай, что ли. Да утрись хоть, окаянная. Погляди, на что рожа похожа.

Перед ней "посетитель". Сашка принимается вытирать слезы, кровь и грязь, смешавшиеся на ее лице.

Я не раз спрашивал себя, что это за отношения. Что ей этот Матвей? Сожитель? Друг? Человек, к которому она привыкла?

Сама Сашка отлично определила это в разговоре со мной:

– Постоянный грабитель.

Так и живут на свете Сашка с ее "постоянным грабителем".

И это тоже называется "жизнью".

Добровольно следующие

– Земля-с у нас на Сахалине кровью впитана, бабьей слезой полита. Нешто может после этого на ней что расти?! – говорил мне один старый поселенец.

В истории сахалинской каторги есть страница, написанная кровью и слезами. Это страница о женах, добровольно следующих за мужьями в каторгу.

Пароход, везущий каторжан, подходит к Адену.

Из трюмов принесли гору, – штук шестьсот, незапечатанных писем на родину.

"А еще извещаю вас, любезная супруга наша, – пишет после бесчисленных "поклонов", арестант, "осужденный на двенадцать лет в работу", – прибыл я на Сахалин благополучно, чего и вам от души желаю. Семейным здесь очень хорошо. Землю дают по двадцать десятин на душу, пару быков, корову, пару свиней, овец четыре головы, шесть курей и, на первый раз, пятьдесят мер пшеницы для посева и хату. За нами едет 1.000 человек вольных поселенцев. Так здесь хорошо. Начальство доброе и милостивое, и сейчас же спросили, скоро ли вы, супруга наша, приедете. И, коль скоро вы приедете, меня сейчас же из тюрьмы выпустят, и мы будем жить по-богатому. А покуда вы не приедете, должен я в тюрьме томиться."

И десятки людей, когда пароход еще только подходит к Адену, отписывают в деревню, как они прибыли на Сахалин благополучно и какие там богатства ждут семейных.

Это все Васька Горелый мудрит.

Васька – "обратник". Был сослан на Сахалин, бежал, на бревне переплыл бурный Татарский пролив, "дох с голода" в тайге, добрался до России, совершил новое преступление, попался. Впереди у него бессрочная, прикование к тачке, плети. В тюрьме он ведет игру в самодельные карты, шулерничает, дает, как человек бывалый, советы новичкам "насчет Сахалина", берет за это с них последние гроши, копит деньги, чтоб занять потом в кандальной тюрьме почетное положение, сделаться "отцом", то есть ростовщиком.

В каждом трюме имеются "обратники", и они-то рассказывают каторжанам насчет Сахалина.

Выписка жен – часто спекуляция.

– Главное, чтобы жена поскорей приезжала. Жена приедет, – сейчас выпустят для домообзаводства. В тюрьме маяться не будешь, дура!.. наставляют обратники.

– Ты ей так валяй, будто уже приехал. И про курей, и про свиней, и сколько на посев дают! Для вас, для чалдонов, это – первое! Чалдонье желторотое!

"Чалдон" – слово сибирское, означает вольного человека, оседлого. Оно переносится и на всякого, кто имеет дом, семью, хоть какой-нибудь достаток, хоть что-нибудь на свете. И в том, как беглый каторжник, "варнак", произносит это "чалдон" – слышится много ненависти даже к маленькому достатку, много презрения бездомного бродяги ко всему, что зовется домом, семьею...

– Про курей, про курей не забудь написать! Скорей приедет! – глумится "обратник", диктуя письмо писарю.

В каждом трюме есть свой писарь, который сочиняет письма неграмотным.

Во втором трюме письма пишет бойким, красивым писарским почерком бродяга Михаил Иванов, из парикмахеров, – "чиркнул одного по горлу, и потому звание теперь скрывает".

Бродяга Иванов пишет письма "все под одно", под диктовку Васьки Горелова, с которым они работают пополам, в одних и тех же выражениях описывает прелести сахалинского житья.

А в четвертом трюме сидит настоящий художник по части писем. Хорошо грамотный полячок – столяр, сосланный за гнусное преступление, совершенное над родной сестрой. Он пишет кудревато:

– "Склоняю свою буйную головушку на ваши дорогие коленки и целую ваши сахарные ножки, ваши белые, ненаглядные ручки".

Бедная, бедная Матрена Никонова, Тульской губернии, Епифанского уезда, сельца Зиборовки! В какое недоумение она должна прийти, когда ей прочтут по складам, что ее "мужик" Степан целует ее ножки, – да еще сахарные!"

Сколько тоски, тоски недоумения, будет у нее на лице, когда ей станут читать эту вычурную галиматью.

Бедная, бедная, неграмотная Русь.

Сколько спекуляции, но и сколько истинной захватывающей тоски в этих письмах к женам. Каким страстным, отчаянным призывом они полны:

– Приди!

Одни умоляют, заклинают:

– "Вспомните клятву вашу в церкви и как вы мне страшную клятву давали в тюремном замке, чтоб беспременно приехать. Не слушайте никого, поезжайте в город, супруга наша, и заарестуйтесь!"

Умоляют, заклинают и пишут на "вы", потому что русский человек в письмах любит вежливость.

Другие грозят:

– "Приезжайте, потому что нам известно от начальства, если только жена не согласится следовать за мужем, можно жениться".

Молодой солдат, сосланный за преступление на военной службе, описывает даже жене:

– "А если не приедешь, на зло тебе такую здесь на Сакалине себе кралю возьму, что на тебя плюнуть слюней будет жалко!"

Некоторые угрожают "прийти".

– "Если не приедете, до свидания, Аннушка. Я все-таки думаю вас видеть. Хоть не скоро, увижу. Не близко, – а приду".

Но больше все-таки молят, просят. Чем только не соблазняют эти томящиеся люди своих жен:

– Приди!

Один успокаивает:

– "Только в народе несправедливо говорят, что из моря показывается фараон, половина туловища рыбного, половина человечьего, и с ним чудища. Ничего этого нет. Поезжайте, не бойтесь!"

Другой советует ехать "даже для здоровья".

– "Будете на пароходе купаться. Вода хоть и солона, но очень полезна, – если человек болен, то может поправиться на этой воде, всякую боль выгоняет из нутра".

Как это ни странно, но очень многие стараются соблазнить жен даже... фруктами.

– "Апельсины, которые вы так любите, здесь нипочем, а в Суэске (Суэц) я даже купил десяток лимонов за две копейки. Лимоны прямо задаром!"

И над всеми этими страстными, захватывающими, словно предсмертной мольбы полными призывами, над этими наивными соблазнами, – царит, владычествует ложь про "привольное, богатое сахалинское житье".

Право, это могло бы показаться мне выдумкой, если бы я сам не списал этих фраз из арестантских писем:

– "Не знаю, как Бога благодарить, что я попал на Сахалин".

– "Житье здесь, – одним словом, не работай, ешь, пей душа, веселись!"

И все это сочиняется и посылается в деревню месяца за полтора до приезда на Сахалин, по рассказам, по советам "обратников".

И читаются эти письма по деревням. И идут в город и "заарестовываются", и начинается мученическая жизнь.

Что заставляет этих женщин бросать родину, близких, "заарестовываться", "садиться в острог", бродить по этапам, – что заставляет этих женщин, для которых мир кончается за соседним селом, пускаться в плавание "на край света", через моря, "через океаны, полные чудовищ", ехать в страну чужую, дальнюю, страшную? Любовь?

– Она проклятая!

Этот ответ вы услышите от "добровольно последовавших" редко.

Чаще услышите:

– Тоже не велика радость, апосля, как такое стряслось, на селе жить. Глаз не покажешь! Одних попреков-то не оберешься. Всяк тебя срамит, всяк паскудит: "Каторжница! Муж каторжник!" Бежала бы, куда глядят глазыньки.

Часто услышите также:

– Да ведь что он, подлец-то писал! Какие-такие чудеса! Сакалин да Сакалин! Думала, есть у него, аспида, совесть. Чужого человека погубил, может, своих-то губить не захочет. Поверила. Поехала, – думала, и впрямь жить будет... А тут... Вон он тебе и Сакалин!

И бедная баба с отчаянием оглядывает кое-как сколоченную хату, пустой двор, на котором "ни курочки", ребятишек, которые пищат:

– Мамка! Есть хоцю!

А в доме – ни крошки.

Очень многие едут по чувству долга:

– Раз Бог соединил, ничто уж разлучить не может.

– Клятва дана, в церкви венчаны, – значит, навсегда...

Очень многие едут в надежде "на новых местах", на новую жизнь, спокойную, трудовую, зажиточную. На старом месте грех вышел, жизнь разбита. На новых местах их никто не знает, они никого не знают:

– Ровно вчера родились! Живи.

Земли вволю, на обзаведение все дадут. Все будут работать, не покладая рук. А тут...

"Добровольно следующих", как я уже говорил, отправляют почему-то осенним рейсом, самым трудным.

Пароход приходит на Сахалин, в пост Александровский, нашей поздней осенью, сахалинской ранней зимой.

Вот картина прибытия "добровольно следующих", – как описывает ее мне в письме супруга одного из сахалинских врачей:

– "Мне пришлось посетить (добровольно последовавшие семьи) в карантинном сарае, когда они, по прибытии сюда, сидели в этом ужасном месте в ожидании, пока их разберут родственники. Многим из них приходилось сидеть очень долго, пока наводились справки, где находятся мужья этих несчастных жен. Сахалинская пурга (вьюга) была в этот день во всей своей силе. Крутило и рвало так, что в двух шагах не видно было ничего. Мы еле добрались до сарая. Этот сарай, как вы знаете, на берегу моря, но моря видно не было, был слышен только вой, крик, гул какой-то. Никакого ада злее выдумать нельзя, а у многих из этих бедных жен и детей не было ничего, кроме лохмотьев. Сарай был буквально набит народом. Когда мы вошли с доктором Н., то все ринулись к нему с расспросами: "Нашелся ли муж? Где муж? Когда возьмет?" Дети пищат: "Нашел тятьку? Где он? Когда придет?" А эти тятьки и мужья когда-то еще найдутся, да и, отыскавши их, не велико счастье обрящешь..."

Тем, у кого мужья на юге Сахалина, приходится целую зиму, – студеную, жестокую сахалинскую зиму, – до первого весеннего рейса жить в посту Александровском на казенном "пайке", которого еле-еле хватает, чтобы не умереть только с голода.

– А одеться, а обуться нужно? А детишек обуть, одеть?

– Как же живут?

– Да так и живут!

Те, кого вы спрашиваете, только машут рукой.

На посту Александровском я проезжал мимо складов. Смотрю, – куча баб, и начальник тюрьмы пайки им раздает.

– Что за народ?

– Добровольно следующие. Завтра на "Байкале" в Корсаковск к мужьям идут.

– Когда же их привезли?

– Привезли-то еще в прошлом году в ноябре. Да тогда уж пароходного сообщения с Корсаковским не было. Вот и оставили их зимовать до первого весеннего рейса в Александровске.

– Да ведь пароход, который их привез, мог сначала в Корсаковск зайти?

– Мог-то, мог, да такой уже порядок, чтобы всех добровольно следующих сначала в Александровск доставлять, а отсюда уже рассылают.

Изголодавшиеся, исхолодавшиеся из-за "такого порядка", неизвестно для чего целую зиму просидевшие в Александровском, бабы, ворча и ругаясь, увязывали в платки "пайки". Все валили вместе: крупу, рыбу, хлеб.

– Ты бы, тетка, поаккуратнее!

– Нечего тут разбирать! Все в один день спахтаем! Отощавши. Сакалин, чтобы ему пусто было!

Невдалеке одна из баб сидела, разливалась, плакала.

– Чего она?

– Известно, к мужу идти не хотца! Набаловалась за зиму-то!

– Набалуешься, как с голоду дохнуть придется да с холоду!

– Как теперь мужу покажется?

Баба была в интересном положении.

– Ох, убьет он меня, родныя! Ох, конец моей жизнюшке! – ревела несчастная женщина.

А рядом с ней другая причитала по другому поводу.

– И на что я теперь на этот Сакалин попала? В Рассеюшку бы!

– Да ведь сама ехала!

– Да разве я для себя ехала? Для детей все. Сама-то я одна завсегда себе пропитание найду, в работницы пойду. А с детьми куда я денусь? Из-за детей сюда и ехала.

– Ну, а где же дети?

– Примерли. Двое меньшеньких на пароходе померли, а старшенький здесь, в Александровском посту, по зиме помер. Сирота я горькая, чего я теперь к моему аспиду пойду? Провались он пропадом!

Я был при отходе этого парохода "Байкал".

На пристани одна баба рвала на себе волосы, рыдала навзрыд. Плакали дети. А около стоял поселенец, убитый, растерянный, мял в руках картуз и повторял:

– Так что уж прощайте!..

А у самого глаза были полны слез.

– Господи! Господи! – вопила баба. – За что казнишь? Этакого-то человека, хорошего, да доброго, да смирного, да работящего, кидать должна! К идолу идти, к убивцу! Чтоб опять он меня смертным боем бить зачал, детей калечил! От такого-то человека! Меня-то как любил! Детям моим лучше родного отца был!

– Так что уж прощайте... Так что уж прощайте! – побелевшими, дрожащими губами повторял поселенец.

– Эка баба-то какая горькая! – сказал мне один служащий. – И там, в России, подлец-муж жизнь разбил, и здесь нашла было счастье, полюбила человека, – бросать должна.

– Так нельзя ли как-нибудь... Ну, не отправлять ее к мужу...

– Невозможно. За мужем пришла, к мужу и должна идти. Порядок!

И вот эти "добровольно следующие", после всех мытарств, "поступают", наконец, к мужьям, которых они спасли от тюрьмы ценой собственной жизни, страданий, мучений.

Кто же приходит к ней из тюрьмы вместо ее "Стяпана", мужика, приговоренного за нанесение смертельных побоев в пьяном виде?

Выходит "жиган", игрок, готовый проиграть и ее и себя.

Выходит "хам", самое презираемое существо, даже в каторге. Наголодавшееся, отощавшее, полупомешанное от голодной жадности существо, готовое за одну копейку на все.

Выходит представитель несчастной "шпанки", изолгавшийся, изворовавшийся, забитый, трусливый, несчастный.

И ей, шедшей за мужиком "Стяпаном" придется жить с "жиганом", с "хамом", со "шпанкой".

Есть исключения. Люди, которые ухитряются "уцелеть" в тюрьме, выйти из них такими же "Стяпанами", как вошли. Их спасет эта надежда:

– Приедет жена, приедут дети. Будем жить.

И, среди грязи и ужаса каторги, эта надежда их хранит и спасает.

Но это только исключения.

Они спасены, но какой ценой: Сакалин жизнь за жизнь требует, страна уж такая! – как говорят здесь.

А сколько напрасных жертв! Сколько напрасно загубленных жизней!

"Добровольно следующую" с мужем отправляют на поселенье.

– Ни лошаденки, ничего! – слышите вы от поселенок, "добровольно последовавших", в глухих, голодных сахалинских посельях. – Дадут тебе мотыгу (род заступа) много ли земли намотыжешь? Какая это пашня!

– Просили бы лошадь.

– Лошадей не дают, нету. Просили, просили – насилу коровенку в рассрочку выпросили. Да и ту бродяги зарезали. Теперь и коровы нет и деньги в казну каждый месяц плати!

Это как нельзя более частая жалоба.

Итак, нищенское хозяйство еле-еле идет, а тут, что есть, последнее беглые, бродяги разоряют.

В конце-концов ссыльно-каторжная – это повсеместно предмет зависти для "добровольно следующих".

– Им и паек, им и все. А нам что? им ли не житье? Гуляй – не хочу. Отдадут сожителю, – не понравится ей – уйдет, другого дадут!

Жить – вечно дрожать, что любимого человека, за которым пошла на каторгу, каждую минуту могут выпороть, по первому капризу, первой жалобе заковать и посадить в "кандальную". Изругать последними словами за то, что он не снимает шапки перед каким-нибудь возвращающимся из клуба служащим, а он должен стоять в это время без шапки, дрожа от бессильного бешенства и страха, и говори:

– Простите, ваше высокоблагородие!

Видеть ежечасное, ежеминутное унижение любимого человека, тяжкое, часто гнусное.

Слава Богу, что на Сахалине мало "добровольно следующих" интеллигентных женщин.

В посту Александровском вы встретите маленькую, миниатюрную женщину, скорее ребенка, с детским лицом, по-девичьи заплетенной косой. На вид ей лет семнадцать.

– Должно быть, дочь кого-нибудь из служащих?

– Нет, это жена ссыльного каторжного Э.

Этот ребенок здесь, среди каторги. Ей бы, казалось, еще жить под крылышком у родных. А между тем жизнь этого ребенка такая трагедия, какой не вынести и большому-то, пожившему человеку.

Ее жених, совсем еще юноша, убил своего товарища.

– Совершив это под влиянием мозгового увлечения! – как довольно витиевато объясняет он.

Его приговорили на двадцать лет каторжных работ.

Их любовь была "детской любовью": они оба еще учились.

Но этот ребенок пожелал следовать за своим несчастным женихом. И решимость принести себя в жертву была так велика, что родителям молодой девушки пришлось уступить. Она выхлопотала себе разрешение следовать на том же пароходе, на котором отправляли ее жениха.

Это стоило большого труда. Это "не по правилам".

В Одессе молодой девушке объявили:

– Вы можете отправляться только со следующим пароходом. С этим – ни под каким видом.

Эта юная, со школьной скамьи девушка бросилась хлопотать, просить, умолять, – и добилась своего. Одесский градоначальник приказал взять ее на пароход.

Что это было за путешествие – можете судить.

И так-то тяжело ехать пассажиром на "каторжном" пароходе. Тяжко плыть под это неумолчное громыханье, лязг кандалов, которые доносятся из трюмов.

А слушать эту неумолчную, страшную песню, зная, что в этом хоре звенят и его кандалы. Ходить по палубе, зная, что там, под ногами, в трюме среди серых халатов и наполовину бритых голов, среди людей, потерявших человеческий облик, томится любимый человек.

– Она меня спасла! – говорил мне Э. – Без нее я бы погиб. Чтобы мне было полегче, меня перевели в лазарет. И вот в Сингапуре ко мне входит конвойный.

В Сингапуре пароход пришвартовывается прямо к пристани, спускаются сходни. Близость земли дразнит каторжан. Конвойный предложил Э.:

– Слушай, за мной есть преступление. Как только пароход придет во Владивосток, меня сдадут под суд, а военный суд не помилует. Мне остается одно – бежать. Хочешь бежать вместе? Один я здесь, в чужой земле, пропаду, я человек без языка. Ты человек с языком, знаешь по-ихнему, – вместе не пропадем. Сегодня ночью я буду стоять на часах у лазарета, – вместе и уйдем.

– Какая жажда свободы проснулась! – говорит Э. – Даже голова закружилась. Да как вспомнил, что здесь она, что она мне всю жизнь отдала. Что я собираюсь делать? И ответил конвойному: "Нет".

Побег, конечно, не удался бы. Английские власти живо поймали бы беглецов и доставили обратно. А тогда – вечная каторга, плети.

– Если бы не она, – погиб бы я.

Несчастный Э. прав. Она и в каторге здесь, на Сахалине, его спасла, но какой ценой?

– Сакалин! Жизнь за жизнь ему отдать надо. Такой уже порядок! вспоминается поговорка каторжан.

По прибытии на Сахалин Э. поместили, как долгосрочного в кандальную тюрьму, а молодую девушку приютила семья доктора Л.

И началась "жизнь" с маленькими, грустными праздниками: получасовыми свиданиями по воскресеньям в тюрьме.

Ждали, пока Э. выпустят из кандальной. Но тут в дело вмешалась сахалинская администрация. Она поняла разрешение следовать за женихом так:

– Значит, мы должны их немедленно перевенчать.

Молодой девушке было предписано:

– Или немедленно венчаться или уезжать.

Свадьба состоялась в Александровском соборе. Жениха с конвойными привели из кандального отделения.

Это была картина венчанья среди слез, – венчанья, на котором все плакали.

– До сих пор, как вспомню, сердце переворачивается! – рассказывает мне жена доктора.

Из церкви "молодые" зашли в дом доктора Л., напились чаю, а через десять минут Э. снова отправили в "кандальную". Брачный пир был кончен.

Госпожа Э. осталась жить в семье доктора.

Свидания с мужем, как раньше с женихом, по-прежнему происходили по воскресеньям в тюрьме.

Чего-чего не вынесла эта маленькая страдалица "новобрачная".

Она ученица консерватории, отличная пианистка, которой сулили блестящее будущее, и она должна была ходить играть на вечеринках у господ служащих. Играть им танцы, аккомпанировать их пению, – все это, конечно, "из любезности".

– Ну, чего вы идете? – говорят ей, бывало, в семье доктора Л. – До того ли вам? Вы посмотрите. Извелись совсем, на себя непохожи...

– Нельзя, нельзя! – отвечает она. – Присылали звать. Могут на меня обидеться, – и на "нем" выместят!

Кто был на Сахалине, кто видел, как дрожат несчастные женщины за своих бесправных мужей, тот поймет, каким ужасом, вероятно, сжималось сердце бедняжки при одной этой мысли.

И она шла играть.

Господа служащие считали неудобным подавать руку "жене ссыльного каторжного", и она, приходя на вечеринку играть "из любезности", делала общий поклон и немедленно садилась за пианино, ожидая приказания.

– Играйте!

Особенно ее допекало всесильное лицо, – правитель канцелярии, и тогда уже душевнобольной, вскоре затем посаженный в сумасшедший дом.