Текст книги "Бродяга. Путь ветра"

Автор книги: Владислав Четырко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Часть 2
Спутники

Знак этот – змеистое переплетение остроугольных, изломанных линий – Ян узнал бы где угодно, не видев прежде ни разу. Ни перо, ни кисть, ни резец даже в самой искусной руке не могли воспроизвести его точно – он возникал сам собою во время обрядов Посвящения в пещерных храмах Шессергарда. Однако копии, что попадались в свое время на глаза Бродяге, все же были достаточно хороши; но, в отличие от них, этот Знак, угнездившийся меж ключиц девушки-ведуньи, был настоящим …

…А девушка – холодея, додумал он, – была врагом, и врагом опасным.

Во влип-то, дурень…

Ян оглянулся. Ведунья – все так же не приходя в сознание – лежала на расстеленном плаще. Знак проявился, почуяв чужую Силу, как только он приступил к осмотру… слова-то какие – будто для доклада; хорошо хоть, что докладывать некому – не служит Бродяга ни коронам, ни гильдиям, ни враждующим Орденам…

Маг из Ордена Света, обученный в школе острова Торинг, прикончил бы ведунью на месте, провалив труп сквозь землю и придавив сверху наговором. Сероземский лесняк-заклинатель, которому нет дела ни до чего, кроме безопасности собственной деревни, проткнул бы ее колом из сырой осины (если бы посмел), да и оставил бы гнить на поляне.

Но Ян не был ни тем, ни другим – на ее счастье.

Вот только на свое ли?

* * *

Балахон разорвался, обнажив израненное, покрытое ожогами тело. Стараясь не смотреть на зловещий знак, Бродяга провел ладонью над левым плечом девушки, прямо над синим, налитым кровью ушибом, обратив его в чистую, здоровую кожу.

Занявшись привычным, любимым делом, Ян отвлекся от мрачных мыслей и попутно прощупал лес на пару миль вокруг. Все спокойно; кроме зверей – никого, а звери Бродягу не тронут. За спиной – крутой, больше похожий на обрыв склон. Другого хода на поляну, с трех сторон окруженную чащей, не было – разве что с воздуха, но и там ничего тревожного не видно. Источник опасности один – вот он, буквально под рукой…

Из заплечного мешка Бродяга извлек просторную рубаху и запасную накидку – того же неопределенно-серого цвета, что и плащ. При желании оттуда еще много чего можно было бы достать – даже то, чего он туда никогда не клал. Из рубахи, перехваченной поясом, получится какое-никакое, но платье; брюки, конечно, в этой чащобе не помешали бы, но… поди вообрази их такого размера, как надо…

Ведунья была худенькой, но не тощей; скорее – воздушной, легкой и гибкой, как ивовый прутик. Глаза ее, намертво приковавшие внимание Бродяги на площади, оставались закрытыми; пушистые черные ресницы – недвижными. Лицо – тонкое, изящное; губы сомкнуты, словно в полуулыбке; подбородок чуть запрокинут; шея, избавившись от синюшно-багрового кровоподтека, вновь обрела белизну.

Каждая черточка, каждая линия тела была уместной, более того – выглядела единственно возможной; и даже зловещий знак, вплетаясь в общий узор, казался диковинным украшением.

Он не заметил, как дрогнули ресницы, как полыхнул испуг во внезапно раскрывшихся глазах… а потом уже поздно было что-либо замечать, да и не смог бы это сделать – отброшенный мягким, но неодолимо сильным толчком, он мгновенно перестал видеть.

«Загляделся, как сопливый школяр», – искрой мелькнула сквозь темень запоздалая, виноватая мысль. Тело сработало безотказно – и бесполезно: рывок, переворот, уход от удара, который так и не последовал… затем нога, скользнув, потеряла опору, и Бродяга ссыпался по склону оврага. Следом загрохотали камешки, за ними – камни побольше; оползень догнал его, и он долго ничего не помнил – кроме темноты…

Там, на площади, тоже было темно. Вокруг толпились люди, живые люди, и открывать глаза было нельзя, хотя и хотелось. Очень. Но тогда многие из них перестали бы быть живыми, как прежде перестали быть людьми.

Да и без зрения Бродяга воспринимал происходящее отчетливо и ясно. Страх окружающих виделся ему скользкой холодной чернотой, заключенной в тонкие, мутного стекла, сосуды. Сам он обратился в вихрь, буран невидимых лезвий, метнувшихся во все стороны сразу – вскрыть, рассечь, выплеснуть эту черноту. Высвобожденный страх взвился воющим ужасом, растекся по площади ледяной паникой, придушенными вскриками порхнул над головами, загрохотал по брусчатке сотнями удаляющихся подошв…

А теперь такая же темень набухла в его душе, и было это гадко, и ничего нельзя было сделать, ведь кроме страха и ощущения собственной беспомощности – пустота…

Сначала вернулась боль – тупая, тошнотворная боль в затылке, острая – в запястье левой руки.

Потом – слух, и с ним – шорох ветра в листве и хвое да осторожный пересвист утренних пташек. Шагов он не услышал – они были легки, беззвучны и лишь ощущались, как ощущается среди ночной тьмы движение вражьего клинка. Как она сумела так тихо сойти по осыпи? Хорошо же их учат там, в пещерах… и явно не только этому.

Силы почти не осталось – ни той, чудотворной, ни обычной человеческой. Ни бежать, ни сражаться он не мог. И отчего-то понимал: даже будь у него и силы, и зрение – убить ее не поднялась бы рука.

Ничего, зато у нее – поднимется…

Шаги прекратились – именно прекратились, не стихли; затихло все вокруг – и ветер, и птицы. Предгрозовая тишина, страшная – тишина собирающейся Силы. Ян сжался, чувствуя себя ребенком в ночной чащобе. Он даже зажмурился – хоть и зря, глаза все ведь равно слепы.

А потом он впервые услышал ее голос:

– Не надо бояться.

Она приближалась, продолжая говорить:

– Мой страх чуть не стоил тебе жизни. А страх тех людей в городе едва не убил меня… не бойся… пожалуйста…

Голос был спокойным, мягким и в то же время сильным. Такими же были руки, приподнявшие голову Бродяги. Щека его легла на колени, прикрытые полотном той самой рубашки. Ладошка – крохотная, прохладная – коснулась лба, и полилась песня – простая и чистая, как солнечный свет.

И был сон. И в этом сне было море – студеное, северное – и пенные волны, и высокий скалистый берег; была стройная колоннада зимнего леса, расцвеченная закатом; была степь – весенняя, кипящая цветом разнотравья. Были иные места, знакомые и неведомые, и всюду он чувствовал себя дома, и повсюду рядом была ведунья… и не сказать, чтоб это было ему, Яну, неприятно.

Время текло лениво, как пронизанный летним солнцем мед. И не было страха. И не было спешки. И даже Дороги – не было.

А потом сон окончился, оставив ощущение легкости во всем теле – как после долгого отдыха. И рука, до того лежавшая на лбу, взъерошила волосы.

– Вставай…

И свет солнца оказался явью, и еще было небо, почти безоблачное, и склонившееся над ним лицо – тонкое, кареглазое, озаренное улыбкой.

* * *

…Поспрашивать бы… присмотреться к этой странной ведунье…

После того, что было, спрашивать не хотелось. Хотелось – поверить… И все же…

Бродяга готов был поручиться – на лице его мысли не отразились. Не могли. Но девушка уловила их – неведомо как. Сделала шаг навстречу – легкий, скользящий, быстрый, и Ян едва не отшатнулся, и вот это уже было заметно. В улыбке ее промелькнула горечь – и понимание. Глядя в глаза, едва шевеля губами, она произнесла-пропела: «Альмариэль».

И отозвался ветер, и отголоски Имени струнами зазвенели в лучах полуденного солнца.

Ибо это и было Имя.

Ее.

Настоящее.

* * *

«Путь Силы ради Силы неизбежно лишает лица избравших его».

из Предостережения Вэйлэ

Когда-то его звали.

Как и когда – оно давно позабыло.

Оно не помнило имен, лиц и мест.

Будучи тенью, оно не отбрасывало тени, и в водной глади, над которой оно скользило сейчас, не отражалось ничего. Только рыба обходила эту озерную заводь стороной, и птицы покинули ее берега. Путник, пришедший сюда днем, ничего не заметил бы. А осмелившийся прийти ночью – не успел бы ничего заметить.

Сила его была огромна, и мало кто мог бы противостоять ей. Но кроме Силы – и неутолимой жажды обладать ею – от него осталось лишь одно.

Стремление настигнуть ту, о которую единожды сломалась его воля – настигнуть и погубить, выпив до дна.

Ее имя – и лицо – стерлись в изъеденной злобой памяти. Но суть ее, меченная Знаком, оставляла след, по которому оно шло безошибочно – и неумолимо…

* * *

Они шагали рядом, и каждый молчал о чем-то своем. Мари улыбалась; Ян же вновь и вновь прокручивал в памяти последнюю беседу – беседу, изменившую их Дорогу.

Вечер. Небольшой костер. Теплые блики на стенах пещерки, ведомой только Бродяге да местной живности. По ту сторону костра – привычно укутанная плащом фигурка. Неподвижный, усталый взгляд – сквозь ленивую пляску пламени, – взгляд неведомо куда.

– Тебе плохо, – сказал Ян, прислушавшись. – Не больно… не страшно сейчас, просто – худо…

– Да, – помедлив, откликнулась Мари.

– Я могу тебе как-то помочь? – осторожно продолжил Ян.

– Не знаю… – неуверенно прозвучало в ответ. И следом: – Да, наверное.

Ян шагнул через костер, сел рядом и коснулся рукой ее плеча. Мари замерла на миг, потом накрыла его руку холодной ладонью. Так они и сидели рядом – слушая ветер, глядя в гаснущий костер. Яну захотелось, чтоб так и было – всегда. И, наверное, поэтому, а может – и вопреки, он спросил:

– Проводить тебя на север, в Шессер?

Тревога – во всю ширь быстрого, как темная молния, взгляда – вспыхнула – и погасла, утонув во внимательных синих глазах Яна.

– Не то чтоб сам я туда больно хотел… а куда ты идешь?

Вопрос повис в воздухе, среди бледного дыма, да с ним и улетел прочь. И когда тишина стала уже совсем привычной, Мари тихо проговорила:

– Знаешь, Ян… я хотела бы попасть домой. Только я не знаю, где он – Дом.

Сказала – и ткнулась лицом в плечо Бродяги. Волосы ее пахли травами, и запах этот напомнил ему о месте, которое сам он привык называть Домом.

* * *

На следующую ночь Ян проснулся от ощущения чужого тяжелого взгляда.

Такое пробуждение – да еще за полночь – ничего хорошего не сулило.

Звезды мерцали, предвещая непогоду. Костер едва тлел. Мари, спавшая по ту сторону костра, не двигалась. Листва отбрасывала на землю едва видимые тени. А на краю поляны угадывалось нечто иное – пульсирующий сгусток холода, тьма, неестественно густая, плотная. Она медленно приближалась.

Рука сама собою вскинулась навстречу жестом запрета. Тень дрогнула, но не остановилась.

– Стой, кто бы ты ни был, – проговорил Бродяга.

– Отдай… мне… моё… – невнятно донеслось из тьмы, и отросток черной мглы потянулся в сторону, к Мари.

– Она – не твоя, – проговорил Бродяга, одним движением вскочив и шагнув наперерез, и добавил неожиданно для себя самого: – Именем Настоящего приказываю тебе уйти.

Тень отпрянула к краю поляны. Вновь рванувшись к костру, смоляной кляксой расплылась по невидимой стене и стекла в траву, растворяясь среди обычных, безвредных теней…

И послышался оттуда – сухим шепотком – ритм древнего наговора.

И тоскливый протяжный крик раздался в ответ из-за спины Бродяги – крик, в котором с каждым мгновением оставалось все меньше человеческого.

Время сгустилось, и воздух стал вязким. Медленно, как осадная башня, повернулся Ян навстречу новой опасности, понимая, что может не успеть, и что успевать, по сути, уже некуда.

Он увидел именно то, чего ожидал – изумруды безумных глаз с вертикальной щелью зрачка; белые жала клыков в изящном и жутком оскале; алый узор знака, хищной Руны Кай-Харуда – но уже не на девичьей коже, а на черном, лоснящемся мехе кошачьего тела, взметнувшегося в прыжке-полете.

Первый раз удалось уйти. Почти удалось – когти слегка задели предплечье, оставив кровавый росчерк. Боли не было – только ощущение ожога и внезапное понимание того, что плащ остался на земле. Короткое звонкое слово – и ткань, взмахнув полами, устремилась навстречу клыкастой буре черного меха.

Казалось, плащ на глазах вырос и обрел прочность и вес гефарской кольчуги. Размах его серых крыльев вобрал и угасил мощь прыжка, сбив пантеру влет.

Ян упал сверху на барахтающийся плащ, из которого уже успела вырваться лапа с растопыренными когтями-кинжалами – еле увернулся. Определил, где была голова пантеры – по закушенной ткани, которая с невиданным упорством сопротивлялась клыкам. Поймал ее, наклонился… И произнес – тихо-тихо – то самое Имя.

Плащ замер, потом неуловимо шевельнулся. Оглянувшись, вместо когтистой лапы Бродяга увидел ногу. Маленькую. Левую. С порезом на пятке.

Выдохнул. Время вновь потекло ровно.

А Яну очень живо представился Дом…

* * *

Четыре прочных стены из камня и дуба, обрезающие шум, заботы, страдание большого мира. Дверь, за которой остается, прикорнув под деревом, Дорога. Очаг, где в холодную погоду не гаснет ласковое, медово-янтарное пламя. И – ложе, пахнущее еловым лапником, можжевельником и травами, дарующее отдых, избавляющее от дурных снов, так похожих на видения, – и видений, часто напоминающих кошмары.

Дом нашел Бродягу давно, в самом начале Дороги, и с тех пор иногда давал ему приют. Ян оставался здесь на неделю, реже – на десять дней; однажды, придя больным – на дюжину. И всегда уходил дальше…

Да, еще: он всегда приходил в Дом один.

Всегда – до этого раза.

Он был не вполне уверен, что в этот раз поступает правильно.

Но в этом ли суть?

* * *

Рассвет выдался серым, напуганным. Птицы не пели; зверушки словно забыли выбраться из нор и прочих ночных убежищ – тишина стояла над поляной, задумчиво хмуря облака-брови.

Мари била крупная дрожь. Ян укутал ее плащом – тем самым, только теперь он казался пуховым, а не кольчужным… Теплее ей, правда, не стало. Глаза – темные провалы на мелово-белом лице – смотрели сквозь и мимо него, словно до сих пор видя нечто жуткое. Кожа вокруг знака казалась обожженной…

– Оставь меня здесь и уходи поскорее, – проговорила она наконец еле слышно. – Оно вернется. Может, этой ночью, может – следующей… как только зайдет солнце. Ты ему не нужен. Оно… он идет за мной.

– Как вернется – так и уйдет, – ответил Бродяга хмуро, закончив бинтовать руку. Тратить Силу на лечение явно не стоило. Так затянется. А Сила, судя по всему, скоро ему пригодится.

– Если уйдет, – уточнил он, подумав. – А я уходить не собираюсь. И бросать тебя тут – тоже.

– Ты… ты не понимаешь. Он был одним из восьмерых наставников Шессергарда. Высшим был…

Вот так. Интересно, если бы враг твой оказался просто нежитью (или просто темным Наставником) – пошли бы по спине мурашки так, как сейчас? Вспотели бы ладони – вот так, сразу?

Но страх страхом, а оставить ее – этому?

– Тем более, Мари. Не уйду я.

– Жалеешь? Не хочу я твоей жалости. Не нужна она мне, слышишь?!

Ишь как глаза засверкали… Даже румянец на щеках появился – нехороший румянец, болезненный…

«Но от этого не менее красивый», – невпопад подумалось Яну.

Сев рядом, он взял ее за плечи и чуть приподнял – глаза оказались совсем близко.

– Мари, я не уйду. И это не жалость. Это…

– Это? – эхом отозвалась она.

– Это… что-то другое. Что именно – еще не понимаю. Но я не хочу никуда уходить один. Мы пойдем вместе – скоро, – и, осторожно отпустив ее, добавил: – Дай пока ногу тебе подлечу.

– Сама могу, – буркнула она, глядя в сторону.

– Знаю я. Будем считать, что мне надо чем-то заняться. Чтоб не страшно было. Идет?

– Идет, – улыбнулась одними губами Мари…

Но потом улыбка, пробившись сквозь боль и тревогу, коснулась глаз. И впервые – от самого Фориса – Мари сказала:

– Спасибо, Ян.

И – вопреки своим знаниям и здравому смыслу – Ян ощутил, как перехватило дыхание от избытка Силы …

* * *

Ночная тишина на самом деле вовсе не беззвучна. Мягкий плеск волны, шепот ветра в ивовых косах-ветвях, ленивая перекличка лягушек; еле слышный взмах крыла и писк охотящегося нетопыря…

И дыхание – ровное глубокое дыхание человека, спящего спокойно и с удовольствием.

Ян мягко повел плечом, поудобнее устраивая голову Мари. Та шевельнулась, не просыпаясь, и ресницы щекотно тронули шею Бродяги. Память услужливо нарисовала образ-вспышку: оскаленная пасть, белый блеск клыков… если это случится сейчас – шансов у него просто не будет.

А значит – надо гнать прочь сон… и посторонние мысли, кстати, тоже. Что вовсе нелегко, когда сидишь за полночь на берегу лесной речушки, а на руках у тебя спит красивая девушка…

Да еще этот запах трав…

Аль Опаленная Длань, Проложивший Дорогу, помоги…

Словно в ответ, небо перечеркнула падающая звезда – скользнула по темному бархату и угасла над горами, на востоке. Скоро тот край неба поблекнет, потом заалеет – ветреное будет утро, он чувствовал это уже сейчас…

– Ян, он здесь.

Мари была спокойна, сосредоточена – только левое веко чуть подергивалось.

– Не дай ему подойти. И – не выпускай меня, что бы ни случилось. Пожалуйста. Да, еще…

Она перевела дыхание.

– Можешь брать мою Силу. Сколько понадобится… слышишь? Если он… если я снова… в общем, просто вычерпай ее всю и сразу. Мне не будет больно. Лучше – ты, чем…

Ян не ответил.

Не пошевелился.

Но глаза, способные видеть незримое, зажмурились бы в этот миг – такой яркости сияние окружило его и Мари, твердея, кристаллизуясь, заключив Бродягу и ведунью в многогранный непроницаемый шар-самоцвет.

А напротив, между двумя вербами, соткался темный силуэт, черная дыра на ткани ночи. Острый безглазый взгляд-удар скользнул по огнистым граням и запутался, потерявшись в них. Тень не приблизилась.

Дальнейшее напоминало горячечный бред… но не слишком.

Ровно настолько, чтобы оставаться реальностью.

Земля вокруг них вспучилась и лопнула, выпуская хищные стебли гвалиса. Движения их – ведомые теплом и запахом человеческого тела – были неспешны, но мгновение спустя Бродяга оказался среди клубка белесых щупальцев. Ни одно из них так и не смогло коснуться ни его, ни Мари… и чтобы обратить их в пепел, хватило совсем небольшого усилия…

Стаи оборотней-йорга, высасывающих жизнь, закружились в бешеном танце, стремясь прорваться к ним – и рассыпались пылью в налетевшем ледовом вихре. Спасибо, Мари…

Харракуты, стервятники Сероземья, пружинисто переступая на суставчатых лапах, тяжелыми жвалами долбили окружившую их невидимую броню…

Лиловые молнии снова и снова били то сверху, то из воды, перемежаясь каменным градом и еще невесть чем, для чего не было имен ни в одном языке, живом или мертвом. И все это гасло, исчезало, рушилось, ткнувшись в сферу Силы, созданную Яном… и унося частицу этой силы с собой.

В какой-то миг Ян ощутил, что его уже не хватает, что натиск врага вот-вот прорвет оболочку. Он не успел ни сказать ничего, ни сделать. Просто, пошатнувшись, почувствовал, как Мари подхватила его – закрыв собою.

Всего на миг потускнела одна из граней шара.

Но и этого мига хватило.

Темное щупальце коснулось сознания Яна.

Лес, берег, река разом исчезли. Он повис над бездной, девичье тело на руках налилось свинцом – удержал, не выпустил; обернулось холодным огнем, обжигая до костей – не поддался…

Он ощутил пустоту, сплав боли, голода и жажды… вот, значит, что ты чувствуешь, бывший?

А рядом, так близко – чашей родниковой воды, олененком, вышедшим навстречу волку – она… «Мне не будет больно…» Ей – не будет… Вычерпай ее до дна… и тебе тоже… станет легче… может, ты даже одолеешь меня в этот раз… иначе не будет тебя. Смерть, тлен, вечное одиночество и пустота…

– Ах ты мразь! – выдохнул Ян, разбивая чужую волю и изгоняя из сознания наведенный ею морок. – Сгинь!

И хлынул поток белого пламени – чистого, ярого, неудержимого. И Тень, омерзительно исказившись, исчезла…

Ян, выпустив Мари, пораженно посмотрел на руки.

Аль-Г’эхт, «Истинный гнев», или же – «гнев Настоящего».

Пламя, положившее конец Битве Вэйлэ и вместе с нею канувшее в легенду. Вырвавшееся через тысячу шестьсот с лишним лет из рук – уст, воли? – безвестного бродяги, волшебника-недоучки…

Почему? Как?

Над притихшей поляной прошелестели слова древнего языка: «Крепкое вино – из динвальских долин; острые клинки – из кузниц Гефара; но острей и крепче их…»

Наверное, это был ответ.

Но Голос умолк прежде, чем прозвучало последнее слово.

* * *

– Ты – герой?

Ян привык к одиночеству и видениям – там не было нужды в словах. Беседа была для него делом хоть и не новым, но непривычным. Мари, напротив, говорить любила и умела, порой задавая весьма неожиданные вопросы… вот как этот.

– Ты странствуешь по миру, помогая тем, кто в беде. Не боишься боя. Обладаешь Силой, – продолжала Мари, отмечая каждую точку плавным, но энергичным взмахом тонкой кисти. – Не ищешь выгоды – значит, не наемник. Я о таких читала – в детстве.

– В Шессере, что ли? – недоверчиво поднял брови Ян.

– А ты думал, нас там только некромантией пичкали? – усмехнулась Мари и нараспев произнесла: «Слушайте, почтенные жители Кэйм-Батала, города девяти ворот!..»

Ян вздрогнул – запев легенды живо напомнил ему сводчатые, залитые солнцем залы библиотеки Торинга (солнечно там было всегда – даже в самые темные зимние ночи). Уходящие вдаль ряды стеллажей – книги, свитки, кристаллы. И он, совсем еще мальчишка, потерявшийся во времени и пространстве, с замершим сердцем – над книгой о Зеленых Звездах, о Вэйлэ, Бывших Прежде… о героях – настоящих, смотревших в лицо смерти и остававшихся самими собой, превозмогая боль и страх… спасавших прекрасных дев – и не только дев, и в любви бывших такими же неистовыми, как в битве.

– Нет, Мари. Я не герой, – ответил он наконец. – Я скорее мастеровой. Иногда – лекарь. Иногда – чаще, чем хотел бы – золотарь. Мир этот искорежен, болен, и людям в нем тяжко. А Дорога помогает исправить его… изменить.

– Изменить мир… ты в это веришь? Хватит ли на это тебя? И потом – разве при всем этом не меняешься прежде всего ты сам? Прости, я, наверное, задаю слишком много вопросов сразу…

«Много… – подумал Бродяга. – Сразу. Причем тех, о которых думать не больно хочется».

– А почему не хочется? – звонко спросила Мари, и Ян понял, что думал вслух.

– Не знаю. Возможно, поэтому я и не герой, – попытался отшутиться он, и понял, что получилось коряво. Ему внезапно захотелось разозлиться – то ли на нее, то ли – на себя самого…

Но он не успел: из-за пригорка показался Дом.

* * *

Дом ждал их.

Ян понял это, как только вошел.

Здесь всегда был порядок – но сейчас Дом блестел, как никогда прежде.

Две стопки чистого белья – две, не одна – лежали на скамье у двери, из-за которой валили клубы ароматного пара.

Два табурета стояли у стола.

Два кресла – у очага.

А у порога обнаружилось нечто такое, что он не успел и рассмотреть – Мари, тонко вскрикнув, сгребла это в охапку и прижала к щеке.

– Ты придумал? – спросила она, протянув ему пару новеньких шлепанцев, сперва показавшихся Яну варежками. Шлепанцы были мохнатые, похожие на котят, с пушистыми ушками и черными камешками-глазками на каждом.

Ян замешкался с ответом. Мари свободной рукой обняла его за шею, чмокнула в щеку и скрылась за дверью купальни, по пути подхватив одежду.

Ян привычно двинул плечом, сбросив и мешок, и плащ; сделал шаг к креслу… После чего – влекомый странным, подобным вине чувством – шагнул обратно, поднял упавшие вещи и аккуратно пристроил их на вешалку.

«Я же дома…» – попытался возмутиться Бродяга.

Безуспешно.

Подойдя наконец к креслу, сел и глубоко задумался.

Из-за двери слышался плеск и негромкое пение.

Приходя сюда прежде, Ян обычно падал в кресло, где и отдыхал с полчаса. Потом – к столу… Бродяге редко доводится поесть так неторопливо – и так вкусно. До купели добирался в последнюю очередь – перед сном. А у Мари все – с ног на голову… или все же – с головы на ноги?

Шлепанцы еще эти… Не помнил он – воображал ли за последнее время что-либо подобное. Одно точно – о Мари думал часто, и с каждым днем – чаще.

– Ян, купаться будешь? Там воды еще на четверых…

Мари стояла в проеме двери – появившись, как всегда, бесшумно.

С перекинутым через руку полотенцем, в алом халатике с золотым драконом по вороту – и тех самых шлепанцах.

Одновременно загадочная – и по-домашнему уютная.

Скользнула мимо, чуть тронув плечо:

– Иди, я пока стол накрою.

И кто, спрашивается, у кого в гостях?..

«Вы оба – дома», – беззвучно ответил Дом.

Вода была горячей – в меру, как всегда. Полотенце и халат – любимого Янова цвета – серо-зеленого с оттенком синевы, цвета свежей сосновой хвои. Странно: он никогда прежде не обращал внимания на цвет халата. Но вот что зеркало в купальне появилось только сейчас – Ян был уверен твердо. Как и в том, что до этого вечера ему и в голову не пришло бы приводить ее же – голову – в порядок после купания…

* * *

 
В чаше подобно опалу,
на языке – меду, 
в крови – огню.
 

Надпись на бутыли лондейярского белого

Свечи наполняют комнату легким ароматом и – нет, не показалось! – пением невидимых струн. Серебро и хрусталь сменили на столе дерево и глину, и тонкая кружевная скатерть выглядит, как отражение облаков в зеркальной глади озера…

В тонких пальцах – стебель бокала, увенчанный цветком-чашечкой. Огоньки свечей и очага преломляются в нем золотистыми искрами; тот же рисунок искр, но на черном и чуть дальше – в глазах, за неровной занавесью челки.

И кажется: не очаг, а костер; не платье – плащ, не свечи – звезды…

Ян стряхнул наваждение, но мягко, осторожно, не до конца.

Так все же – привычнее. Проще.

Второй бокал – в протянутой навстречу руке.

Ожог мимолетного касания – такого неожиданного и долгожданного одновременно…

Беседа – словно ручей, где воедино сливаются слова и смех, взгляды и прикосновения…

* * *

Аромат можжевельника и трав – запах дома, запах безопасности. Отчего же сон бежит от тебя, Бродяга, словно тень – от лунного сияния?

Мари спит спокойно… как всегда. Голова – на левом плече Яна, отросшие волосы спадают на подушку лаково-черной волной. Она долго искала Дом – и, кажется, нашла его. Хорошая сказка обязана хорошо и закончиться. Что же гнетет тебя?

Пройдут дни, месяцы, годы… не пройдут – пролетят: вы ведь, наверное, будете счастливы вместе… по крайней мере, вы можете дать друг другу счастье. Вырастут дети, за ними – внуки, вы состаритесь, не заметив того, и однажды о вас скажут: «Они жили долго и умерли в один день». Опять-таки, как в сказке.

И уж вовсе сказочной станет Дорога – растворится в мареве южных пустынь и снеговеях Севера, уйдет в те дали, где ты был когда-то – и те, где уже никогда не будешь…

Готов ли ты к такому?

Сможешь ли?

* * *

В Доме есть все.

А то, чего не хватает – появляется, когда нужно.

Но бумага и перо в то утро так и не нашлись, и записку пришлось оставить на стене – углем из прогоревшего очага:

«Этот Дом – твой.

Оставайся сколько хочешь – здесь ты в безопасности.

Меня не ищи. Не получится – да и не стóит.

Я очень хотел бы остаться с тобой.

Хотел бы быть твоим героем.

Хотел бы… но не смогу.

Прости».