Текст книги "Бродяга. Путь ветра"

Автор книги: Владислав Четырко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

По крайней мере, они, кажется, находили.

А Ян – нет, хотя и перебирал одно за другим места, где «все началось». Такие, как эта поляна, где так давно (и так недавно) Бродяга остановился, чтобы осмотреть спасенную от костра ведунью… Где впервые услышал ее Имя, с тех пор не дающее покоя даже во сне.

Куда дальше?

Поляна, где они впервые встретились с Тенью – и где Мари впервые поблагодарила его?

Берег реки, где с Тенью было покончено?

Или… пепелище Дома?

Вспоминая одно место за другим, Бродяга не мог отделаться от ощущения: он ничего не найдет и там. Что тогда?

В Сероземье? На Архипелаг? В Айдан-Гасс, на ту сторону Моря Семи Ветров?

Сон накрыл его легким, как веяние ветра, покрывалом, отогнав назойливые мысли раньше, чем они переросли в отчаяние.

* * *

Пробуждение было быстрым, но на удивление спокойным.

На поляне кто-то появился.

Обруч не поднимал тревоги – вновь прибывший врагом не был. Просто сообщил Бродяге, что одиночество его нарушено.

Ян приоткрыл глаза, глядя сквозь ресницы – и увидел шагах в трех человека.

Тот был молод – или очень моложав. Странная поза, на вид весьма неудобная – полуприсев, одна нога чуть впереди, – вовсе не отягощала его, и руки готовы были взметнуться в небо крыльями. Тонкие губы – в чуть лукавой, но беззлобной улыбке. Странно только, что глаза не улыбались вовсе – улыбка гасла, не достигнув их. И это было даже заметнее того, что они разного цвета: карий и зеленый…

– Чутко спишь, Бродяга, – уважительно отметил он, опуская руки и выпрямляясь, и Ян понял: не взлетать собрался странный незнакомец – напротив, только что опустился.

– Привет… Тьери? – слова Яна были вопросом лишь наполовину: Линн упоминал о знакомом Всаднике, причем только об одном.

– Привет, Ян, – вновь прибывший закончил движение и сел на траву напротив, подобрав под себя ноги. – Раз мы друг друга узнали, знакомиться незачем, и можно сразу – о деле. Линн просил найти тебя. Просил передать два слова: «Мари нашлась».

Поляна поплыла перед глазами – то ли от неожиданной вести, то ли от резкого подъема.

– От себя добавлю: ты сберег бы кучу сил и времени, назови ты Линну ее Имя – или хотя бы просто имя. Он – да и я – знаем ее давно… – говорил в это время Тьери. Словно только заметив движение Бродяги, он поднял руку и добавил другим тоном: – Да сядь ты, сядь… Сейчас бежать никуда не надо.

Ян послушно сел, переводя дыхание. Всадник продолжил с прежней неспешностью:

– Где-то через неделю после начала твоего поиска я навестил Линна и Гленну. Мы очень редко виделись последнее время, и новостей накопилось много. Кузнец очень любит тебя, Ян, – не меньше, чем родных сына и дочь. Так что и о тебе я услышал немало. Это – вдобавок к легендам, которые прорастают по твоим следам, как грибы. Только ведь не все становится частью легенды, верно?

Тьери сорвал сухой стебель и сунул его меж зубов. Повеяло горелой травой. Ян не отвечал – слова куда-то пропали, их не хватало даже на самые простые вопросы. Собеседник его смотрел в небо, продолжая:

– Нигде не слышал о том, чтобы у Бродяги-с-Обручем была спутница. Ты всегда один, приходишь ниоткуда, уходишь в никуда, и серый плащ заметает твой след… Кстати, плащ бродяжий мне знаком с детства. А у тебя его сейчас, вижу, нету…

– Где Мари сейчас? Что с ней? – перебил гостя Ян, мало заботясь о вежливости.

– У Гленны и Линна дома, – с видимой неохотой проговорил Всадник. – Мы встретили ее через пару недель после того, как ты ушел. В самом Кэйм-Батале. Линн пытался связаться с тобой – не нашел и следа. Прости, но я не могу рассказать много – она просила меня… Хочет поговорить с тобой сама.

«Друг моего друга – мой друг», – говорят в Айдан-Гассе, и говорят не зря. Отчего ж в голосе Тьери, друга друзей Бродяги, слышен такой холод? Ян встретил и удержал взгляд немигающих разноцветных глаз: улыбки там не было. А что было?

Не враждебность, нет.

Отчуждение.

Тьери развел руками:

– Не мне тебя судить… не до конца ведь понимаю. Если б считал подлецом – скрывать не стал бы. Вызвал бы на поединок. Хотя и знаю, что даже Всаднику против Бродяги пришлось бы туго.

Глубоко вздохнув, Тьери добавил с чувством, странно напомнившим обиду:

– Я бы от нее не ушел.

Ян промолчал…

Попрощались сухо, так и не подав друг другу руки. Яну хотелось поблагодарить Всадника за добрую весть – и в то же время не хотелось говорить вообще. Тьери шагнул с обрыва, раскинув руки, на ходу ставшие крыльями. Золотом сверкнула чешуя резко вытянувшегося тела – тела, которое никакие крылья не подняли бы в небо без легендарной драконьей магии.

Ни слова, ни брошенного назад взгляда. Пришел – исполнил порученное – ушел, не оглядываясь. Яну не хотелось так расставаться, и, зачерпнув памяти у обруча, он начал искать подходящие слова. То ли благодарность, то ли – пожелание…

«Живи счастливо и умри человеком, Всадник!» – вспомнив, наконец, принятое на Кехате прощание, Ян потянулся мыслью к плывущей далеко на небосводе золотистой точке.

«Тебе того же, Бродяга!» – долетело из-под облаков.

Вспоминая эти слова впоследствии, Ян все яснее понимал, что смысл их куда глубже простой вежливости.

«Тебе того же…»

* * *

Ян пробирался через еловый лес, осторожно отгибая мохнатые нижние ветви. В лесу царил полумрак, и трава под елями не росла, а на слежавшейся хвое бродяжьи сапоги не оставляли следа. Шел он, на первый взгляд, совсем не туда, куда нужно было: столица осталась далеко на северо-западе. Месяц ходу, а по осеннему мокропутью – и того больше. А разгоняться так, как Бродяга любит и умеет, можно далеко не всегда и не везде. Поэтому сейчас Ян искал не дорогу.

Ему нужна была река.

И через ельник до нее было ближе всего.

Еще три шага – и под ногами похрустывает камень. Давно лежавший здесь, обласканный водой и солнцем… Морская галька подошла бы больше, да и сама река – излучина потока, сбежавшего с гор, но уже остепенившегося и готового притвориться добропорядочной равнинной рекой – была мало похожа на привычный Яну пляж на южном берегу Торинга. Но выбирать не приходилось.

Наклонившись, Ян поднял обточенный плоский голыш.

И, примерившись к речной глади, метнул – сначала камень, а потом, вслед за ним – самого себя. Только галька, отскакивая, летела над водой, а Ян – над миром, едва касаясь его.

Каждое прикосновение камня к голубому зеркалу – короткая вспышка образов вокруг Бродяги: предгорный лес; сереющая осенняя степь; снова лес, но уже широколиственный, сбросивший листву к зиме; и, наконец, широкая, похожая на озеро река – Леатта Имменари.

Камень достиг другого берега и, звонко цокнув, лег среди галечника.

Бродяжьи сапоги, мягко спружинив, замерли на знакомой брусчатке у ворот Кэйм-Батала – если быть совсем точным, ворот, именуемых Речными, потому что в стене Кэйм-Батала их восемь… Хоть и называют этот город девятивратным. Почему – история другая, но разве до историй сейчас Бродяге?

Ворота остались позади, и, привычно вписывая свой путь в хитросплетение улиц Малого Порта, Бродяга поспешил на проспект Золотых Львов. Он шел, минуя дома и лавки, мастерские и трактиры, и, среди прочих, неприметное здание с известной по всему Альверону вывеской: сияющий шар в протянутой руке и надпись «Имеющий Свет да поделится». Чем-то знакомым повеяло от полукруглых каменных ступеней – и Ян, остановившись на мгновение, обернулся.

Здесь был след, который он так долго искал, след явный и ясный, несмотря на многомесячную давность – но уже ненужный.

Так или иначе, Бродяга трижды подумал бы, прежде чем ступить на территорию Ордена Света, пусть даже это не консулат, а просто лечебница, в которой помогают всем и никогда не задают ненужных вопросов. Знать бы еще, зачем Мари заходила сюда… Где-то под ложечкой шевельнулось запоздалое беспокойство, и Ян ускорил шаги.

* * *

Боль, чуть приглушенная Силой целителей, но не менее острая…

Крик…

Усилие, способное, наверное, зажечь звезду – или выпустить в мир новую жизнь.

Плач – тонкий, тихий и в то же время мелодичный, как самая лучшая на свете песня.

«Девочка у тебя… Дочь. Велли, давай полотно…»

Слезы застилают глаза, мешая видеть – только слезы уже не от боли, а от сумасшедшей радости, отголоски которой не погаснут еще несколько часов, лишая сна.

И крохотное тельце ребенка в руках сестер Света выглядит самым совершенным из всего, что есть в мире; и Мари не замечает, что седоголовая старшая целительница смотрит вовсе не на дитя…

…Взгляд ее сосредоточено изучал ямку у основания шеи роженицы, меж ключиц.

* * *

Светильники в коридоре пригашены на ночь, но не до конца: их свет разгоняет не только тьму, но и заразу; поэтому перед палатой крестьянина, заболевшего ропотухой, свет горит в полную силу, чтобы хворь не расползлась по всей лечебнице. И точно так же ярко – хотя и по обратной причине – горит светильник у палаты, в которой находятся ведунья и ее дочь: ничто худое не должно проникнуть сюда; ничто не должно угрожать жизни, которая только началась. Жизнь есть свет, и материнство – свято. Это истины, в которых не позволит себе усомниться ни один светлый маг – будь он воином, целителем, учителем или одним из тех, кому приходится совмещать первое, второе, третье и еще очень многое. Это – понятно, привычно, естественно. Иное дело, когда речь идет о непривычном, мало того – небывалом. И даже не речь, а самый что ни на есть спор.

Именно это происходило в келье старшей целительницы, и, хотя комната ее была в дальнем конце коридора, Мари слышала каждое слово.

Голос – девичий, резковатый, дрожащий от гремучей смеси страха и азарта:

– У нее же знак!..

Мари узнала этот голос. Так говорит Велли, большеглазая девушка-фэннийка, недавно поступившая в ученицы к хозяйке приюта Лайэ.

– Я его тоже видела, – звучит ответ, и в нем – холодок предостережения. Но Велли не может остановиться, не выпустив пар:

– Она – из этих… с севера. Маг-убийца, проклятая и обреченная на бездетность… «ардар».

– Их называют уртарами, Велли, – спокойно поправила Лайэ. – И значит это на шесс-радате всего лишь – «опоясанный». Кстати, пояса-то у нее и не было, заметила?

Велли обескуражено кивнула. Наставница продолжила тем же размеренным тоном:

– Ты, однако, права: детей у них не бывает. А эти роды мы принимали вместе.

– И… что теперь? – осторожно спросила девушка.

– Значит, она – не уртар, – пожала плечами Лайэ. – Успокойся. Консулу я сообщу. Если нужно, старшие ее найдут. А мы… Света ради, позволим ей пожить здесь три недели – как всем. Потом ей придется уйти.

Лицо молодой целительницы приобрело озадаченное выражение, сменившееся отрешено-серьезным, неожиданно жестким. Зеленовато-карие глаза прищурились:

– А если попробовать… задержать? Или…

Лайэ, покачав коротко стриженой седой головой, нахмурилась:

– Она не уртар. Если она нечто меньшее – мы согрешим против Света, проявив жестокость. А если нечто большее… Велли, мы с тобой – целители. Не бойцы…

Целительница встала, завершая разговор. Отвернулась к окну, ловя серебристое сияние луны и стремясь восстановить внутренний покой и сосредоточенность… Только мысли в голове толпились совсем другие – о странной женщине с севера и ее новорожденной дочери, о только что отзвучавшем разговоре, о Велли и о выражении, мелькнувшем в ее глазах. Проглядели что-то ребята при распределении, ох проглядели: да, конечно, девочка – хороший, сильный маг…

Явно не боец… но и не целитель. Точно не целитель.

Еще раз представив себе прищур зеленовато-карих глаз, Лайэ попыталась придумать подходящее дело для своей помощницы – и тут же поняла.

Дознаватель.

Говорить ей об этом пока не стоит, а вот на остров надо сообщить, и срочно. Если еще не сообщила сама Велли.

Тонкие пальцы хозяйки приюта потянулись за пергаментом.

«Три недели – много. Слишком долго. Пойдут слухи, поползут страхи… Как только смогу встать – надо бежать отсюда. Только как же найти Гленну?» – думала Мари, проваливаясь в неглубокий рваный сон – без сновидений, но и без покоя. Она уже не видела, как Лайэ, отправив послание, зашла в ее палату. Не почувствовала, как сильные заботливые руки поправили сбившееся одеяло. Не видела, как округлились глаза целительницы, когда та услышала ее шепот во сне. И не слышала ни торопливых шагов по коридору до порога, ни уж тем более обрывочного разговора полушепотом, казавшегося односторонним:

«Ты в Торсале?.. Жаль. Тебе было бы интересно… У роженицы знак Шессера… Да, родила нормально, девочку… А, еще: засыпая, она, кажется, произнесла твое имя… Будешь послезавтра? Хорошо, жду…»

* * *

Вдаль и вверх, теряясь в предрассветной дымке, убегает Улица Золотых Львов. Шаги – частые, широкие, как всегда, почти бесшумные – догоняют беглянку, и витрины дорогих лавок и магических консультариев, кофеен-кэллави и разномастных мастерских мелькают по сторонам обрывками сновидения…

«Почему Бродяги не ездят верхом? – А вы ж покажите мне такую лошадь, чтоб смогла хотя бы догнать Бродягу!..»

…зябко, и каждый выдох надолго повисает в воздухе облаком белесого пара, но Ян не чувствует холода: быстрая ходьба – возможно, слишком быстрая – согрела даже больше, чем хотелось бы.

Но вот и дверь.

Кованый узор на стальном полотнище даже в безлунную ночь зовет полюбоваться переплетением листьев-мечей и стеблей-бердышей, кольчужными волнами моря, диковинными жуками в крохотных гефарских кирасах и свирепыми воинами, чьи доспехи – размером чуть больше панциря жука, а на лицах видны и ярость, и ужас, и упоение боем… И всякий раз взгляду открывается что-то новое, словно знаменитая «голубая» сталь оживает, чуть заметно меняя узор….

Но стоять и смотреть некогда – вперед, скорее!

Прикосновение к металлу рукояти, как всегда, теплому – и дверь распахивается, открывая узкий коридор со ступенчатым полом… В который раз?

Неужели только третий? Пожалуй. Или четвертый. Бродяга нигде не бывает часто – слишком велик мир, слишком длинна дорога, и маковым зерном на ней – серая фигурка в долгополом плаще… Но нет: плащ давно развеялся пеплом, и Дорога уже не зовет, как прежде, но это, на самом деле, неважно: описав широкий, в полмира, круг, потеряв многое из того, что привык считать своим, он, наконец, пришел.

Или?..

Нет ни радости обретенной цели, ни хотя бы покоя от того, что завершен поиск – лишь тоскливый холод предчувствия да навязчивая, горчащая мысль: что-то не так.

Только вот что?

Семь шагов по вытертым каменным плитам коридора. Поворот направо и еще один шаг – через порог, в огромную комнату с камином, перестроенную Линном под торговый зал. Путь, прописавшийся в памяти с первого раза, ноги проходят без участия головы, оставляя ей множество возможностей – думать, вспоминать, представлять…

Лицо Ян помнил лучше всего – и отрешенно-сосредоточенное, каким оно было на площади Рой-Фориса, и солнечно-теплое – когда его согревала улыбка. Как живые, сияли глаза – а они ведь и были очень живые, каре-черные, искристые. Ян вспомнил мягкие, нежные прикосновения тонких пальцев, плавные движения кистей при разговоре, неслышный шаг легких ног. Вспомнил голос – и в песне, и в речи бывший звонким и чистым, полным радости или печали, но никогда – бесцветным. Вспомнил многие ночи у костра в дороге и первый вечер в Доме – он же и единственный.

Хватило нескольких мгновений, чтоб все это возникло в памяти – и всего одного шага, чтобы увиденное за дверью сбило мысль, заставив застыть и сжаться. Торговый зал оружейни производил странное впечатление: что-то было неправильно. Словно комнату подменили очень похожей, но ненастоящей. Не опасной, нет – обруч молчал, но непривычной и не совсем приятной.

Даже свет из зависших в углах шаров-светильников лился неправильно, косо, отбрасывая темные пятна теней туда, где их отродясь не было. Ян всмотрелся в одно такое пятно, за прилавком – и, разглядев, одним прыжком пересек зал.

Линн сидел, точнее – лежал, уронив голову на сложенные ладони. Плетеный ремешок съехал набок, и редкие седые волосы, рассыпавшись, закрыли лицо.

Ян помедлил мгновение-другое, боясь коснуться мастера, боясь почувствовать ставший неприятно привычным холод мертвой плоти.

Ни крови, ни яда в воздухе не ощущалось, не было и вовсе неощутимого, но очень знакомого Бродяге запаха недавней смерти. И все же…

Коря себя за упущенные мгновения, Ян осторожно тронул запястье Линна.

Рука оказалась теплой на ощупь. Еще теплой? Нет: меж кожей и костью – чуть слышно, размеренной дрожью паутинной нити – пульсировала жизнь.

Ян рванул мастера за плечи, поднимая голову, – каким он оказался легким! – и взгляд Линна-кузнеца, беспомощный без оставшихся на столе очков, сосредоточился на лице Бродяги.

– Привет, Йиссен, – пробормотал оружейник хрипловатым спросонья голосом.

Откашлялся, пару раз моргнул, и, окончательно проснувшись, смущенно улыбнулся:

– Прости, напугал… Да кто меня, старика, убивать вздумает? Очень хотел встретить, когда придешь, да задремал под утро. Присядь с дороги… есть будешь?

Ян мотнул головой, то ли отказываясь от еды, то ли – пытаясь утрясти мысли и впечатления. Вдохнул, выдохнул, почувствовал себя чуть спокойнее.

– Спасибо, Линн, – и добавил, замерев от тянущего ощущения под ложечкой: – Мари спит?

Линн еле слышно вздохнул:

– Она ждет. Наверху.

Недоговоренность повисла в воздухе столь явственно, что хотелось пригнуться.

– Мари было очень худо, когда она попала к нам, – продолжил Линн. – Гленна лечила ее – так, как она умеет. Иногда заходила в ее сны, и однажды увидела там тебя. Что именно увидела, не говорит – знаю только, что потом Гленна ушла в комнату и плакала. А когда я попросил Тьери отыскать тебя, Мари была… Сначала она была против.

Линн умолк и отвернулся, протирая очки.

И ни слова больше. Ни взгляда – Ян только и успел заметить в глазах старого мастера влажный блеск.

И лестница-винт с полированным столбом посредине показалась куда длиннее – Ян не взлетел по ней, как хотелось вначале.

Взошел.

* * *

Встреча…

Сколько раз думал о ней – не о встрече, о Мари. Надежда и природное упрямство не давали усомниться ни на миг – они увидятся. А как, где, когда – не думалось. И уж точно не думалось, что все будет именно так.

Горница в доме Квеллей – стены мягкого бежевого цвета, окна, выходящие на юго-восток, первые лучи утренней зари на полупрозрачной шторе. Шандалы со свечами – длинными, витыми, горящими тревожно и неровно. И тяжелый ясеневый стол – поперек. Словно граница.

Его ждали здесь без радости. Даже без обиды или гнева.

Просто понимая, что эта встреча, этот разговор – неизбежны, пусть и неприятны.

Такого лица Ян еще не видел. И не хотел бы видеть – будто выцветшее, равнодушное, спокойное, почти скучающее. Тени под глазами – теми же, глубокими, темно-карими – до черноты.

И сами глаза – которые смотрят куда угодно, но не на него. Словно его и нету.

– Не надо было приходить, Ян. Но раз уж ты здесь…

Движение руки в сторону тут же подъехавшего кресла:

– Садись. Мне пока трудно разговаривать стоя.

Мари чуть шатнулась, опускаясь в кресло, и Ян на миг заглянул в ее глаза – и увидел там не себя. В зрачке мелькнула, тут же исчезнув, улица…

* * *

…кривая, заплеванная улица Кэйм-Батальской окраины.

Щербатая брусчатка больно бьет по ногам, обутым в мягкие лесные сапожки.

До ворот осталось совсем немного…

Топот десятков ног, крики и улюлюканье за спиной.

Камень мелькнул у виска безобидной тенью – мимо…

Обжигающая боль в сорванном горле и в легких, где не второе – десятое дыхание успело и открыться, и закрыться снова. Боль в руках, бережно прижавших к груди драгоценный живой комочек. Жгучие слезы, так и оставшиеся в глазах – нельзя сейчас плакать, потом, когда-нибудь…

И вдруг все кончилось.

Касание теплой руки, шорох мягкой ткани.

– Чем это вы заняты, почтенные горожане? – звучит над головой глубокий женский голос.

Сказано это было так, что каждое слово – включая два последних – показались вылитым на головы ведром холодной воды.

Толпа заворочалась, словно утроба несытого зверя.

Вперед протолкался один из зачинщиков – то ли ремесленник, то ли торговец: худой, сутулый, глаза бегают… Из тех, кто по жизни привык прятаться за чужую спину, но сейчас, в толпе, ощутил себя героем. Распрямив узкие плечи, он подбоченился и изрек:

– Ведьма это. Негоже ей в городе жить. С выплодком она, вишьте… Убивать не будем…

И добавил, оглянувшись на остальных:

– Но выгнать – выгоним!

Толпа поддержала его радостно-буйным шумом. Правое дело. Чистота стольного города Кэйм-Батала, да пребудут его врата закрытыми для скверны…

– Еще и с ребенком, – вздохнула женщина. – Стыдоба. Как рука-то поднялась? Шли бы лучше домой, почтенные, заждались вас там, поди…

Сказанного хватило, чтобы на время сковать толпу недоумением.

– Эт-та кто? – ошалело пялясь, спросил наконец один.

– Откуда мне эту кур… – взвинченным до визга голосом ответил другой, да осекся, услышав сбоку осторожный шепот:

– Язык-то попридержи, сосед, не укоротили бы! Это Гленна Квелль, целительница…

– Муж ейный…. того… оружейник… – с опасливым уважением добавил еще кто-то.

– А хоть и сам… ампиратор!.. – выплеснув остатки куража из-за спины соседа, тут же и заткнулся визгливый, сам себя испугавшись.

Гленна спокойно прислушивалась к летавшим туда-сюда клочьям фраз. Человек сорок, сосчитала она без труда, отстраненно. Нет, уже меньше – примкнувшие позже разбегаются, скрываясь в подворотнях и за углами… Она чувствовала каждого из них – страх и ярость, колебание и гнев, не от большого ума сочтенный праведным.

А ей гневаться негоже – слишком много Силы собрано в ее руках, и невидимые шустрые искры, щекочущие кончики пальцев, могут не только исцелять…

– Сказано вам, люди добрые, идите домой… Здоровыми вернетесь! – дружелюбно произнес щуплый неказистый парень, шагнув откуда-то из-за спины Гленны.

И широко улыбнулся.

Очень широко.

Обернувшиеся посмотреть на него побежали первыми, подорвав и остальных – а потом божились кто кем привык, что зубов у парня было не тридцать два, а цельная сотня, то ли в два, то ли в три ряда, и что были они похожи на клыки или кинжалы – но уж явно не на нормальные, человечьи…

Им не верили, но кому было до этого дело?

Точно не Гленне, которая склонилась над девушкой, касаясь одной ей ведомых точек на обмякшем, почти бесчувственном теле.

Не Тьери, неумело державшему на руках спеленутый, еле слышно дышащий сверток…

…И не Яну, которого в то время не было рядом.

* * *

– Иди своей Дорогой, Бродяга, если найдешь ее. Мы – люди взрослые. Жили друг без друга раньше, проживем и сейчас.

Оглянулась на плотно прикрытую дверь за спиной и добавила:

– И дочь выращу. Не брошу.

Он слушал молча, и слова, каждое – камнем, ложились на душу, словно на чашу и без того перекошенных весов.

Заслужено? Глупое слово. Слова вообще оказались глупыми, пустыми, шелухой без содержимого. А содержание не находило выхода в словах – из самого дна, из сумеречных глубин души прорастал, прорываясь наружу, беззвучный отчаянный крик, словно дракон, пытающийся скинуть всадника. Голубым огнем полыхнули глаза Бродяги – жутким, страшным даже для него самого. Одного слова, движения, даже мысли хватило бы, чтоб исчез и разделивший их стол, и запертая дверь – даже вместе со стеной.

Но ведь на его пути стояли не только стол и стена…

И наступил момент – миг озарения, когда все становится кристально ясным и на всякую мысль находится время. Бродяга ощутил, что ему по плечу и эта, незримая преграда. Да, трудно, почти невозможно – заставить человека переломить решение, принудить стержень-волю прогнуться, подчинив своему желанию… Но именно сейчас, на накале отчаяния и боли, невозможное стало возможным. И ладонь почему-то ощутила рукоять того самого меча из Кузницы Ордена, а души коснулся взгляд безликой фигуры из тени. Понимающий, почти сочувствующий:

«Попробуй, может, у тебя получится? Я ее сломать не смог…»

«Берегись, Йиссен: душа – не стол, разрубишь – назад не сложишь», – проговорил другой, давно умолкший голос, и Ян дернулся, словно от ожога, и вцепился в загривок рвущегося наружу зверя – не пуская, подчиняя, успокаивая.

Удалось.

Схлынувшее отчаяние – будто его и не было – сменилось пустотой, и очень захотелось спать. Лечь, провалиться в сон и никогда уже не проснуться.

– Я так долго тебя искал… – вздохнул он, остро чувствуя бесполезность собственных слов.

– Понимаю, – спокойно ответила ведунья. – Я тоже искала тебя… когда-то.

Ян молчал. Плавная речь Мари текла, как ледник в горах Ак-Торана, безо всякой магии замораживая сердце.

– Наверное, это… нормально, – закончила она, чуть задумавшись, прежде чем выбрать слово. – Наверное, так и должно было быть.

– Наверное, – эхом отозвался Ян, тщетно пытаясь поймать ее взгляд.

Встал, и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

Сделал несколько шагов вниз по лестнице, ощущая, как тело ноет, отходя от напряжения невыплеснутой Силы…

Остановился, привалившись лбом к холодному полированному дереву колонны – обруч глухо стукнул о дерево.

Поднял глаза, мазнув по стенам рассеянным взглядом. И только тогда понял, в чем была странность.

Cо стен исчезло оружие. Всё.

Кольчуги и панцири, щиты и латные рукавицы были на месте, и в углу по-прежнему зевал поднятым забралом полный гефарский доспех. Но ни одного клинка – хоть плохонького… Хотя найти плохой клинок в мастерской Линна Квелля и так было бы сложно.

Ян обернулся к Линну с немым вопросом – неужели его здесь боятся?

И прочел в глазах ответ: зная, о чем будет разговор, они боялись – и его…

И еще больше – за него.

Но от этого почему-то не стало легче, только в глазах больно защипало, как тогда, на пепелище у реки.

Он не плакал давно, очень давно.

И не мог допустить этого здесь – хотя знал, что в этом доме его примут любым.

А может быть – именно поэтому…

* * *

Дверь на входе в оружейню была скорее украшением, признаком мастерства создателя, дополнением и подтверждением вывески, чем настоящей защитой. Имя и репутация мастера оберегали его жилище куда надежнее, чем кованая им же «голубая» сталь и хитроумные замки, вскрыть которые могли бы всего три человека во всем Альвероне… Да нет, уже, пожалуй, только два: нынешний Оружейник Торинга был куда слабее покойного Антара.

Даже те из воровской братии, кто не знал о мастере Квелле почти ничего, относились к нему с непонятным уважением; а те, кто знал больше – просто обходили мастерскую по другой стороне улицы.

Посетителей было много – дверь издали улавливала зуд-жажду коллекционеров, азарт юнцов-дружинников, пришедших купить первое настоящее оружие гефарской ковки; спокойный интерес воинов бывалых, видавших многое; восхищение и зависть других мастеров. Даже эмиссар Внутренней охраны, перед которым сами собою открывались любые двери по всей империи, замер на несколько мгновений, прежде чем потянуться к дверному молотку. Этот гость задержался надолго, учтиво и обстоятельно побеседовал с хозяином и ушел с поклоном, оставив заказ на уникальные гибкие – «живые» – доспехи, точно по мерке его императорского величества Хэккара Девятого.

После этого визита положение мастера Квелля в столице упрочилось окончательно. Дверь же чувствовала собственную бесполезность и откровенно скучала, лениво играя узорами.

Это утро, однако, выдалось на редкость полным событий. Вот и сейчас: кто-то шел, точнее – несся вихрем, скатывался по узкой лестнице коридора, перескакивая ступени.

И человек этот не был врагом. Он не был вором, стянувшим со стойки стилет с украшенной самоцветами рукоятью.

Даже – не покупателем, раздосадованным неуступчивостью мастера.

Дверь впускала и выпускала его прежде, более того – сегодня. Его голос, касание его руки заставили бы дверь открыться в любое время «от полуночи до полуночи» – так наказал кузнец.

И так было.

А сейчас даже у двери не оставалось сомнений: он уходит насовсем. И Мастер этому не рад.

Выпустить?..

Остановить?..

А получится ли?..

По недолгом размышлении дверь сделала лучшее, что могла: испуганно отлетела, едва не задев подходившего снаружи человека.

Ян выбежал наружу, извинился, не глядя, потом взглянул…

Узнав, резко отвернулся и, срываясь на бег, поспешил прочь.

Во взгляде, которым Тьери проводил удаляющегося Бродягу, не было ни злобы, ни злорадства.

Всадник смотрел с жалостью и облегчением.

* * *

С той самой поры легенды о Бродяге-с-обручем утратили всякое подобие достоверности, растворившись во множестве сказаний и баек, носившихся по Альверону. Вскоре они тихо угасли, осев в немногочисленных книгах и аккуратно подшитых отчетах наблюдателей Светлого Ордена.

Но даже они – терпеливые подмастерья Рава Халиа, которые, склонившись над хрустальными сферами, процеживают каждую весточку в поисках намека на след – вот уже много месяцев кряду молчат…

* * *

…Это ли – свобода? Таков ли я на самом деле?

Как и было мне сказано, я потерял все – даже то, что искал.

Но нет в моем сердце радости, и истина осталась скрытой…

Из ненаписанного дневника Бродяги

Предрассветная тьма чернее полуночной.

Альват-Ран Вэйле

Добротный серый плащ – плата за чей-то вправленный позвоночник – грел не хуже утраченного и от дождя и снега укрывал исправно… хотя, конечно, не был тем, прежним.

Дом кузнеца в глухой энгвальтской деревне – пахнущий невкусным дымом каменного угля, перегретым железом и гарью – тоже мало напоминал тот, стоявший некогда на поляне у Вельты. Но зиму прожить помог.

Прожить.

Он теперь не выживал, не переживал, не рвался из последних сил, стремясь чего-то достичь.

Просто – жил, ничего от собственной жизни не ожидая. И это было непривычно, больно и пусто – хотя дел хватало для того, чтобы заполнить любой день до самой полуночи.

Местный кузнец – седобородый крепкий старик – все еще называл его учеником, хотя сам теперь брался за молот куда реже, чем за кружку с пивом; притом пьяницей дядюшка Витан сроду не был. Сельчане быстро смекнули, что пришлый мастер кует не хуже, а напротив – много лучше местного, лишь на словах принявшего его в ученики. Ножи и заступы, рала и топоры, кочерги и подсвечники – спрос на ковку был достаточен для того, чтобы Бродяге хватало на хлеб, молоко, сыр и даже изредка – на мясо. Ян работал на совесть, не стремясь создавать шедевры, – но гефарская школа сказывалась сама собою, а сделать что-то хуже, чем умел, Бродяга просто брезговал.

Ян спохватился, когда молва о мастере-кузнеце разнеслась по всей округе. Это было из рук вон плохо и значило, что скоро надо будет уходить и отсюда. Вот только растает снег, да реки вернутся в берега, а птицы – в леса Альверонского севера… И даже если Дорога так и не позовет его, Ян снова отправится в путь.

Куда угодно.

Лишь бы идти.

А пока что…

У местного пива – густого, пенного, сладковатого – было всего два недостатка. От первого Ян был защищен надежней некуда: иллэнквэллис числил спирт среди ядов и не позволял ему накапливаться в крови, не давая забыться, но при этом – спасая от дурного хмеля, утренней головной боли и жажды. Однако запах перегара, отвратный, как бессмысленность пустой жизни, оставался. И Ян спозаранку яростно полоскал рот и горло, молча проклиная безделье и тягучую лень, которые охватывали деревню в конце каждой недели.