Текст книги "Бродяга. Путь ветра"

Автор книги: Владислав Четырко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Вот и в этот раз он привычно дошел до ручейной запруды, из которой собрался зачерпнуть воды, наклонился – и поморщился, не обнаружив в вымощенном камнями крохотном бассейне своего отражения.

Он не любил зеркал, а оказавшись рядом с водой – старался в ней себя не рассматривать. Обруч, будто понимая эту причуду, подчас делал Бродягу «неотразимым». Это было удобно, особенно когда приходилось красться и прятаться, однако неприятно: в легендах отражений не имели только нежить да нечисть, и Ян мог подтвердить – не только в легендах. Заглядывая изредка в пустые зеркала и зияющие небом озера, Ян все чаще вспоминал Тень – тоже не имевшую ни отражения, ни Имени… ни смысла существования.

Бродяга мотнул головой, отгоняя тоскливые мысли.

Моргнул и облегченно вздохнул: в воде появилось отражение, и он его, вопреки обыкновению, разглядел.

Лицо как лицо: рот широковат, тонкий нос с горбинкой, высокий лоб… за последние несколько лет он стал слишком высоким, и морщины наперегонки побежали над бровями – глупая привычка глядеть на мир исподлобья не прошла даром. Шрам на левой щеке, едва заметный – со Школы. Виски подернулись серым – кто придумал сравнивать седину с серебром? Пыль это, серая дорожная пыль…

Ян не хотел встречаться взглядом с самим собою, потому в глаза глянул в последнюю очередь. И оторопел, не заметив в отраженном взгляде ни скуки, ни усталости, ни, коль уж на то пошло, даже той же оторопи.

Серо-синие глаза отражения непонятным образом сочетали в себе серьезность и улыбку, спокойствие – и тень озабоченности срочным делом.

Час от часу…

Ян присел, не теряя странное отражение из виду.

– Ты кто? – спросил тихо, враз охрипшим голосом – видно, всерьез считая, что вопрос задан не зря.

И почти не удивился, услыхав ответ.

* * *

Давным-давно, в городе на другом берегу Моря Семи ветров, стоял дом – давно не беленый, со щербатой трубой и окнами, заставленными цветами в горшках настолько, что в занавесках просто не было нужды. На второй этаж – если так можно назвать неотапливаемый и оттого лишь летом жилой чердак – вела деревянная лестница, ступени которой не скрипели, кроме трех. И босые ноги девочки лет тринадцати – легкой, шустрой, сероглазой – старательно переступили через них. Не нарушить бы раньше времени задумчивую тишину, в которой, кажется, можно угадать не только шорох пера по бумаге, но и беззвучный шелест мыслей – как листьев в вековом лесу. Да и не только: если прислушаться, можно различить тихое-тихое бормотание – то ли песню, то ли стих, то ли детскую считалку-лэммидари.

Дверь наверху была приоткрыта – как всегда. Как раз настолько, чтобы в проем вместилось востроносое, не больно красивое, но удивительно живое личико. Девчушка, показавшаяся в дверях, набрала как можно больше воздуха и выпалила:

– Учитель, а может живой человек увидеть лицо Настоящего?

И только после этого открыла полыхнувшие серебром глаза.

Напевное бормотание стихло.

Рука, державшая перо, замерла в воздухе.

От стола, погребенного под ворохом исписанных вдоль и поперек желтовато-белых листов, оторвался плотный коренастый мужчина лет… одному времени ведомо, скольки: волосы вокруг давно перемахнувшего макушку лба были седыми и не больно частыми, но ровно лежать отказывались, словно вспоминая ветер; глаза укрылись в тени кустистых бровей да в близоруком прищуре, исчертившем лицо сетью морщин – но были неожиданно молодыми, яркими, и очень часто – удивленными… Самые удачные из портретов – в книгах и на стенах библиотек – именно те, на которых удалось сохранить этот взгляд.

– Не кличь меня учителем, Званка, сколько говорить? – проворчал он тем бесполезно-грозным тоном, каким взрослые пытаются утихомирить совсем маленьких детей. И подмигнул.

– Ну, Де-е-еда… – Званка, убедившись, что гнать ее не собираются, шагнула внутрь и стала у двери, опершись плечом о косяк.

– Увидеть… – старик неопределенно хмыкнул, вытирая невесть откуда добытой тряпицей капли чернил, плеснувшие на стол с пера. Оглянулся на внучку, словно впервые разглядев ее. Помолчал и, наконец, изрек:

– Ты, постреленок, книги читай пока. Во-он их сколько!

Книг на полках у стен было и правда без счету – но ответы в них давались далеко не на все вопросы.

Званка знала это отлично – читала она с трех лет, причем все, до чего дотягивались ручонки и любопытные острые глаза.

– А если совсем невтерпеж – в зеркало загляни, – продолжил Деда. Именно так звали его дома, и крайне редко – по имени, известному нынче на всех трех материках и пяти архипелагах.

– Эт зачем … в зеркало? – ожидая подвоха, вскинулась девчушка.

– А затем, – прищурился дед. – Вон уж какая барышня вымахала, меня того гляди перерастешь… а на голове словно стая драконят передралась…

Девчонка обижено засопела, без особого успеха пытаясь пригладить встрепанную русую шевелюру. И дед смягчился. Внезапно изменив тон – и, кажется, даже сам голос, – он добавил:

– Лови строчку: «Образ образа Его – в отражении зеркальном». Может, прорастет когда – ты ведь, внученька, немало сможешь…

Через много лет Звана рэй Далмир, внучка и единственная ученица Вайниса Леммифадского, вырастила из этой строки знаменитую «Поэму отражений». А еще через два века ее нашел в библиотеке Торинга школяр по имени Ян.

Нашел, прочел, полюбил и отложил в сердце – и в памяти.

Надолго – до этого самого дня.

* * *

Наверное, надо было поклониться. Или – преклонить колени. Ритуалы придуманы недаром – среди прочего, они помогают избавиться от неловкости и незнания, что делать и куда себя девать, столкнувшись вот так – лицом к Лицу. Но когда появляется ритуал, часто исчезает общение как таковое.

Здесь ритуалам не было места, и не всегда оставалось время для слов: вопросы и ответы облекались в образы, чувства и мысли текли прямо и быстро, подчас опережая друг друга. Ян сел наземь, не думая о приличиях и не ощущая холода, и, безотрывно глядя в воду, говорил – и слушал.

Многие вопросы, казавшиеся прежде важными, забылись; другие же – и среди них те, которые он клялся не задавать даже себе самому – оказались важнее всех.

– Где она сейчас? – спросил он вслух.

– Во Внемирье, – голосом же ответили ему. – И в большой опасности.

– Как она попала туда? – вскинулся Ян, готовый бежать – знать бы только, куда и как…

И, увидев ответ, воочию убедился, что Кэйм-Батал не зря назван Девятивратным.

Речные и Царские, Двузубые и Драконьи, Садовые и Мудрые (они же Мажьи), Копейные, и, наконец, Малые, или Соляные – любой житель столицы наперечет знает названия всех ворот, а кто посмышленей – помянет и связанные с ними легенды. Но спросите кэйм-батальца: «Отчего Девятивратный?» И большинство недоуменно пожмет плечами. Разве только кто из Старого квартала, что у Драконьих ворот, сможет рассказать, где в Кэйм-Батале были врата девятые – непростые…

Место это – пологий холм в восточной части города. Деревья избегают расти на нем, а у самой вершины исчезает и трава. Именно здесь, по наущению Вэйле, стихийный маг Альтемир возвел Врата – те самые, ныне ушедшие за пределы мира. Давно сгинул и сам создатель врат, и его творение: Альверон оказался для них тесен. Холм со временем оброс домами – жавшимися, впрочем, к подножию. На самом верху планировали построить храм, потом школу, потом парк, который даже попытались насадить… В конце концов поставили беседку и одинокий до нелепости столб с фонарем, имевшим обыкновение в безлунные ночи, в самую темень – гаснуть.

Именно такой была эта ночь, и сторожа, которые обходили спящие улицы, увидели фигуру в темной накидке, только когда та уже достигла вершины. Окликнули – и, не получив ответа, неохотно поспешили наверх. Как раз тогда фонарь погас, а когда вспыхнул вновь – на холме уже никого не было. Только мелькнул на фоне звезд силуэт разомкнутой стрельчатой арки…

* * *

– Зачем? – выдохнул Бродяга.

Ответом вновь было видение – без слов.

Комната, уютная и светлая – знакомая горница в доме Квеллей.

Гленна замерла у стены в напряженной, сосредоточенной позе: левая рука прижала к груди плачущего младенца, правая – выброшена вперед, ладонь вскинута щитом, и стены еще отражают сказанное ею слово.

Ян его не слышит – но знает, каким оно было.

Имя.

Видение смещается, плывет, открывая противоположный угол комнаты.

Мари.

Сжавшаяся в комок, припавшая к полу, и судорога волной проходит по телу, только что снова ставшему человеческим.

В глазах – боль и ужас, такие знакомые Бродяге.

– Я больше так не могу, – шепчут прокушенные губы, и капля рубиново-алой крови пятнает белую блузку. – Не могу.

– Я рядом, маленькая, – тихо отвечает целительница, одним касанием ладони успокоив ребенка. – И, сколько Аль позволит, буду рядом.

– Однажды можешь не успеть даже ты, – грустно ответила Мари, поднимаясь.

Тонкие пальцы впились в багровеющий знак меж ключиц.

– Мне надо снять его, Гленна. Надо…

И то ли странной клятвой, то ли заклинанием прозвучали слова, на мгновение затуманившие взгляд:

– Как приняла, так и отрекусь. Где согласилась, там и откажусь.

Большие глаза цвета морской волны стали на миг еще больше: Гленна поняла. Уложив малышку в колыбель, она подошла к ведунье и обняла ее, взъерошив густые черные волосы:

– Пусть будет так, как ты сказала, доченька. Только бы силы хватило…

* * *

– Я не могу войти туда, – ответил Собеседник, уловив незаданный вопрос Бродяги. – Пока не могу. Настанет время – я буду там, и со мной придут все, прошедшие Дорогу. Но тогда Внемирье перестанет быть внемирьем, и не так уж много останется от Мира этого, нынешнего. Будет новый.

Бродягу пробрала дрожь – вот так, в нескольких словах, он услышал краткое изложение Лэммир Таллари, книги Последних Видений.

– Сейчас не до книг, Ян, – тихо проговорил Аль – или его образ? – Если ты согласен, идти надо немедля. Только помни: пока ты мнишь себя моим орудием, моей рукой – войти не сможешь и ты. Только – сам. Своей волей.

Вопросов больше не было, и в ответах не было нужды.

Ян встал и на минуту закрыл глаза.

А открыв, сказал:

– Я готов идти. Ты покажешь дорогу?

– Иди, Ветер, – прозвучал ответ, и мир исчез после первого его шага.

* * *

Яну доводилось и прежде бывать вне пределов мира.

Впервые – у Врат, в месте, где нет ничего, кроме них самих, неутихающего ветра, вечно пурпурного неба и алого солнца, которое никак не может оторваться от горизонта…

Горизонта там, к слову, тоже нет.

Но Привратье – это еще не Внемирье.

Он выдавливал себя из Альверона в мир тонкий и туманный; в мир, где нет направлений и странно течет время, где сгинуть – просто, а выжить – трудно даже мастеру. Это уже больше походило на Внемирье – но все же было лишь самой его окраиной, на грани реального.

Он выпадал из мира, пересекая огромные пространства одним броском прыгающего камня – и между отскоками камня мира вокруг просто не было, и вот это напоминало Внемирье больше всего, потому что в небытии – его суть.

Здесь свет так и не стал светом, и тьма без него была не вполне тьмою; Внемирье вместило сущности, недослышавшие Слова Творения и не получившие бытия. Здесь же, если верить слухам, ютятся кошмары, страхи и мороки. Верить приходилось, потому что проверить не удалось бы все равно: как проверишь несуществующее?

Бродяга знал это – и школьным, выученным знанием, и взятым из чужого опыта ведением Обруча.

Но сейчас из всего разнообразия знаний важным было лишь одно.

Он знал, что темный престол Кай-Харуда тоже находится во Внемирье.

Шагнув сюда, он задохнулся пустотой – и желание жить вызвало из небытия воздух, тяжелый и затхлый, но пригодный для дыхания.

Он захотел видеть – но свет не озарил Внемирье; вместо этого тени обрели полупрозрачную, зыбкую четкость, ощутимую не взглядом. Глаза его, как оказалось, оставались крепко зажмуренными, но он и без них воспринимал рассеянные осколки мира – или миров? Никогда не обременявшие лона земли горы… Деревья с переплетением оголенных корней, никогда не знавшие влажного тепла почвы и света солнца… Озера, лишенные дна и берегов… Призрачные камни изменчивых форм и размеров… Все это зависло в застывшем не-пространстве и времени, которое не умело течь, заставляя остро почувствовать собственную неуместность в этом месте, местом на самом деле не бывшем. Открыв глаза, Бродяга не ощутил никакой перемены.

– Где престол? Где же этот … престол? – выдохнул он, так и не найдя достаточно скверного слова для трона Владыки небытия.

И осколки несбывшихся миров пришли в движение, оплывая по краям, сливаясь в гротескные подобия кресел, стульев, тронов – от крохотных до гигантских.

Нельзя думать вслух, – понял Ян, остановив мысль. Жадные до бытия шинду, бесплотные недо-сущности, готовы были стать чем угодно, лишь бы – стать. Зависшие вокруг престолы – особенно впечатлял один из них, с зеркалом застывшего озера вместо спинки и поручнями из деревьев небывалого охвата – лениво рассеялись. Но среди бесформенной податливости, годной лишь вечно тешить, никогда не утешая, раненую гордыню Кай-Харуда, он ощутил вдруг нечто неподатливое, настоящее, живое.

Мало того – родное.

И было: мысль Бродяги устремилась вперед, и чувства его объяли и то, что уже произошло у черного трона, и то, что делалось в тот миг безвременья… И, наверное, то, что еще только должно было случиться.

* * *

Он был красив – простой, человеческой красотой, без налета потустороннего. Шелковистые вьющиеся волосы волной спадали на плечи; глаза, с ласковым укором смотревшие на нее из-под густых ресниц, были в меру большими и в меру ясными, а подбородок – не слишком твердым и тяжелым. Все было чересчур гармонично и соразмерно. И именно по этому Мари могла бы догадаться: это лицо – ненастоящее. Могла бы – но ей и не пришлось: за тщательно вылепленными чертами она видела, ощущала знакомую безликость темного Владыки. И голос, которому были приданы и мягкость, и радушие, и даже тень ласки – голос все равно обжигал душу ледяным холодом.

– Ты стала дерзкой, беглянка, – произнес он, поднявшись ей навстречу.

Восемь граней-ступеней вели к трону, и Безымянный шагнул вниз – на одну. Мари оставалась у подножия.

– Столько лет ты уходила от меня, а сейчас – вернулась, и даже не поклонилась? Впрочем, зачем мне твои поклоны теперь…

Еще один шаг вниз.

– Не кланяться пришла. Отдать тебе твое, вернуть себе – себя, – вскинула подбородок Мари, и взгляд ее, направленный в зрачки ненастоящих зеленых глаз, оказался слишком пристальным: собеседник опустил голову.

– Не спеши, – просительный тон был чужд голосу, привыкшему повелевать. – Отказаться успеешь. У тебя это получается отменно. Прошу тебя, выслушай.

«Не слушай!..» – донеслось издали. Но голос, вкрадчивый, мягкий, ласкал слух и проникал в самую душу.

– Не буду рассказывать о твоем детстве. О родителях, отказавшихся от лишнего – девятого – рта в семье. О приюте, откуда было три дороги – в прислугу, на плантации гвалиса или – будь ты хоть чуть смазливее – в Залы Дозволенных Удовольствий.

Еще шаг. Еще ближе – журчащий, чарующий голос, который так хочется слышать, хотя говорит он такое, о чем жутко даже вспоминать.

– Таких, как ты – десятки в одном Шессергарде. Думаешь, случайно именно ты была взята в Храм? Прошла через все годы учебы? Выжила на Испытании?

Голос Кай-Харуда наливался силой, и печаль, зазвеневшая в нем далее, казалась неожиданной:

– Я видел тебя давно – задолго до рождения. Я ждал тебя так долго… Раз в эпоху рождается человек, способный принять всю власть мира. Сорвать плод, за который веками дрались мнившие себя «сильными мира сего», не способные до него дотянуться. Тот, кто может объединить и повести за собой. Тот, за кого будут умирать, не жалея об этом, почитая служение большим счастьем, чем жизнь.

Ты была этим человеком, Мариэль. Ты могла стать владычицей мира – и шагнуть за его пределы, когда в мире станет тесно и скучно. Я вел бы тебя, наставлял и направлял твои шаги. Ты разделила бы мой престол и обладала бы всем – просто пожелав. А что принес тебе твой выбор? Страх, лишения, боль, жизнь бродяги… Да что там, бродяга твой – и тот от тебя отказался.

Последние слова оказались ошибкой. Тряхнув головой – отросшие черные волосы рассыпались по плечам, – Мари наградила собеседника такой силы взглядом, что у того поплыло, смещаясь, лицо. Но он справился и поспешил продолжить, пока наваждение голоса не рассеялось полностью:

– Слушай и решай. Посвяти свое дитя мне – и его ждет будущее лишь чуть менее великое, чем отвергнутое тобой. Твоя дочь будет владеть душами живущих в Альвероне. Да и тебе, несмотря на отступничество, достанется тень ее власти. Я не могу сейчас назвать тебя по Имени – оно стало другим и неведомо даже мне. Но если ты откроешь его мне, многое еще можно исправить…

Мари вдохнула, и губы ее приоткрылись. Пальцы ведуньи вцепились в кожу у основания шеи.

– Мне не нужна твоя власть. Я хочу жить своей жизнью – и буду!

Резкое движение руки – и знак падает на ступени трона.

Больно.

Мари знала, что боль будет, но что такая….

С трудом удержала равновесие. Прижала рукой рану – кровь не текла, лишь проступила тонкой струйкой меж сжатых пальцев.

Не говоря больше ни слова, повернулась спиной и шагнула вниз – прочь от Владыки тьмы.

Она не видела, как приятное лицо – точнее, личина – ее недавнего собеседника исказилось и слетело в сторону, рассеявшись серой дымкой.

Как потекли, меняясь, очертания внезапно разросшегося тела, на глазах облекаясь тяжким живым мраком.

Как взлетела в повелевающем жесте рука, уже мало похожая на человечью.

Как вспух знак, впитав из окружавшей пустоты серую призрачную плоть, и, перекинувшись тварью, подобной то ли пауку, то ли спруту, скользнул по ступеням ей вслед.

Она успела почуять его за миг до удара – но ни остановить, ни увернуться уже не смогла. Суставчатые щупальца-сочленения оплели ее и застыли, приковав к камню.

* * *

Ян пел.

Чуть ли не впервые в жизни – вслух, мало того – во весь голос, рассекая застоявшуюся, безжизненную тишину.

Слова песни, слетая с уст, становились камнем – узким мостиком над бездной. Он шел – и каждый шаг приближал его к цели, преодолевая то, что так и не стало пространством и временем; а за спиной мост вновь рушился, рассыпаясь отголосками пения – там, где никто не пел прежде и где сами слова «там» и «прежде» не имеют смысла.

Он пел – и сквозь песню эту слышался не только его голос: рокот прибоя и шепот леса, трели птиц и шорохи ветра, деревенские колыбельные и гимны боевых отрядов Юга….

Он шел – и знал, что успеет.

* * *

– Зря говорят, что справедливость – дело Света, – ровным, бесстрастным был голос Кай-Харуда, но Внемирье всколыхнулось, слыша его, и скала с прикованной к ней Мари вздрогнула, чуть повернулась и всплыла, оказавшись вровень с бездонной чернотой, заменявшей темному гиганту лицо.

– Свету свойственна милость. Я же – справедлив.

Взгляд – ледяной, неотвратимый, мертвый – остановился на ней надолго.

– Ты красива, – обронил он наконец. И добавил: – Но красивой тебя сделал мой храм. И я возвращу тебе – твое, сполна… и еще добавлю от себя.

Черты лица и фигуры девушки исказились почти неуловимо – на ту самую малость, которая отделяет красоту от уродства. Пустота напротив нее соткалась в зеркальную поверхность, отразившую все до мелочей, – и, видя себя в ней, Мари едва сдержала крик.

Но все же – сдержала.

– Ты молода, – продолжил Кай-Харуд, помолчав еще вечность.

– Но эта молодость – лишь вопрос времени, над которым я здесь властен.

И пустота вокруг Мари стала временем, быстрым и жадным. Седина опалила волосы, кожа желтела и покрывалась морщинами, на руках синей сетью проступали вены, суставы вспухали налитыми болью узлами, и лишь жесткие узы знака не дали телу сгорбиться…

Но Мари молчала и теперь: ее глаза оставались теми же – ясными, яркими и полными решимости и желания жить. Взглянув в них, Безликий вынужден был признать:

– Ты сильна… Но если бы не я, у тебя не было бы и способности к Силе. Итак, я лишаю тебя ее.

Ничего не изменилось – почти. Только Мари почувствовала, что разорвать узы не сможет никогда и никак. И отчаяние холодным потоком хлынуло в сердце.

– Я не отниму у тебя последнее – жизнь. Даже если ты об этом попросишь. Более того – ты будешь здесь, пока не вырастет твоя дочь и пока я не исполню над ней все то, что сказал. И ты будешь видеть это, и не сможешь ни отвести глаза, ни закрыть их… И ты всегда будешь видеть себя. Такую, какой ты стала. И будешь ненавидеть свою дочь, ее юность, ее силу, ее саму.

И, став Владычицей, твоя дочь ступит на подножие этого трона, чтобы предстать передо мной – и, может быть, заметит тебя. А если нет – я укажу ей сам.

И она спросит: кто это? И я отвечу: безумная, которой могло принадлежать все, чем теперь владеешь ты – а сейчас неподвластно даже ее тело.

И, может быть, она захочет забрать то, что останется от твоей души. И я позволю ей это, и ты перестанешь быть. Но я буду еще более доволен, если она оставит тебя в этой пустоте навсегда – и ты будешь завидовать шинду. Таков мой суд, и некому оспорить его!

Голос Безликого проникал до костей, отзываясь невыносимой болью; пропитывал душу горьким ядом безысходности; змеиными кольцами давил волю к жизни. Но убить до конца не мог – в сердце бывшей ведуньи не гас упрямый, невесть каким чудом теплящийся свет. Она хотела ответить – и хотя пересохшее старушечье горло отказалось служить ей, слова эти прозвучали.

Прозвучали оттуда, откуда ни она, ни Кай-Харуд не ожидали их услышать.

* * *

– Ты слишком много на себя берешь, Лишенный Лица. И то, что ты берешь – не твое. Отнять навсегда данное не тобою – не в твоей власти, даже здесь. А всевластным ты не был и не будешь. Никогда.

Сделав последний шаг по мосту, Ян ступил на скалу, служившую основой темного престола.

– Кто ты такой, чтобы говорить мне это?

Ожившей горой развернулся Кай-Харуд к Бродяге – был он гневен и грозен, и туча, полная испепеляющих молний, была его лицом. Ничто живое не могло бы выдержать такой взгляд, не захлебнувшись леденящим, несовместимым с жизнью ужасом. Но страх Яна умер раньше него – сгорел на пепелище Дома, пылью рассеялся по Дороге, вымерз в горах Закатного вала. И теперь перед Владыкой Тьмы он стоял, как равный – Сила перед Силой, лицом к лицу, точнее, ликом к безликости.

И даже прежде, чем он ответил, Безымянный узнал его.

Того, кто должен был погибнуть в землетрясении, ради этого посланном, – но выжил, и отправился на Торинг.

Того, кого должны были поглотить Молчаливые-шинду, – но сгинули, проложив вместо этого дорогу к Вратам.

Одного из тех, ненавистных, чьи дела снова и снова нарушали столь привычное и удобное равновесие.

Тех, в ком ощущалась Сила, такая знакомая – и такая жуткая…

– Волей Настоящего и по моему выбору, я – тот, кто я есть, – ответил Бродяга спокойно. – Я пришел за ней. Она больше тебе не принадлежит. И ты отдашь мне ее, бывший.

Тяжкая длань Кай-Харуда взлетела в замахе.

Вихрь праха взвился над престолом, накренился, обретая вес и мощь, – и бессильно опал, не долетев до Бродяги. Тот, не оборачиваясь, шагнул к пропасти, за которой виднелась скала с оплетенной знаком Мари.

– Посмотри на нее, – пророкотал великан, подавив гнев и внезапно возникший, непривычный страх. – Зачем она тебе? Или тебя привлекает дряхлость? Что ж… То, что вы назвали извращениями, я понимаю и принимаю… Эй, куда ты? Хочешь полюбоваться вблизи?

Ян не обернулся.

Шаг в никуда – и пустота под ногой становится ступенью.

Еще шаг – еще ступенька.

И еще.

Почти как тогда, на площади Фориса.

Только там Сила казалась живым огнем, который нужно было донести в пригоршне, не расплескав. А теперь она текучим панцирем окружала Яна, он чувствовал ее, словно собственное тело, он был ею. Когда скала, все еще послушная воле Кай-Харуда, тронулась прочь, скрываясь в сминающейся полупустоте, Ян протянул – руку? Силу? – и приказал ей остановиться, ни на миг не усомнившись, что так будет.

Так стало.

И владыка, чьей власти был брошен вызов, покинул трон.

Чернотой полыхнуло среди серого тумана Внемирья: Кай-Харуд встал во весь рост, вскинув руки, и мрак взвихрился позади него, став то ли плащом, то ли – крыльями. Беззвучно, словно угольно-черные псы-убийцы Тамир Шада, мчался он наперерез Бродяге – и тот со скоростью ураганного ветра бросился навстречу. Пространство между ними опрокинулось огромным полем, грязно-серым, рыхлым, как подтаявший снег, и зыбучим, как песок; потянулось щупальцами, пытаясь опутать ноги. Оттолкнувшись последний раз, Ян взмыл над полем, очерчивая сложную вихревую петлю – и не теряя из виду Кай-Харуда.

Он летел, и тело его пело от давно забытого боевого задора, потому что враг был настоящим врагом, и бой был верным – независимо от исхода. С каждым мгновением гигант словно усыхал, уменьшаясь до размеров обычного человека, а, может, сам Ян, набирая силу, рос?

Нахлынуло и закружило, подхватив, ощущение распыленности. Тысячи лиц с глазами, горящими одинаковым серо-голубым огнем; тысячи рук, так привычно сжимающих оружие; тысячи…

«Вспомни, это уже было с тобой! Было! Не поддавайся!..»

Ян вспомнил.

Содрогнулся.

Представил себе голос и ладонь Настоящего – и, как тогда, вновь собрался, стал единым, целым.

Вовремя. Мгновением позже на полдороге меж скалой и престолом столкнулись двое.

Равных – но лишь по силе; по воле и цели – противоположных.

Это не было поединком мастеров клинка, подобным танцу, – слишком разным был их стиль, да и не сталь была здесь оружием.

Впрочем, и не огневые шары, и не молнии – зрелищное, но простое волшебство магических поединков. Не командование когортами вызванных или сотворенных существ. Даже не свойственные редким мастерам игры чистой, невидимой Силой.

То был бой один на один – но в этом бою свободу обретала мощь, способная испарять моря и полосовать само пространство и время.

Черная рука, ударившая коротко, без замаха, несла безусловную и быструю смерть.

Не донесла, расплескав хаос небытия черными брызгами.

Клинок иссиня-белого света, взметнувшийся в невозможном косом ударе, вспыхнул – и погас, испарив черноту.

И там, где они столкнулись, возникло новое.

Сочетание черного и белого цветов невообразимой чистоты и четкости. Сначала это была точка, затем – круг размером с монету, блюдо, щит, колесо повозки…

Ни ударить, ни укрыться – противники замерли, почти касаясь друг друга. Застыло и все, что окружало их – и оплыло отгоревшей свечкой. Лишь то, что родилось от соударения сил, становилось все более и более четким: символ Равновесия, черно-белый круг, точнее – вихрь, вращался неспешным жерновом, вовлекая в себя все большую и большую часть Внемирья. Вот его край задел скалу с престолом, и в пустоту улетела нижняя ступенька, оставив гладкий, зеркальный срез.

Злорадством сверкнул взгляд врага. Ян не проследил – ощутил его цель: серое, медленно вращающееся лезвие приближалось к утесу, оплетенному знаком.

Вихревой круг замер.

Остановилось само течение событий, заменявшее здесь время.

Исчезло все, что видели и чего не видели глаза, и неведомо откуда хлынул багровый свет закатного солнца…

* * *

…Вечером накануне выпуска старших школяров собрали в башне. Завтра, на восходе, в присутствии сановитых гостей, избранного числа горожан Эмми Торинга во главе с бургомистром, всех школяров и, конечно, замирающих от запоздалого волнения родственников, их плащи переменят с синих на серебристые и вручат посохи – знак Силы. Затем проводят к Текучей лестнице, ведущей на пристань: лишь ученик, еще не начавший обучение, способен подняться по ней; лишь зрелый Мастер сумеет сойти. А в Береговом Приюте, куда гостей доставит один шаг сквозь портал, уже готово будет угощение, и до утренней зари не утихнет праздник, и голоса лучших менестрелей нашего времени и времен былых наполнят зал, и польются ручьем и вино, и слезы; зазвучат речи, подобные тостам, и тосты, длинные, как речи…

Но это будет завтра.

А сейчас перед ними лишь трое Мастеров: Вальм Огневед, недавно избранная Предсказательницей Рэйана Тал и Гэйнар, подмастерье покойного Ар Гиллиаса, до времени – по праву ученика – заменивший главу Совета. Светильники в Зале не горели – через западное окно его освещало заходящее солнце, ярое, словно жар плавильной печи. Окно раздалось почти во всю ширь стены, и почему-то не было в нем ни города, ни гавани – только солнце в обрамлении расступившихся в стороны облаков… и море.

Мастера стояли под окном – лицом к ученикам, спиной – к свету, и лиц их не было видно, только силуэты, окруженные сиянием. Тишина, в которую осторожно вплетается – не нарушив, лишь отодвинув, – голос Рэйаны:

– Свет порождает сущее – и в Свет оно уходит. День измеряется по солнцу: начавшись рассветом, завершается закатом, и они – подобны. Так же меряется и жизнь. Вы наполнены Силой. Поступайте мудро, следуя учению, – и закат ваш наступит еще не скоро. Но если Свет, сердце и разум подскажут вам дело, стоящее жизни, – сумейте отдать себя до конца.

Солнечный свет померк, словно приглушенный мягкой занавесью. Одновременно шагнув вперед, Вальм и Гэйнар оказались рядом с Рэйаной. Вскинули руки – и огненной вязью привычных букв-стебельков альвери, даже не рун Высшего искусства, перед ними явилось Слово.

Всего одно, знакомое, повседневное.

Яна, конечно, не было в Зале в то время.

Но что с того?..

* * *

…Чего стоит Последнее Слово бездари?

Того же, чего и Слово самого даровитого мага: жизни.

Только, в отличие от волшебников Ордена, Ян мог облечь Силу не в выверенные формулы, но как привык – в образы и желания. Так проще… Но легче ли? Даже когда эти желания – четкие и острые, как лезвие меча, нелегок выбор, повисший на его острие.

– Решать тебе, – Голос был спокоен, но не безразличен.

– Мне, – откликнулся Ян, и неясно было – рад ли он такой свободе.

Помолчал, решаясь, и прошептал:

– Отдаю.

Обруч коротко вспыхнул и исчез.

Взгляд врага – лишенного лица и глаз, но все же способного видеть, – замер, как замерло все вокруг. И взгляд этот наполнен был напряжением, злобой и болью.

Знакомое сияние заливало Внемирье – вотчину вещественных теней и призрачных вещей. И источником этого света был он сам – Бродяга, обратившийся пламенем.

Нет, не пламенем – Пламенем.

Аль-Г'эхт, гнев Настоящего, истинная ярость наполнила его, и он стал…. Кем?

Инструментом?

– Нет.

Слугой?

– Тоже не верно.

Мастером?

– Возможно.

Наверное, просто самим собой.

Смех, сила, любовь, полнота бытия. Ты уже никогда не будешь лишним и никуда не опоздаешь. Нет преград, способных удержать тебя, и запретов, что перечили бы твоей воле. Ты отдал – и поэтому приобрел, отпустил – и принял новое, и даже сейчас, когда бой еще не закончен, есть место для радости, а повод… Да разве он нужен?