Текст книги "Бродяга. Путь ветра"

Автор книги: Владислав Четырко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Часть 4
Дорога домой

Это никогда не будет написано… и все же представим:

Ночь. Оплывшие свечи в тяжелом бронзовом канделябре. Скрипит, скользя по бледно-желтому листу, перо; скрипят и мысли-образы в усталой голове, нехотя дробясь на слова:

«Доводилось ли вам видеть сражающегося Бродягу?..»

Нет, не так…

«Доводилось ли вам видеть Бродягу, которому пришлось драться?»

Поверьте, это красиво. Только не все успевают рассмотреть:

«Зыбкая тень, которой неохотно касается оружие даже в самой умелой руке. Плавные движения, кажущаяся медлительность – однако ни метательные клинки-хэкья, ни арбалетные болты-молнии не поспевают за ним, поражая лишь сгустившийся воздух, угасая в полах плаща…»

Ах, да:

«…Плащ – тот самый, по которому Бродягу можно узнать где угодно…»

Опять не то.

«… По которому Бродягу узнают только тогда, когда он ушел – оставив врага обессиленным, разбитым, едва способным дышать; но почти всегда – живым».

Почти всегда.

* * *

Ян огляделся.

Разбойники-ургаши, тела которых вповалку лежали на обочине, были не худшими среди местного лихого люда – впрочем, и не лучшими. Кряжистый вожак в обитой железом кожанке третьего дня вырезал всю семью проезжего торговца – без жалости и без злобы, просто так, чтоб не мешали делить добычу. Тем самым кривым отточенным ножом, рукоять которого торчала теперь у него же под левым ухом.

Да и подельники его – ныне покойные – были не чище… Кто, в конце концов, просил нападать скопом на одинокого путника?

Ян вины не чувствовал и, казалось бы, не пытался оправдываться.

Беда была в ином: он убил там, где вполне мог без этого обойтись – без смысла и необходимости. И не первый раз.

И еще одно: дорога – которую так же, без смысла и необходимости, топтали его сапоги – перестала быть Дорогой. Перестала уже давно.

Наскоро схоронив убитых, Ян вышел на большак и с минуту раздумывал – куда идти? И какая, собственно, разница?

Потом, словно вспомнив что-то, зашагал на запад, к городу.

Туда, откуда пришел.

* * *

Дорога, не имеющая конца, лишена и смысла.

Альват-Ран Вэйле

По вечерам проспект Золотых Львов был почти таким же, как полтора столетия назад, когда Эмми Тамр еще был империей, а Кэйм-Батал – ее столицей. Фонари заливали мостовую мягким теплым светом, игравшим на серебре пряжек, эфесах мечей и кирасах стражи, на застежках плащей местных гуляк – и граждан вполне солидных, которые просто возвращались домой в сумерках и зашли по дороге в «Изобильную Лозу», пропустить по стаканчику динвальского и вспомнить добрые старые времена. Времена, когда народу в таверне было вдвое больше, когда вместе с вином душу грели свирель, скрипка и бронзовокожие танцовщицы из Лэлим-Дэйна… да и вино тогда было – не чета нынешнему…

Но Яну там было бы нечего делать даже тогда.

Очередной патруль миновал его, в упор не заметив. Почему-то последнее время Бродягу это не радовало – напротив, создавало острое и очень неприятное ощущение собственного отсутствия.

Поправив суму, Ян направился к вывеске в виде щита, стебельчатая вязь на котором складывалась в три слова: «Клинки и кольчуги».

Остановившись перед узкой кованой дверью, он потянулся было к молотку, но заметил: не заперто. Более того – меж дверью и косяком оставалась тонкая, с волосок, щель.

Дверная ручка, выкованная наподобие рукояти меча, удобно и, как всегда, непривычно легла в ладонь, оказавшись неожиданно теплой. Из-за двери послышалось:

– Заходи, Йиссен.

Йиссен – «Ветер» – его называли только двое: Линн Квелль, лучший оружейник столицы, и его брат Антар, мастер Школы Торинга – наставник Яна, отдавший за ученика жизнь.

Линн сильно изменился за эти годы. Волосы, которые он подстригал не так часто, как стоило бы, стали заметно реже, а седина в них – намного гуще. Тонкое осунувшееся лицо изрезали морщины. Он, как и прежде, брился каждое утро, но к полудню щетина пробивалась вновь – жесткая, поблескивающая серебристой проволокой. На руках четче проступило переплетение жил. Только рост да ширина плеч напоминали прежнего Линна, да еще глаза – за толстыми стеклами громоздких очков – оставались теми же: молодыми, небесно-синими.

Он не удивился – как не удивлялся и сам Ян тому, что заблаговременно открывала ему Дорога. Не сказал ни слова – лишь улыбнулся и жестом пригласил пройти.

– Как ты? – спросил он тихо, проводив Бродягу в уютную маленькую кухню.

– Неплохо, – отозвался Бродяга чуть торопливо. – Садма, Сероземье, Тиндевальское нагорье…

«Война, проклятие Вэйлэ, моровые поветрия», – повторило шепотом эхо, невесть как приютившееся в кухоньке, где и двоим-то было тесно. Ян прислушался и грустно улыбнулся:

– Все как обычно, Мастер… как обычно, Линн. Только устал я очень. Долгая выдалась Дорога.

Линн поднял кустистые седые брови. На огне запел закопченный чайник. Хозяин, опережая гостя, шагнул к столу и смахнул крошки в ладонь. Улыбнулся:

– Я нынче один на хозяйстве. Перекусим, чем есть. Гленна уехала дочери помогать – я дед… со вчерашнего дня.

На столе появились две узорчатых пиалы, хлеб, мед в глиняной миске. Повеяло домом. Молча сели за стол, в тишине посидели минуту, прежде чем приступить к трапезе – тоже молчаливой. И только когда оба допили до половины ароматный травяной настой, Линн проговорил:

– Дорога меряется не ногами – да и не головой, пусть на ней и серебряный обруч. Сердцем ее меряют, Йиссен. А ты свое словно оставил где-то… Тяжело, поди, без сердца?

И тогда заговорил Ян – да так, что уже не мог остановиться.

Хозяин слушал молча – только время от времени наполнял пиалу Бродяги.

– Я ушел… Не знаю, почему, – закончил Ян. – Тогда я думал, что возвращаюсь на Дорогу. А оказалось – Дорога оставила меня с того самого утра… Горько мне, Линн. Горько и пусто.

Линн молчал. Тени – светильники в углах комнаты зажглись сами – сделали морщины на лице оружейника резче. За окном стихал гомон толпы, замирали шаги – город, устав от себя, засыпал.

– Какая она? – неожиданно спросил Линн.

– Нежная – и сильная, – тихо проговорил Ян. – Красивая – и иногда страшная. Похожая на ветер – и на пламя. И еще… еще – на летнее солнце…

Эхо, клубочком свернувшееся в углу под светильником, вздохнуло – за миг до того, как это же сделал Линн.

– Возможно, ты тогда пришел к повороту, Йиссен. Там могла начаться новая страница твоей истории – написанная не только тобой. И Дорога твоя стала бы иною. Скажи… ты выбрал то, что больше ценил? Или – просто отказался выбирать?

Ян задумался. Потом промолвил, не отрывая взгляда от пиалы:

– Я выбрал то, к чему привык. И ушел от того, чего испугался.

– «Дорога, не имеющая конца…» – произнес тихо Линн.

– «…лишена и смысла», – продолжил без запинки Бродяга, лишь потом поняв, что сказал.

– Вспомни, Антар говорил тебе: обруч не сделает тебя волшебником. Он вообще не может тебя сделать кем-то. Только ты сам. Кто ты сейчас, Ян?

И привиделось Бродяге:

Зеркало.

Рама – черная, строгая, остроугольная – странно похожа на очертания Врат.

Стекло – волнующийся туман… или нет его?

А в зеркале – воин.

Закованный в сверкающий панцирь.

С огненным клинком в правой руке и щитом из вечного льда – в левой.

Неуязвим и самодостаточен.

Мечта? Или… кошмар?

Ведь где-то там, за непроницаемой броней – он сам.

Словно призрак, блуждающий по огромному пустому замку, неспособный найти в нем себя самого.

Сквозь пелену видения донесся спокойный голос Линна:

– Ты не найдешь, прежде не утратив. Не наполнишься, пока не опустеешь до дна. Не испытаешь счастья, не пережив прежде боли – сполна.

Крепкие мозолистые ладони легли на плечи Бродяги.

– Я оставлю тебя. Спи крепко. Надо отдохнуть… ведь завтра – начало новой Дороги.

* * *

«Даже если уходишь насовсем, не сжигай за собой мосты. Пусть лучше пройдет по ним еще чья-то Дорога. И потом – никогда ведь не знаешь наверное, куда придется идти тебе самому…»

Ян не мог вспомнить, кто именно сказал это и когда. Но кто бы это ни был, он оказался прав. Еще совсем недавно он и подумать бы не мог, что лодка, укрытая давным-давно в приречном ольшанике, вновь ему пригодится.

Сизой лентой в обрамлении сумрачных лесистых берегов уходит за горизонт река Вельта, что на языке поселенцев Рэль-Итана, Древесного пояса, означает «Тихая». Неслышной тенью скользит по ней челнок – и не заметишь сразу, что против течения. Дремлет на корме, завернувшись в плащ, усталый Бродяга. Дремлет ли?

Треснула ветка на дальнем берегу – но еще раньше Ян рывком бросил челнок влево. Стрела тяжелого лука прошила воду там, где только что была его голова. Вслед первой стреле полетели новые, не находя цели – весло в руках Бродяги почти одновременно касалось воды по обе стороны челнока, разгоняя лодку по невероятной, самой на себя заплетенной линии.

Поймать бы такую стрелу, рассмотреть поближе… Видно только, что наконечники – иззубренные, попадет – не вытащишь; что древка – длинные, а перья – черные… неприятно выглядят, хищно. И напоминают о чем-то смутно знакомом… то ли ему самому, то ли кому-то из носивших обруч прежде.

Укрывшись за поворотом русла, Ян отдышался минуту, но грести не переставал. И не зря: вскоре из-за поворота вынырнула узкая черная лодка, за ней – вторая, третья. Такие лодки-однодревки называли душегубками, и сейчас это название подходило лучше некуда. Снова запели стрелы; с передней лодки хлестнул огненный луч, с шипением лизнув воду слева от бродяжьего челнока. Остальные лодки пошли в охват, отрезая от берегов. В каждой лодке по двое, итого шестеро; приходилось справляться и с большим числом, но здесь один – маг, и рисковать не стоит…

Проблеск обруча, взмах плаща – и нет на реке челнока.

Словно и не было.

Замерли гребцы в душегубках.

Застыли, натянув тетивы до самого уха, душегубы-лучники.

Чернокрылая фигура в головной лодке – тонкая, со слишком бледной для обычного человека кожей – ощупывала речную гладь и взглядом, и Силой, да впустую. Гортанные, гулкие слова долетели до Яна, в тень нависшей над рекой ивы. Шесс-радат, наречие Севера. Вот, значит, откуда гости пожаловали: Орден Тени добрался и до этого глухого лесного края. Зачем?

Вспомнив Знак на шее Мари, Ян вздрогнул.

Не привести бы их на хвосте к Дому…

Что ж, пусть река остается им: доброй вам дороги, недобрые люди…

Бродяга пойдет посуху.

* * *

До Дома остался день пути – да только вот день этот давно уже превратился в вечер, а тот грозил вылиться в еще одну бессонную бродяжью ночь. Третью кряду.

«Привал надо устроить, – сказал себе Ян. – Что тут у нас лежит? Сосновый комель, вывернутый, с задранными корнями? К нему, значит, и привалимся…

Костер? И без него плащ согреет, а обруч – обережет…

Ужин? Он же обед и завтрак (родниковая вода да ягоды лесные не в счет)… Да, перекусить не мешало бы».

Рука привычно потянулась к котомке. Точнее – к неистощимым кладовым Дома.

Как всегда, сами собою развязались тесемки.

И пальцы погрузились в золу.

Горячую.

Совсем свежую.

* * *

Поперек звериных троп, через болото и чащу – напрямик. Ветви хлещут по лицу, ноги путаются в корнях и едва попадают на кочки – неважно. Шум распугал лесную живность до самых предгорий – и это не важно… пока что.

Дом был уже совсем близко – вместе с ночной темнотой расступился лес, и одетые туманом древесные стволы попадались реже. У тумана появился явственный привкус гари. И в какой-то миг Бродяга, резко замедлив ход, тенью скользнул в сторону. У последнего дерева, сбивая росу, опустился в высокую траву и осмотрелся.

Косые лучи восходящего солнца окрасили руины Дома алым – потрескавшиеся камни казались углями, дерево обратилось в золу. Огонь явно питался Силой – даже в утренней сырости деревья по краю поляны продолжали тлеть, а травы не осталось вовсе: черная щетка, местами – проплешины остекленевшей земли.

Перед одной из них лежали пятеро, одинаково выбросив перед собой левые руки с остатками луков. Они успели выпустить лишь по паре стрел – видать, тех самых, черноперых, знакомых по речной встрече…

Ян поднялся, сделал шаг и замер, прислушиваясь. Тишина. Даже обостренные обручем чувства не улавливали ничего живого – одна надежда, что Мари в доме не было. Странно: ни тревоги, ни боли утраты… неужели и правда – сердца нет?

Подойдя, Ян перевернул тело одного из лучников. Огонь стер черты того, что когда-то было лицом. Но под курткой сохранилась бледная кожа северянина, а на шее, на оплавленной цепочке, висел амулет-пропуск охранника Шессерского храма.

На берегу у разбитых лодок угадывались еще два тела. Именно туда были направлены стрелы – очевидно, сгинувшие в огненном вихре. Ян шел по пожарищу, словно сквозь сон. Дом – каким он его знал, каким помнил и чувствовал его до сих пор – не вязался с обгорелыми развалинами…

Первого – точнее, первой – из лежавших здесь огонь не коснулся. Ни лица, ни рук, ни темной хламиды, скрывшей все остальное. Ураган пламени, что разрушил Дом и перехватил в полете стрелы, не стал преградой для женщины-мага – стремительной, смертоносной, и даже в смерти – прекрасной. Лицо без возраста, жутковатые темно-фиолетовые глаза – мертвые, но странно осмысленные. Отблеск незаданного вопроса – и ответа, который никогда не будет получен. Она лежала навзничь, раскинув руки, устремив в небо застывший сосредоточенный взгляд. «Имя камня», гордость боевой школы Торинга: необратимое, мгновенное превращение, которое способен вызвать один из сотни волшебников – как, впрочем, и огненный вихрь «тэйна фьоррэ». Что делала здесь шессеритка-чернокнижница? И кого искал – и успел ли найти? – ее противник, боевой маг Света? Очевидно, заклинания ударили одновременно и были равно смертельными…

Второй был одет не как волшебник: плотная куртка, брюки, изобилующие карманами, и легкие сапоги из оленьей кожи делали его похожим на лесовика-поселенца. Только посох не вписывался в образ, и, видно, при жизни хозяин его прятал; теперь же, вырвавшись из-под его власти, тот обрел настоящий облик: серебристая ветвь дерева эммирэль, покрытая узором рун. Вглядевшись в их рисунок, Ян услышал слабый отзвук речи:

«Помоги мне … нет Силы…»

Голос был знаком с детства – и неприятен.

Взяв лежащего за плечи, Ян осторожно перевернул его лицом вверх и присмотрелся.

– Энтви? – прошептал ошеломленно.

И лишенные ресниц веки дрогнули.

* * *

– Глиняные пальцы, хваткие, хоть и хрупкие… тянут в землю… удар… колокол на башне пробил десять… пробила защиту, насквозь… бить мертвым ветром – ниже достоинства мастера, даже чернокнижника… ниже пояса, ниже колена…. не выйдет… не выйдешь, не одолеешь… околеешь…

Голос слабел, перемежался стонами – но не затихал.

– Нет, приятель. Не околеешь, – пробормотал Ян, вслушиваясь. – Не околеешь, не сдохнешь и даже не помрешь. Не дам.

Из нескольких ветвей и простенького полотнища Силы Бродяга соорудил подобие навеса: утренняя мгла стала мелкой противной моросью, обращая пепел в грязь. Поправил мешок под головой Энтви. Сел рядом – лицом к реке, спиной к пожарищу. Тронул жилу на шее лежащего, ощутив вялую нить пульса. Поморщился: предстоявшее дело трудно было назвать приятным. Потом, взяв Энтви за виски, большими пальцами оттянул его веки и наклонился, вглядываясь в незрячие глаза бывшего однокашника.

Сила хлынула через взгляд и руки, наполняя иссушенное мертвым ветром тело. Энтви вздрогнул раз, другой, выгнулся дугой и закричал – надсадным ором дикой, невыносимой муки. Прямое переливание Силы не приносило удовольствия ни дающему, ни принимающему, однако такого Ян не ждал… Впрочем, разомкнуть связь уже нельзя – это стоило бы жизни обоим. Крик вскоре стих, захлебнувшись сухим, болезненным кашлем.

Ян успел заметить, как взгляд Энтви стал осмысленным и острым, и без труда отбил руки, метившие вцепиться в горло. Жестом остановил посох, покатившийся было к хозяину. Вода выплеснулась из каменной плошки, чудом найденной среди развалин. Влив остатки сквозь сжатые зубы мага, Ян выпрямился и очень тихо сказал:

– Привет, Отпрыск. У нас мало времени… Говори.

Посмотрев в глаза Бродяги – стальные, сосредоточенные, слишком спокойные – Энтви понял: отмолчаться не выйдет.

* * *

– … В общем, след твой я взял давно, – давя очередной приступ кашля, хрипел Энтви. – Что и было-то не особо трудно. За эти годы ты, смотрю, во многом поднаторел. А вот следы заметать так и не научился. Причем все – одинаковые: нарушенное Равновесие. Утихшие до срока бури, погасшие слишком рано пожары, поспешно отступивший мор, нежданно скорый конец межусобицы в Садме… Думаешь, благое дело совершил? Зря: перестав резать глотки друг другу, селяне начали роптать на Орден… мне же и пришлось их усмирять.

Яна передернуло. Слышал он о таких усмирениях – от тех, у кого хватило везения выжить и ума – бежать подальше от родных мест.

– В Форисе ты меня, признаюсь, удивил. Словно и не твой почерк. Ты ведь муравейника даром не порушишь, а тут – взял и разогнал целый город. Зачем, а?.. – Энтви дернулся вперед, жадно впившись взглядом в лицо Бродяги.

Ян молчал.

– Не скажешь?… ну и ладно… – разочарованно протянул чародей и тоже умолк, но не выдержал тишины и вскоре продолжил:

– Потом… Потом я вновь потерял тебя, надолго. Наконец, вышел на поляну у реки, где тебя чуть не сграбастала Тень… Не думал, что Обручу подвластен Аль-Г'эхт. Ты даже представить себе не способен, что это значит для настоящего волшебника… Потом меня отозвали – может, слышал о заварушке с «черными клинками»? – но я вернулся и прошел до конца… и увидел, что тебя ищем не только мы.

«Не меня», – чуть было не сказал Ян, но сдержался, не желая перебивать.

Ухмыльнувшись, Энтви продолжил:

– Дом этот тоже… непрост, ох как непрост. Хотя рассмотреть его толком я не успел. Построен не тобой, без вопросов – слишком древняя Сила тут ощущается. Я даже удивился, когда он вспыхнул от фьорре. Может, оттого, что был в это время пуст? Не было обитающего в нем обычно … пустышки?

Вся-таки – пуст! Облегчение хлынуло летним дождем, пробилось глупой, не подходящей случаю улыбкой.

Энтви, пристально следивший за лицом Бродяги, понял ее по-своему.

– Вижу, самому смешно, да? В Совете мучаются, головы ломают – где же бродит по Альверону неведомый маг, носитель Силы, неподвластной Равновесию… Меня вот который год гоняют по всем вероятным и невероятным твоим следам… А тебя ведь нет… Просто – нет. Есть Обруч, и есть пустышка – бездарь, хорошо научившийся им пользоваться…

Смех у него был еще гаже голоса – даже когда не срывался, как сейчас, на надсадный сухой кашель.

Ян слушал, дивясь собственному спокойствию. Ведь Энтви нарочно пытается его разозлить. Словно хочет, чтобы его ударили. Почему?

– Зря стараешься, – обронил он наконец, мгновенно почувствовав облегчение. И продолжил:

– Я не стану тебя отсюда вытаскивать – но и добивать не буду. До ближайшей деревни неделя ходу; добравшись, попрошу кого-нибудь тебя подобрать.

– Зачем? – хрипло произнес Энтви, не глядя в глаза Бродяги. – Убить было бы… гораздо целесообразнее…

– Кто как привык, светлый воин, кто как привык, – не удержался от насмешки Ян. Теперь он мог даже смеяться – пусть Дом погиб, пусть цель не достигнута – но…

– В любом случае, ты поправишься и сможешь преследовать меня дальше разве что через месяц-два. А за это время – уж будь уверен – я постараюсь предоставить тебе как можно больше места для поисков. Тем более что теперь я знаю: ты меня ищешь. Только не найдешь…

– Ты должен пойти со мной! – голос Энтви обретал былую твердость. – Вернись на Торинг. Предстань перед Советом…

– …И его Светлость мастер Гэйнар милостиво позволит мне жить дальше, – без улыбки подхватил Ян. – Может, даже отведет место в виварии – между харракутами и гьяссами… так? Хотя нет, как же: обруч-то надо снять с моей… пустой головы?

– Я не могу ничего обещать, но… Поступить иначе – значит совершить ошибку! – Энтви приподнялся, опираясь на локти, глядя Яну прямо в глаза. И Бродяга понял: верит. Энтви слепо верит в то, что говорит.

– А я и не прошу у тебя обещаний. Даже совета не спрашиваю, – вздохнул Ян. – И так знаю, что, как ни глянь, окажусь неправ. С точки зрения Ордена – потому, что не иду с тобой… туда, где меня дважды приговорили к смерти, ни разу не выслушав. А с точки зрения здравого смысла – потому, что оставляю живым подосланного убийцу. Но это – мой выбор.

– Ну тогда… у меня выбора не остается… – Энтви, вздохнув, откинулся на спину.

– Уж извини, – пожал плечами Бродяга.

Шагнув к душегубке, где были сложены припасы северян, Ян переложил сумки под навес.

– Вместе с твоими – на месяц, может – и больше…

Ответа не было.

Вскинувшись, Ян увидел тускнеющие глаза волшебника.

Метнулся к нему – и тут же отпрянул, цепенея от догадки.

* * *

Мир искажен, и всякое благо в нем – жертва. Но не всякая жертва – во благо…

Вайнис из Леммифада

Это не смерть – пока нет.

Это – Последнее Слово.

Заклинание, которому маг отдает все, что у него было – «весь внутренний Свет», как сказал бы Ар Гиллиас, будь он жив.

Это может быть что угодно – жертвуя собой, маг придает огромную, неодолимую Силу даже самым простым чарам.

Раньше Ян видел такое лишь однажды, в детстве, когда бродячий волшебник таким Словом остановил землетрясение, погубившее его родителей.

Теперь вот довелось снова.

Но если там, в Приморье, волшебник по имени Гэлвэн отдал свою жизнь, чтобы спасти чужие, – здесь жизнь была отдана ради смерти.

Его, Яна, смерти.

* * *

День выцвел, вмиг превращаясь в сумерки. Пепел заскрипел на зубах. Запах гари, усилившийся после дождя, стал еще острее – повеяло погребальными кострами Лаор-Тэйи, послышался отдаленный удар колокола. Багровая мгла, сухая и жгучая, возникла ниоткуда, окутывая со всех сторон. Сгустилась, обдавая жаром; заплясала вокруг, сошлась над головой куполом, отрезав небо и весь остальной мир.

«Как глупо», – успел подумать Бродяга. И еще: «Как не вовремя».

Непройденной осталась Дорога, ненайденной – Мари, нерешенной – загадка…

«Не время», – мысль эта становилась яснее неба, ярче пламени, напиравшего уже отовсюду, облизывая сотнями языков истончающийся покров Силы, которой укутал его напоследок обруч…

И вдруг вспыхнула жгучей холодной звездой.

«Не время».

И плевать, что умноженные Последним словом чары тэйна лаора, «огненного погребения», считаются непреодолимыми.

И Голос – так давно, со времен Дороги, не слышанный Яном – тихо подтвердил: «Не время».

Кокон Силы лопнул.

Плащ вобрал огонь, мгновение побыл им, не успев обжечь – и перестал быть вовсе, растворившись в воздухе.

Не осталось ни пепла, ни дыма, ни колдовской мглы.

Только человек, на котором вдруг истлела одежда.

* * *

Одна из тех картинок, что занозой остаются в памяти помимо воли смотрящего: глаза Энтви, выкатившиеся из орбит в предсмертной судороге и диком, невыразимом удивлении: как мог Ян выжить? Как сумел? И как смел?

И его губы, вместе с розовой пеной выталкивающие пустое, ничего уже не значащее слово:

«Еретик».

* * *

 
Счастлив тот, в ком не гаснет свет
Старых сказок и детских снов,
Кто не сделает зла в ответ
И не скажет жестоких слов,
Кто сумеет сдержать удар,
Даже если нет сил терпеть…
 
 
Только я слишком молод —
И слишком стар,
Чтобы это когда-то суметь…
 

Трактат «Третий путь», эпиграф; последние три строки добавлены в рукопись позже

Что-то еле слышно тенькнуло, ударившись о сплавленную землю. Наклонившись над Энтви, Ян взял из холодеющиx пальцев неприметное колечко-оберег. «Не уберегло», – подумалось с неожиданной грустью. Выбросить? Негоже разбрасываться даже такими мелочами, мало ли кто найдет…

Колечко сделано из цельного куска матово-зеленого камня; вырезано, или скорее – выжжено колдовским пламенем. Сработано тонко, видны завитки папоротниковых листьев. Не верится, что Энтви взял с собой красивую вещь просто из-за того, что она красива.

Ага, вот оно что: на колечко заплетены чары. И, конечно же, именно «Зеркало возмездия» – наговор простой, сильный и почти безотказный. Мог догадаться и сам: недаром Энтви так напрашивался на удар, надеясь отразить и вернуть его сторицей.

Берёг, получается, до последнего: не использовал, чтобы отбить мертвый ветер, чуть не погиб, дожидаясь встречи с Бродягой… Не много ли чести для «пустого места»?

Ян никогда не пользовался амулетами – если, конечно, не считать обруча. Но сейчас, глядя на колечко, подумал: может, оставить? Тем более что Энтви явно готовили и снаряжали лучшие маги Совета…

Он долго смотрел на кольцо, любуясь переплетением резной листвы – и не сразу заметил, что узор складывается в надпись. А заметив, аккуратно надел кольцо на палец бывшего врага. Так он его и похоронил – рядом с руинами, поставив в изголовье обгорелый камень. Уходя, обернулся: на опушке примерещилась худенькая фигурка с грустными рыжими глазами. И представилось, как огненное перо в тонких пальцах выводило на кольце:

«Береги себя. Жду.

Твоя Лиу».

* * *

Привычную одежду начинаешь по-настоящему ценить, когда приходится надевать чужую. Когда куртка становится коробом, запястья нелепо торчат из рукавов, а брюки, висящие мешком, заканчиваются задолго до того, как начались ботинки. Когда все это надевается прямо на тело, потому что исподнее с трупов снимать оказалось донельзя противно.

И даже когда, добравшись до селения, Ян раздобыл одежду привычного размера, осталось ощущение наготы. Потому что куртка – даже из самой лучшей энгвальтской кожи – не укроет от стрелы, не откликнется на зов, не прильнет к ране, останавливая кровь…

И еще – потому что за спиной не осталось Дома.

* * *

Я думал, что умею – и люблю – спасать и хранить. В этом видел я смысл своей Дороги. А нынче доводится разве что спасаться. Да еще – хоронить… хорошо, что не друзей.

Аль, Настоящий, скажи: почему?

Тишина – только сонный всплеск речной воды…

* * *

Когда Бродяга достиг деревни – единственной в этой глуши и оттого безымянной – солнце только-только перевалило за полдень. Впрочем, жары не было – лишь мягкое тепло осени; березы и клены, посаженные вокруг деревни поселянами, грели глаз оттенками живого золота. Поля и огороды, раскорчеванные в лесной глуби, были уже убраны. Кто-то из жителей деревни ловил рыбу, кто-то – отправился на охоту. Но встретить Бродягу было кому, и поговорить с ним – тоже.

А теперь, после многих бесед и обеда в доме Лэтта, деревенского кузнеца (заодно – старосты, травника, книгочея и совсем немножко – волшебника), солнце клонилось к закату.

Мари в деревню, по всеобщему мнению, не заходила – то есть ее здесь не видели. Что, впрочем, еще ничего не значило: если она не захотела быть видимой, ее мало кто мог заметить. Разве что…

Перед одним из деревенских домов жгла костер стайка ребятишек – трое мальчиков лет по одиннадцать и крохотная глазастая девчушка, командовавшая парнями направо и налево. «Тебя-то мне и надо», – подумал Ян, подходя поближе.

Резко мотнув головой – мелкие золотые косички перепорхнули с плеча на плечо, – она повернулась навстречу, подняв перепачканную сажей мордашку. Улыбнулась, полыхнув зеленью глаз:

– Привет, дядя Ян. Папа говорил, что ты придешь. Я тебе с березы махала-махала, а ты даже не обернулся! Ты что, правда не видел?

Узловатая береза росла у самого дома старосты, с любопытством прильнув к резным окнам верхнего жилья. С нее в свое время и началось знакомство Яна с дочуркой старосты: трехлетняя малышка расшиблась, упав чуть не с самого верха, и жива осталась лишь чудом. Чудом этим – или просто очередным поворотом Дороги – было появление в деревне Яна. После этого из нечастого в Деревне гостя он превратился в «брата» для Лэтта-коваля и «дядю Яна» для малышки Руты, его последней и любимой дочурки. А девочка, одолев страх, научилась лазить по березе вверх и вниз не хуже белки.

– Здравствуй, Рутка, – кивнул он, присаживаясь рядом.

– А мы картошку печем, будешь? – жизнерадостно сообщила она Бродяге. И добавила, присмотревшись: – Старый ты стал. Немножко. И плащ где-то потерял.

– Ага, – Ян вздохнул. – Плащ сгорел. И Дом тоже.

– У-у, плохо, – покачала она головой. – Это те люди, что по речке плыли? Недобрые они какие-то были…

– И они тоже, Рута, – вздохнул Ян. – Там… там было много народу. Всякого.

Девочка сморщила носик и подбросила в костер сосновую шишку. Сосняк начинался шагов за полсотни от края деревни, вверх по реке – туда, видимо, и сходили за топливом не по годам самостоятельные детки.

Проследив взгляд Яна, Рута продолжила на одном дыхании:

– А до тебя оттуда тетенька пришла. Только она не злая. Она мне яблоко дала. Вку-усное.

– Какая тетенька? – спросил Ян, затаив дыхание.

– Красивая. Высокая – вот такая. – Рута встала и подняла руку чуть выше плеча стоящего Яна. – Волосы черные-черные, длинные, как у лэйамми-ночепляски. И глаза – темные, но очень добрые.

– Придумала ты все, Рутка, – сердито отозвался один из мальцов, до того молча слушавших. – Она нам все время сказки рассказывает, как маленьким! Не видел никто никакой… тетеньки. А яблоки такие у старого Жиляги в саду растут…

– Ага, растут, – она резко дернула подбородком. – Летом. А она тут весной проходила. А то яблоко было – свежее!

– Расскажи, пожалуйста, – проговорил Ян, глядя в пламя.

За три минуты он узнал больше, чем за предшествующих полдня. Мари в самом деле проходила мимо деревни, и в самом деле не хотела никому попадаться на глаза – и не попалась бы, если бы не передавшаяся Руте от отца способность видеть. Сам отец-староста видел меньше шустрой дочери, умудрявшейся оказаться сразу в двух-трех местах, ни в одном из которых ее не ждали.

Не ожидала такой встречи и Мари. Проходила по берегу реки, вниз по течению, деревню обходила полями – ступая легко и осторожно, не оставляя следов на талом весеннем снегу. Будучи твердо – и напрасно – уверена, что видящих рядом нет.

Поступок Рутки, наверное, не мог быть примером для других детей: мало ли кем окажется встречная? В местах более людных и малыши знали, что чужаку да бродяге веры нет – что, кстати сказать, вовсе не облегчало жизнь Яну. Но в рэль-итанских лесах врагом мог быть разве что зверь, да и то не всякий. Так что Рута, увидев незнакомку в болотно-зеленой накидке, просто подошла и поздоровалась.

– И тебе высокого неба, маленькая, – серьезно отозвалась та.

Улыбнулась и, достав из широкого рукава большое золотистое яблоко, протянула девочке:

– Вот, возьми.

Руте еще только предстояло усвоить заповедь «Никогда не ешь из чужих рук», – ведь здесь, в Лесном поясе, она обычно не годилась: человек – значит, свой. Яблоко так и притягивало глаз, и Рута сама не могла вспомнить, как и когда оно покинуло тонкие пальцы незнакомки и оказалось в ее собственной ручонке, показавшейся до смешного маленькой.

– Расти здоровой и красивой.

Рутка хотела было расспросить незнакомку и пригласить ее в дом, как было принято в селениях Рэль-Итана – да забыла о своем желании, увлекшись яблоком.