Текст книги "Русский язык в зеркале языковой игры"

Автор книги: Владимир Санников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Комизм «вольный» и «невольный». Установка на комическое

1. Необходимо сказать (на материале словесного юмора) еще об одном важном противопоставлении в сфере комического – противопоставлении комизма «вольного» и «невольного». Языковая игра – это некоторая языковая неправильность (или необычность) и, что очень важно, неправильность, осознаваемая говорящим (пишущим) и намеренно допускаемая. При этом слушающий (читающий) также должен понимать, что это «нарочно так сказано», иначе он оценит соответствующее выражение просто как неправильность или неточность. Только намеренная неправильность вызовет не досаду и недоумение, а желание поддержать игру и попытаться вскрыть глубинное намерение автора, эту игру предложившего.

Есть способы обозначить эту нарочитость, эту преднамеренность. Чтобы не выходить за рамки исследования, мы укажем лишь два самых примитивных и прямолинейных способа и способ самый изощренный.

2. Самый примитивный, но, пожалуй, и самый употребительный прием дать установку на восприятие комического – это реплики типа*. Шутка! Шучу!—в случаях, когда говорящий не уверен, что его поймут правильно (слушающий также может попросить уточнений репликами типа: Это шутка? Шутить изволите?).Иногда сам жанр текста, тип издания и т. п., указывают на намеренное отступление от языковых норм. Диалог – «Тебя какая профессия привлекает?»– «Милиция»в «серьезных» текстах воспринимается однозначно как спор о профессиях, однако видя этот диалог в юмористическом журнале «Крокодил», мы ищем и легко находим другую (непременно дискредитирующую одного из собеседников!) интерпретацию глагола привлекатьи фразы в целом – ‘привлекать к ответственности’.

3. Полярно противоположный способ дать установку на комическое, настолько изощренный, что он, видимо, не осознается литературоведами (хотя само явление давно замечено),– перепев. Это явление представлялось несколько загадочным. Явное использование чужих стихов долгое время однозначно расценивалось как пародия,—до тех пор пока не заметили, что это делается авторами, которые не относятся враждебно к «пародируемым» авторам (таким, как Пушкин, Лермонтов), а даже «обожают» их! Эта тема исчерпывающе полно исследована в блестящей работе о пародии Вл. Новикова [1989], к которой мы и отсылаем читателя. Вл. Новиков отмечает, что уничтожающая эпиграмма В. Курочкина, где фигурируют реакционный историк, юрист и философ Б. Чичерин и сверхреакцион-ный журналист Фаддей Булгарин, направлена против них, а не против Пушкина, чьи стихи были использованы в эпиграмме:

Слышу умолкнувший звук ученой Чичерина речи.

Старца Булгарина тень чую смущенной душой.

Еще пример перепева:

И скучно, и грустно, и некого в карты задрать В минуту карманной невзгоды.

Жену?– но что толку жену обыграть—

Ведь ей же отдашь на расходы!

(Н. Некрасов).

Неожиданное использование Некрасовым широко известного литературного источника позволяет ему сигнализировать читателю о комической направленности стихотворения и усилить комический эффект. Вл. Новиков пишет, что перепев – это «один из способов перевода художественной энергии вечных шедевров в сатирическую злободневную энергию» [Новиков 1989: 290]. Новиков отмечает, что перепев экономит усилия пишущего, дает ему уже готовую форму, «удваивает смысловой вес бесхитростного сочинения» и одновременно приносит читающему радость узнавания, довольство «своей образованностью». Следует отметить и еще одно важное (может быть, самое важное) свойство перепева – это «переключатель», установка на к о м и ч е с к о е, призыв к читателю воспринимать описываемое в юмористическом (или сатирическом) ключе.

4. В текстах «серьезной» художественной литературы встречающиеся необычные употребления обычно легко отличимы от игры и воспринимаются как языковая неправильность или неточность. Вряд ли можно сомневаться, что не с игрой, а с некоторой небрежностью (не преследующей специальных художественных целей) мы имеем дело в след, примере:

...на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и с радостными лицами(JL Толстой, Война и мир).

Обсуждая этот пример, А Н. Гвоздев приводит следующее любопытное замечание В. Чернышева («Правильность и чистота русской речи», изд. 3, Пг., 1915, с. 204): «неловко сказано... у Аксакова: Когда мы возвращались с богатой добычей, милая сестрица выбежала ко мне навстречу с радостным криком и с полоскательной чашкой спелой ежевики».

Андрей Белый вспоминает грубую ошибку в устном выступлении А Веселовского: «“Джордано Бруно, стоя одною ногою во мраке средневековья”,– и далее,

далее, далее (нагромождения придаточных предложений, во время которых оратор забыл, что “ногою”),—“другою приветствовал он зарю возрождения”» (А Белый, На рубеже двух столетий). Даже лингвисты не гарантированы от подобных ляпсусов. В журнале «Новый Сатирикон» (N2 10 за 1914 г.) приводится один из них:

В «Дне» профессор Бодуэн-де-Куртенэ пишет-. «Из человеческого тела могут выхо-дитъ разные звуки и разные звукосочетания».

Вот наблюдение, которое могло бы быть и не опубликовано!

Подобных неточностей, вызывающих, вопреки воле автора, комический эффект, очень много, и они не раз служили предметом осмеяния. Мы имеем в виду, в первую очередь, книгу А Измайлова («Пятна на солнце»). Измайлов приводит неточности не только смысловые (вроде лермонтовского «Терек прыгает, как львица с косматой гривой на хребте», вроде «орлиных стай» А. К. Толстого), но и чисто языковые. Один пример:

«УНадсона в “Мечтах королевы” (...) в душной нише окна стоит королева и мечтает о юноше.“О, ты знаешь, с каким бы блаженством всех их я тебе одному предпочла(...) Королева зарапортовалась и говорит совсем не то, что хотела бы сказать(...) Не всех их—тебе одному, а уж, конечно, тебя одного всем им,—иначе и мечтать не о чем»(А Измайлов, Пятна на солнце, V).

Разумеется, к неточностям, приводимым Измайловым, можно добавить немало иных. Укажем лишь некоторые.

(1) Порфирий положил щенка на пол, который, растянувшись на все четыре лапы, нюхал землю(Н. Гоголь, Мертвые души, т.1, IV).

(2) Карамзина «рассмешил один стих» в оде Державина «На кончину благотворителя»:

Как огнь лампады ароматный,

Погас, распространил приятный Вкруг запах ты~(по: [Рус. лит. XX в.: 372]).

(3) Точно так Н. Гумилев наверняка не сознавал комический заряд, содержащийся в след, строках его стихотворения «Мой час»:

А где-то пляшет океан,

Над ним белесый встал туман,

Как дым из трубки моряка,

Чей труп чуть виден из песка.

(Лингвистическая природа этой неточности обсуждается ниже, в главе Синтаксис).

(4) Голова моя машет ушами,

Как крыльями птица.

Ей на шее ноги

Маячить больше невмочь

(С. Есенин, Черный человек). [Вм.: на шеи ноге?)

(5) На крыльце стояли милые родные лица: мать, дядюшка, крестная, сестры и махали нам руками и платками(П. Романов, Детство, XXXVII).

Еще один случай – неточность в рассказе А. Чехова «На кладбище»:

„увы—случай стерег его~ Бедняга пал жертвою своей наблюдательности. Однажды, подслушивая, получил такой удар двери в голову, что схватил сотрясение мозга (у него был мозг) и умер.

Нейтральное употребление – стал жертвою любопытства.Если же Чехов добивался комического эффекта, то, вероятно, лучше было сказать: стал жертвою любознательности.

Итак, языковая шутка —это обычно языковая неправильность (или неточность), намеренно допущенная говорящим и именно так и понимаемая слушающим.

Функции языковой шутки

1. Обычно говорят о разрушающей силе смеха, о дискредитации описываемого как непременной принадлежности шутки, отличающей ее от языковой игры (которая может иногда даже возвеличивать свой объект). «Без сомнения, смех – одно из самых мощных орудий разрушения; смех Вольтера бил и жег, как молния» (А. Герцен, Very dangerous!!! по карт. БАС); «...смех – самое страшное оружие: смехом можно убить всё – даже убийство» (Е. Замятин, Мы). И все-таки правильнее говорить не о дискредитации, ао снижении, поскольку понятие шутки, бесспорно, включает и случаи дружеского подтрунивания, любовного подшучивания.

2. Там, где дискредитация конкретного описываемого лица или объекта не является основной задачей шутки, на первый план выступают другие функции языковой шутки и языковой игры. Об одной из основных функций языковой игры хорошо сказал Н. И. Хмельницкий в «Невском альманахе» за 1846 г. (цит. по статье В. В. Виноградова «Натуралистический гротеск»): «напав на какое-нибудь слово, играю им, как мячиком... Поверьте, если бы мы почаще играли таким мячиком, то скорей бы приучились владеть языком, который не довольно еще гибок для языка разговорного».

3. Мне кажется, следует выделить еще одну чрезвычайно важную функцию языковой игры –языкотворческую.В этой связи представляет интерес следующее недоуменное высказывание 3. Фрейда: «Какую экономию выгадывает остроумие благодаря своей технике? Произнесение нескольких новых слов, которые можно было, в большинстве случаев, найти без труда. Вместо этого острота из кожи лезет вон, чтобы найти одно слово, сразу покрывающее смысл обеих мыслей (...) Не проще ли, легче и, собственно, экономнее было бы выразить обе мысли так, как это именно нужно? (...) Не будет ли больше чем уничтожена экономия, добытая выраженными словами, излишней тратой интеллектуальной энергии?» [Фрейд 1925: 58—59]. Фрейд не учитывает одно важное обстоятельство: интеллектуальные затраты не пропадают бесследно: найденное в акте индивидуального творчества нередко закрепляется в языке как новый, более яркий (и экономный!) способ выражения мысли. Языковая игра – один из путей обогащения языка. Имеется много явлений, которые можно квалифицировать, как игру, переставшую быть игрой. Ср. «формульные выражения» – сравнения (злой, как собака), метафоры (свежий ветер, железная воля),генитивные конструкции (реки крови),сочинительные конструкции (золото, а не человек)и т. д., которые стали уже общеязыковыми. Долго не осознавалось (и не полностью осознается до сих пор), что языковая игра, может быть бессознательно, преследует не только сиюминутные интересы (заинтриговать, заставить слушать), но она призвана выполнять и другую цель – развивать мышление и язык Полностью освоено мышлением то, что освоено языком. Мысль, для которой язык нашел краткое и четкое выражение, становится достоянием народа и народного мышления,и это мышление может подниматься на следующую, высшую ступень. Язык закрепляет достижения мышления.

4. Среди других функций языковой игры указывают обычно стремление развлечь себя и собеседника, а также стремление к самоутверждению—«триумф из-за исправности собственного интеллекта или же обнаружение у других отрицательной черты, от которой сам наблюдатель свободен, что пробуждает в нем фарисейское довольство собой» [Buttler 1968:12].

Самоутверждение путем осмеивания окружающего становится оправданной необходимостью в некоторых особых условиях общественной жизни, например в условиях советского тоталитаризма, когда мы остро чувствовали, что «все в бедной отчизне преступно иль глупо», и ничего не могли изменить, когда смех оставался единственным общедоступным способом борьбы с окружающим злом. Не случайно анекдот, занимающий весьма скромное место в нашей современной бурной общественной жизни, был любимым, чуть ли не единственным способом «отвести душу» в предшествующий семидесятилетний период нашей истории. «Юмор – это убежище, в которое прячутся умные люди от мрачности и грязи»,– писал А. Вампилов в записных книжках (цит. по карт. БАС). «Новая острота обладает таким же действием, как событие, к которому проявляют величайший интерес; она передается от одного к другому, как только что полученное известие о победе» [Фрейд 1925: 18—19]. Не правда ли, эти слова сказаны как будто о нас, о нашей недавней жизни?

б. Итак, языковая игра —это и замечательный учитель словесности, и забавный собеседник, и великий утешитель-психотерапевт. С этими функциями связана еще одна важная функция языковой игры, которую мы назвали бы маскировочной. Остановимся на ней несколько подробнее.

Маскировочная функция языковой шутки

Эта функция языковой шутки имеет прагматическую основу—касается не содержания описываемого, а отношений между говорящим и адресатом (адресатами), принятых ими соглашений: языковая шутка позволяет обойти «цен-зуру культуры». Бернард Шоу писал: «...для правды есть отдушина: то, о чем запрещается говорить всерьез, можно сказать в шутку» (Ларец острословов). Шутка позволяет «замаскировать» сообщение и благодаря этому выразить те смыслы, которые (по разным причинам) находятся под запретом. Можно указать на пять разновидностей подобных смыслов.

1. 3. Фрейд [1925] отмечает, что одна из важных функций языковой шутки заключается в удовлетворении агрессивности и склонности к обсценному, обычно подавляемых. Сальный разговор, «чрезвычайно излюбленный простым народом», в образованном обществе вытесняется, отвергается цензурой культуры. «Смеяться по поводу грубой сальности... нам было бы стыдно, или она показалась бы нам отвратительной»,—пишет Фрейд [1925:136]. Но для психики человека отречение от «первичных наслаждений» очень тяжело. Острота позволяет упразднить отречение, вернуть потерянное. Теперь, когда остроумие пришло нам на помощь, мы вновь можем смеяться над неприличным. Говорящий «прячется» за язык («А я что? Это язык так устроен!»). Именно с этим связан факт (иногда подвергающийся обыгрыванию): в непонятные слова и словосочетания слушающие склонны вкладывать бранный или неприличный смысл. Ср.:

(1) —А кто же у вас тут климатологией занимается?

—Надо быть, Игнашка Кривой к этому делу причинен. Не то он конокрад, не то это самое(А Аверченко, Люди, близкие к населению).

(2) – Вчера вечером он мне сказал,, что я выгляжу такой эфирной прилунном свете.

—А что это значит?

—Не знаю, но на всякий случай я ему съездила по физиономии.

(3) «Товарищлейтенант, в отпуску я с девушкой познакомился».

– «Ну и как? Вам удалось ее заинтриговать?»

– «Да, товарищ лейтенант, пять раз».

(4) Репортер – передовику производства:

—А какое у вас хобби?

—Ну, сантиметров 15~

Еще пример такого рода – анекдот, обыгрывающий фамилию президента Академии наук

[На заседании Академии наук]:

—Мань, хочешь, я тебе Келдыша покажу?

—Да ты что, Ваня?!Дома, дома!

Сходным образом из множества возможных пониманий переделанной пословицы Машу каслом не испортишьбезошибочно выбирается неприличное. Да и само слово двусмысленностьобозначает не сочетание любых двух смыслов, а сочетание двух смыслов, один из которых считается неприличным.

Кроме отмечаемой 3. Фрейдом маскировки неприличного, можно указать еще ряд проявлений реабилитации языковой шуткой запретных смыслов.

2. «Маскировочная» функция языковой шутки ярко проявляется в афористи-ке.Как и сальность, она переживает кризис. Так называемые «общезначимые выражения» – сентенции, максимы – становятся после XVIII в. немодными и нередко вызывают раздражение и насмешку. Вспомним, как едко издевался Брюсов над Леонидом Андреевым за содержащиеся в его произведениях, в частности в «Жизни человека», истины типа: «Молодость и любовь утешают и в бедности», «В удаче все льстят, при неуспехе отвертываются» [В. Брюсов, Л. Андреев. «Жизнь человека» в Художественном театре]. И. Губерман пишет на эту же тему:

Люди воздух мыслями коптят многие столетья год за годом.

Я живу в пространстве из цитат и дышу цитатным кислородом.

Суждение совершенно справедливое, но любопытно, что Губерман сам охотаю «коптит воздух» мыслями типа:

Редко нам дано понять успеть, в чем таится Божья благодать, ибо для души важней хотеть, нежели иметь и обладать.

ИЛИ:

Кто понял жизни смысл и толк,

Давно замкнулся и умолк

Современные авторы очевидным образом начинают стыдиться дидактического, назидательного тона. Но склонность-то к морализированию, видимо, сохраняется! И тут опять, как и в случае сальности, говорящие прячутся за язык, за языковую игру. Есть доля истины в шутливом высказывании Ф. Кривина: «...о серьезном говорить всерьез – все равно что заедать кирпич черепицей... Тут уж приходится выбирать: либо о серьезном несерьезно, либо о несерьезном серьезно» (цит. по: [Вл. Новиков 1989:248]).

В наше время сентенции типа: Не посягай на чужое добро, или: В отношениях с людьми избегай трений, или: Ничтожества, когда их много, представляют грозную силувыглядели бы старомодно-занудными. Однако те же сентенции в «каламбурной упаковке» – вполне уместны:

(5) Уголовников тоже влечет к добру, но, к сожалению, к чужому(Н. Глазков).

(6) Что ты скажешь на это, физика? В отношениях между людьми трения ведут к охлаждению.

(7) Не согласен с математикой. Считаю, что сумма нулей дает грозную цифру.

Два последних примера взяты из сборника сентенций Станислава Леца под характерным названием «Непричесанные мысли». Не точнее ли было бы название «Мысли с модной прической»?

3. Шупсапозволяет,далее, высказывать тривиальное,то,что «навязло в зубах», но «накипело в душе» и требует выхода, например мысль о том, что в нашей стране люди живут хуже, чем в «нормальных» странах; ср. известный анекдот «застойных» годов*.

Иностранец спрашивает: – Что это за очередь?

—Масло дают.

—О! А у нас только продают. А это за чем очередь?

—Ботинки выбросили.

—Какие, эти?Да, у нас такие тоже выбрасывают.

Точно так же предельно сжатая каламбурная форма оправдывает возвращение Г. Лихтенберга к старым как мир мыслям о женском непостоянстве и об усыпительном действии проповедей:

Двуспальная женщина—односпальный церковный стул(по: [3. Фрейд 1925]).

4. Шутка позволяет высказывать странные, атои абсурдные мысли. Ср.:

(8) Приятно поласкать дитя или собаку, но всего необходимее полоскать рот(Козьма Прутков).

(9) Заря подобна прилежному ученику, она каждое утро занимается(Журн. «Сатирикон»).

(10) «Эк тебя разнесло -moL > —укорял Сидор Марфу, в которую угодил артиллерийский снаряд (А.Кнышев).

Необходимо, однако, подчеркнуть, что для выражения подобных (странных или абсурдных) смыслов необходима «санкция языка» – сходство обыгрываемых слов. И стоит заменить в приведенных примерах выделенные слова другими, пусть близкими по смыслу (соответственно: чистить зубы, горит,разорвало),как получается полная бессмыслица, не заслуживающая внимания собеседника или читателя. Ср.: Приятно поласкать дитя или собаку, но всего необходимее чистить зубы.

Следует отметать, что возможны абсурдные высказывания, не санкционированные языком, представляющие собой простое нагромождение нелепостей. Здесь особенно отчетливо проявляется сущность абсурдистской остроты. Абсурдистская острота, по 3. Фрейду, «своеобразный бунт против тирании рассудка» [Дземидок 1974:42]. Вот несколько ярких примеров этого «бунта» – из русского и английского фольклора:

(11) Когда у кого заболит сердце и отяготеет утроба, и тому пристойные статьи: Взять мостового белого стуку 16 золотников, мелкого вещного топу 13 золотников, светлого тележного скрипу 16 золотников, а принимать то всё по 3 дни неетчи, в четвертый день принять в полдни, и потеть три дни на морозе нагому, покрывшись от солнечного жаркого луча неводными мережными крылами в однорядь(Лечебник XVIII в.).

(12) Зашел в избу. Вижу, тесто бабу месит. Я усмехнулся, а тесту не понравилось.

(13) Ехала деревня мимо мужика,

Вдруг из-под собаки лают ворота.

(14) В прошлое воскресенье рано утречком, часов примерно в шесть вечера, я плыл на всех парусах через горы, когда повстречался вдруг с двумя всадниками в карете, сидевшими верхом на одном муле, и спросил их, не знают ли они, на какой час назначена свадьба Билла Хэннефорда, которого отпевали вчера в нашей церкви(«Бабушкин дедушка»).

5. Языковая шутка позволяет обойти цензуру культуры и еще в одном важном пункте: она позволяет говорящему нарушать важный принцип речевого общения-принцип вежливости, маскирует и сглаживает невежливость. Особенно отчетливо это проявляется в иронии. Ироническое высказывание Да, ты—герой/неприятно для слушающего, но все-таки не в такой степени, как «прямое» высказывание (имеющее, в сущности, близкое значение) Ты—трус!

Еще пример – частушка из к / ф «Свинарка и пастух»:

Очень, девки, не гордитесь,

Три копейки вам цена!

-Только, девки, не сердитесь:

Это я пропел шутя!

Шутка предметная vs. шутка языковая

1. Не всякая шутка, словесно выраженная, является языковой. Вслед за Лип-псом и другими исследователями мы выделяем среди словесных шуток предметные шуткии языковые шутки.Исследователи пытались выработать критерии для разделения этих двух типов. Д Баталер [Buttler 1968], исследующая польскую языковую шутку, указывает, что в языковой шутке языковая форма ненарушима, не допускает синонимических замен, не поддается передаче элементами чужого языка. Существенное различие между этими видами шутки проиллюстрируем двумя примерами.

Вот классический образец предметной шутки, приводимый разными авторами (Й. Фолькельт—на немецком языке, Д. Баттлер – на польском). Мы переводим ее на русский. Профессор, видя, как жена замахивается на него книгой, кричит: «.Ради Бога, Гертруда, не этой! Эта из университетской библиотеки. ^л> В этой шутке важен комизм ситуации, характеров, поэтому она может быть изложена другими словами («эта книга принадлежит университетской библиотеке», «эту книгу я взял в библиотеке» и т. п.) и легко переводима с одного языка на другой,– так же как слова о гоголевском заседателе, от которого всегда пахнет водкой: «он говорит, что в детстве мамка его ушибла, и с тех пор от него отдает немного водкою».

2. А вот пример чисто языковой шутки:

Первомайские лозунги.

для тр анспортнико в: Дадим каждому пассажиру по мягкому месту!

для связисто в. За связь без брака!

Эта шутка имеет чисто языковой механизм, использует многозначность конкретных русских слов и словосочетаний:

мягкое место—1) место в транспорте, оборудованное мягкой мебелью,

2) часть тела;

связь– 1) средство для передачи информации, 2) близость (в частости половая);

брак —1) недоброкачественность, 2) супружество.

Естественно, что эта шутка, в отличие от шутки о профессоре, непереводима на другие языки и не допускает замены слов, составляющих костяк шутки, на другие, пусть близкие по значению, русские слова. В этом легко убедиться, производя соответствующие замены: Дадим каждому пассажиру по удобному месту!', За связь без повреждений!Комический эффект полностью утрачен ¹ 1
  Метод эксперимента для «разрушения» каламбура успешно применял А А Щербина, подставляя созвучные слова или синонимы и убеждаясь, что «малейшее нарушение ею (каламбура.— В. С) семантико-звуковой структуры неизбежно уничтожает каламбур, а иногда даже и обессмысливает такой “разрушенный” контекст» [Щербина 1958:65—66].


[Закрыть].

В. Пропп утверждал, что «язык комичен не сам по себе, а потому, что он отражает некоторые черты духовной жизни говорящего, несовершенство его мышления» (Пропп 1997:149]. С этим замечанием нельзя согласиться: языковая шутка – это шутка и над языком(а иногда – исключительно над языком).

3. Впрочем, отграничение чисто языковых шуток от шуток предметных не так определенно, как нам этого хотелось бы,—поскольку не слишком надежны сами критерии этого отграничения, в том числе и основной из них – непереводимость на другие языки. Э. М. Береговская отмечает, что многие явления аффективного синтаксиса, например такие фигуры, как хиазм и зевгма, представляют собой универсалии, свойственны всем или почти всем литературно развитым языкам и, естественно, идеально переводимы [Береговская 1984:11—14 и др.]. Легко также переводятся на другие языки шутки, использующие средства прагматики, которая, как известно, характеризуется неконвенциональностью. Вот один показательный пример. Интересная работа Е. В. Падучевой [19826] исследует обыгрывание норм ведения диалога в сказках Льюиса Кэрролла. При этом оказалось возможным анализировать русский переводсказок, сделанный Н. М. Демуро-вой, поскольку оказались переводимыми с английского на русский многие случаи языковой игры, даже некоторые каламбуры. Что касается близкородственных языков, то здесь возможности «обмениваться шутками» еще шире. Так, мы убедились, что многие случаи языковой игры, приводимые в уже упомянутой нами обстоятельной работе Д. Баттлер [Buttler 1968], сохраняют комический эффект при переводе с польского языка на русский (даже шутки, использующие арсенал низших уровней языка – морфологию, словообразование). Несколько примеров:

безпортковец, недотруп, журналглист, Министерство халтуры[вм. культуры}-, Хорошая парочка—он кретиноват, она мегеровата У меня есть слепой брат, номы редко видимся, Накрывая любимую женщину с другим типом– делаешь глупость: пусть сами накрываются, если хотят.

Интересно также отметить, что даже так называемая непереводимая игра слов может быть передана средствами другого языка (с метаязыковыми пояснениями) и комический эффект при этом частично сохраняется. Один пример подобного переложения – из сборника «Физики продолжают шутить»: Томсон (лорд Кельвин) однажды вынужден был отменить свою лекцию и написал на доске: «Professor Tomson will not meet his classestoday» (Профессор Томсон не сможет встретиться сегодня со своими учениками). Студенты решили подшутить над профессором и стерли букву «с» в слове classes. На следующий день, увидев надпись, Томсон не растерялся, а, стерев еще одну букву в том же слове, ушел (classes – классы, lasses—любовницы, asses – ослы).

В данной работе мы, естественно, будем говорить только о языковых (но не о предметных) шутках, причем в одном строго определенном аспекте: языковая шутка интересует нас как вид лингвистического эксперимента.

Языковая игра как лингвистический эксперимент

1. Известно, что в XX в. в различных областях науки и искусства (в математике, биологии, философии, филологии, живописи, архитектуре и т. д.) многие ценные идеи и начинания российских ученых и деятелей культуры заглохли в душной атмосфере советского тоталитаризма, но получили признание и развитие на Западе и через десятилетия снова возвращаются в Россию. Это в значительной степени относится и к методу лингвистического эксперимента, громадную роль которого настойчиво подчеркивали в 20-х годах А. М. Пешковский и особенно Л. В. Щерба. «Сделав какое-либо предположение о смысле того или иного слова, той или иной формы, о том или ином правиле словообразования или формообразования и т. п., следует пробовать, можно ли сказать ряд разнообразных фраз (который можно бесконечно множить), применяя это правило (...) В возможности применения эксперимента и кроется громадное преимущество – с теоретической точки зрения – изучения живых языков» [Щерба 1974:32].

На словах необходимость экспериментирования в синхронических исследованиях признаётся, по-видимому, всеми российскими лингвистами, на деле, однако, возможности этого метода до сих пор используются недостаточно. Зарубежные исследования по грамматике, семантике, прагматике – это, как правило, се-

рия экспериментов над несколькими, тщательно подобранными примерами и интерпретация полученных результатов. В России работа по современному языку в рассматриваемом отношении мало отличаются от работ по истории языка: и в тех и в других приводятся большие списки примеров из обследованных текстов и сама величина списка расценивается как доказательство правильности развиваемого положения. При этом: игнорируется то обстоятельство, что в реальных текстах анализируемое явление нередко искажено воздействием добавочных факторов. Мы забываем предостережение А. М. Пешковского, который отмечал, что было бы ошибкой видеть, например, в союзе ивыразителя распространительных, причинно-следственных, условно-следственных, противительных и т. п. отношений; это означало бы, что «в значение союза просто сваливается все, что можно извлечь из вещественного содержания соединяемых им предложений» [Пепшовский 1956:142], Исследователь языка попадает при этом в положение химика, который для химического анализа какого-то металла брал бы куски его руды разного минерального состава ^приписывал наблюдаемыеразлит чия самому металлу. Очевидно, химик возьмет для! своего опыта чистый металл, лишенный примесей. Мы также должны оперировать тщательно подобранными* примерами, по возможности исключающими:воздействие добавочных факторов^, и экспериментировать с этими примерами (например, заменять слово его сино^-нимом, изменять тип речевого акта, расширять фразу за счет диагностирующего контекста и т. п.).

2. Сказанное выше отнюдь не означает, что автор—противник сбора текстового материала. В исследованиях по диахронии, по стилистике и т.д. он необходим. Да и при изучении современного языка примеры из текста– это полезная отправная точка и ценный иллюстративный материал. Однако сбор текстового материала не должен стать самоцелью. Это не лишенное приятности занятие дает не так уж много: по Маяковскому, «в грамм добыча, в год труды». При изучении живого языка упор должен быть сделан на лингвистическом экспериментировании. Мы сэкономим время и добьемся лучших результатов. Об этом хорошо сказал Ю. Д. Апресян: «Можно десятилетиями собирать факты и ни разу не заметить семантического секрета слова, который оно мгновенно отдает в условиях острого эксперимента» [Апресян 1971:34].

3. Важным видом эксперимента, являются наблюдения над «отрицательным языковым материалом» – аномалиями (высказываниями, противоречащими языковой интуиции). Т. В. Булыгина и А Д. Шмелев отмечают (со ссылкой на Т. Куна), что в науке нередко открытие начинается с осознания аномалии [Булыгина – Шмелев 1997:438]. «...игра в нарушение семантических и прагматических канонов имеет своей целью вникнуть в природу самого канона, а через него и в природу вещей» [Арутюнова 1988: 303]. Разумеется^необходима осторожность при интерпретации результатов. Результаты, которые резко противоречат существующим представлениям («ни в какие ворота не лезут»), требуют тщательной проверки. Не исключено, что мы имеем дело с ошибкой эксперимента. Как заметил Э. Даль, «если мой градусник показывает, что у меня температура 43 ^вС, то я заключу отсюда не то, что прежние теории относительно возможных колебаний температуры человеческого тела не верны, а то, что мне следует купить новый градусник» (цит. по: [Булыгина – Шмелев 1997:437]).

3-1789

Ю. Д. Апресян предложил единую шестизначную экспериментальную шкалу для измерения степени языковой неправильности: правильно – (+), допустимо – (-), сомнительно – (?), очень сомнительно – (??), неправильно – (•), грубо неправильно (**). Языковая игра (ЯИ) располагается, как правило, в верхней части шкалы, это обычно небольшие оттслонения от нормы или даже просто некоторая необычность, например «сгущения», перенасыщение какой-то не слишком частой языковой особенностью—типа Съел тельное, надел исподнее и поехал в ночное(ср. [Норман 1987]). Сильные отклонения от нормы и грубые неправильности в художественной речи редки, а в авторской – крайне редки. Есть, однако, одно исключение – пародия.