Текст книги "Хроника парохода «Гюго»"
Автор книги: Владимир Жуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)
Игра стоит свеч, подытожил Полетаев.
Он толкнул слегка Реута вперед, когда подошли к управлению порта: вы, дескать, автор, вам слово. И когда начали обсуждать проект в прокуренной, жарко натопленной комнате, тоже помалкивал, предоставляя Реуту самому в первый, пятый и сто двадцать пятый раз растолковывать присутствующим и тем, кто приходил позже, свою идею.
Старпом с «Гюго» говорил, убеждал, доказывая, как будто это была его работа – разгружать пароходы, а те люди, в чью обязанность как раз входило разгружать, слушали его и не соглашались. Доказывали, что ничего не выйдет, не получится, что так не делают, и Реут начинал снова говорить, убеждать, доказывать.
– А где стропы возьмем? – внезапно спросил кто-то, и все поняли, что теперь уже не выгорит у моряка, отменит вопрос затею, во всяком случае, отложит ее исполнение.
– Вполне понятно, – отозвался Реут тоном полководца, уставшего разъяснять, как будет достигнута победа. – Раз нет у вас кранов, нет и оснастки. Но стропы уже изготовлены у нас на судне силами команды.
Надо бы глянуть на того портовика, что спросил про стропы, на его красную, задубленную ветрами физиономию, но Реут, когда одобрительно загалдели вокруг, скосил глаза, не отказал себе в удовольствии посмотреть на своего капитана.
«Ну а что теперь скажете, Яков Александрович?» – означал его взгляд. «Хорошо, сейчас хорошо у вас получилось, – ответили сквозь махорочный дым глаза Полетаева. – Но все-таки о подобных вещах полагается предварительно докладывать. Хотя бы для того, чтобы не уронить случайно авторитет капитана, который ничего не знал о стропах. Вы ведь тоже, надеюсь, хотите быть капитаном?» «Буду, буду капитаном, – снова летел взгляд Реута, и его на словах следовало дочитать так: – Буду капитаном и свой авторитет ронять никому не позволю. Но сейчас мне важно другое: чтобы вы поняли, что В. О. Реут значит куда больше, чем вы назначили ему в своих до грамма взвешенных представлениях о жизни!»
– Поздравляю, – сказал Полетаев, когда они вышли на мороз и все уже было решено в деталях, – начинать сегодня же, как только освободятся буксиры, нужные для перешвартовки.
– Спасибо, тронут, – весело отозвался Реут.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ЛЕВАШОВ
Вот уж не думал, что так трудно сидеть в тесной кладовке! Еще поначалу, когда я лежал на тулупе, свернувшись калачиком, – вечер и половину ночи в темноте, – было ничего. Почти как в каюте, у себя на койке, только жестко. Но потом сон внезапно ушел, смертельно захотелось походить, размяться. Я вставал, делал шаг и натыкался на стену, садился, снова вставал и опять ложился – все было по-старому.
Временами становилось до того не по себе, так хотелось вырваться за пределы глухих, равнодушных стен, что я готов был кричать, барабанить кулаками в проклятую, прочно запертую дверь, требовать, чтобы меня выпустили. И только ненависть к Реуту мешала это сделать.
Ему я не хотел сдаваться. Пусть он сильнее, повторял я про себя, пусть ему позволено безнаказанно творить несправедливость, я все равно не сдамся, ему меня не сломить. И все такое, в стиле «Графа Монте-Кристо».
Но большей частью я не думал про Реута. Просто было одиноко и поэтому грустно. Вспоминалась Москва, наш двор в сугробах, троллейбусы, желтеющие окнами, грузовики-фургоны с торчащими трубами печек, тесный перекресток возле школы. Первый урок – биология. Я стою у доски, у картин художника Ватагина, изображающих динозавров, летающих ящеров, охоту доисторических людей на мамонта, и долго мямлю про закон Мюллера-Геккеля. Никак не могу вспомнить, что чего повторяет по этому закону – онтогения филогению или филогения онтогению. Смотрю на человека в шкурах, замахнувшегося камнем на поникшего, в боли и ярости взметнувшего бивни мамонта, и умолкаю.
Учительница ставит мне двойку. Я иду к своей парте и думаю, что это не имеет значения – двоек у меня хватает. После большой перемены собираю книги в портфель и ухожу из школы.
Конец марта, но метет поземка. Впереди я замечаю серебряный баллон аэростата. Ветер мотает баллон, хочет поднять над мостовой, но его крепко удерживают за веревки девушки в шинелях. Та, что идет последней, оборачивается, и я узнаю нашу биологичку. Она с укоризной смотрит на меня, и я пугаюсь, ищу, куда бы спрятаться от взгляда из-под солдатской шапки.
Аэростат удаляется, его застилает летящий снег, и я вдруг отчетливо, как будто читая по книге, вспоминаю то, что не мог ответить на уроке: онтогения – это процесс развития человека от зародыша до полностью сформировавшегося организма, а филогения – эволюция человека от примитивных форм до нынешнего состояния. Аэростат уже еле виден, и на мостовой – сугробы, просто невозможно бежать, но я спешу, спешу вперед и кричу: «Слышите! Я знаю... Онтогения есть краткое повторение филогении...»
– Эй, Левашов! Умер, что ли? Проснись!
Я открываю глаза с болью. Свет, резкий свет из коридора затопляет мою темницу. И, еще не понимая толком, откуда свет и что мне говорят, я вываливаюсь в проем двери, в беспредельное, кажется, пространство, с наслаждением вдыхаю прохладный воздух.
Слышится смех – тихий, незлобный, и затем я уже окончательно просыпаюсь. Старшина первой статьи Богомолов показывает на стоящую возле дверей скамейку, на ней завтрак – чай, хлеб, масло. Я начинаю жевать и слышу, как бухает раз, другой под палубой, а потом корма, где мы находимся, начинает мелко дрожать, и внизу уже равномерные удары, и гудение, и как бы плеск.
– В ковш пошли, – поясняет Богомолов. – К причалу швартоваться.
Он снова запирает меня, но теперь в кладовке горит свет, отражается на окрашенных в палевый цвет стенах, и они как бы раздвигаются чуть-чуть. Я сижу на тулупе и думаю о незнакомом Петропавловске – какой он вблизи. По швартовому расписанию мое место на носу, оттуда хороший обзор. Вот и теперь я был бы там, возле брашпиля. Рядом – боцман, в напряженном ожидании уцепившийся за рычаг, силач Рублев с красным, веснушчатым лицом, Маторин (его в мыслях я быстро пропускаю), Андрей Щербина с вечной своей ухмылочкой, равнодушно-спокойный на вид, и еще... Аля...
Я встаю, делаю шаг, но стена загораживает путь. Я касаюсь ее руками и думаю, что Аля могла бы успеть забежать до швартовки в кормовую надстройку, когда Богомолов приносил завтрак. Так просто, на секунду забежать на одно словечко.
Когда мне приносят обед, приходят Олег Зарицкий и Надя, и в ужин снова они и Никола. Мы болтаем, и я все время поглядываю за их плечи и головы: почему же нет Али?
На ночь гасят свет, и я лежу, вглядываюсь в плывущие перед глазами радужные круги, день за днем перебираю лето и осень, когда так легко стало жить и работать. Аля возилась со мной даже не как учитель, скорее, как репетитор, потому что все в мореходной астрономии построено на тригонометрии, а я ее в школе еще не проходил. Но мы одолели дебри тангенсов, прошли пол-учебника, и вдруг я стал замечать, что Аля часто замолкает, переводит разговор с апогеев и перигеев на что-нибудь другое. Тогда мне казалось, что ей неинтересно повторять со мной то, что она изучала в институте, а сейчас, в темноте кладовки, я с ужасом понимал, что ей было просто скучно, надоело все: я, учебники, склонения и высоты каких-то придуманных, обозначенных цифрами звезд. Она стала откладывать занятия, ссылаясь на то, что у нее дела. Конечно, мне и самому требовалось постирать, оформить стенгазету, но ведь дело не в этом – главное, как она говорила, что сегодня не сможет заниматься: ее лицо при этом выражало облегчение. Я прежде такого не замечал, вернее, не хотел замечать, а теперь, вспоминая, ощущал явственно. И еще история с якорями. Але наверняка было стыдно за меня. И потом стыдно: все работают, а я сижу, в кладовке.
Я опять вскакивал, натыкался на стены. Твердил, проваливаясь в тревожный сон, что не виноват – это лед, лед внезапно надвинулся, и я, правда же, находился на палубе, быть может, просто не услышал свистка, которым вызывал меня Реут... Внезапно просыпался и снова начинал доказывать неизвестно кому, что и астрономию изучать не сам придумал – она, Аля, и уже для нее, только для нее, сочинял фразы, какие скажу, только бы она не сердилась и не скучала и чтобы все осталось по-старому, потому что я не могу теперь иначе, я просто не смогу жить, если она... если она...
Дверь распахнулась. Я нехотя открыл глаза и подумал, что надо завтракать, а есть совсем не хочется. Но старшина Богомолов неожиданно заявил:
– Выходи, надо шинели повесить. А то беспорядок, понимаешь, в кубриках.
– Неужели трое суток прошло?
– Полтора. Приказали выпустить. Ну иди, иди, надо шинели вешать.
– А кто приказал? Реут?
– Не знаю, лейтенант передал. Давай жми...
Я вышел на палубу и удивился, как тесно тут, в ковше Петропавловского порта. «Гюго» был пришвартован к борту еще одного «Либерти», а к нему – другой пароход. И по близким берегам тоже стояли пароходы, и сопки, заснеженные, холодные, нависли будто бы над самой годовой.
Встретился боцман, сказал, что я буду по-прежнему нести стояночную вахту и, значит, до шестнадцати свободен. А потом в стороне прошли Олег и Аля, и я помахал им рукой. Олег тоже поднял руку и крикнул: «Привет освобожденным!», только Аля ничего не сказала, просто кивнула и пошла дальше.
Может, и не надо ничего другого. Или я должен был подойти сам, и мы бы втроем порадовались, что вот я опять на свободе, как все? Но я остался на месте. Знал, что рву тем самым какую-то ниточку, очень важную для меня, но ничего не мог поделать с собой, ничего.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
То, что происходило вечером и ночью – во время разгрузки, – видели на «Гюго» немногие, только участники событий и вездесущий Огородов. Он потом и рассказывал:
– Стропы наши матросики заранее приготовили, сам наблюдал их работу, это чиф правильно предусмотрел. Только стропы – полдела, главное было впереди... Груз ведь на соседнем пароходе особый – танки! Зеленые, с чудными высокими башнями, пушки вперед торчат – садись и на врага в атаку направляйся. Я ходил на них поглазеть, и ребята объяснили: танки называются «Генерал Шерман», и каждый весит по двадцать две тонны.
Застропили первую кибитку и – давай, кричат, стрелу. Наши вывалили пятидесятитонку, блок ее с крюком через борт соседний перешел, но не достало все же вылета стрелы, самую малость не достало, чтобы танк подцепить. Реут аж позеленел.
«Вантину снимать!» – приказывает. Это значит, чтоб стрела еще дальше вбок продвинулась.
Притащили лом. Реут, смотрю, первым шурует, чисто матрос, и все косые взгляды на Щербину бросает. А тот сидит себе у лебедки и в рукавицу дышит, пальцам тепло нагоняет. Ну прямо его ничего не касается! Чиф не выдержал, позвал: «Идите сюда!» А Андрюха ни с места. «Пустое, – говорит, – затеяли. Без вантины, – говорит, – мачту завалим».
Реут взглянул вверх, что-то в уме прикинул, да, видимо, решил не сдаваться. Ему с его характером хоть разбейся в лепешку, а танк на причал вытащи. И ради своей победы он готов был повалить все мачты на пароходе. Но как ни старался, как ни дергал лебедкой блок, ничего не вышло. И все поняли: скоро шабашить. В конце концов мы не плавучий кран, и разгрузка не наше дело. Стрельчук, смотрю, стал ванту на место ставить, велел собирать инструмент, раскиданный по палубе.
Я обрадовался: замерз, стоя без дела, да и неинтересно оказалось – обычная палубная возня. Хотел в каюту к себе спать отправиться и вдруг гляжу, Андрей Щербина подошел к старпому и что-то начал ему втолковывать. Рукой то на мачту показывает, то куда-то в сторону.
Реут слушает и головой вертит, не соглашается. Андрейша принялся еще горячей объяснять. И руки все складывает перед грудью, прямо лезгинку собирается танцевать. Чиф, смотрю, его слушает внимательней, тоже глядит туда, где третий пароход стоит, а потом слова до меня донеслись. Щербина сказал: «Я здесь буду, а на ту лебедку пусть Жогов встанет. Другой не справится».
И чиф уже Стрельчуку: «Где Жогов? Сию секунду сюда!»
А где Жогов может быть? Спит. Открутился, сказал, наверное, боцману, когда разгрузочная бригада собиралась, что он старший рулевой и к лебедкам с детства отвращение имеет. Федя Жогов, известно, работу интеллигентную предпочитает.
Ну а дальше события пошли так, что я и забыл о холоде и что время уже подбиралось к полуночи. Реут уходил на дальний тот пароход, что третьим по счету от нас был пришвартован, и долго его не было, старпома, – видно, потрудней пришлось уговаривать тамошнее начальство, чем его самого Щербина вразумлял. Но, в общем, уладилось.
Ведь вот чего придумал Щербина: раз вылета стрелы не хватает и ею танк из трюма не вытащишь, так надо, чтобы другая стрела, с другого парохода этот танк американский оттягивала в сторону – так бабы в деревнях ведро от края колодца оттаскивают, чтобы вода не расплескалась. И любо-дорого было глядеть, как хитроумный проект осуществлялся, пока танк не показался над бортом. Дальше-то вот самое страшное и началось.
Темень вокруг, в середине прожекторы полыхают, танк малюсенький такой висит под черным небом, а лебедки из-за него дерутся: одна к себе тянет, другая рвет обратно, и оттого мачты трясутся, похоже, землетрясение началось, вот-вот какая-нибудь вантина лопнет... И пароход весь трясется – в самый сильный шторм такого не бывало.
А лебедки гудели. И подумать только, что Андрей Щербина с Федькой Жоговым выделывали: танк шел ровно, будто но невидимому настилу ехал, а не висел черт знает на чем – на двух талях, растянутых над углом. Теперь требовалось, чтобы лебедки вертелись с абсолютно одинаковой скоростью: сколько дальняя отпускала, столько троса другая должна была выбрать. Перетяни Андрей на сантиметр больше, и снова бы дуэль началась – чей трос выдержит. Но он не перебирал, военный инвалид, точнехонько вел опасную игру, словно сам по проволоке шел.
Наконец «Генерал Шерман» повис на одной, нашей, стреле, и Стрельчук приставил к нему лестницу – залезть и отцепить тот крюк, что приехал вместе с танком с дальнего парохода. Сделали, перевели стрелу на другой борт, и Реут скомандовал: «Майна!»
Танк исчез, а потом треск раздался. Сердце екнуло: уж не продавила ли махина причал? Но затарахтел весело мотор – трактором, значит, «Генерала» в сторону поволокли на буксире, на твердую землю. Порядок, стало быть...
И тут мне на глаза попался Щербина.. Стоят и копчиком языка сигарету заклеивает. Последняя, ломаная у него, видно, сигарета осталась, а может, просто порвалась бумага... Я никогда раньше не мог представить, каким он на фронте, был, Андрей. Краснофлотцем, сигнальщиком с плавбазы «Амур», помнил – он к нам во двор на Первую Речку приходил. Но то время довоенное... А каков он был на фронте, Щербина, долго я вообразить не мог. А тут, у лебедки, сразу представил. Вот такой и был: челка из-под шапки выбилась, полушубок расстегнут. Спрыгнет в темноте в окоп, притулится к земляной стенке и цигарку начнет языком склеивать – аккуратно, задумчиво, словно это все, на что он способен!..
Было еще темно и по-глухому морозно, по часы показывали утро. Реут поискал глазами боцмана. Тот стоял далеко, на другом борту, устало подгонял матросов, да и приказывать ему, собственно, было нечего, и Реут понял: пора уходить. Позавтракать в уютном тепле кают-компании и спать, спать...
А уходить не хотелось – от молчавших лебедок, от валявшихся повсюду тросов, света прожекторов, от усталого боцмана, торопившегося навести порядок после разгрузки.
Мимо прошла Алферова, и Реут обрадовался, подумал: странно, он не замечал ее ночью – вот уж действительно доняли танки. Хотел сообщить ей об этом – весело, как бы в шутку и почувствовал, что не сможет заговорить первым. Она работает, а он уже праздный, отдыхает, и мысли у него праздные.
Сунул руки в карманы, пошел прочь.
– Вадим Осипович!
Этого, что ли, ждал, потому и не хотелось уходить?
Он обернулся и подумал: жалко – отошел уже, большое расстояние до нее, так не поговоришь.
– А вы сегодня класс показали, Вадим Осипович. Высший. Можете гордиться!
– Работа, – сказал он. – Морская работа.
– Не скромничайте. – Аля направилась к нему, неловко подхватив клубок стального троса. – Я кое-что повидала. Не всякий бы решился.
Вот теперь она близко. Можно разглядеть, что на голове у нее синяя вязаная шапочка. Та самая. Только уже не новая, измазана чем-то. Матрос...
– Значит, хоть в чем-то вы признаете меня?
– О! – Аля засмеялась. – Еще как! Я же сказала: высший класс.
Он силился разглядеть ее глаза и досадовал, что свет падает сзади, ясно виделся только край поднятого воротника, легкий парок дыхания.
«А ведь она могла спросить про арест Левашова, – подумал Реут. – Могла, но не спросила». И, подождав, с облегчением сказал себе: «Она умная, она поняла».
Аля потащила трос дальше, а он стоял, смотрел ей вслед. Похвалил себя за то, что не сорвалось с губ умильное «спасибо». Все-таки надо держаться в рамках! Но вообще чертовски приятно. Все в итоге этой ночи приятно, все...
На другой день в красный уголок явился отоспавшийся Щербина.
– Ты, Андрик, говорят, неприступную оборону Петропавловска обеспечил, – налетел, посмеиваясь, кочегар Оцеп. – Целый батальон танков, сказывают, под вулканом выстроил... А с кем они воевать будут? Я не первый раз на Камчатке, а вот немца что-то ни одного не приметил!
И сразу стало тихо, даже костяшку домино никто опустить не решился. Ждали, что ответит Андрей, и знали, что ответить толком ничего нельзя: разве кто виноват, что пролив Лаперуза замерз и грузы пришлось задержать?
А Оцеп дальше, не может остановиться:
– Американцы небось думают, танков на фронт подбросили, а они вон где – под Авачей!
Щербина насупился, склонил голову. И сказал негромко, вроде бы даже спокойно, неподходяще к своему рассерженному виду:
– Не знаю, что думают американцы, Оцеп, а тебе скажу: был у нас в морской бригаде остряк один. Когда мы на формировке стояли, он все, бывало, спрашивал: «Ну что это, братцы, за война? Когда в наступление пойдем? Я бы да-а-вно орден заработал». И знаешь, Оцеп, когда того парня в первом бою осколком крепко задело и в санбат его отправили, так никто особенно вздыхать не стал. Способней было без его трелей... На войне не трепись, делай, что сегодня положено. А завтра видно будет... Понял?
Ответа он дожидаться не стал, вышел.
– Подумаешь, – обиделся кочегар. – Медалями загремел. А мы что? Словно у нас тут общество увеселительных прогулок.
– Так он же тебе это и втолковывал, дурья башка!
Маторин стоял у стола, разложив перед собой бумаги, и что-то помечал красным карандашом. Он вообще редко улыбался, но теперь к обычно строгому выражению его лица прибавилась некоторая торжественность. Маторину явно нравилась роль председательствующего. Когда в углу зашумели, он взглянул удивленно и немного с обидой:
– Тише, товарищи! Собрание не окончено. Есть еще один вопрос...
– Два разобрали, хватит.
– Без чая останемся!
– Кончай базар, сознательность надо иметь.
– Тише, товарищи комсомольцы, – снова произнес Маторин и, убедившись, что теперь его слушают, продолжил: – Есть еще важный вопрос. Слово для информации имеет секретарь судовой партийной организации Евгений Карлович.
Второй помощник Клинцов степенно поднялся, покрутил в руках незажженную трубку, сунул в карман и совсем не ораторским, обыденным голосом вывел:
– Да, собственно, какая у меня информация. Почти все, что скажу, вам известно. Вот... Что за высокие показатели в соцсоревновании наш коллектив удостоен почетного вымпела, радиограмму зачитывали. Вместе мы все радовались. И в ведомостях за получение премии вы тоже расписывались... Гордо это – под вымпелом море бороздить. Но и обязывает! Вот... Мы и задумались, коммунисты: а что дальше? На других судах тоже нажимают, и вымпел что – снимать?
– Не отдадим!
– Тоже поднажмем...
– Верно, поднажмем, – согласился Клинцов. – А как?
– Работать нужно.
– Точно, работать. – Клинцов достал из кармана трубку и сунул ее обратно. – Работать, да. Здорово работать. Еще лучше работать. Вот... Но важно знать, у кого хорошо получается, а у кого похуже. Раньше общим котлом шло, а теперь по-новому требуется, понадежней. Различать каждого...
– Правильно! Пусть боцман учитывает. Или старпом.
– И в машине... Стармех.
– Стармех, боцман... Они могут. Они и так все видят. Суть в том ли? – Клинцов вопросительно оглядел красный уголок. – Обязательства разве они за вас принимают? Сами небось. Вам самим бы и решать, кто лучше, а кто хуже трудится. Вот... Как смотрите на такое предложение партийцев? Про гласность соревнования?
Клинцов неожиданно сел, но Маторин уловил его маневр, тотчас продолжил:
– Я полагаю, поддержим, товарищи комсомольцы? Дельное предложение. И сразу, сейчас, проведем первое подведение итогов. – Он порылся в своих бумагах, поднял листок со списком. – Итак...
– Подготовиться дай!
– А голосовать тайно?
– Сиди, тайно! Опять буза начинается. Вечно от палубных буза.
– Крой, Маторин. С меня начинай. И чтобы в открытую высказывались.
– Значит, принимается, – подтвердил свои прежние слова Маторин. – Я забыл сказать, что есть мнение квалифицировать каждого как стахановца, ударника или отстающего. Буду называть фамилии. Зарицкий... Решайте!
– Стахановец. Крой дальше.
– А что выше: стахановец или ударник?
– Темнота, слушать надо!
– Непомнящий, кочегар.
– В машине все стахановцы!
– Ишь ты, обжуливают. Сказано: раньше принимали общим котлом. Индивидуально определяй.
– Индивидуально и есть все стахановцы. С Непомнящим во главе. Видал, фигурой вымахал! В дверь не проходит. Читай, Маторин, не задерживай.
– Левашов?
И споткнулись.
Неловко всем. И непонятно, отчего неловко. Переглядываются, шепчутся, молчат.
– Ударник... – вставили из угла.
– С чего вдруг? Ишачит со всеми на равных – стахановец!
– А трое суток старпом влепил?
– На трое суток меньше других вкалывал – вот и вычет. Ударник, значит. В кладовке небось отоспался.
– Сиди, пусть сам определит! Как считает про обязательства – выполнил?
– Товарищ Левашов, – позвал Маторин. – Собрание интересуется. Докладывай.
Он вскочил, красный, растрепанный. Руки неприкаянно терли обтянутую синим комбинезоном грудь, и в голосе сразу все – обида, злость, страдание:
– Отстающий! Самый отстающий я, хуже нет. Ходатайствуйте, чтоб списали. Чтоб не портил общую картину!
И опять тихо. И опять неловко. И теперь уже ясно, отчего неловко: про левашовский арест надо прения открывать, да ведь базар получится, никого толком не оповестили, когда одного матроса на работе недосчитались, мнение по слухам составляли. И еще оттого неловко, что и потолковать охота. Одному спесь с гордеца сбить, другому – заступиться.
– Ответ считаю несерьезным, – сказал Маторин. – Ты, Левашов, брось истерику разводить. Заслужишь, так и походатайствуем, чтоб списали. А сейчас давай говори, квалифицируй, как оцениваешь свою работу. Самокритично.
– А почему только я – самокритично? – Он опять вскочил, замахал руками. – Пусть все. И ты, Маторин, начни, покажи пример!
– Я на губе не сидел...
Спас положение Клинцов:
– Дело тут, товарищи, особое. Приказ старпома мы обсуждать не вправе. Допущенное матросом Левашовым нарушение дисциплины, конечно, надо записать ему в минус. Ему и всей комсомольской организации. Вот... Но давайте повременим. Дадим Левашову возможность исправиться. Минус пусть плюсом взаимно уничтожит. Как в математике... А там посмотрим, кем его назвать.
– Правильно! Сыпь, Маторин: без чая останемся.
– Значит, принимается предложение Евгения Карловича, – хмуро сказал Маторин. – Следующий Чепуров, машинная команда.
– Стахановец.
– Ударник! Неча всех в стахановцы записывать. Так и двигаться будет некуда. Левашова небось на минус...
Шли океаном, где-то возле Командоров.
Вечером Огородов поднялся на мостик проверить ходовые огни. Конечно, если что, ему с вахты просигналят, но тогда поздно – ЧП, тогда отвечай. Вот электрик все и осматривал днем, заранее, а время от времени прослеживал в ночи, чтобы спокойнее спалось.
Темень, вода за бортом шумит, чуть гарью из трубы тянет... Огородов отправился на левое крыло мостика и увидел впереди две темные фигуры: Реут, а рядом Алферова – стоит у ограждения, спиной к воде, а лицом к нему, к старпому.
То, что Аля на мостике, электрика не удивило, она на вахте была, но почему здесь Реут?..
Огородов виду не подал, обошел стоявших, высунулся за борт. А там красота! От судна отходит полоса пены и голубовато светится, фосфоресцирует. Повыше – красным глазом – огонь, свет от него расходится по точно определенному сектору, на сто двенадцать с половиной градусов, но чуток падает вниз, смешивается с таинственным мерцанием волны, и от этого высокая стена борта и мостик пурпурно сияют, словно бы их окутывает какая-то звездная пыль...
Электрик выпрямился, а старпом ему говорит:
– Светит?
– Чего ж не светить! А вы, я вижу, перед сном воздухом дышите, Вадим Осипович?
– Дышу. Разве нельзя?
А электрик ему:
– Что вы! Святое право каждого. Вот только не всегда удается, Вадим Осипович.
– Что не удается?
– Дышать. Так иной раз человека под микитки возьмут, что вздохнуть невозможно.
А старпом:
– Это где же так происходит?
– Бывает. Конечно, не у нас, на «Гюго». Тут порядок. Тут люди без дела не разгуливают.
Аля рассмеялась:
– Строг наш Огородов!
А электрик сказал свое – и в сторону. Нечего, дескать, мне на мостике торчать, да еще разговаривать. И тут до него слова долетели. Кто сказал, Огородов не смог разобрать – может, он, может, она, а может, и вместе что произнесли. Только смех четко послышался, ясный, тихий такой, как бывает, когда те, что смеются, хорошо друг друга понимают.
Огородов не утерпел, оглянулся. Глаза у него к тому времени привыкли к темноте, так что ошибки никак не могло получиться, в точности увидел: Реут взялся за воротник Алиной куртки, запахнул поплотнее. И сказал: «Простудитесь». А сам руки не опустил.
Электрик шел себе дальше, а они, видно, еще долго так оставались, потому что Алевтина ничего в ответ не произнесла, не возразила, когда старпом решил позаботиться о ее здоровье.
