Текст книги "Хроника парохода «Гюго»"
Автор книги: Владимир Жуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)
Хроника парохода «Гюго»
В годы Великой Отечественной войны морякам советского торгового флота пришлось взять на себя доставку большой части вооружения, продовольствия и других грузов, которые США поставляли нашей стране по союзническому соглашению – так называемому ленд-лизу. Перипетии этих нелегких, часто опасных рейсов за океан легли в основу романа.
Описывая дальние плавания экипажа судна, автор подробно прослеживает личные судьбы своих героев – и опытных моряков, и молодежи, тех, для кого встреча с морем стала суровой школой жизни, испытанием мужества и верности.
Часть I
ГЛАВА ПЕРВАЯ
От всех океанских судов, которые люди настроили с начала века до весны сорок третьего года, американские пароходы типа «Либерти» отличала на редкость экономная конструкция. Ни обязательных прежде заклепок – их повсюду заменяли сварные швы, ни переплетения бесчисленных ребер и балок остова – в ход шло только самое необходимое.
Зато месяц-другой, и на стапеле возникали осанистые борта, следом – угловатая, словно бы вырубленная гигантским топором, надстройка.
Человек, родивший проект незамысловатого судна, не был, однако, лишен чувства красоты. Он водрузил на мостике невысокую мачту, от которой тросики антенн разбегались вперед, к самой рослой грот-матче, и назад, к корме, на бизань-мачту. Имелась на «Либерти» и еще одна мачта – передняя, пониже остальных. Четкой линией своих макушек, паутиной вант, оттяжек и ажурных трапов мачты придавали пароходу довольно привлекательный вид. Без них он бы выглядел неуклюжей баржой с громоздким домом-надстройкой посередине.
Впрочем, не украшение было главным назначением мачт. Прочно упертые в палубу, они поддерживали длинные брусья грузовых стрел, способных не хуже кранов наполнить и опорожнить вместительные трюмы, лишь бы подобраться к берегу. А если учесть, что по углам мостика на круглых кормовых и носовых площадках-банкетах торчали прикрытые островерхими чехлами спаренные двадцатимиллиметровые пушки да еще внушительно поглядывали на горизонт стволы вполне подходящих для эсминца орудий, – если все это учесть, то «Либерти» иначе как военным транспортом назвать было нельзя.
Потому и не отличались друг от друга пароходы, пополнявшие по ленд-лизовскому соглашению флот Дальневосточного пароходства. Не было у них на борту названий и обозначения порта приписки; названия прежние, американские, глухо заливала краска, а новые, советские имена судов указывали небольшие черные доски с белыми буквами. И казалось, сними эти доски, а затем поменяй местами – и моряки, возвращаясь из города на свои «Либерти», ни за что не отыщут ни собственных коек, ни привычных мест в тесноватых чистых столовых.
«Виктор Гюго» тоже принадлежал к многочисленному семейству братьев-близнецов. Как и все, от клотиков до ватерлинии он был сплошь окрашен в мышиный цвет, но крупное орудие стояло у него только на корме, у прочих же – на носу – имелось и второе.
Существовала и другая отметинка. В море, когда шли первым рейсом из Америки, старпом Реут приказал соскоблить с верхних дверей надстройки унылую серую краску, проморить дерево и покрыть шестью, как положено, слоями не боящегося сырости масляного лака. Трудов это боцману и матросам стоило адских, но, когда сделали дело, живым ясеневым блеском среди железа стал гордиться весь экипаж.
Из такой двери и вышел в одно раннее владивостокское утро человек высокого роста с электролампочками и отверткой в руках. Это был Огородов, электрик, появившийся на «Гюго» в числе первых в команде, когда новенький пароход еще стоял у достроечного пирса в Сан-Франциско.
Лампочки, которые Огородов держал в руках, предназначались для прожектора на фок-мачте. От кладовой, где они лежали, к мачте ближе всего было пройти нижней палубой, через боковой коридор, но Огородов никогда не упускал случая сделать лишний крюк: глядишь, и что-нибудь интересное увидишь, услышишь или узнаешь.
Он потоптался возле шлюпбалки, поглядел на воду в радужных разводах нефти, на оранжевую от сурика палубу и перевел взгляд на долгий ряд причалов, подпиравший пологий берег с приземистыми складами, со штабелями бревен, с вагонами на железнодорожных путях. Дальше круто поднимался травянистый бугор Эгершельда, пересеченный булыжным шоссе, а потом было просто небо, белесое, в тонких сплошных облаках, и электрик посмотрел правее, вдоль бортов стоявших на разгрузке пароходов, – туда, где угол порта сливался с открытым ветрам пространством главной улицы города, Ленинской. Прямо от ее желтых, розовых и серых домов, от сквозящих, еще без листвы, скверов вырастала темная глыба сопки, подставляя себя другим домам на других улицах, и они взбирались но склонам выше и выше, словно бы соревнуясь, кому станет лучше видна просторная бухта – от дальнего, изогнутого турьим рогом конца и до самого лесистого острова Русский, стерегущего выход в океан.
Огородов знал этот город, сколько помнил себя, и, как бы уверившись, что все в нем на привычных местах, с излишней для занятого человека внимательностью осмотрел торчавший возле его плеча винт спасательного вельбота и отправился обратно к надстройке. Взгляд его привлек открытый иллюминатор, и он не торопясь подошел к нему.
– Доброе утро, третий, – сказал электрик и вплотную придвинулся к круглому отверстию. – Все списки команды пополняешь?
– Угадал, Огородов! – ответил третий помощник капитана, не поднимая головы от листов бумаги. Он недавно был старшиной на рейдовом катере, с превеликим трудом сдал экстерном экзамен на звание судоводителя-двеститонника и каким-то чудом устроился на должность, где требовался не его скромный документ, а по меньшей мере диплом штурмана малого плавания. Не очень доверяя своей счастливой судьбе, третий помощник (его фамилия была Тягин) даже самый что ни на есть служебный пустяк выполнял чрезвычайно старательно. – Ты всегда угадываешь, Огородов, – повторил Тягин. – Открыл бы секрет.
– Очень просто. – Огородов просунул голову в иллюминатор. – Я всегда говорю то, что вижу. Вот, к примеру, могу угадать, что раньше чем через два дня мы в море не уйдем. Верно?
– Вер-но, – с расстановкой сказал третий помощник и поднял наконец голову. Час назад капитан говорил с ним на эту тему, и Тягин был уверен, что время отхода известно лишь ему и еще двум-трем с «верха». – А ты-то откуда взял?
– На столе увидел, – усмехнулся Огородов, и было непонятно, шутит он или нет. – Вон линеечки против двух матросов первого класса пустые. А кому вахту на руле стоять? Заполучить еще с берега матросиков надо, так ведь?
– Надо, – вздохнул Тягин и почесал лысеющую макушку острым кончиком карандаша. Потом вдруг спросил: – А Алферова? Аля? Чем не матрос первого класса? И Жогов. А еще кого-нибудь из второго класса повысим. Вот и хватит на три вахты.
– Повысить – это вы можете. Вы – наши отцы, мы – ваши дети.
Лицо Огородова было спокойно, но в тоне его звучала насмешка. Он не скрывал, что чин свой – электрика – считал зряшным, электрооборудование на «Либерти» не ахти какое сложное, с ним и так машинные справятся, по совместительству. Сам же Огородов был до появления на «Гюго» четвертым механиком, человеком опытным, прошедшим долгую вереницу должностей, начиная с кочегара, и за тридцать лет морской службы сменил с десяток самых разнообразных судов.
– Повысить вы можете, – повторил он. – Взяли вон девчонку в матросы! Боцману что? Он ей: «Давай на подвеску, раз назначена». И все такое. Ну она брюки рабочие надела, волосы под берет подобрала, полезла... А Федька Жогов в тот день аккурат с прогулки по Сан-Франциско возвращался. Подошел почти к самому борту, где подвески болтались, голову задрал да как заорет: «Братцы, у нас баба появилась! Сроду не встречал баб в матросах!» – Огородов сделал паузу, поглядел в сторону и продолжил: – А она так спокойно ему: «Что кричишь? За границей все-таки».
– Ну и командочка подобралась, – покачал головой Тягин. – Одно оправдание – война.
– Перед кем оправдание? – спросил электрик.
Он посторонился, и третий помощник увидел, как по передней палубе, взбрыкивая пятками, катится боцман и через каждый шаг бросает сердитые фразы своему спутнику, беловолосому пареньку.
– Еще одного моряка нашли, – сказал Огородов. – Сутки целые на пароходе. Стаж!
– Ничего, – приободрился Тягин, провожая взглядом тучную фигуру боцмана. – Стрельчук научит. У него быстро.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ЛЕВАШОВ
Пока я спускался по узкому трапу, меня не оставлял простой, но трудноразрешимый вопрос: и чего боцман так шумит?
Утром, зябко поеживаясь от ветра, матросы и мы, новенькие, человек пятнадцать, сгрудились на палубе, и Стрельчук принялся распределять по работам. Расходились кто куда – в малярку за краской, в подшкиперскую, шли кучками, по двое, по трое. Наконец боцман позвал и меня, последнего, и понесся на бак. «Будешь цементировать форпик», – сообщил он на ходу и задиристо осведомился, знаю ли я, что такое форпик.
О, я знал! Впереди, в самом носу парохода, есть отсек, куда набирают пресную воду. Впереди, потому и «фор», а еще есть такая же цистерна на корме, но называется она ахтерпик.
Стрельчук засопел, удивился как будто бы моей осведомленности и ничего не сказал. Я тоже молчал, стараясь догадаться, зачем цементировать форпик. Но когда боцман начал показывать, как сделать квач – не то кисть, не то швабру, я снова оказался на высоте: вырезал у конца палки желобок, облепил ее кусками пенькового троса и посередине змейкой намотал просмоленный шнур.
Пока шла работа, боцман исчез. Я радостно засмеялся, разглядывая дело рук своих. Не зря, выходит, в сухопутной Москве читал пособия по такелажному делу; заказывал их в тихой читальне Тургеневки, и библиотекарша, принеся с самых дальних полок книгу, всегда смотрела на меня с некоторым уважением.
В углу подшкиперской низким штабелем были сложены бумажные мешки, чуть припудренные серой пылью. И будто указание, что я не ошибся, что это в самом деле цемент, с верхних мешков глянули этикетки: «Портландцемент», «Смит энд бразерс компани», «Портланд, Орегон».
Я стянул со штабеля мешок и с трудом подтащил его к трапу. Постоял, решил, что сделал пока все, что мог, и присел, ожидая, когда придет боцман.
Ждать пришлось недолго. Боцман появился минут через пять, сердито и громко спросил, почему я бездельничаю, и тут же стал разводить в ведре жидкую болтушку из цемента и воды. Ругая тугие штепселя, включил переносную лампу, опустил ее куда-то в глубину открытого в полу люка и мотнул головой:
– Лезь.
Так я и шагнул в темную пустоту.
Чем ниже я спускался, тем у́же становился отсек. Казалось, я лезу на чердак, под самый верх, к коньку, но только конек не вверху, а внизу, и стропила, крыша – все перевернуто.
Осмотревшись, я понял, что стою на широкой балке, от которой растут вверх ребра шпангоутов. Вспомнилось, как они называются, такие балки, – «флоры», и я подумал, что это красиво. И еще подумал, что на пароходе все по-особенному называется и большей частью красиво. Опустил переноску, слез с балки и оказался точно в железном ящике. Ноги упирались в покатую поверхность, и я понял, что это уже днище парохода, что я сейчас нахожусь глубоко под водой. Стало немного не по себе, и я начал насвистывать «Море спит, прохладой веет». Так меня учил отец – петь или насвистывать, когда одиноко или страшно. Посветил лампой внизу, у самых ног, потом выше и вдруг понял, что значит «цементировать форпик». Железные шпангоуты, обшивка и трап на высоту моего роста были не окрашены, их покрывал рыжий налет ржавчины. А форпик должна заполнять питьевая вода, и от ржавчины она может испортиться. Потому все здесь надо замазать цементной болтушкой, как это начал делать кто-то другой, до меня, в вышине.
Тогда я еще не знал, что цемент, штабелем заготовленный в подшкиперской, предназначался вовсе не для отделки форпика, а на случай возможной аварии, если придется заделывать пробоину. Зацементировать емкости для воды обязана была верфь, построившая судно. Американцы, видно, забыли это сделать, а может, сочли, что и так сойдет. Хорошо, боцман непорядок углядел.
Мой квач успел пройтись лишь по трем балкам, как сверху донеслось:
– Левашов, заснул? Вылазь, к обеду позвонили.
Когда я вернулся, меня уже ждало намешанное боцманом ведро. Я поставил его в узкий колодец и присел на балку. Рука не доставала до низа, пришлось лечь. Куда надо совать кисть с медленно капавшей с нее болтушкой, было не разглядеть. Кое-как закрепил лампу-переноску и принялся лежа натирать балки.
Казалось, прошла целая вечность, пока я перебирался к третьему колодцу, а часы мои – старенькие часы с истертым циферблатом – показывали только четверть третьего. Значит, я работаю всего час.
Еще час – еще три колодца. Ведро опустело, и я в изнеможении бросил квач.
В марте 1943 года я перестал ходить в школу. Мама об этом не знала, потому что утром я, как обычно, брал портфель и уходил, только уроки мне заменяло бесцельное хождение по улицам. Почему я так сделал? Я и сам поначалу не знал. Прилежно учился, пока с фронта приходили письма. Мама читала их вслух и всегда говорила, что папин журналистский почерк хорошо понимает только она и еще какая-то машинистка у него в редакции. Я тоже понимал, но покорно слушал, чтобы маме было приятно.
А однажды маму позвали к телефону. Через дверь плохо разберешь, когда разговаривают в коридоре, да я и не прислушивался. Но как она вошла в комнату, заметил и запомнил до малейшей черточки – очень медленно вошла – и как сказала, осталось в памяти – будто удивилась, что может говорить, что у нее есть голос: «Ты знаешь, Сережа, а нашего папу убили».
Я еле успел поддержать ее. Она боком, неуклюже упала на диван и целые сутки пролежала. Я сидел рядом и плакал. Убеждал маму, что так не бывает, что такое не сообщают по телефону. Действительно, я не верил, пока не пришло по почте извещение с круглой печатью – лиловой, безжалостно четкой.
С того дня я плохо воспринимал, что говорили учителя. Школьная парта казалась тесной, словно бы я вдруг вырос, стал старше, и сидеть мне здесь глупо, так не поступают взрослые. Но как именно надо поступить, я не знал. Пойти в военкомат? А там могут сказать, что мой год еще не призывают. Если же возьмут, то где гарантия, что не пошлют в пехоту, в зенитчики? Мне ведь хотелось обязательно во флот, так мечталось с детства...
В классном журнале возле моей фамилии множились двойки. Я пропустил один урок, второй, потом день и еще день. Бродил по Садовой, у вокзалов, углубляясь в свою вину и в свою беду, пока не пришла простая и ясная мысль, что в школу мне уже обратно ходу нет и нужно уехать, обязательно уехать – все равно куда, только бы кончилось фальшивое хождение с облезлым портфелем под мышкой.
А потом случилось так, что к нашему соседу, милиционеру Васенкину, зашел приятель в синем морском кителе, и мы разговорились на кухне – гость и хозяин вышли туда покурить. Приятель Васенкина сказал, что враз может устроить мне направление через Морфлот, и первым пошел к нам в комнату, начал втолковывать маме про бесплатный билет до Владивостока, если будет направление, и про то, что к билету обязательно положат командировочные. Мама молча смотрела то на говорившего, то на низкорослого Васенкина, ободряюще кивавшего, и вдруг ответила мне, как будто я только что сообщил и про направление и про бесплатный билет: «Пожалуй, поезжай. Это хорошо – подальше отсюда. Ты будешь там сыт. Моряков всегда хорошо кормили».
И сразу гора с плеч. Хлопоты с отъездом заполнили дни. Я ходил по комнатам наркомата, мне выдавали нужные бумаги, и вот уже пора бежать в брошенную, нестрашную теперь школу – прощаться с ребятами, гордо напоследок взглянуть на учителей. А потом – вокзал, мама смотрит растерянно и вроде бы виновато, вытирает слезы, и вдруг платформа, фонари, здания у путей вздрагивают, едут назад, все быстрей назад, в прошлое...
Во Владивостоке в отделе кадров пароходства меня определили на Океанскую, станцию пригородной железной дороги, в бывший санаторий НКВД, по военному времени превращенный в общежитие. В санатории было полно народу – каких-то парней и девчат из Сибири. Они дожидались назначения на пароходы и пока шумно слонялись по коридорам, по роскошному, не терявшему своего ухоженного вида парку, собирались на политзанятия, часто группами уезжали в город – помогать портовикам на разгрузке. Я сторонился здешней братии; мне не верилось, что всем хватит места на судах, я боялся, что. смешавшись с живущими в санатории, могу очутиться совсем не там, куда стремился, ради чего приехал.
Неожиданно случай свел меня с одним матросом, по какой-то причине списанным с парохода и состоявшим в резерве. Мы встретились на барахолке, где я, почти не торгуясь, отдал свои серые выходные брюки за черствый батон, банку консервированной колбасы и сладко пахнувшую пачку сигарет «Кемел». Какой-то незнакомец, хриплый, с бачками, решительно отобрал у меня батон, колбасу и сигареты, ругаясь, вернул все небритому вертлявому парню и закричал: «Отличные брюки! Покрой чарльстон! А ну налетай,кому пофорсить охота!» Продал товар за хорошие деньги и накупил раза в три больше, чем я при первом, неудачном торге. С тех пор он, Семен Одинцов, лениво, будто не замечая меня, разрешал таскаться с собой по кривым, ползущим с сопки на сопку владивостокским улицам, сидеть рядом на лавочке в сквере и слушать, как он толкует с дружками о море, пароходах и рейсах в Америку.
Так было, пока мы не встретили однажды на Нижне-Портовой, недалеко от вокзала, человека лет тридцати, одетого в бушлат военного образца. Над его смуглым по-цыгански лицом нелепо при форменном бушлате нависал козырек мятой кепки, а глаза смотрели устало и зло. Семен принялся тискать его в объятиях и все твердил, будто какой-то кореш сказал ему в Петропавловске: «А Андрей-то наш погиб на фронте». Втроем мы отправились на базар, где Семен на последние свои – я знал – два блока сигарет купил спирта и тушенки, а потом спустились на берег Амурского залива и удобно устроились на черном днище перевернутого кунгаса, у самой воды.
Сердитый матрос в бушлате и Семен пили из одного стакана, говорили все громче, перебивая друг друга. Спиртом они меня не угощали, я просто сидел рядом, слушал и ел понемногу тушенку – с ножа, ковыряя в неровно вспоротой банке.
Постепенно из разговора я узнал, что фамилия Семенова приятеля Щербина, Андрей Щербина. Коренной владивостокский житель, он был знаком с Семеном с давних, каких-то еще нэповских лет. Года за четыре до войны пути их разошлись, потому что Щербину призвали в военный флот и он стал сигнальщиком на плавбазе подводных лодок. В сорок первом осенью из добровольцев формировали морскую бригаду, и Щербина сменил черную флотскую шинель на серую пехотную. Воевал под Москвой, в Сталинграде, где его сильно ранило, валялся, как он сказал, в госпиталях и вот наконец объявился в родном городе с бумажкой об инвалидности второй группы и «ходом в два узла, как при тумане».
Когда Семен наполнил первый стакан, Щербина взял его и тотчас отставил:
– Такая дыра, братец, под лопаткой, что нельзя.
– Пей! – ободрил Семен. – Зигзаг в медицине называется. Зигзаг возвращает к нормальной жизни!
Щербина зло блеснул равными зубами:
– Доктор в госпитале тоже обещал нормальную жизнь. Между прочим, вылитая копия с вот этого, – он повернулся ко мне, – тоже с пробором, красивенький... – И, тряхнув чернявой головой, вдруг выпил залпом.
Он потом пил еще и еще, распаляясь, рассказывал о себе, нападал на Семена и презрительно поглядывал на меня.
– Э-эх! Там люди сражаются, гибнут, а тут одна забота – в американских робах пощеголять! За-ащитники Родины!
Семен лениво отбивался:
– Ты в меня пальцем не тычь. Я тыловик, а фронт без тыла – нуль!..
Досталось и мне. Щербина выяснил, что я из Москвы, болтаюсь пока без дела, и стал задирать, обзывал самодельным штурманом, а потом заявил, что «раз уж за десять тыщ километров притащился», то должен отведать спирта.
Семен никогда не заставлял меня пить, а этот двинул стаканом так, что у меня цокнули зубы о стекло, и еще торопил. Должно быть, я раздражал его тем, что напомнил врача, наградившего инвалидностью второй группы, а не третьей.
Голодного, меня быстро развезло от первого в жизни стакана, и я ушел на ватно подгибавшихся ногах. Кое-как добрался до общежития. Свалился на кровать и проснулся только в половине десятого с дикой головной болью и пугающей мыслью, что проспал завтрак. И тогда услышал, как за изголовьем кровати отворилась дверь.
– Левашов! Опять филонить собрался? А ну вставай! – Голос по-хозяйски метался по палате. – Слыхал? Или повторить?
Я сделал вид, будто сплю, но одеяло, уютно хранившее тепло, взметнулось вверх.
Делать нечего – я соскочил с кровати.
– Ну вот, – сказал парень, сдернувший одеяло. – А теперь одевайся!
Он был довольно высок. Застиранная рубашка обтягивала сильные округлые плечи, и руки висели по швам тоже сильные, хваткие. Нахмуренный лоб прикрывала темно-русая, зализанная набок челка.
Я не приглядывался к живущим здесь, в бывшем санатории, но этого парня приметил и фамилию его знал: Маторин, Сашка Маторин. Он был назначен старшим по всему этажу, его полагалось слушаться. Я давно чувствовал, что Маторин следит за мной и видит, как, отлынивая от работы в порту, я каждый день после завтрака неприметно исчезаю.
Что ж, таскаться с Семеном, настоящим моряком, мне было куда интереснее, чем ходить на разгрузку. Такое при желании можно понять. Но Маторину, старшему по этажу, я наверняка представлялся обыкновенным с а ч к о м. До сегодняшнего дня ему не удавалось подловить меня, и вот теперь его час настал. Он смотрел пристально и строго, полный решимости показать свою власть.
«Ладно, увидим, кто кого», – подумал я и снова лег на постель, уже остывшую, чужую.
– Так, значит? – протянул Маторин. – Тогда слушай. Я сейчас уйду, а ты все-таки встанешь и поедешь в город. В проходной порта есть список. Назовешься, и тебя пропустят. Потом спросишь, где ребята с Океанской. Разыщешь Надю Ротову, и она скажет, что делать.
– А если я не поеду в город и не стану искать Надю Ротову? – спросил я, лежа лицом к стене.
– Тогда я доложу коменданту.
– И он поставит меня в угол...
– Нет. Он просто вычеркнет тебя из списков, и ты никогда не попадешь на пароход!
Он ушел, а я встал, оделся и отправился в город. И всю дорогу убеждал себя, что подчинился не Сашке, а просто сам решил, что надо включиться в работу. Хотя бы на время, чуть-чуть.
В проходной порта действительно оказался список. Охранник поставил галочку против моей фамилии, и меня пропустили на асфальтированную площадку, над которой нависал огромный нос парохода с торчащим из клюза поржавелым якорем. Раньше я видел пароходы только из города; они и оттуда выглядели внушительно, но этот был тут, рядом, – огромный, пришедший из дальних, заморских стран!
Я стал пробираться стороной, среди наваленных грудами ящиков, больших, в рост человека, катушек кабеля и каких-то выкрашенных ярко-оранжевым суриком цистерн.
«Ребят с Океанской» искать не пришлось. Прошагав мимо трех или четырех пароходов, я увидел знакомые по санаторной столовой лица. И Надя Ротова сама отыскалась, весело замахала рукой в брезентовой рукавице.
– Левашов? – спросила она и показала на ящик: – Помогай, а то вторая бригада обгоняет!
Я стал ездить в порт каждый день. Нас ставили то на перевалку картонных ящиков с тушенкой, то поручали перетаскивать мешки с сахаром (тяжелые, черти!), а то вдруг оставляли в покое. В таких случаях Маторин, занявший после дежурства свой законный пост бригадира, уходил куда-то, а возвратившись, вел на новое место, где работы было пропасть.
Как-то в перерыв я подсел поближе к Ротовой. Мне казалось, что Надя все время по-особому добро смотрит в мою сторону и в чем-то сочувствует мне. Стал жаловаться на нелепую трату времени, сказал, что приехал совсем не за этим. Надя слушала спокойно, снисходительно, а когда я умолк, начала терпеливо объяснять, что, раз ребята приехали по комсомольским путевкам, они не могут сидеть сложа руки, пока их распределят на корабли. Ведь сейчас война идет. Как же иначе?
– Война? Ну и что – война? Она далеко. Вон, видишь, эсминцы стоят – чехлы на пушках, там греблей занимаются, под парусом ходят. – Я показал в сторону бухты. – И нам бы тоже моряцкую профессию осваивать, а не эти дурацкие мешки таскать.
В ту минуту, наверное, и вышел из-за склада Маторин. Я его не заметил. А Сашка подходил все ближе, я наконец увидел его. Мускулы на крепкой шее напряглись, плечи словно бы стали шире, глаза сердито и твердо ощупывали меня.
– Вот что, паря, – сказал он. – Ты свою агитацию брось. Иди-ка лучше вон туда... Вагоны нагружать будем.
Громкий голос Маторина привлек внимание. Ребята потянулись со своих мест, грузчики, работавшие поблизости, повернули головы. Лица у всех были настороженные, только Надя Ротова, казалось, с сочувствием смотрела на меня. Вероятно, это и придало мне храбрости.
– Опять грозишь? – сказал я. – Что ты мне все грозишь? Ну иди докладывай начальству, донос на меня напиши!
– Надо будет, и напишу. А пока воду не мути, топай к вагонам!
– А я вот возьму и не пойду, – оказал я Маторину почему-то тихо, словно по секрету. – Возьму и не пойду. Я не к тебе нанимался. Ясно?
Что произошло дальше, я даже не сразу понял. Грудь сильно сдавило, ноги отделились от земли, и перед глазами выросло напряженно-спокойное Сашкино лицо. Я забился, как рыба в сети. Чуть вывернулся на сторону и увидел, что все вокруг хохочут. Грузчики, ребята, сбившиеся в кучку, а Надя Ротова, та просто покатывается со смеху.
Маторин донес меня до угла и аккуратно поставил на землю.
Понурясь, я со злостью дергал себя за полы сбившейся кверху куртки. Потом торопливо, почти переходя на бег, направился к проходной.
Долго ходил по улицам, надеясь встретить Семена, но тот куда-то запропастился. В конце концов пришлось вернутся на Океанскую. Я выждал, когда в окнах погасли огни, и пробрался в палату. Но уснуть не удавалось. Снова и снова виделся идущий на меня Сашка, и даже мысленно я не мог постоять за себя, вступить с ним в драку: знал, был уверен, что – пожелай он – мне несдобровать. И от этого испытанное в порту унижение терзало еще сильней. Промаявшись так, решил на погрузку завтра не идти, отправиться в отдел кадров и умолить, упросить, чтобы дали назначение на пароход.
После завтрака – обычных двух кусков селедки и жидкого чая – демонстративно направился вверх по лестнице, хотя по утрам бригада собиралась в вестибюле. Сел у окна в палате и стал ждать, когда все разойдутся, чтобы поехать в город. По правде сказать, я и теперь боялся, что Маторин придет за мной, потащит работать. И я ужаснулся от мысли, что пойду, даже не смогу ему ответить как следует.
Вздрогнул, услышав, что кто-то вошел. Обернулся. Нет, не бригадир – дежурный с красной повязкой.
– Левашов? – спросил он. – К коменданту.
Дверь в комнату коменданта была отворена. Перед ней толпились ребята. И еще не дойдя до двери, я услышал свою фамилию:
– Левашов! Есть Левашов? На «Виктор Гюго», палубным учеником...
Растерянно, не понимая, что же произошло, я переспросил стоявшего рядом парня:
– Куда Левашова, не слышал?
– На «Гюго» какой-то.
– А кем?
– Учеником палубным. Отстань!
А из-за спин, загородивших стол коменданта, летело:
– Паленых – на «Жан Жорес», Конкин – «Осмуссар», в машину, Ротова – «Виктор Гюго», Малахов – «Александр Суворов», Разумовский – «Трансбалт». Тише, товарищи, тише, всем назначений хватит! Дубинкин – на палубу, «Севзаплес»...
Дальше я не слушал. От волнения, не зная куда деть себя, толкнулся к одной стене, к другой, сплел пальцы и до хруста вывернул их. «Виктор Гюго», «Виктор Гюго», – повторял я и пытался представить, какой он, мой первый, такой долгожданный пароход! Но вместо надстроек, мачт виделись почему-то обложки книг: «Труженики моря», «Собор Парижской богоматери», «Рюи Блаз»... Потом вспомнился портрет человека, давшего имя кораблю, и я почему-то обрадовался, что хорошо помню, как выглядел великий писатель, – могучее, с крупными чертами лицо, строго-задумчивые глаза...
И вдруг, все еще не веря в реальность происходящего, услышал:
– Маторин! «Виктор Гюго», на палубу!
Так мы с Сашкой очутились на одном пароходе. Сейчас он работал где-то в другом месте, а я сидел на дне этой пропасти – форпика, тупо уставившись на желтый свет переноски.
Наверху послышались цокающие звуки: по трапу кто-то спускался. Я схватил квач.
По балкам топали здоровенные ноги боцмана. Стрельчук был не такой шумный, как утром, что-то бормотал нагибаясь. Отцепил переноску, отнес к другому борту.
– Эй! – сказал он. – Иди сюда!
Я присел на корточки рядом с ним. Боцман стоял на коленях, согнув свое большое рыхлое тело, точно собирался нырнуть в узкий колодец.
– Глянь. – Он показал в угол, под уступ балки. – Огрех. И там. Везде. Переделай. – Он разогнулся и, не сказав больше ни слова, полез по трапу наверх.
Из горловины опустилось новое ведро, и я с раздражением, расплескивая цементную болтушку, грохнул его на балку. Спрыгнул в тот колодец, что был, по моему мнению, совсем готов, и стал с остервенением снова мазать углы – верхний, нижний, снова верхний.
Следующий колодец начал цементировать уже по-другому, с углов. Я даже приноровился влезть в узкое сплетение балок вместе с ведром, сел на покатый пол и зажал ведро коленками. Серая жижа текла на штаны, рубашку, брызгала в лицо, квач стал тяжелым, как колун. Вверх, вниз, влево, вправо, вперед, вперед...
Я дал себе слово не смотреть на часы и все-таки не выдержал, взглянул. Оказалось – четверть пятого. Снова в исступлении принялся за работу. Иногда озирался на темное пространство под потолком, куда уходили, расширяясь, стропила перевернутой крыши. Страшно было подумать, что вымазать все тут самодельным квачом могло достаться мне одному.
– Левашов! – послышался наконец голос боцмана. – Вылазь! Ужинать пора.
В душевой из зеркала на меня глянул исхудалый парень с растрепанными волосами. Я стал оттирать руки. Мутная цементная жижица густо потекла на чистый фаянс раковины.
– Эй, грязищу развел. Робу снимать надо, когда идешь мыться.
В зеркале за моей спиной появился невысокий, ниже меня, дядя. Я вспомнил, что видел его утром среди матросов. У него были рыжие, как медь, волосы, только редкие и зачесаны гладко назад. И веснушки – на лице, на обнаженной груди, на плечах.
– Да, да, сейчас, – ответил я и не узнал своего голоса. – Я сейчас.
