Текст книги "Хроника парохода «Гюго»"
Автор книги: Владимир Жуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ЛЕВАШОВ
Странно, как просто наша с Маториным героическая сага закончилась. На пароходе никакой встречи не устроили. Только Полетаев был непривычно взволнован, когда я появился на пороге его каюты. Поднялся навстречу, обнял и все приговаривал: «Молодцы вы мои, молодцы!» Потом велел старпому, вроде бы специально оказавшемуся тут, дать мне отдохнуть, если я захочу.
Но я не захотел. А Реут не настаивал. У него было кислое, прямо обиженное лицо, когда Полетаев обнимал меня. Капитан на секунду обернулся к старпому и посмотрел победно, будто моим появлением что-то хотел доказать ему. Но, может, это показалось? Вскоре я ушел.
Словом, гибли – спаслись. И все...
Впрочем, и для других так. Говорили, что аварийная комиссия из пароходства не очень придиралась к капитану. Действия Полетаева во все тревожное время посчитали правильными, вредных отклонений в службе со стороны экипажа не обнаружили, проявлений халатности, которые могли вызвать или убыстрить разлом парохода, не нашли. Судно ленд-лизовское, вместо него, поврежденного, американцы тотчас выдали новое, никто не погиб – чего там!
Экипажу объявили благодарность за мужество, проявленное в сложных условиях плавания. Боцману, правда, обещали строгача за то, что отправил матросов в опасную зону, за линию трещины, не обеспечив быстрого и надежного их возвращения, да как-то в суматохе забыли про выговор.
Через месяц мы опять пришли в те места, где получили новый «Гюго». Только не в Сиэтл, не в красавчик город с розовыми на закате небоскребами, а в сдержанный по-английски Ванкувер.
Это рядом. Неподалеку от Сиэтла упирается в берег граница между Канадой и США, и в каких-нибудь двух десятках миль от нее расположен Ванкувер. Большущий город. Приходящие в его порт суда встречает Гейтбридж – мост, перекинутый с мыса Стенли-Парк к промышленной части города, а дальше открывается бухта и лицом к ней – дома, верфи, причалы, элеваторы.
Мы, правда, явились глухой ночью, часа в три, и видели только мост высоко в небе, а потом развернувшиеся панорамой огни. Швартовались неудачно, давно так не было: ткнулись в пирс, остановили машину и никак не могли подтянуться, встать как следует.
Тягин, руководивший швартовкой на баке, охрип, понукая нас, матросов, оправдывался в телефон перед кем-то на мостике, кто понукал его, а дело не шло. Темные фигуры возле причальной тумбы покорно ждали, когда мы кончим митинг и подадим концы.
Тягин пристал к Алферовой, чтобы она объяснила людям у тумбы, что надо пронести швартов дальше вперед. Она приставила ладони к лицу, кричала, но путалась, перевирала английские слова, и те, на берегу, долго не понимали.
Я не вмешивался. Я бы мог очень хорошо объяснить, но молчал и ни во что не вмешивался, потому что так решил, взял себе за правило попусту не встревать. У меня к тому времени в душе все переменилось.
В Сиэтле, после аварии, мне так нужно было увидеться с Алей, а когда она пришла, сказала «здравствуй», я подумал с надеждой, что теперь она посмотрит на меня иначе, – я чувствовал себя повзрослевшим, равным ей; да и должно же было засчитаться в мою пользу как награда, что ли, случившееся. Но надежда не оправдалась. Я подумал, что Аля, возможно, не захотела разговаривать при всех, в той каюте, где я сидел с матросами и кочегарами, и через час отправился наверх, только дверь Алиной каюты была заперта.
Вечером снова постучался. Она открыла и против моих ожиданий без единой нотки радости или удивления сказала:
– А, это ты... Заходи. – И села на диван.
Я смотрел на нее с мольбой, долго смотрел и ждал, чтобы она еще что-нибудь сказала, пусть самое обыденное, но мне, мне сказала. Она, наверное, понимала, что я жду и молю ее мысленно, потому что отвернулась. И сбросила туфли, поджала под себя ноги, как бы показывая, что она у себя дома и может делать что хочет, а я пришел в гости. Я все смотрел в упор, не мигая, и она не выдержала, спросила:
– Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо.
– Я очень беспокоилась за тебя.
– Ничего, – сказал я, – обошлось. – И потом: – Ты правда вспоминала обо мне? Я все ждал, когда вернусь. Без тебя мне здесь будет...
Я видел, что мои слова застали ее врасплох.
– А... почему без меня? – прервала она и прихлопнула рукой по зеленой коже диванчика. – Я же тут, видишь?
Я понимал, она хотела бы говорить про аварию, как мы там были на обломке с Маториным. Но уже начал и не мог остановиться.
– Тебя нет, и я не знаю, где, ты.
– Сережка, похоже, ты мне сцену устраиваешь? – пошутила она.
– Пусть сцену. Каждый имеет право, – сказал я.
– На что? Интересно, на что?
– Ты стала другая.
(«Так противно дрожит голос. Слова просто застревают в горле».)
– Другая? В чем же? Ну говори. Мне интересно. – Она снисходительно улыбнулась, – В чем ты хочешь меня уличить?
(«Говорила: «Мы друзья», сколько раз говорила. А теперь не нужен. В этом и можно уличить. Я уже уличил. Но она права, она ведь могла и не говорить: «Мы друзья» – и потом, не давала никаких обязательств».)
– Сама учила, что плохо, когда люди не умеют быть настоящими. Учила ведь?
– Я и сейчас повторю. Будь настоящим. Успокойся. Сядь и успокойся. Ты похудел.
Она привстала и погладила меня по плечу. Я обиженно отстранился, но она удержала меня, и наши взгляды опять встретились в упор, как дуэльные пистолеты. Мой – дрожащий, сбивающийся с прицела и ее – безразличный, твердый, наведенный так, когда последствия выстрела не беспокоят.
(«Что она хочет убить во мне этим взглядом? Только бы не зареветь. Очень глупо заплакать в такую минуту».)
И вдруг я понял, что был для нее просто мальчик, что у нее есть другая жизнь, взрослее моей, и в нее она меня не пустит... Вырвался, отскочил, прислонился спиной к двери, как бы ища опоры. («Это все, все. Будем находиться рядом, работать рядом, встречаться, но сейчас попрощались. Словно разъезжаемся далеко-далеко, никогда больше не увидимся».)
– Зачем я пришел сюда? – сказал я тихо, так тихо, что их, эти слова, наверное, у самых моих губ было трудно расслышать. – Ты ведь сама когда-то сказала: «Тебе трудно, мне трудно – давай дружить». Теперь тебе что – легко?
– Нет, – сказала Аля, и мне на секунду показалось, что ей тоже несладко. Но это на секунду, всего на секунду почудилось и ушло, заслоненное моим собственным горем. – Хорошо, что ты пришел и мы поговорили.
Весь обратный рейс – в Петропавловск – боцман удивлялся, как быстро я выполнял все, что он приказывал: решил, что я взял особо ударные обязательства по комсомольской линии. А я просто думал. Думал и сердито, машинально работал. Как автомат.
Потом это кончилось. Я нашел решение – помалкивать, ни во что не вмешиваться попусту и за год приготовиться к сдаче экстерном на диплом штурмана малого плавания. Смешно, но тогда мне это казалось единственным выходом. Я не нужен? И мне не нужен никто...
Штурман малого плавания. Ступенька между тягинской бумагой «двеститонника» и свидетельством штурмана дальнего плавания, которое имелось у Реута, Клинцова. Морской техникум – долго, я не хотел, не мог ждать.
Ребята мне не мешали. Только Маторин, с которым нас внешне помирило победное возвращение на пароход, порой докучал. Опершись на самодельную трость (побаивался еще ходить как все; оставил костыли, которые получил в госпитале, где ему сшили порванную связку, но без палки еще побаивался), Сашка задавал серьезные вопросы про «Навигацию» или «Океанографию», которые видел у меня в руках. Он знал, что раньше я всегда занимался с Алей, а теперь сижу один, и, наверное, думал, что может заменить ее. Я торопливо делился с ним прочитанным и делал вид, что на сегодня заканчиваю, пока он не удалялся, прихрамывая, играть в домино.
Я летел через легко усваиваемые главы, через целые книги, оставляя на конец серьезное, с выводами и формулами. Мне еще нужны были впереди карты и секстан, астрономические таблицы – все то, что бдительно охранял в штурманской рубке третий – Тягин. С ним бы я не договорился – факт, надо было идти к Полетаеву. Но мне не хотелось появляться перед капитаном с просьбой, похожей на предложение создать кружок штурманской самодеятельности. Требовалось показать, что уже кое-что знаю, и я назначил себе срок, как бы экзамен: после первомайского праздника иду наверх, к капитану.
Это было уже в Ванкувере. Мы стояли неподалеку от бетонных труб элеватора, и в третий трюм нам потихоньку грузили чистенькие, с красными фирменными клеймами мешки с мукой.
Говорили, что мука урожая 1928 года. Мне сразу вспомнились фотографии в книгах: разорившиеся вскоре, заброшенные во время страшного экономического кризиса фермы; зерно закапывают в землю, кидают в паровозные топки... Не все, стало быть, прахом пошло, пригодилось.
По муке, правда, не определишь, сколько она продержала. Срок выдавали мешки. Они были прелые, точно. В бухте Нагаево, когда разгружались, верхние кое-как складывали в сетки, а потом, за твиндеками густо припудренные грузчики орудовали лопатами – насыпали муку в новые, наши мешки.
Но в Ванкувере жидкой крепости мешков еще хватало, чтобы улечься в трюм, и красные клейма выглядели вполне надежно.
В открытый иллюминатор доносился сердитый голос Клинцова, заведующего по своему рангу второго помощника погрузкой. За ним следовал Огородов, подзадоривал:
– Медленно грузят? Резину тянут? Неужто докеры?
– Пароходные компании, грузоотправители – вот кто резину тянет. Посмотри, как смены кончают, – минута в минуту. А могли бы и сверхурочные рабочим назначить!
– Мы советские, они капиталисты – вот и разный подход, – не унимался, затихая, голос Огородова. – Но с их стороны, конечно, грубо... Совместная борьба... Коалиция...
Они еще, наверное, долго рассуждали – второй и электрик, а я лежал и читал о приливах в Атлантическом океане, у берегов Патагонии. В устье реки Гальегос их высота, оказывается, достигает четырнадцати метров. Но, как это случалось все чаще, книжные строки вдруг начинали расплываться, и вместо них я видел Алю, сидящую на кожаном диванчике. Она безучастно смотрела на меня, будто советуя не отвлекаться, читать дальше, и я старался, изо всех сил старался, а слова опять начинали расплываться, и река Гальегос никак не лезла в голову...
В каюте было тихо, сумрачно. Я сказал вслух:
– У берегов Патагонии...
И тогда вошел Измайлов. Усы его приветливо топорщились над заячьей, распластанной, как килька, губой. Председатель судкома заговорил приветливо, наверное, заранее придумал заискивающие фразы. Так пристают в трамвае к чужому младенцу.
– А мы лежим и читаем! А что праздник завтра, забыли. Ба-а-тюшки, ло-о-ция! Самообразование, значит. Нужная, нужная вещь, не все нам, старикам, пароходы водить... («Ну скажи еще «угу» и заткнись».) ...Вам, молодежи, везде у нас дорога, хоть, конечно, и нам, старикам, почет. Про лозунг-то забыл, товарищ Левашов? «Да здравствует Первое мая!» Какой же без лозунга Первомай? Нужно написать. На кумаче, красиво.
– А, – сказал я. – Напиши́те.
– Как это «напиши́те», товарищ Левашов? Ты у нас главный писатель. Футы на форштевне кто отбивает? «Виктор Гюго» вон как заново отделал, золотом, такого названия ни у кого в пароходстве нет. Так бы и лозунг!
– С золотом?
– Нет, как обычно, белыми буквами: «Да здравствует...» В рулевой уже и материя приготовлена, и мел разведен.
– Я не умею. Никогда не писал лозунги. Это Богомолов умеет, к нему надо...
– При чем тут Богомолов? Ты не путай меня, товарищ Левашов. К Октябрьской был у нас лозунг?
– Это он, старшина первой статьи Богомолов, и писал.
– Ох и хитрые мы! – Измайлов, видимо, решил, что лучше опять по-трамвайному. – Ленивые! Не хочется с коечки вставать, книжечку отложить. Не уйдет, не уйдет книжечка. Заучиться можно. Ручками надо работать, ручками!
– Я ручками ночью на вахте, – сказал я. – А сейчас сплю. Понимаете, сплю. Мне спать сейчас положено.
– По-обывательски, значит, рассуждаешь, товарищ Левашов? Восемь часов – и отстаньте? А общественные дела побоку, комсомольский билет, значит, для проформы, Для анкеты, выходит?
Палец мой был заложен на шестьдесят седьмой странице учебника. А всего страниц сто двадцать одна, и послезавтра я хотел идти к капитану. Я сел на койке, потряс книгой перед Измайловым:
– Вот общественное. Можете понять? Обществу тоже прок будет. А Богомолов сейчас в козла дуется.
– Так, – сказал Измайлов, и усы его угрожающе оттопырились. – Отказываешься, значит?
– Не отказываюсь, а прошу.
– Нет, ты скажи: отказываешься?
Пауза повисла в накаленном воздухе, маятником била в висок.
– Ну? – потребовали в последний раз усы.
– Отказываюсь.
Дверь хлопнула, шаги затихли. Потом кто-то прошел в коридоре, запел. Я тупо уставился в книгу. Не знал, что дальше произойдет, но чувствовал, что даром для меня это не кончится.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
В красном уголке играли в домино. Огородов сражался в паре с Рублевым и после доказывал, что, не попадись они, сразу два члена судкома, на глаза Измайлову, события вряд ли бы развернулись так молниеносно. Поостыл бы председатель или посоветовался сначала с кем-нибудь с «верха», не рубил бы, во всяком случае, сплеча. А так увидел и приказывает: скликайте комитет!
Другие, напротив, утверждали, что Измайлов выглядел куда как решительно, он бы свой план исполнил и без помощи электрика. Просто Рублев у него состоял заместителем, вот он его и приспособил к делу, законно.
Доминошники не сразу отозвались на команду. Некоторое время еще стучали по столу, удивлялись, почему так срочно, пока до них не дошло, что Измайлов не шутит. Созвали кого надо и отправились в кают-компанию.
Измайлов пошептался с Рублевым, и тот исчез. Появился минут через пять, покрасневший и будто смущенный, позади него мялся, как бы не желая входить, Левашов. Он был бледный и сверх меры нахмуренный.
Предсудкома показал рукой, чтобы вошедшие садились, уверенно показал, словно на суде, и Огородов с тревогой подумал: «Что-то выяснять насчет Левашова предстоит. Но почему мы, профсоюз? При живом начальстве?» Электрику вспомнилась Авачинская губа, как Левашова держали в кладовке для полушубков, и он еще больше встревожился: «Тогда именно начальство решало, по уставу... Ну, положим, сейчас капитана на судне нет, старпома, возможно, тоже. Вахтенного тогда помощника надо позвать, власть как-никак».
А Измайлов:
– Я, товарищи, рад, что судовой комитет оказался на высоте и с чувством понимания долга быстро собрался здесь.
– Чего с пониманием? – спросил кочегар по фамилии Парулава, Тенгиз Парулава, известный всем трудяга. – Я ничего не понимаю.
Измайлов поднял руку:
– Минуточку, товарищи. По порядку. Мне не надо долго объяснять, вы сами знаете, какое воспитательное значение имеет проведение праздника Первое мая. Праздник – не просто выходной день. Мы как раз по случаю военного времени выходного дня устраивать не будем, трудом отметим. Но этого мало. Нам нужны атрибуты... Лозунг нам нужен, чтобы праздник прошел по всей форме. Мы должны показать, что всем пароходом отмечаем Первомай. Ну и флаги расцвечивания, конечно, поднимем...
– Ясное дело, – сказал Парулава.
– Минуточку, товарищи. – Измайлов снова простер руку. – Флаги проще простого, о флагах боцман позаботится. А вот я не далее как полчаса назад прихожу в каюту к матросу второго класса товарищу Левашову, молодому нашему матросу, которому доверена большая честь работать на пароходе дальнего плавания, и комсомольцу, между прочим, прихожу я к нему, и он отказывается наотрез, категорически отказывается написать нужный нам лозунг.
Все разом повернулись к Левашову. Но он так низко опустил голову, что по лицу его никаких подробностей определить было нельзя.
– А почему он обязательно? – спросил электрик. – Богомолов пусть пишет. У него тоже красиво получается.
Но предсудкома не собьешь.
– Вы бросьте, – сказал, – товарищ Огородов, заступаться. У вас всегда отговорка найдется. А мы решаем вопрос принципиально. Вам, как члену судового комитета, следует вести себя более зрело.
– Во загнул, – обиделся электрик. – Я, выходит, тоже виноватый...
Он хотел продолжить, но его перебил Парулава:
– Ничего я, братцы, все равно не понимаю. За кого Огородов заступается? Да они с Богомоловым бо́льшие друзья, чем с Левашовым. И зачем мы сюда вообще собрались?
А Измайлов:
– Минуточку, минуточку, товарищи. Я же вопрос ставлю принципиально. Левашов на мое поручение ответил обдуманным и, заметьте, категорическим отказом. И это, учтите, когда идет война и весь народ готов жертвовать во имя победы, а мы ко всему еще временно находимся в капиталистическом государстве. Значит, это не просто нежелание, проявление лени или инертности в общественных делах. Налицо прямая попытка сорвать первомайскую демонстрацию в иностранном, заметьте, порту. – Он поднял указательный палец. – В иностранном!
В кают-компании стало тихо. Так тихо, что сквозь двери, через всю длину коридора были слышны удары костяшек домино в красном уголке. И Огородову показалось, что над всеми, кто слушал Измайлова, висит на тонком тросе что-то тяжелое, вроде того танка, что вытаскивали из трюма в Петропавловске; висит, и трос вот-вот оборвется... «Бывает так, – пронеслось в мыслях у электрика. – Люди, случается, так заговаривают себя серьезными словами, не к месту взятыми, что потом и разувериться не могут. И рецепт тут один: без промедления остановить человека, не дать заговорить себя. И других опередить, пока тоже не начали, не заразились».
Он уже вздохнул и открыл рот, чтобы предостеречь, по Измайлов успел раньше.
– Призываю вас, – сказал, – товарищи судовой комитет, принципиально и без ложных скидок квалифицировать проступок Левашова, а главное, разобраться, как он попал на пароход, совершающий заграничные плавания? – Помолчал и добавил: – С какими целями Левашов здесь находится?
Огородов намеревался хоть теперь вставить слово, но опять ему не удалось. Дверь внезапно открылась, хлопнула, как в сильную качку, и в кают-компанию, в ее сосредоточенную тишину ворвалась дневальная Клара. В желтом платьице, в передничке – и ревет в три ручья.
Даже нахмуренный Левашов и тот поднял голову. А Измайлов – заметил электрик – прямо обомлел. Усы затряслись, хочет что-то сказать – и не может. Один Парулава нашелся, подскочил к Кларе и предложил ей платок – слезы утирать. Но Клара принялась голосить еще пуще, словно платком ее уж вконец обидели.
– Собрались, – кричит, – выбрали наконец время! А еще судком называется, охрана труда. Сами бы пошли с ним поговорили, с иродом. У них дома, видите ли, без мыла посуду мыли...
Измайлов тем временем пришел в себя.
– Прекратить, – говорит, – рев. Кто позволил заседание нарушать?
А Клара свое:
– Ох не могу... Сам бы попробовал без мыла... От лишней коробки порошка задушится Стрельчук, ирод проклятый... И вы, профсоюз называется, вас не в судком выбирать... ох... а стирать заставить... В прачечную не допросишься... полотенца сами... ох... Сколько раз обещали – в прачечную, а все... все мы... – И на высшей своей голосовой ноте: – Решайте сейчас же, должны нам порошок выдавать или нет! Решайте, или мы вас переизбирать начнем!
«Ну, переизбирать, – подумал Огородов, – это она, конечно, загнула. А вопрос не хуже Измайлова поставила, принципиально».
– Я думаю, – решил сманеврировать Измайлов, – судовой комитет учтет заявление и разберет на следующем заседании.
А Клара:
– Нет! – И уже не плачет, смотрит непреклонно и, как показалось электрику, повелительно. – Нет! Вашего совещания год не дождешься. Сейчас решайте!
– Вторым вопросом. – Это Рублев вставил. – Выйдите и ждите.
– Нет! – кричит Клара и опять в слезы. – Как жрать... ох!.. Как жрать, они тут как тут, а... а... ой, батюшки, не могу!
Дальше уж совсем никакого порядка не стало. Рублев предлагает уступить, Измайлов из себя выходит, а Парулава снова лезет к Кларе с платком и только сильнее сырость у нее на лице разводит.
В общем, решили Кларин конфликт разобрать в первую очередь и срочно вызвать для этого боцмана, как противную, не уступающую мыльного порошка сторону. Но тут в двери заглянул старший механик, а за ним Тягин, потом радист, и стало ясно, что наступило время вечернего чая, пора кают-компанию освобождать.
Совсем как в театре: на самом интересном месте – антракт.
Измайлов приказал через час снова собраться. Да только электрик еще до его слов и до того, как желающие чая стали заглядывать в дверь, приметил, как он полагал, самое важное: Левашов-то удрал! Самый момент его ухода Огородов не засек, никто не засек, а вот то, что нет Левашова, он приметил под конец мыльной Клариной баталии.
Потом Сергей говорил, что испугался слов Измайлова, будто он, Левашов, с особыми целями проник на пароход. Испугался и ушел. Но электрик считал, что парень слово подобрал неточное. Не мог Серега испугаться, не успел еще, потому что никаких действий над ним не производили. Просто все это не умещалось в его представлении о жизни. Лежал себе на койке, читал про мореходное дело и представлял, как выйдет на мостик штурманом. А тут Рублев является, матросы, машинисты, кочегары сидят рядком на диване и не о том о сем поболтать собрались, а раз судком, раз заседание, значит, всякое их слово силу имеет. И еще речь Измайлова. Это тоже не на работе, на палубе кто чего сказанет – перед выборным органом человек выступает, и, выходит, каждая его фраза приобретает особое значение, хотя и по халатности Рублева как секретаря заседания не заносится в протокол... В такой-то вот обстановке, рассуждал электрик, Левашов вдруг себя увидел, впервые увидел и ужаснулся, до каких размеров может разрастись каждый поступок, если его перед выборным органом обсуждать и давать ему, как предлагал Измайлов, принципиальную оценку. Вроде под лупой все получается, без скидок и пропусков. Ужаснулся Сергей и уж снести дальнейшего не смог.
Правда, Огородов не сразу дошел до таких глубин мысли. Сначала по ложному следу отправился искать Сергея. Посчитал – тот обязательно должен находиться на койке, и если не реветь, подобно Кларе, то непременно лежать лицом к стене – раздумывать, каким способом расчеты с жизнью быстрее произвести.
Но электрик ошибся. Не было Левашова в каюте. И нигде по надстройке не было. Электрик и на корму к краснофлотцам сбегал и чаю напился – нет нигде. Лишь когда Рублев снова начал скликать судком, его осенило. Вышел тихонько с верхнего трапа, что возле капитанской каюты, и уверился: точно, впереди дверь в рулевую рубку открыта, и свет там горит.
Огородов приблизился. Увидел: кумач по полу расстелен, и Сергей, стоя на коленях, склонился над ним.
Делов-то оказалось! Внизу еще и второго заседания не начали, а он уже букву «т» выводил – «Да здравствует» заканчивал. И ровненько так, красиво; деревянную рейку приспособил, чтобы не дрожала рука. На электрика только раз зыркнул и больше уж головы не поднимал.
Постоял Огородов, постоял да и пошел обратно в кают-компанию – решать, сколько же порошка должен выдавать боцман Кларе, пароходной хозяйке.
