Текст книги "Хроника парохода «Гюго»"
Автор книги: Владимир Жуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
ЛЕВАШОВ
Я был доволен, что за мной утвердилось право нести на стоянках ночные вахты – с нуля до восьми. Все спят, ты один, и работа – так, пустяк: смотреть за швартовами, чтобы не лопнули, натянувшись при отливе, не висели, как бельевые веревки, когда вода начинает прибывать; ну еще – подмести палубу, если мусорно, лючины рядком сложить, в общем бодрствовать. А если спать после вахты только до обеда, то оставался еще долгий свободный день и вечер.
Калэме я обрадовался, как подарку. В такой, захолустной Америке «Гюго» еще не бывал. И паровозы! Почему-то раньше я не очень задумывался, что станется с грузом, когда мы доставим его на родные берега. А теперь ясно представил: вперед, за пределы границ, ушел фронт, и лежат в развалинах города, железнодорожные станции, мосты. Но постепенно жизнь налаживается, по насыпям, изрытым воронками от бомб, тянутся новые рельсы, и по ним идут вот эти, наши паровозы...
Их грузили только днем – медленно, осторожно, и я наслаждался своей законной возможностью наблюдать за перемещением черных громадин не урывками, не в суматохе работы, а с высоты ботдека, стоя там в чистой робе, как пассажир.
Можно и сойти на берег, прошагать за дощатый склад, под высокие деревья. Это ведь не назовешь «уйти в город». Вот и получается: вроде бы ты тут, на пароходе, и в то же время в Америке, в д р у г о й ч а с т и с в е т а. Прямо так, не спрашиваясь у Реута.
Еще в первый день я сбегал за склад, осмотрелся. Назавтра потянуло дальше, хотя бы чуть-чуть. Когда у грузчиков наступил обед, неторопливо миновал часового у трапа, потолкался на причале, делая вид, что рассматриваю недавно выкрашенную надстройку на корме, и шмыгнул за угол.
Мощенная асфальтом дорога ныряла под закрытый шлагбаум, ползла к площадке, где рядами стояли легковые машины рабочих, дальше виднелись черные стены каких-то контор. В той же стороне, по правую руку, пыхтел паровоз, слышались долгие и тоскливые свистки сцепщиков – похоже было, они никак не могут дозваться машиниста. Я постоял немного и зашагал влево, к леску.
За леском недолго тянулся кустарник. Потом невольным бегом пришлось спуститься в лощину, как я понимал, под прямым углом тянувшуюся к реке.
Землю под ногами покрывало стертое, высохшее корье, на противоположном склоне стоял сарай, сколоченный из гладкой вагонки внахлест. Краску с сарая смыло дождями, но стены были крепкими, ровными. Напротив дверей, аккуратно притворенных, торчал похожий на большущий самовар паровой котел с прилаженной на его основании лебедкой.
Стенки котла, цилиндры лебедки, трос – все было ржавого цвета, но исправное. Я открыл топку, заглянул в засыпанное золой пространство, качнул рычаг реверса. Рычаг был смазан и подался легко, плавно пошел по зубьям шестеренки. «Лесопилка, – сказал я себе. – Лесопилка тут была маленькая. А теперь закрылась».
Отворил дверь сарая, шагнул вперед по мягкому ковру лежалых опилок. С другой стороны, оказывается, имелась еще одна дверь, и в темном вырезе, точно на обрамленной рамой картине, увиделась река – широкая, покрытая оловянными полосами ряби; по дальнему берегу стлались кусты, и над ними висели облака, вытянутые, как пуховики, ослепительно белые.
Вниз, прямо от моих ног, покато тянулся исшарпанный желоб, упиравшийся, метрах в десяти в воду. Возле желоба на песке валялись толстые бревна, а одно было даже перепоясано обрывком троса. Бревна как бы ждали, когда они пригодятся, когда их поднимут по желобу, когда лесопилка проснется, когда завизжит, сливаясь в бешено вертящийся круг, пила, когда застучит громко и басовито лебедка и котел пустит по ветру клубы смолистого дыма...
Подумалось, что, наверное, чертовски здорово было приходить сюда утром, растапливать котел сухими щепками и ждать, пока не заалеет в топке уголь, а потом бежать с багром по бревнам, еще мокрым, утопленным в воду, и чувствовать, как впиваются в скользкую кору шипы на грубых твоих рабочих ботинках. Цеплять тросом толстенный кряж и лезть наверх, к рычагу лебедки, и чувствовать, как натягивается, точно леска под тяжестью рыбы, трос, видеть, как в дверь вползает черный комель и с него, переливаясь на солнце, бусинками падают на опилки капли воды... Включить рубильник и слушать, как пила завывает до самых высоких нот, таких высоких, что мурашки бегут по телу, гладить рукой теплые свеженапиленные доски. И тянуть их блоком дальше, пока они не рухнут покорно в кузов грузовика. «И грузовик выкрашен в желтый цвет, – подумал я. – Очень по-деловому и красиво».
Отошел к лебедке и снова представил, как ползет по желобу мокрое бревно. Взялся двумя руками за рычаг и, как делают мальчишки играя, заверещал: «Трр-трр-трр...»
– Эй, Левашов, ты что делаешь?
Голос, разнесший русские слова тут, в Америке, прозвучал так неожиданно, что у меня дрогнули руки. Наверное, еще и от смущения. Я ведь и г р а л, я, уже взрослый матрос.
Внизу, в лощине, стоял Щербина.
– Ты чего? – повторил он.
– Так, – сказал я. – Котел рассматриваю.
Щербина вскарабкался на возвышение, походил взад-вперед, пнул презрительно ржавый цилиндр лебедки, потом сказал:
– Тут еще, говорят, свалка автомобилей есть. Пойдешь? – И, не ожидая, что я скажу, сбежал обратно в лощину и направился вверх по ней, от реки, туда, где за деревьями угадывалась бетонная лента шоссе.
Я двинулся за Щербиной. Мне все еще было не по себе от его непрошеного вторжения, от смущения, когда он позвал.
– Иду, – сказал я, догнав Щербину, – иду и вижу: лесопилка. Барахло, мелкое производство! Вот и заброшено все. Ее, наверное, та, большая, поглотила – «Калэма тимбер компани». Конкуренция... – И добавил: – Капитализм!
– В чем это ты оправдываешься? – неожиданно спросил Щербина. – Иль купить собрался? Лесопилку-то?
– Я? Купить?
(«Вот как повернул! И Измайлов так. Серьезно. Ты, может, играешь, а они – всерьез, политически».)
– Чего ж тогда лебедку за рычаг дергал, – спросил Щербина, – языком трещал? Небось понравилось! Подумал, что не отказался бы от такой, а?
– Да нет... Я же говорю: ее поглотила та, большая. Объективный закон конкуренции!
Щербина молчал. Мы обогнули огороженный колючей проволокой выгон, где жадно щипал траву черный блестящий, наверное, племенной бык, и повернули снова к реке. Свалка теперь уже была недалеко, потому что на траве стали попадаться куски проволоки, ржавые гайки, обрывки газет.
– А на пароход... – сказал я, – на пароход не опоздаем? – И подумал, что на Щербине затрапезная роба и, значит, он на работе, при деле, его могут хватиться. А мы так далеко ушли от причала, что на «Гюго» нашу прогулку вполне могут рассматривать как недозволенную.
– Перемучаются, – ответил Щербина и сплюнул. – Обед, час положено. – Он достал сигарету и чиркнул спичкой. – Боцману не до нас, его Реут при себе адъютантом держит.
– С паровозами?
– Ага. По одному борту – видал? – наставили, надо на другой, а стрелы крана не хватает, короткая.
– Так отойти бы от причала, – уверенно предложил я. – Развернуться и другим бортом пристать. Просто!
– Конечно, просто. Да в машине что-то разобрали. К ночи только пары разведут, а ночью, сам знаешь, американцы не грузят.
– Ну так завтра. Не беда!
– А вот и беда, – не согласился Щербина. – Вымпел-то тю-тю... Посчитай, сколько на сей раз возле берега торчим. Реут и носится.
Он был, конечно, прав, Андрей. Голубой вымпел, который поднимали на бизань-мачте, – это знак отличия, знак того, что пароход числится среди лучших в пароходстве по лишнему перевезенному грузу, экономии мазута, скорости хода. Приятно с вымпелом на мачте: здорово поработали, это для всех награда. Но я до сих пор не чувствовал, чтобы кого-нибудь тяготила долгая стоянка в Портленде, а теперь, возможно, в Калэме. «С чего это вдруг Реут забегал, занервничал? – подумал я. – Полетаев небось в каюте сидит, а то и уехал незаметно до окончания погрузки». И сказал:
– Вечно Реут лезет. Точно хозяин всему на свете.
Щербина искоса взглянул на меня, улыбнулся и провел по лицу ладонью, будто стирал улыбку.
– Это у тебя личное. Все небось вспоминаешь, как он тебя в кладовку посадил?
– Ничего себе «личное», – сказал я. – Справедливость всех касается. За нее, знаешь, сколько веков люди борются...
– Девчонку тебе надо найти, – неторопливо и беззлобно перебил Щербина. – Созрел ты для девчонки, Серега, а вместо того чтобы делами мужскими заниматься, мировые проблемы решаешь. Займись, все твои заботы как рукой снимет! – Он посмотрел выжидающе и опять улыбнулся, кривя смуглое цыганское лицо.
– Иди, – сказал я, помолчав, мучаясь от обиды. – Я дальше не пойду с тобой.
Я не сразу понял, о чем он, когда так странно повернул разговор про Реута. А он, конечно, Алю имел в виду. Вернее, что она теперь с Реутом, а мне, мальчишке, нечего было и соваться, дружбу и всякие там занятия разводить. Всегда с этим парнем так, с нашей первой встречи во Владивостоке, – в самое больное ударит. И я повторил, задыхаясь:
– Сам иди! Сам!
– Ишь какой, – сказал Щербина, – обидчивый. – Он взял меня за локоть, потянул, по-прежнему усмехаясь. – Да будет тебе, пошли. Вон она, свалка-то.
Наверное, так выглядят города, через которые прошла война. Нет только битого кирпича, извести, копоти – железо, кругом железо. Оно разбросано по неровной земле, собрано в кучи, разрастается в целую гору. Свалка автомашин! И все легковые, один только грузовик виднеется – угол желтого кузова, доски разваливаются веером, и прямо в кузове – «форд» с разбитым стеклом, уставился блестящими фарами. Сбоку привалился «бьюик» 35-го года, марка цела, и на других можно прочесть: «нэш», «паккард», «де-сото». А вот старина, ничего не скажешь: «Окленд», год выпуска – 1916-й. Музей! Машины будто давят друг друга, будто карабкаются – кто окажется выше... Такая же участь – что вверху, что внизу. «Бьюики», «паккарды», «нэши», «де-сото», «стары». Даже «кадиллак» затесался – сафьяновые сиденья рваные, разве что алый цвет еще держат, аристократы.
– Эй! – крикнул Щербина. – Не лезь дальше! Рухнет все к дьяволу.
Я не отозвался. Мне стало далеко видно вокруг: территория свалки, шоссе и белые домики за ним, на лесистом косогоре. По другую сторону – река. Она, оказывается, совсем близко, мы зря дали такой крюк: от лесопилки надо было идти берегом. А вон и причал, рукой подать. Нос «Гюго» торчит, чуть прикрытый желтеющей листвой. Над черной крышей склада – мачты; на подъездной ветке рядком, в затылок друг другу – паровозы.
– Не грузят еще, – сказал я, отдуваясь, когда спустился на землю. – А пароход, знаешь, совсем близко. Мы не так шли.
– Ладно, – сказал Щербина. – Покурим.
Он долго молчал, посматривая то на железный хлам вокруг, то на раскаленный кончик сигареты. Временами улыбался чему-то криво, уголком рта. Я спросил:
– А что это ты сегодня разгулялся? И довольный...
– Не знаю, – сказал он. – Не болит ничего, и сил, чувствую, прорва. Будто не инвалид. На пользу, что ли, пароходская работа идет, лечит.
– Это потому, что к тебе никто не пристает.
– Опять Реута вспомнил? Брось.
– Да что ты все брось, брось! – вспылил я. – Он-то случая не пропустит меня задеть. На руль не ставит, выходной приду просить, так обязательно «нет» скажет. Все равно же ему выходной придется давать, а власть свою показать случая не упустит... Ну ладно, я забуду, как он меня ни за что арестовал. Ладно! Но что ему теперь от меня нужно? Вроде работаю как все, и занимаюсь... один, никому не мешаю... в общем, никаких отклонений, а увижу Реута и знаю, у нас война с ним, и нет ей конца. Почему?
– Мудришь потому что, – спокойно отозвался Щербина. – Пойми, он со всеми такой – старпом. Строгий. А ты, вместо того чтобы по-простому делать что велят, все думаешь, как оно со стороны выглядит – ты и работа. И обязательно похвалы ждешь.
– Вот еще!
– Ждешь, Серега. Оттого и шибко переживаешь, когда вдруг не по шерстке погладят. А ты не жди, работай! Не то себя до того доведешь, что не фашисты, а Реут главным врагом представляться будет.
Он замолчал, и я подумал, что уже слышал про себя такое. От Сашки Маторина, на буксире. И снова не мог, не хотел согласиться. Что же там, на обломке, я ждал похвалы? А все признали, что я держался как надо. Хотел возразить Щербине, вот это напомнить, но не успел.
Tax, тах, тах! – явственно ударило где-то сзади и сбоку, скороговоркой. Потом еще, по-другому, тоном ниже: бух, бух, тах! Громко закричали, и снова затараторило пулеметно: та-та-та-та...
Пока я поднимался с земли, озираясь, фигура Щербины уже мелькала возле сваленных в груду старых машин. Пригнувшись, он бежал к краю свалки, где росло несколько высоких деревьев. Я тоже кинулся туда, но никак не мог понять, что происходит впереди: Щербина размахивал руками, возле него, точно в веселом хороводе, кружили трое мальчишек, и кто-то еще стоял у ствола дерева – трудно было разобрать, кто.
Потом все выяснилось. Щербина, оказывается, ругался. Зло, грубо. А мальчишки наседали на него, старались не подпустить к дереву. Он отбивался от них – вот и размахивал руками.
К дереву был умело прикручен новой, совсем новой веревкой объект их раздора – четвертый мальчуган в полосатой фуфайке. Нижнюю часть его лица закрывало что-то красное, видны были только испуганные, непонимающие глаза и стриженные ежиком волосы. И ко всему мальчуган стоял на куче хвороста, сквозь который виднелись желтые язычки пламени и пробивался слабый, сносимый ветром дымок.
– Паразиты! – приговаривал Щербина, добравшись наконец до узла веревки. – Игру придумали... Это ж надо!
Мальчишка, сопляк, поменьше всех ростом, крепко обхватил правую руку Щербины. Тот дернулся, стараясь освободиться, и вдруг взвыл от сильной, должно быть, нестерпимой боли. Еще секунда, и он сшиб с размаху мальчугана, наклонился, поднял его за шиворот курточки и несколько раз с силой встряхнул. Мальчишка съежился, повалился на землю, всхлипывая, свернулся в жалкий, беззащитный комок.
– Вот гаденыш, – сказал Щербина, покачивая головой. – Руку прокусил. – Он засучил рукав, и стало видно, как от большого пальца тоненькой струйкой течет кровь.
Я достал из кармана платок, начал перевязывать. Мальчишки застыли рядом, прижимая к груди автоматы с черными дисками.
Только теперь я заметил их оружие, потянулся к одному из мальчуганов. Тот покорно подал дубовый, добротно отлакированный приклад.
– Игрушечный, – сказал Щербина, зубами поправляя платок на руке. – А видел, как жахает? Я поначалу подумал: взаправду стреляют. Пистоны у них в дисках мощные. Палят будь здоров!
Мальчишки негромко заговорили между собой, и я сказал:
– Они нас за итальянцев принимают. – И рассмеялся: – Почему именно за итальянцев?
– Дэйго, – снова повторили мальчишки.
– Совиет, – сказал я. – Со-ви-ет!
За деревьями, оврагом, лесопилкой гулко раскатился гудок. И, вторя ему, монотонно зазвонил паровозный колокол. Щербина насторожился.
– Слушай, пошли, – сказал он и, даже не взглянув на мальчишек, решительно двинулся по тропке, сбегавшей по склону, мимо деревьев к реке.
– Совиет, – сказал я еще раз ребятам. – Гуд бай!
Мы прошагали уже шагов тридцать, когда нам вслед раздался свист, улюлюканье, громкий треск выстрелов.
– Порют их мало. Вырастут бандитами, – сказал Щербина и опять зубами поправил платок на руке, словно боялся испачкать. – Вырастут, может, поймут. – И вздохнул: – Несмышленыши...
Метров двести по берегу – и перед нами вырос причал: черные торцы свай и нос «Гюго» с похожими на тонкие усы швартовами.
Причальный настил был деревянный, гладкий, как пол, идти по нему было приятно. Узкий только. Борт парохода вроде совсем рядом, руку протяни – достанешь. И можно разглядеть каждую складку на отутюженной робе старпома Реута, красный флажок и золотые завитки «краба» на фуражке.
Рядом с Реутом, грузно навалившись на планширь, стоял боцман и тоже смотрел на нас с Щербиной, как мы приближаемся.
Был отлив, и судно осело так, что палуба стала вровень с настилом причала. От этого мне казалось, что мы по-особенному на виду, словно бы вошли в комнату, где у дальней стены сидит старпом и ждет, и мы идем не к трапу – к нему. Теперь, подумал я, Реуту ничего не стоит наклепать нарушение порядка и оставить меня без берега. Да, именно меня: с Андреем он не станет связываться. («Вот и опять враги. И повод есть, ничего не скажешь: н е л ь з я у х о д и т ь в А м е р и к у б е з с п р о с а».)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
– Где это вы шлендаете? – спросил боцман.
– Рыбу ловили, – сказал Щербина. – Азартное дело!
Старпом посмотрел на него, перевел взгляд на Левашова и усмехнулся.
– А работать дядя будет? – спросил боцман.
– Азартное дело... – вздохнул Щербина и обратился к старпому: – Вы все машину ждете, Вадим Осипович? Не завели котлы?
– Нет, – сказал Реут и посмотрел в ту сторону, откуда недавно появились матросы, – Еще четыре часа надо.
– Фью! – присвистнул Щербина. – Тогда темно будет. Придется утром грузить.
– Придется, – сказал Реут.
– А сейчас бы повернулись – сутки можно сэкономить.
– Конечно, – сказал старпом и посмотрел в другую сторону, туда, где на рабочей ветке стояли друг за дружкой, словно в очереди, черные паровозы.
– А можно ведь и без машины, – сказал Щербина. – Просто так можно повернуться.
– Буксиром? Исключено.
– Буксир нужен ненадолго, только нос отвести. Течение-то видели? Будь здоров! Оно и потащит.
Старпом недоверчиво посмотрел на Щербину. Ткнул пальцем в козырек. Фуражка сдвинулась на затылок, и его лицо сразу помолодело.
– Течение... – сказал Реут. – Течение в Колумбии действительно уникальное. А сейчас еще отлив...
– Попрет за милую душу, Вадим Осипович, – подзадоривал Щербина. – Вы пройдите на бак, взгляните.
Старпом и боцман исчезли за паровозом, появились возле грот-мачты и опять пропали, скрытые тендером следующего локомотива. Потом фуражка Реута показалась на баке, над высоким фальшбортом, и Щербина крикнул:
– Поглядите, как несет! – Он указал на щепки, обломки досок, проносившиеся возле форштевня. – Такое течение крейсер развернет. Только корму удерживай!
Старпом ничего не ответил. Швартовы вдруг скрипнули, обвисли, и из-за фальшборта высунулся боцман.
– Не, Вадим Осипович! Не относит. Видите? Во! – Стрельчук ударил ногой по швартову, и круглый экран, надетый на трос, чтобы мешать береговым крысам перебегать на пароход, со звоном отскочил к борту.
– Конечно, так не отнесет, – громко сказал Щербина. – Течение даже прижимает. Но надо подтолкнуть, только подтолкнуть.
– Чем? – сердито спросил старпом.
– Да катером! Вон катер у лесопилки бревна гоняет. Пойти и попросить. Поворачивать они, конечно, деньги запросят. А толкнуть вряд ли откажутся. Левашов, а ну-ка, слетай: ты по-ихнему толковать можешь. Союзники же!
Левашов побежал – по причалу, за угол пакгауза и дальше, мимо железнодорожной ветки. Ноги вязли в песке, но он не сбавлял скорости: ему хотелось побыстрее выполнить, что приказали, и вернуться.
А приказал сам Реут. Долго молчал, потом тихо произнес, не назвав по фамилии: «Попробуйте». И интонация была такая, как у него всегда, – решительная и немного брезгливая.
Левашов удивился: впервые его совершенно не задело то, как сказал старпом. Важно было другое – что он помогает Щербине, что заодно с ним, и он летел и летел вперед.
Катерок с ярко-желтой надстройкой, с огромным кранцем на носу стоял недалеко от берега, приткнувшись к запани. Ни на палубе, ни в рубке никого не было видно, и Левашов стал кричать: «Эй, эй!», надеясь, что команда катера в кубрике или в машинном отделении.
Двое сплавщиков, ходивших по бревнам с длинными баграми в руках, молча уставились на пришельца. Наконец один неторопливо пошел в сторону катера, и бревна под ним тихо закачались. Стукнул багром по борту и что-то сказал. Тотчас в носовом люке показался человек в очках. Лицо у него было спокойное, доброе, но буксировать «Гюго» он категорически отказался.
Второй сплавщик, до сих пор не проронивший ни звука, медленно пошел но бревнам к катеру. Он тоже стукнул багром по борту, потом что-то тихо сказал очкастому. Тот огрызнулся, помолчал и крикнул Левашову, правильно ли он понимает, что надо лишь оттянуть пароход от причала. Вылез из люка, вошел в рубку.
Дизель взревел, и вода за кормой катера сердито забурлила, раскачивая бревна. Сплавщики резво отбежали в сторону. Очкастый опустил одно окно в рубке и, высунувшись из него, ходко погнал катер по широкой дуге, от запани к причалу.
Когда Левашов вернулся на «Гюго», трап уже поднимали. По борту, выходившему к реке, Рублев с Николой шумно протаскивали трос, на крыле мостика был виден Реут.
Мягко тарахтел дизель катера. Грузчики-американцы стояли кучками на причале и были похожи на провожающих, хотя пароход и не собирался никуда уходить – корма его не должна была отойти от причала и на метр. Как дверь, если на нее смотреть сверху: открыта, закрыта, а петли держат.
Катер тронул незаметно, и то, что перешвартовка началась, можно было определить только по медленно возраставшему – углом – расстоянию от носовой части «Гюго» до черных, осмоленных свай. Внизу, у их основания, подгоняемая отливом, с силой струилась глубокая вода Колумбии.
Перекинувшись через борт, Левашов радостно смотрел на стремнину. И, не зная, куда деть прихлынувший избыток сил, поспешил на корму – помогать, хотя ему, подвахтенному, можно было и оставаться не у дел.
В машине ничего не могли понять. То сверху гнали – давайте скорей готовность, а то вдруг позвонил третий помощник и сказал, что можно продолжать ремонт. Стармех приказал Огородову: «Поднимись и узнай, все они там с ума посходили или только Тягин?»
Электрик выглянул на палубу и застыл в удивлении: «Гюго» стоял под углом к берегу; поодаль на самом полном ходу мчался катер с канареечной надстройкой, словно боялся, что его задавят. На ящиках, которыми были забиты люки кормовых трюмов, столпились докеры; они смотрели за борт, о чем-то переговаривались и порой вскрикивали.
Огородов заметил Реута на мостике и по деловому виду старпома определил, что все происходит не только с его согласия, но и при непременном его участии.
А «Гюго» развернуло еще больше, скоро он должен был встать поперек реки. Огородов решил пойти побыстрей на корму и там все выяснить, потому что корма – странно – не очень торопилась менять свое положение, хотя нос парохода совсем уже торчал в сторону от этого городишка, Калэмы. Так, при коротком причале, было легко и на берег вылететь, следовало оттаскивать корму назад...
Пока электрик шел, «Гюго» совсем перегородил реку. Течение все быстрее несло его.
Швартовые концы с кормы отдали, американцы перетаскивали их на другие тумбы, а нос тем временем тащило течение. Корма, беспризорная, стала удаляться от причала.
Огородов уразумел, что случилось, и ужаснулся: пароход уже стоит не поперек реки, а боком, и тянет, тянет его немыслимая сила течения на самый стрежень, А машина мертвая, в ремонте, и, значит, хода нет, и руля судно плохо слушается...
И тут гудок. Довольно далекий еще, но такой протяжный, словно от испуга. «Bсe, – похолодел Огородов. – Не хватало, чтобы сверху по течению баржи тянули. Влепит буксир в борт, и считай тогда международные убытки».
Глянул на мостик. Реут стоял на прежнем месте и вдруг подался на другое крыло – даже его каменное сердце дрогнуло. Да только что он мог приказать с мостика?
Кормовая лебедка грохотала, шипела паром, с барабанов змеями вились стальные тросы. Плотник, согнувшись, сжимал рычаг и матерно ругался. Тут же суетился Рублев с красным, налитым кровью лицом и тоже ругался. Рядом Никола, высокий, нескладный, тянул и дергал концы, а Зарицкий торопливо разбирал бухту запасного швартового троса. И Андрей Щербина виделся подальше, у самого флагштока, там, где сплошной фальшборт переходит в тонкие прутья ограждения.
Вот это Огородова на секунду поразило: почему Андрей на корме? По швартовому расписанию ему на баке положено находиться, не здесь...
Огородов смотрел, а матросы работали. И американцы-докеры стояли рядом, тоже смотрели, и еще много их брата было на берегу, на причале. И как на судне, там тоже всего несколько человек были заняты делом – перетаскивали тросы на другие тумбы.
Потом Клинцов, второй штурман, объяснял, что из-за них-то все и началось, переносчиков швартовов. Их, оказывается, плотник с Рублевым матом и крыли.
Сказано ведь было ясно, Клинцов им все растолковал, американцам, – концы надо тащить по очереди: один снять, потом другой; вернее, по два конца, потому что Реут все рассчитал – чтобы по два троса на каждую тумбу заводили, иначе не выдержат – махина ведь пароход, да течение какое! И ведь на что умная нация, а тут швартовы перепутали, с тумб поснимали и только один тащат в самый дальний угол причала. А все другие зрители – видел Огородов – стоят, не шелохнутся. Не понимают, что ли? Впрочем, что им-то делать? Вдесятером за один трос хвататься? Троих хватит.
И вдруг тишина. Даже лебедка Плотникова замолкла. Ни слова. Слышно только, как у борта, под самым подзором, у руля, журчит река. «Гюго» тянет все дальше на стремнину, и трос, единственный трос, который связывает теперь его корму с берегом (надели его-таки американцы на тумбу), медленно выпрямляется, стряхивает узким дождиком капли воды.
Один-одинешенек при массе такой – десять тысяч тонн – и тянется в струнку. Тонкий с виду трос, ржавый и роняет капли в реку. И тишина, ни слова.
А дальше все сдвинулось, заспешило. Что-то полетело на берег, и, когда плюхнулось на причал, американцы, те, что там стояли, засуетились, потащили. Огородов понял: легость, выброска; значит, новый швартов на берег пойдет и, может, удержит, остановит трагедию. И по движению человека впереди на светлом фоне реки угадал, что это Андрей кинул, и увидел, как он метнул вторую выброску, и так же ловко, точно, и остальные американцы на причале в дело пошли, теперь уже там не оставалось, наймется, праздных – артельно тянули, скопом.
Спасительные концы уходили за борт. Зарицкий, Никола, Рублев, плотник, натыкаясь друг на друга, старались облегчить им путь на причал, а тот, ржавый, одиночка, все дрожал натянутой струной и будто раздумывал – выдержать ему или лопнуть.
Но десять тысяч тонн – десять тысяч. Река неумолимо тащила «Гюго» на стремнину.
И тут Огородов понял: надо ведь еще новые концы успеть закрепить на кнехтах, остановить судно и только потом подтягивать к причалу лебедкой, если, конечно, она пересилит, лебедка, течение. И на всё секунды, мгновения. Вот ведь сколько за секунды бывает!
Тот, ржавый, трос лопнул наконец.
Но раньше, до этого, мгновения, в суматоху, в почти отчаяние, с каким подавали на берег новые швартовы, ворвался крик:
– Тикайте! Тикайте, говорю!..
Щербина крикнул. Свирепо, дико, так, что его нельзя было не послушаться.
И все отскочили к лебедке. Никола даже сбил с ног американца, который стоял рядом с электриком. А вот потом-то и лопнул трос.
Хлесткий, похоже, как удар бича, звук резанул воздух, и все инстинктивно пригнулись, словно защищаясь от чего-то невидимого и опасного. Потом еще удар, какой-то толчок по корпусу судна, вроде оно наткнулось на мель или подводный камень. И движение всех стоявших – неясное движение, как бывает в толпе, когда стоишь и не знаешь, что именно произошло, но тебе все равно передается, что произошло, случилось.
Кто-то метнулся перед Огородовым, и он снова увидел реку и небо за флагштоком и рванулся вперед, потому что не было там знакомой фигуры Щербины.
Андрей лежал среди петель змеившихся тросов, расслабленный, вытянувшийся, неловко опершись плечом на кнехт. С виска по его загорелому, как бы похудевшему вдруг лицу сбегала страшная багровая полоса.
Огородову кто-то помог. Андрея подняли, понесли – недалеко, за лебедку, и положили на свободное место. Огородов опустился на колени и вынул из кармана шматок чистой ветоши, приложил к лицу Щербины. Ветошь стала красной, и он понял, что дело плохо.
Рядом сидел на корточках Клинцов. Рублев склонился, сказал: «Доктора нужно». По палубе затопали. Электрик повернул ветошь другой стороной, и она опять стала красной.
Огородов держал голову Андрея и все прижимал ветошь – не знал, что еще делать. Его мучила мысль: почему работает лебедка? Она грохотала рядом, и казалось, что это беспокоит Щербину.
Как-то сразу, неожиданно придвинулся причал, ровные, будто черные колонны, сваи. И люди там, на берегу. Возле Щербины тоже стало больше народу, а он все лежал – тихий, безжизненный, такой же, как был, когда его подняли, понесли.
Рука, которой электрик поддерживал голову Щербины, задрожала. Он вдруг ощутил, что уже старый и что жизнь Андрея прокатилась у него на глазах. Слезы не шли. Огородову хотелось только, до боли в груди хотелось закричать, завыть. И мысли прыгали, путались: он никак не мог понять, почему Андрей оказался на корме?
Теперь все, полный комплект. Четыре машины с тендерами на передней палубе, две на кормовой. Будки с заколоченными окнами, круглые бока котлов черно отсвечивают в сиянии мачтовых прожекторов. Новенькие паровозы, отличные паровозы. Серия «Е» – советский проект, изготовление американское.
Рабочие в оверолах, в комбинезонах, в брюках на широких подтяжках. Воротники рубашек подняты – такая мода. На шляпах и кепках похожие на брошки серебряные бляхи пропусков.
– Эй, Пит, не перетягивай! Наклонится еще паровозина. Ты спокойнее... Никогда еще мне не доводилось грузить паровозы. Да еще на судно с покойником... А ты, Пит, уже был там, где лежит этот парень? Гроб быстро сделали, красной материей обит. И зря они его так положили – разбитой стороной лица к двери – той самой, куда трос угодил. Хоть бы немного грима. Я все с причала видел, парня враз уложило, насмерть... Слышишь, Пит, а ты уловил, как это произошло?
Оверолы, комбинезоны, рубашки, брюки на широких подтяжках – все в лучах мачтовых прожекторов. Рабочие по двое, по трое возятся у паровозных колес: ставят наклонные растяжки-крепления, закручивают их ломиками. И снова голос:
– Вот черт, винты кончаются. Где запас, Пит? На причале? Сейчас пойду. Заодно на спардек загляну, посмотрю еще раз на этого парня. Говорят, он из военных моряков и был на фронте против немцев, в самом Сталинграде. Не веришь? Спроси у русских. Мне серб этот переводил – Бурич. Точно, я тебе говорю – морская пехота. Четыре ранения, одно тяжелое, а как тросами орудовал! Цирковой номер. Два конца успел подать и закрепил на корме, пока ниточка рвалась. И всех прогнал от себя. Я видел, все видел, как от него шарахнулись, он что-то крикнул... Ну, ты тоже пойдешь, Пит? Пошли, только сначала на спардек... Вот видишь, сколько здесь народу. Кепку-то сними... Что Хэл? Меня сорок лет Хэлом зовут. Что тише? Я и так шепотом...
