Текст книги "The House"

Автор книги: Владимир Гржонко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Говорил ведь – надо уходить отсюда! Ну зачем все эти сложности! – он стукнул по сетке, взвилась пыль, но раввин этого не заметил, снова приник к сетке и крикнул в пустоту шахты. – Зачем?!

А я вдруг сообразил, что Сэм унес фонарь, но раввина прекрасно видно. Это, правда слабо, в полнакала, загорелась лампа под потолком. Ну все, облегченно решил я, действительно пора уходить. Сеанс окончен. Пока кто-нибудь не решил нажать еще одну кнопку. Пока меня не нашел оправившийся от взрыва Мазель. Пока я, в очередной раз, не уснул в очередной ванне. Насколько мог стойко, я шел по кромке этого бреда, участвовал в непонятных мне играх и даже – правда совсем не надолго – получил в обладание Джулию. Покрытый пылью, я, не обращая внимания на раввина, что-то бормочущего мне вслед, стал медленно спускаться по лестнице.

Следующий этаж был все еще погружен во тьму, и все остальные под ним тоже. Ну и что? Шестнадцать этажей – это совсем немного, особенно если спускаться вниз. И если существуют перила, за которые можно держаться – аккуратные полированные металлические перила, полого и удобно скользящие под рукой. Случилось только то, что случилось. Разве могу я винить себя за глупое и неожиданное участие в казни, если даже Дом рушится не по-настоящему. Я теперь не уверен, была ли, например, Джулия настоящей или так, надувная кукла, умело дергающаяся благодаря хитроумному механизму. Ну а сам я, ведомый, покорный и молчаливый субъект, что там у меня внутри? Может быть тоже железяки, позволяющие ходить, двигаться, дышать. А что еще? Робкая душа? К черту все это! Марш-марш, вниз. Когда-то, невообразимо давно, я вошел из горячего полудня в респектабельный дом...

Темнота способствует погружению в себя. Я так задумался, мерно касаясь рукой перил и переставляя ноги, что не сразу почувствовал неладное. Просто рука моя почему-то перестала скользить вниз, а с разгона пошла вверх и вбок. Это неожиданное движение сбило меня с шага, и я благоразумно остановился.

Держась за искореженные перила, я попытался нащупать ногой следующую ступеньку. Но следующей не было. Пустота. Меня не прошиб холодный пот, не пошла мурашками кожа. Я вполне буднично присел на оставшиеся ступеньки и только рука крепко держала прогнутый железный прут.

Интересно, откуда же тогда пришел неутомимый Шутник? И куда делся потом, вместе с Джулией? Какие же мешки с гипсом, если я сижу перед пропастью в тринадцать, да, в тринадцать этажей! Нехорошее подозрение, что все это, весь страшный и слишком реалистический спектакль затеян только для одного зрителя – для меня, заворочалось в глубокой, как волчья нора, темноте. Но этого просто не может быть – обрушить Дом, чтобы впечатлить ничего не значащего, случайного человека! Значит, мне просто необычайно повезло оказаться здесь в то самое время, когда… Ну и что? Я ведь уже давно отказался от попыток что-либо понять. Чтобы лучше усвоить эту мысль, я вслух произнес:

– Я давно уже не пытаюсь что-либо понять.

– Ну и правильно.

И я опять никак не отреагировал. В темноте кто-то осторожно дотронулся до меня и, судя по слабым шорохам, присел ступенькой выше. Сам не понимаю, как я узнал его – тут и голос, и еще обострившаяся чувствительность кожи, какими-то точками и полосами ловящей слабые колыхания во тьме. И эти же ощущения подсказали, что одна игра закончена, правила заменены, но начинается другая, в которой я могу спокойно сидеть над обломками прежнего Дома.

– Маленькие люди опасны своей непредсказуемостью, – сказал Мазель, и я не совсем понял, кого он имеет в виду, – то есть не непредсказуемостью, а кажущейся простотой реакций. Взяли да и нажали кнопку. А ведь понятно было, что ни в коем случае не следует. Даже если есть шанс, что не взорвется. Это ведь вы, Алекс? Вы шли вниз? М-да… Вот и нет Дома.

Он замолчал, а я неожиданно простил ему и жестокую шутку казни, и последующую погоню. Это в той, ушедшей игре, он был надменным и свирепым божком, а сейчас рядом сидел усталый и немного растерянный человечек. Во всяком случае, я легко представил его сейчас в помятом и грязном костюме, с опущенной головой.

– А зачем все это было нужно? – спросил я, неуклюже выражая сочувствие, – чемодан, кнопки, мины под Домом?

– А зачем Богу нужно было указывать Адаму, какое дерево было запретным в райском саду? Зачем оно вообще там росло? Странно ведь, правда? Почему-то мы прощаем нелогичность поведения только Богу и самим себе, но не другим людям. Вот вы – покрутились по Дому, что-то увидели краем глаза, что-то услышали... Признайтесь, что временами вас сильно раздражало полное отсутствие какой-либо логики. Все врут, многозначительно рассказывают всякую ерунду, занимаются глупостями. И никто ничего толком объяснить не может. Так ведь? Ну а я вам сейчас открою самую большую тайну – никто ничего и сам не понимает. Отсюда и многозначительность. А копаться, доискиваясь до того, зачем и почему в самом деле... Ну выпотрошите вы медвежонка, торжествуя, убедитесь, что внутри опилки, ура! А потом? Медвежонка-то уже не будет. А кучку опилок и плюшевую тряпочку к себе в кровать не положишь. Так что лучше уж не трогать. Вот Дом и существовал...

Он замолчал. А я почему-то подумал, что такая долгая тишина и темнота как-то не вяжется со всем происшедшим. Что-то другое должно было последовать за взрывами, проваливающимися этажами, искореженными перилами. Ну конечно – ведь грохот, толчки, пыль... Где же сирены мчащихся к месту происшествия пожарных, полиции, скорой помощи? Почему нас никто не беспокоит? Может быть, я просто неверно оценил время? Но все равно: вот-вот здесь будет толпа зевак, прожектора, усиленные мегафонами команды и муравьиные шлемы пожарных.

А Мазель тихо сидел где-то рядом со мной. И снова, усиленные темнотой, покалывания неведомых сигналов: я понял, что Мазель совсем не удручен случившимся, не раздавлен, а, наоборот, доволен; что что-то такое и должно было случиться по его сценарию, а, может быть, это было сомнительное удовольствие человека, оказавшегося правым в своих самых худших опасениях.

– Ну что, – сказал я, аккуратно привставая с жесткой ступеньки, – сейчас нас начнут спасать. Как вы думаете, следует изображать на лице шок от случившегося и рассказывать о подозрительном запахе газа?

Я еще не закончил фразы, как почувствовал, что зря взял этот тон. С Мазелем, даже скрытым темнотой, он не годился. Я услышал, как он хмыкнул и тоже поднялся на ноги.

– А как вы думаете, почему это пожарные и полиция так задерживаются? То есть, они, конечно, почти всегда опаздывают, но, все-таки, не настолько же. Кстати, зажигалка с вами? Нет? Ну вот и прекрасно. Значит, вы натолкнулись в полной темноте на оборванные перила и яму вместо площадки и решили, что Дом и в самом деле перестал существовать? Это весьма и весьма косвенные доказательства. Ну, еще я вам говорил... Но вы ведь уже научились никому здесь не верить, я надеюсь. А теперь вы получаете косвенное доказательство, что все это очередной фокус, хотя бы потому, что снаружи никак не отреагировали на взрыв.

Он замолчал, предлагая мне прислушаться. Дом, взорванный или нет, был тих. Внизу, где-то под нами, послышался шорох. А этажом выше вдруг яростно хлопнула дверь.

– Вот и представьте себе положение, – нарочито громко заговорил Мазель, и я понял, что он уже поднялся выше, на площадку, куда выходили двери квартир, – может ли кто-нибудь знать, что же на самом-то деле натворил? Даже я сам – человек, который это все устроил? Я имею в виду чемоданчик. Потому, что – играть так играть: в одну из конфет кладется смертельный яд, потом в коробке все они перемешиваются, да еще вдобавок половина просто выбрасывается, а оставшиеся предлагаются игрокам.

– Это называется «русская рулетка», – произнес я в темноту.

– Ничего подобного. Ни один из играющих не знает наверняка, есть ли там, в этой коробке, конфета с ядом. Нюанс, но тут ведь все на нюансах…

– Именно поэтому и начался такой ажиотаж, когда исчез Сэм с этим чемоданом.

Голос прозвучал где-то совсем близко, а может быть это была просто акустика. Но язвительного тона Шутника она не изменила. И, почти сразу, снова хлопнула дверь. Намеренно громко. Судя по паузе, Мазель не ожидал услышать Шутника. Его подчеркнутое обращение ко мне было, конечно, приемом. Он обращался к Темноте, к Дому. А Шутника, видимо, считал погребенным в подвале, что ли? Пауза тянулась и тянулась, и я уже решил, что Мазель куда-то ушел, так же неожиданно, как и появился. Но он кашлянул где-то рядом и сказал, теперь уж точно обращаясь ко мне одному:

– Ажиотаж вокруг Сэма и чемодана возник только потому, что я подумал, что Сэм совсем ушел из Дома. Согласитесь, оставить нас без такой игрушки… А теперь он сидит где-то у себя, на шестнадцатом этаже и уж последнюю-то кнопку никогда не нажмет. Но зато будет тешить себя иллюзией, что в его руках…

Мазель был как раз тем человеком, чьи заблуждения почему-то приятно было разрушить. Но я немного помедлил, представляя себе его снова обретшую уверенность физиономию, и только потом невинно заметил, что чемодан-то вовсе не у Сэма, а как раз у Шутника. Я ожидал удивления, может быть испуга или негодования. Но Мазель, помолчав, очень буднично заметил, что уж этот-то, сластолюбец, никогда этого не сделает, и что даже обидно, до чего просто все получается.

– Бедный Сэм, – добавил он, – теперь будет мучиться, что почти развалил Дом, но ведь ни за что не пойдет проверить, был ли взрыв на самом деле. И я его понимаю. Ну да ладно. Я устал немного и иду спать. Если еще побудете немного в Доме, заходите в гости, Алекс. Я живу на пятом этаже. Покажу вам парочку любопытных вещей. Вам, наверное, будет приятно узнать, что вы произвели неизгладимое впечатление на… впрочем имя вам ничего не скажет. Она говорила, что впервые вы встретились в подвале. Да, и вот еще: рак кожи в последней стадии – мучительнейшая вещь. Гарри был счастлив от него избавиться. Хотя все получилось грустно. Кто же мог ожидать, что все так испугаются, а? Да, грустно. Ну, всего доброго.

До сих пор Мазель только говорил. Можно было верить или не верить сказаному. Он рассудочно улыбался в темноте, мягко двигал руками, приходил и уходил. Вот только что, он прошел мимо меня, совсем рядом, задев меня полой пиджака. Но сейчас шел он вниз! По лестнице! Даже если никакого взрыва не было, я сам проверил: после лестничного марша с загнутыми перилами – пустота! И Мазель спокойно ушел туда...

Я рванулся было задержать его, но почувствовал, что уже поздно, что не успею, что в темноте могу и сам… Я не сдвинулся с места, и знакомое уже липкое бессилие сноровисто спеленало мозг. Вот сейчас, в тишине, откуда-то далеко снизу долетит звук удара. Но – никаких звуков. Ах так, подумал я, ну и ладно! В таком случае я тоже отправляюсь вниз и, проходя мимо пятого этажа, мысленно извинюсь перед Мазелем за несостоявшийся визит. Как-нибудь в следующий раз. Странное, дурацкое ощущение...

Мазель ведь почти наверняка упал. Откуда я знаю, какой звук бывает от упавшего тела? Это так далеко внизу. Но до самого конца он меня мистифицировал. Хорошо, я тоже пойду вниз, пусть за шутки самоубийцы – недостойные шутки человека, решившего, что не только своей, но и моей жизнью он вправе распорядиться – ответит… Кто ответит? Не важно! Перед кем? Перед Богом, сократившимся до туповатого Бизона? Что должен делать человек в такой ситуации? Что предлагает распавшийся на кусочки здравый смысл? Все наши ответы не сходятся с вопросами. Бог, как хороший политик, говорит туманно и всегда не о том, о чем спрашивают. Вот сейчас пойду и свалюсь с какого-то там этажа. Мазель вот говорил, что непонятное раздражает. Ничего подобного! Я, непонятно зачем, иду вниз по ступенькам в полной темноте и подозреваю, что мой прыжок в пустоту может и не состояться, что, вместо пропасти, я снова обнаружу покрытую плиткой площадку между этажами. И это будет легко и понятно, но как раздражительно! Будь у меня сейчас под рукой та самая последняя кнопка, я бы с удовольствием ее нажал. И если бы взрыва не получилось, то тогда в Доме появился бы монстр, персонифицированный Великий Бизон, который залил бы Дом кровью, кровью и спермой. Так, кажется, говорил раввин? И так бы и случилось. Но, кнопки у меня нет, поэтому я просто иду вперед в полной темноте.

Однако двигаюсь я не очень быстро. Меня останавливает капля, побежавшая у меня по щеке. Что это? Я плачу? Тут еще одна капля, побольше, бьет меня по макушке. Я машинально поднимаю голову как раз в тот момент, когда в меня вонзается узкий луч фонаря. Обжигает глаза. Кончатся ли когда нибудь эти бессмысленные, вылезающие одно из другого, приключения?

– Пойдем наверх, – говорит раввин и, впервые с тех пор, как я его встретил, говорит с интонациями нормального человека,– нечего тебе тут, в полной темноте, делать одному. Все в порядке, слышишь?

Вяло, очень вяло, я повернулся и пошел наверх. Раввин опустил фонарь, и я увидел, что на лестнице мелкими изломанными ручейками поблескивает вода. Я подошел поближе к раввину и попросил фонарь. Он переступил ногами в лужице и протянул мне черную увесистую дубинку – я видел такие только у полицейских, которые почему-то никогда не приедут нас спасать.

Если это и была декорация, то такого мастерского исполнения я еще не встречал, даже здесь, в Доме. Еще не совсем улегшаяся пыль дымком вилась под лучом, но позволяла разглядеть довольно далеко внизу торчащие как корни обрывки арматуры, вывороченные куски стен. Мне показалось, что я вижу черную фигурку, неестественно маленькую на вздыбившихся, оскаленных бетонных плитах. Раввин стоял рядом, прислонясь к уцелевшим перилам, и тоже смотрел вниз.

– Там, внизу – Мазель, – сказал я, качнув фонарем. Голос у меня был самый обычный. Раввин кивнул. Он был совсем не похож на себя. Я даже не уверен, был ли он все еще раввином. Потрогав себя за бороду, как будто для того, чтобы удостовериться в целости грима, он поправил очки и вздохнул.

Мы постояли, посмотрели, потом раввин взял у меня фонарь, и мы пошли наверх. Навстречу нам все сильнее текла вода – видимо где-то разошлись трубы. Раввин привел меня на последний этаж, но не полез по знакомой мне лесенке на крышу, а подтолкнул в открытую настежь дверь. Внутри, в комнате, как-то косо, со стены, развернутые в разные стороны, горели две лампы. На полу, чуть попадая в освещенный круг, сидела та самая, мучавшая меня во сне, женщина-статуя. Все то же бледное лицо, черные, сейчас кажущиеся сквозными, глаза. Она была в том же белом балахоне, при виде которого я вспомнил свой танец на помосте. Да еще сон, от которого до сих пор ноет низ живота. А на коленях у нее, прижавшись, как будто прислушиваясь, лежала голова Шутника. Его длинное тело со скрещенными ногами, уходило в темноту, а на груди стоял открытый чемодан, и длинные испачканные пальцы крепко держали его за бортики. Шутник повернул голову и, щурясь, посмотрел на нас.

Что-то готовящееся, что-то грозное и по-животному неприятное было в этой идиллии. И взгляд Шутника был совершенно непонятен, а голова без устали терлась и терлась о женское колено, почти так же, как когда-то о вспрыгнувшую ему на плечо кошку, и подбородок, высвечивающий через блеклую тень бороды, описывал крохотные круги и спирали. Раввин, похоже, не ожидал застать здесь эту парочку. Он замялся, как-то задергал плечами и руками, потрогал свои очки и сказал, ни к кому не обращаясь:

– Там здорово все обвалилось. И вода по лестнице течет. Надо бы уходить.

Шутник, не меняя положения, скосил на него глаза, потом вывернул их на безмолвную женщину так, что большущие белки и взломленные брови придали его лицу выражение страдания и растерянности, и произнес, почему-то хрипло и высоко, напомнив мне пропавшую Берту.

– Говорил ли вам, ребе, ваш Великий Бизон, что мир напоминает куриное яйцо? А добро и зло – это как белок и желток. Пока цела скорлупа – все разумно, все на своих местах. А уроните яйцо на пол... Поэтому на извечный вопрос отвечаю: в начале была скорлупа. Только вот почему это Великий Бизон не озаботился сделать ее толстой, как броня динозавра? Впрочем, может они потому и вымерли, что были слишком толстокожими? Скучно стало Великому Бизону с такими непробиваемыми, совершенно приспособленными для выживания машинами...

Он жалко усмехнулся – что-то мешало ему улыбнуться как обычно – и снова покосился на женщину. А она не обращала на него, да и на нас, никакого внимания. И если бы не зрачки, время от времени короткими быстрыми рывками двигающиеся из стороны в сторону, казалась бы совершенно погруженной в себя. И я понял, что с самого начала насторожило меня, ударило по глазам и нервам. Притворная вольность поз раскинувшегося Шутника и сидящей с поджатыми ногами женщины, да еще фривольное движение длинноволосой головы по белому балахону, не заслоняло удивительной, непонятной напряженности обоих. Руки женщины, как будто плечи ей свело судорогой, прятались под шевелюрой Шутника, а его пальцы, вцепившиеся в чемодан, словно ждали чего-то. Как если бы фотограф попросил этих двоих замереть в неудобных позах на секунду, до вспышки, да так и оставил дожидаться.

– Нет, в самом деле – что могло случиться с самым большим и злобным динозавром? Ел себе потихоньку окружающих, плодился – и все. Скучно. А Великому Бизону нужны были битые яйца. Правда же, ребе?

Шутник чуть дернулся вперед, но тут же захрипел и закашлялся. Потом неожиданно жалобно сказал женщине:

– А я писать очень хочу.

Женщина легко повела плечом, и Шутник снова закашлялся. Раввин, сообразивший все раньше меня, мягко двинулся вперед, обходя женщину слева. Когда светящий со стены фонарь оказался у него за спиной, он присел, как-будто собирался шепнуть что-то ей на ухо, но не дотянулся до нее и застыл, касаясь одной рукой пола.

– У нас славное противостояние. Два одинаково больших динозавра. У нее шнур, у меня чемодан. Она не знает, надо ли меня душить, а я не уверен, следует ли нажимать последнюю кнопку. Вот и лежим. Но самое главное – я не понимаю, чего она все-таки хочет. И я сейчас постыдно описаюсь. Что по этому поводу говорит Бизон? А, ребе?

Раввин грузно опустился задом на пол и потер уставшее колено. И с заговорщичким видом, приглашающе посмотрел на меня. Я еще не догадался, что он собирается делать, но тоже шагнул поближе к ним и сел лицом к смотрящей сейчас перед собой женщине. И почему-то подумал, что если Шутник и действительно не выдержит, то лужа быстро доберется до меня.

– Ваш Марк лежит внизу, – сказал раввин, подавшись к женщине, – сейчас приедет полиция. Совсем скоро они поднимутся сюда, и все будет отвратительно.

Видимо она дернула руками: шнур натянулся, но говорил Шутник довольно беспечно:

– Черт с ним, с Мазелем. А полиция не приедет. Не будьте наивными. Как только Сэм исчез с этим чемоданом, вокруг Дома установили заборчик, пригнали какой-то экскаватор, что ли... Дом на реконструкции. А на стройке бывает шумно, вы знаете. Так что спасать нас никто не придет. По крайней мере, скоро. Только вот знает ли об этом Сэм?

Он хотел сказать что-то еще, но плечи женщины напряглись, она закусила губу, и на шее у нее проступили жилы. Шутник взмахнул руками и заскреб себя по горлу. Чемоданчик соскользнул с его груди и, завалившись на бок, застыл торчком, как полураскрытая книга. Я привстал. И тут раввин, раскинув руки, кинулся было на женщину, но, почти донеся руки до ее плеч, остановился и откачнулся назад. Шутник хрипел все сильнее. Раввин, коротко размахнувшись, сильно ударил женщину кулаком в лицо. Она, как кукла, завалилась на спину, стукнув затылком о пол. Раввин посмотрел на меня и скривился. Извиняясь. Но очень жестко. Я вскочил на ноги. Следующий тяжелый удар достался Шутнику.

Времени на выяснение отношений с раввином у меня не было. Я схватил чемоданчик и, как мог быстро, рванул в темноту. По лестнице уже сильно текла вода. Разбрызгивая ее, я побежал навстречу потоку. Все было очень просто. Нужно добраться до крыши, выбросить проклятый чемоданчик вниз и... не знаю что. Но там – хотя бы реальный мир. И, скорее всего, Сэм и Джулия. При нынешнем раскладе, не самые неприятные соседи.

Снизу, позади меня, раздавался голос раввина. Я не прислушивался к тому, что он кричал, а только остервенело перебирал ногами. Бесконечные лестничные пролеты... Сколько же их может быть? Воды, в какой-то момент, стало меньше, потом пошел сухой мрамор ступенек. Я хорошо чувствовал это босыми ногами. И бежал вверх. Долго бежал.

Даже задыхаясь, даже в отвратительной темноте, убегая от непредсказуемого раввина, я еще сохранил способность немного соображать. От Дома оставалось три этажа. Это по два лестничных марша с площадкой между ними. Совсем немного. Я должен был очень быстро оказаться на шестнадцатом, последнем этаже, а там еще небольшая лесенка и крыша. А я все бегу и бегу. И ребра ступенек сменяются гладкостью площадок. Сколько мне нужно времени, чтобы добраться до крыши? Почему площадок и лестниц больше, чем должно быть? Я спешу со своим чемоданом на недосягаемую крышу. Как отставший от поезда пассажир. Поезд пошел, набрал скорость и ясно уже, что не догнать, но какая-то сила гонит и гонит вперед, туда, где нет перрона, по рельсам... Может быть крыши нет вообще? Но она была, и еще совсем недавно или очень давно я лежал на ней. Тогда где же она?

Я бегу, и это не сон, в который меня мог бы погрузить кулак раввина – это самая реальная на свете реальность. Потому что дыхания почти совсем нет, а руку оттягивает чемодан, время от времени бьющий краем по решетке перил, и еще внизу так и не удаляется рокот раввиновых увещеваний. В этом несчастном Доме было все – трюки, приспособления, почти фантастические постройки и механизмы, но не искривленное пространство! А сейчас этот бесконечный бег наверх... Такого просто не может быть! У меня есть выбор – продолжать, пока еще несут ноги, или остановиться и присесть на ступеньку, дожидаясь раввина. А еще у меня есть чемоданчик. Можно его раскрыть и на ощупь нажать последнюю кнопку. Теперь уж совсем интересно – что будет. Ведь если оставалось три этажа, а я вознесся как минимум на десять, то... Что же будет взрываться?

Я, и в самом деле, опустился на холодный жесткий мрамор – просто больше не было сил. Все, я выдохся. Кто-нибудь скажет мне, где я нахожусь? Может быть раввин, который все ближе и ближе, судя по пыхтенью и неразборчивому бормотанью?

А дальше – снова это «дальше»! – появляется раввин. Конечно мне его не видно, на лестнице по-прежнему темно, но зато хорошо слышно.

– Ты что, – отдышавшись, спрашивает раввин, – зачем убегаешь? Испугался, да? Так ведь она Шутника-то чуть не задушила. А он сдуру мог и нажать что-нибудь. Мог ведь? Я понимаю, ты чемоданчик прихватил, но...

Он и еще что-то произносит, но я не слушаю, а думаю о том, как же это он меня вычислил в этой темноте. Он ведь без фонаря за мной бежал. Просто остановился передо мной, отдышался и заговорил. Не верю я, что у него прибор ночного видения. Неоткуда ему у раввина взяться.

– Где крыша, ребе? – неожиданно спросил я, потому что закралось странное подозрение, – где у этого дома крыша?!

Раввин сбился и замолчал. Я почувствовал, что он напряженно соображает. Но не отвечает. Наверное, ответить нечего. И вообще, кто он такой, этот раввин? Почему появляется неожиданно и там, где что-то происходит? И – то он испуганный еврей, пришедший за деньгами для синагоги, то дурак-индеец, а то – просто псих. Почему он со мной? Что ему надо? Чемоданчик? Ну так сейчас я ему устрою!

– Ты это зачем, – снова возникает раввин из темноты, услышав, как щелкнули замки открываемого мной чемодана, – ты только глупостей не делай, слышишь! Подожди, давай еще поговорим, ты же многое не знаешь. Ты просто ничего не знаешь!

Не знаю. Вот и прекрасно. И теперь уже не узнаю. И почему три этажа вытянулись в бесконечность – не узнаю. Потому что нащупал эту замечательную кнопку. Тут без ошибки – две уже провалены и осталась только одна – выпуклая, гладкая, приятная на ощупь кнопочка. Большим пальцем – так вернее, я ведь еще не знаю, с какой силой ее надо нажимать. Замечательно. Один раз, когда я шел к провалу, раввин остановил меня, но сейчас не получится. Я просто зол, потому что лестница не кончается. И этого достаточно. Все должно кончаться. Абсолютно все. Ну а раз она не кончается сама по себе, то есть отличное средство, оно поможет. И вообще – любопытно, где же грохнет взрыв. В этом доме все возможно!

Раввин, продолжая что-то говорить успокаивающим голосом, пошел на меня, и я понял, что еще чуть-чуть, и он меня коснется. А я не забыл, какие сильные у него руки. Поэтому чуть привстал от напряжения, сжал челюсти и, почти сладострастно, вдавил выпуклую, согревшуюся от моего пальца пластмассу. Рядом то ли всхлипнул, то ли кашлянул раввин. Под нами что-то рыкнуло, мне показалось, что нас вот-вот швырнет вверх вместе со ступенькой, но вместо этого режуще ярко вспыхнул свет. Обычное лестничное освещение. Оно застало раввина чуть пригнувшимся, с расставленными руками, подавшимся ко мне.

– Ну вот, – сказал раввин, – я же тебя предупреждал, что не надо это делать.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Я – лжец. Я стараюсь не задумываться над этим фактом. И не потому, что лгать аморально. Какая уж тут мораль! А просто – всегда грустна, да и гнусна природа этого мыльного пузыря. И осознание того, что все вокруг тихонько, для правдоподобия выкатывая глаза и двигая подбородком, врут себе и друг другу, совершенно не меняет для меня суть дела. И вообще, дело не в самой лжи, а в послевкусии, синдроме, уравнивающем ложь с алкоголем и наркотиками. Мы надуваем вокруг себя этот самый мыльный пузырь, блаженно в нем существуем какое-то время, а потом, понятно, он со скверным звуком лопается, разбрызгивая вокруг накопившийся за время своего существования продукт этого существования. Какая жалость! Надо поскорее надувать следующий, заслоняющий от хмурого похмелья, вот только пены – главного материала для вранья – уже не хватает.

Короче говоря, многое из того, что произошло со мной в Доме, либо не происходило вовсе, либо безнадежно искажено. Например, я никогда не ложился в постель с Джулией. Что за дурацкая идея остановить гонящегося за Сэмом Мазеля сценой из порнографического фильма? Просто мне захотелось, чтобы Джулия, неожиданно и без прелюдий, бросилась со мной в постель. А глупейший эпизод моих плясок голышом там, на помосте? Ничего этого не было. Точно так же я придумал дурака-раввина с его невообразимым и невнятным Великим Бизоном. Не было раввина! Разве бегал бы настоящий раввин с луком и стрелами? Какой в этом смысл? Зачем? Да, тут возникает множество «зачем», и откуда я знаю, откуда могу знать... Вот с раввином все очень просто: мне совсем не хотелось уходить из Дома. Раввин... он все время меня останавливал. Ну а, остановив, отбился от рук... И, может, делал то, что хотелось бы сделать мне самому, да вот... Его существование оправдывало мои мелкие подлости и слабости. Конечно, возникает сильный искус предположить, что и казни не было, и самого Мазеля, но… это уже начинается новый пузырь, а мне бы соскоблить с себя, вместе с битумом, остатки прежнего.

Лукавенько так смотрю я вокруг и думаю: кого же еще я придумал для гладкости повествования и более или менее разумного объяснения своего барахтанья в реальностях Дома, которые я примеривал на себя с любопытством и уничижением, как чужое несвежее бельишко. И что же получается? Я стою на площадке между этажами в гулком парадном. Горит обычный свет. И вообще – все совершенно обычно. Раввин меня не догнал, растворенный моим признанием во лжи. У меня в руке, действительно, маленький плоский чемоданчик.

Крепко наступаю своей правой босой ногой на такую же босую левую. И не для того, чтобы проснуться. Вот, говорю я себе, кто-то сильно наступил тебе на ногу. Чувствуешь? Да, ту ногу, которой больно, чувствую. Но и ту, которая наступила, чувствую тоже. Голову свою я еще в состоянии обмануть, а вот ноги – не выходит. Получается, что ноги – механизм более беспристрастный, а, может быть, и совершенный, чем голова. К чему это я? Ах, да! Я ведь долго, очень долго бежал по лестнице вверх, стараясь добраться до крыши. Я задыхался, ноги стали подкашиваться, а тут еще темнота… Я распахнул чемодан, зажег свет, огляделся. Придуманный раввин пропал, непридуманный Сэм – тоже. Вместе с Джулией, про которую я придумал, что… Но ноги-то, ноги не обманешь! Они действительно устали от бесконечного бега наверх. А этажей – это я помню точно – было всего три! Если только до этого я не придумал взрыв и самоубийство Мазеля. Хотя, как тут придумаешь, я же сам все видел, светил фонарем вниз. Фонарем, который принес придуманный раввин... Значит фонарь я подхватил вместе с чемоданом у Шутника.

Все так же жму на свою, начинающую неметь, ногу и пытаюсь сообразить, зачем я бежал на крышу. И почему бежал так долго. Я не придумал этот длинный бег, честное слово. Хотя хорошо бы, наверное, придумать, как я бегу и бегу, а крыши все нет, и три этажа растягиваются в тридцать, а, может быть, в триста. А крыши нет и не будет никогда, потому что ее я тоже придумал. Ну, если так рассуждать…

Я еще немного потоптался, потер левую ногу и медленно пошел дальше. Логичней было бы спуститься на пару пролетов, посмотреть, действительно ли провалились эти проклятые этажи. Но отчего-то не хотелось. А что, если никакого взрыва не было? Тогда получится, что все пережитое мной – результат трюка, что я совершенно зря испытал то, что испытал. К тому же, не менее интересно было попытаться выяснить, куда же подевалась крыша. Хотя, если я так долго и бессмысленно бежал в темноте, то уже неважно, буду я сейчас спускаться или подниматься: или я нахожусь в совершеннейшем кошмаре, на бесконечной лестнице, и тогда направление моего движения совершенно безразлично, или же это было временное помутнение рассудка, и тогда я доберусь до Сэма и Джулии. Некоторое подобие логики в этом было: Дом перестал существовать, единственный человек, которому важно знать, что случилось с чемоданчиком – это Сэм. Похоже, Сэм с Джулией – последние обитатели Дома. Оставшиеся в Доме, я надеюсь, а не в живых.

Правда, я забываю о том, что есть еще Шутник и женщина. Та самая. Но мой сон в холодной ванне, да и то, при каких обстоятельствах мы виделись в последний раз, не вызывали желания искать ни женщину, ни Шутника. И вообще, хорошо бы, если бы Шутник был придуман мною тоже. И даже если не сам Шутник, то уж все, что случилось после того, как я набрел на него там, внизу, у костерка.