Текст книги "The House"

Автор книги: Владимир Гржонко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

ВЛАДИМИР ГРЖОНКО

THE HOUSE

Роман

[email protected]

© Copyright Vladimir Grjonko, 2001

И сказал змей жене: нет, не умрете, но знает Бог,

что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза

ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло.

Бытие 3, 4-5

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Крыша, залитая битумом, раскалилась как противень, и я был единственным на ней пирогом. Дернуло же меня сюда залезть! Впрочем, ничего удивительного в этом нет. По крайней мере, для меня. Человеку, уставшему от уличной толпы, ничего не остается, как залезть на крышу. И чем выше она – тем лучше. Я удивительно не суетлив. И даже, наверное, несуетен. С точки зрения людей устроенных, средних, разумных, которых я обычно называю «добропорядочными бюргерами», эти качества сильно мешают жить, потому что это никакая не несуетность, а просто лень. Я готов согласиться. Из нежелания спорить. Хотя, возможно, мне и действительно просто лень. Может быть, я еще спою хвалу этому человеческому качеству.

Сейчас стоит лето, конец июля. Я иду по улице и стараюсь не переходить на солнечную сторону. Почти нечем дышать, но заходить в магазины, где работает кондиционер, не хочется. Опять же суета. Я почему-то привязался к этому слову, и оно начинает нервировать меня не меньше самой суеты. В общем я, проталкиваясь через людей и рыхлый воздух, бреду. Делать особенно нечего. От этого жара еще отвратительней. Единственное спасение в воспоминании о зиме. Не менее отвратительной зиме с ветром и сыростью, когда кажется, что лучше умереть, только бы из тепла не выходить. То есть о зиме вообще. Однако вспоминается почему-то другое.

Раннее утро, я тащусь на свою очередную поденщину. Легко догадаться, что жить почти не хочется. От выхода из метро идти, наверное, с милю. Мне холодно и невыспанно. Весь город вокруг зевает и вздрагивает. Надо бы бегом, но я, по своей идиотской привычке к пунктуальности, и так приехал на полчаса раньше. А начальство ранними приходами на работу баловать не стоит. Потому мерзну, кляну все на свете, но выныриваю из потока серых спин и сворачиваю с прямой авеню на неторопливую стрит. Ну что ж, сделаю небольшой круг, разомнусь. Холод адский и только-только начинает светать. Теперь я бреду по одной из самых богатых частей города. Здесь никто никуда не торопится. Или это так просто кажется? Прохожу мимо домов, где квартиры занимают целый этаж, а то и два. Сейчас в этих квартирах, в тепле, почивают самые добропорядочные бюргеры города и окрестностей. Я прохожу мимо. Швейцары в мраморных подъездах начинают отращивать на невыспанных физиономиях подобострастие. Я их понимаю – работа есть работа, а, значит, и деньги. Как-то раз сам видел, как добропорядочный бюргер, выходя из такси, оставил водиле на чай десять центов и дал доллар подбежавшему открыть ему дверь швейцару.

Ну их всех к черту. Я, конечно, против социального равенства. Я за социальное неравенство. Знаю, чем закончивается уравнивание и ненависть к богатым и удачливым. Избави Бог!

Я так задумался, что подошел к очередному подъезду ближе, чем следовало. Дверь внезапно открылась перед моим носом, вернее, перед виском. Ну да, швейцар-то смотрит не на проходящего, а на выходящего. Из вестибюля вышла дама. Нет, увы, не молодая, хотя и не старая. Стройная и холеная. И посмотрела на меня. Еще бы! От моего столкновения с высоченной стеклянной створкой пошел такой гул – тротуар завибрировал! А мне не больно, просто растерялся от неожиданности. Я давно заметил, что чем громче удар, тем менее больно. Звук выдаивает энергию удара за мгновение до самого удара. Я так думаю. Но дама, вероятно, думала иначе, потому что глянула на меня с участием и спрашивает, все ли со мной в порядке. Со мной–то да. А вот с ней… За какие–то секунду–две взгляд из нейтрально-участливого превращается… Даже и не обьяснить. Нет, совсем не в похотливый. Но в какой–то интимный, что ли. Как будто были когда-то близки, очень близки, потом не виделись сто лет, и вот теперь узнала и мгновенно все вспомнила. Это ерунда, конечно. Я ее первый раз в жизни вижу, да и она меня. Но взгляд примерно такой. Я не строю иллюзий относительно своей внешности. Женщины обычно любят меня только ушами. Ну, может, я кокетничаю немного, но чтобы вот так, как сейчас…

Такого никогда не было. Я полон комплексов. Тут же осознаю, что плохо подстрижен, еще хуже одет, и шея тонкая и не по-мужски длинная. По-моему, уж лучше толстяком быть необьятным. Как-то увесистей в жизни. Я же легок, и моя несостоятельность обычно сдувает меня куда-то к задней двери, запасному выходу. А уж там я, естественно, умом крепок . Так было всегда, так есть и так уже и будет. То есть я просто хочу сказать, что растерялся и вообще от ситуации, и от какой-то идиотской мысли, что может быть я действительно что-то когда-то с ней… Взгляд был очевидный, недвусмысленный и немного недоумевающий – что же это я? Если бы я был похож на какого-то ее друга, она, очевидно, назвала бы меня по имени. Из сострадания так на первого встречного не смотрят, особенно если он на ногах и не пострадал. Нет, тут было явно что-то другое.

– Так с вами все в порядке, – повторила она скорее утвердительно, чем вопросительно.

Я как-то по-шутовски пожал плечами, пробормотал что-то, а себе сказал приблизительно следующее:

– Кретин, улыбнись и будь обаятелен. Ты же умеешь, если надо. Это невежливо, она ждет и потом…

Все это бесполезно, я упорно молчал, и пауза затягивалась. Черт их знает, этих бюргерш, может она с мужем поругалась и теперь ищет, с кем ему досадить. А мне-то зачем приключения? Но это я вру сам себе. Я ее уже успел разглядеть: довольно хороша собой и моложе, чем мне показалось вначале. Но главное не это. Взгляд был мягким и ощутимо добрым, и не таил никакого подвоха. В этом я уверен. Кроме того, я, конечно же, авантюрист и романтик. Моментально представил себе ее… Нет, она мне определенно нравилась. Тогда следовало что-то делать – был явно мой ход. Сколько она простоит на холоде?

И вот тут-то она опять меня удивила. Неожиданно шагнув ближе, она подняла руку и погладила меня по щеке. Вернее, даже не погладила, а дотронулась ладонью, коснувшись кончиками пальцев моего уха. Потом провела за ним пальцами и, слегка сжав мочку, опустила руку. Такой ласки от незнакомки я совсем не ожидал. Я было начал говорить, но она, еще раз улыбнувшись, уже уходила от меня к машине, которую я и не заметил вначале. Здоровенный такой лимузин с затемненными стеклами. Я удивился еще больше: дама обошла машину спереди, открыла дверь и уселась на водительское место! Пожалуй, это было посильнее поглаживания щеки. Я довольно давно живу в Городе, всякое видел, но чтобы респектабельная женщина сама водила длинный лимузин… Это черт знает что! Для вождения в свое удовольствие у них обычно есть «Мерседесы», БМВ на худой конец! М-да. Сумасшедшей она не казалась, да и машину повела уверенно, четко вписалась в поворот и, поддав по прямой, скрылась из виду.

Я обернулся. Швейцар выглядел так, как будто ничего необычного не случилось. Впрочем, это его работа. А меня, между прочим, ждет моя. Я вдруг почувствовал, что совсем замерз. К тому же подозревал, что швейцар все-таки пялится на меня, и прибавил шагу, благо, теперь это было уже необходимо, чтобы не опоздать.

Вся эта маленькая история, быть может, и не много значила сама по себе. Даже совсем ничего не значила. Так, занятная встреча. Ну, может, еще упущенная по глупости возможность авантюры, приключения с трудно предсказуемым финалом. Можно себе нафантазировать много интересного, включая киношные сюжеты с яхтами и пальмами. Это скрашивает долгие поездки в метро.

Чуть позже, придя на работу и начав свой нудный трудовой день, я попытался взглянуть на всю историю со стороны. В ней было что-то детективное, а, значит, и любопытное. Я покрутил ситуацию и так, и эдак. Обьяснения было не найти. Можно, конечно, снова подойти к тому же дому в то же время и посмотреть, что из этого получится. Может быть, в конце концов, со второго захода я не буду таким болваном и заговорю с ней. Ведь не мальчик же я! Однако, то ли из-за швейцара, который наверняка меня запомнил, то ли из-за какого-то инстинктивного желания уберечь себя от неприятностей, но после того случая я так ни разу и не позволил себе пройти мимо ее дома.

Иногда я о ней вспоминаю. Вернее, пытаюсь снова почувствовать ее необычную ласку, запах руки, да и вообще все вместе, кроме своего дурацкого столбняка. Обычно это меня приятно волнует, как волнует все потенциально возможное, но не случившееся. Помню, как-то раз, в детстве, бежал я изо всех сил по склону, поросшему молодыми елками. Бежал и не видел толком, что там впереди. Неожиданно склон кончился, и я выскочил на самую кромку обрыва. Что-то еще несло меня вперед, казалось почему-то, что перемахну и обрыв, ерунда. Однако в последнее мгновение все-таки остановился, опомнился. Тогда-то ничего: просто пошел вверх по склону, назад. А вот после... несколько ночей не спал, представляя себя со сломанными ногами и шеей. Может быть я преувеличиваю и слишком копаюсь в мелочах, однако «не случившееся приятное» вызывает во мне не менее сильные чувства. Наверное, даже если бы на самом деле все случилось так, как это происходит в моих фантазиях, я вспоминал бы об этом с меньшим удовольстием и уж точно – без затаенного холодка в груди.

Много всякого произошло с тех пор. Говорить об этом не очень хочется, потому что это покажется стандартным набором бедствий и неудач маленького и не очень благоразумного человека в большом городе.

Фортуна, если она есть, редко бывала на моей стороне. А в последнее время я никак не могу отделаться от ощущения, что кто-то очень хочет довести меня до крайней степени отчаяния, окончательно загнать в угол, лишить надежды – этой неумной маленькой вертлявой бабы, про которую все знаешь, ничего хорошего не ждешь и не думаешь, но она все равно манит, зараза. И опять хочется жить дальше.

Так вот, если меня все-таки загнать и лишить, я начисто забываю о своей несуетливости и несуетности. Тут ко мне лучше не подходить! Что-то странное, от доисторических предков происходящее, просыпается внутри меня, и я начинаю выживать любыми способами. Наверное поэтому я так не люблю полицейских. Не люблю и боюсь. Я же законопослушен, ну или почти законопослушен – откуда это во мне? Видимо, то потенциальное зло, на которое я способен, при виде всех этих блях, кобур и портупей оживает и гонит меня от мента подалее. Или просто ненависть к тому, кто заведомо сильнее и безусловно прав?

Ну менты ментами, до них дело пока еще не доходило. А вот этим одуряющим июльским днем я иду по улице и, честно говоря, не знаю, куда и зачем.

Еще в начале весны я потерял работу. Вообще-то я был этому даже рад. Тяжелая и, самое главное, занудная, эта работа только-только давала возможность выжить. Приходя утром и садясь за свой верстачок, я каждый раз чувствовал, что только что приступил к похоронам очередного дня. Так что когда мой босс, изобразив на холеном чистом лице сожаление и глядя мимо меня, сообщил, что, увы, работы для меня больше нет, во мне поднялась странная смесь чувств. Но заботу о хлебе насущном я сразу же отодвинул куда-то подальше. Это успеется. Все остальное показалось мне очень смешным. Черт знает сколько времени я должен был подчиняться этому человеку, выслушивать его с почтением и улыбаться приветливо только потому, что в пятницу он, с явной неохотой, выписывает мне мой чек, номинал которого чуть больше стоимости бумаги, на которой он напечатан. Сорок часов в неделю он имел больше прав на мою жизнь, чем я сам! Я почувствовал, что, высвободившись откуда-то, подымается кружащая голову легкость. Под языком электрически покалывало. Босс все еще стоял с последним моим чеком в руке и, все так же глядя мимо, сочувствовал. И тут я ему широко улыбнулся. Он не понял – может быть я его не понял? Я улыбался совершенно искренне.

– Еще раз очень сожалею – быстро сказал он и ткнул в меня своим чеком.

– О, тебе жаль, – сказал я, – а мне, мне еще больше жаль! Но ты не расстраивайся, как-нибудь все устроится.

Говоря это, я поднял руку и потрепал босса сначала по плечу, а потом, несколько ощутимее, по щеке. Чисто выбрит, однако! Кажется, он не очень понимал, что происходит, а жаль.

– Но ты как-нибудь продержишся без меня. Дай-ка я тебя обниму на прощание, – и, сминая все еще направленный мне в грудь чек, я полез было лобзаться.

Чек еще опадал, а человека уже не было.

– Ура! – закричал я по-нашему и хотел было станцевать что-нибудь экзотическое.

Но… такого я себе не могу позволить. И не потому, что так не чувствую, а как раз наоборот – слишком остро и отчетливо понимаю, что именно этого-то душе моей и хотелось. Но ее баловать нельзя. Почему-то нельзя. Нельзя и все.

В общем, взял я свой чек, и даже как-то искренне поверил в этот момент, что боссу и врямь было жаль со мной расставаться. Хотя и понимал, что это ерунда. И даже немного неловко стало и за него, и за себя. И жаль. И его, и себя. Хотя мистер Розен, владелец ювелирного бизнеса – маленького такого цеха, где работают шесть человек (вернее, теперь пять), менее всего нуждается в моей жалости. Он и вообще-то ни в чем не нуждается. Маленький, толстенький, седеющий еврей, говорящий по-английски со смешным акцентом. Родом из Южной Африки, где, кажется, был совладельцем алмазных копей. По-моему, временами он забывает, что имеет дело не с закрепощенными южно-африканскими черными, а наоборот, с освобожденными иммигрантами разных национальностей.

Последние несколько недель, по утрам, меня начинало трясти от его голоса – громкого и какого-то невыносимо притворного. Он будто притворялся, что недоволен или озабочен делами. И вообще, у меня сложилось впечатление, что бизнес он имеет не всерьез, не для денег, а так – играет в бизнес. А на самом-то деле у него какая-то совсем другая, хорошая, настоящая жизнь. Впрочем, может быть так и есть на самом деле.

Но то, что для него игра, увы, жестокая реальность для меня. Как-то раз, когда я еще совсем недолго проработал у Розена, и он был мне даже немного симпатичен, меня вдруг потянуло на откровенность, и я стал рассказывать ему разные перипетии из своей прежней доиммигрантской жизни. Он охал и ахал, но через некоторое время я вдруг увидел, что для него это как кино с разными ужасами, когда и страшно, и понимаешь, что это только кино. Он вообще любопытный тип. И если бы я не так ненавидел работу у него, я, может быть, насладился бы зрелищем бизнесмена-солипсиста. Ну а сейчас он, наверное, продолжает играться в бизнес, но уже без меня. У меня свои игры. Печальные.

И вот иду я, солнцем палимый, вспоминаю обо всем понемногу, стараясь не думать, что денег почти совсем нет, а есть куча проблем. В какой-то момент мне становится очень неуютно на этой раскаленной улице. Нужно срочно решать, куда идти. Снова всплыл в памяти зимний эпизод с дамой в лимузине. А что? Самое время и настроение заняться этим делом.

Я огляделся и пошел в сторону запомнившегося мне дома. Это оказалось совсем недалеко. И улица, как всегда тихая, и пространство под тентом подъезда были совершенно безлюдны. Так, ну и что же дальше? Стоять здесь и ждать, пока она появится? А если ее вообще в городе нет? Ведь лето, жара. Сквозь витринные стекла я глянул вовнутрь. В вестибюле – огромном холле, выложенном мрамором, никого не было.

Все еще непонятно чем движимый, я неторопливо прошел через холл, остановился у лифта и вдруг понял, куда мне хочется – вверх. В лифте нажал последнюю, шестнадцатую кнопку и поехал. На этаже я вылез, огляделся и обнаружил лестницу, ведущую еще выше. Мне захотелось выше. Я поднялся, толкнул скрипучую дверь и оказался на крыше.

Солнце уже ушло из зенита, и поэтому с одной стороны пристройки, дверь из которой и вела сюда, была тень. Я шагнул в нее. Здесь жгло не так сильно, битум не прогибался под ногами и можно было сесть. Наверное, я чего-то не понимаю, но в тот момент мне было просто все равно, но я не просто сел – я лег. Прямо на крышу.

Конечно, если бы здесь были люди, я бы ни за что не лег. Более того, не лег бы, будь я в другом состоянии. Я ведь существо абсолютно городское. На улице и в общественных местах я сажусь на что-либо, только тщательно потрогав это место рукой, а также удостоверившись, что вокруг все спокойно. Ложиться я не отваживаюсь даже на газоне в Центральном парке. Чего, собственно, я боюсь – жалящих гадов, гадящих собак или просто опасаюсь оказаться в самом невыгодном, с точки зрения обороны, положении, я не знаю.

Но на крыше нет ни собак, ни насекомых, а только я и немного мусора – каких-то бумажек и стаканчиков из-под кофе. Надо мной – бесцветное городское небо, и я лежу, растянувшись в тени, а где-то внизу сонно волочится улица. Внутри меня тоже, еще более сонно, копошится ощущение, что надо бы встать, что это идиотство – вот так лежать на неведомой крыше неизвестно зачем. И что, собственно, я пришел продолжить свое зимнее приключение.

Вдруг мне, совершенно по-мазохистски, становится жаль себя. А жалеть себя, унизительно лежа на грязной крыше – это удивительно славно. Есть особая прелесть в признании своих слабостей и тайных желаний. Что-то неуловимо сексуальное проскальзывает в искренних исповедях. Нарочитое покаяние, по-моему, греховней самого греха. Но, в моем случае, это совершенно безобидно. Хотя бы потому, что в этом состоянии жалости к себе я слабею и как-то сонно-философски реагирую на окружающих, если они имеются. Но сейчас вокруг не было ни души; снизу, с улицы поднимался только смог и, иногда, звуки сирен и гудки.

Впрочем, я так глубоко задумался, что не замечал и этого. Я уже не прикладывал никаких усилий для выбора направления своей жалости. Слегка позванивало в ушах. Еще успел представить себе таинственную силу, которая, могла бы плавно приподнять меня и мягкой кошачей лапой снести с крыши. Но не на улицу, от которой я сбежал, а туда – дальше и восточнее – и еще чуточку дальше. В общем, домой, на диван. Но такой силы не существовало, как не было у меня сил противиться густому, вязкому сну. И нагретый битум пах нефтью, домом и детством…

Я заснул как-то тихо и радостно. Говорят, психологи называют это утробным бегством. То есть когда плохо и неуютно в этом мире, то хочется уйти, спрятаться, сжаться в комочек и спать. Как в материнской утробе. Не знаю, так ли это, но спалось мне действительно хорошо и спокойно. Может быть впервые за несколько прошедших ночей, проведенных в раздумьях о том, что делать дальше.

Чаще всего, открывая глаза, я помню, где их закрыл. Но не всегда. Вот и сейчас, проснувшись, я на мгновение прислушался к себе, но, не найдя объяснения, решил поднять голову и осмотреться. Но что-то плотно держало мою голову. Я попробовал пошевелиться и тут, с нарастающим чувством ужаса и беспомощности, обнаружил, что пошевелиться-то и не могу!

Надо мной зависло черное, почти беззвездное небо. Судя по ослабевшему шуму снизу, с улицы, был поздний вечер. Я не знаю, как это произошло, но, похоже, пока я спал, солнце перевалило через пристройку, раскалило и размягчило битум, на котором я лежал, и вплавило меня всем телом в полужидкую кашицу. Я влип. Потом солнце ушло, и черная липкость застыла, точно и нежно повторяя очертания моего тела. Влип. От этой мысли я нервно рассмеялся.

Буквальное выражение моего положения в жизни. Вдруг почувствовал, что руки и ноги у меня онемели. Вспенилась и забулькала паника. Я задергался. Вырывать из битума голые по локоть руки было больно, да и не хватало сил. Ноги в джинсах еле шевелились, а майка пропиталась так, что приклеилась сама кожа на спине. Вдруг мне очень захотелось закричать. Громко. Я сдержался, но продолжал свои судороги.

Не знаю, чем бы все это закончилось – истерикой? обмороком? – я был близок и к тому, и к другому. Однако бессмысленное дерганье очень скоро выбило меня из сил. Я расслабился. И стал успокаиваться.

В конце-то концов, сказал я сам себе, я же ненавижу суету. Так отчего же я сейчас так засуетился? Или, может, моя ненависть и презрение к суете – только суесловие, пустой треп? Доболтался, идиот! А вот сейчас попробуй без суеты и с достоиством выбраться из этой ситуации! Хотя, собственно, что произошло? Ну влип, ну идиотское положение. А вся моя предыдущая жизнь мудра и не комична? Что особенно ужасное и необратимое случилось сейчас?

О, я умею себя уговаривать! Всю жизнь, страшно боясь боли, я уговаривал себя, что боль, в сущности, – только ощущения моего тела, сигналы, которые нервы передают в мозг, и не более того. И мне становилось легче. Вот и сейчас. Ну влип и влип. О том, что, вероятно, придется звать на помощь или, в лучшем случае, как-то выбираться из своей одежды, я сейчас старался не думать. Лежи и расслабься, крыша – романтичнейшее место для мечтаний и философствования. Получай удовольствие. И я стал получать.

Действительно – крыша, ночь, залипший я. Я даже вдруг почувствовал, что мне не одиноко. Сколько крыш в Городе? Для меня – бесконечно много. А значит, есть какой-то шанс, что еще где-то, на какой-то из крыш, залип еще как минимум один идиот-иммигрант вроде меня. А, может быть, и больше. И лежим мы совершенно неподвижно, глядя в незвездное небо. И нам хорошо. Потому что это замечательно, когда у тебя нет выбора, и ты обязан лежать. Случай, приклеив тебя, как бы перекладывает всю ответственность и за тебя, и за происходящее на свои витиеватые плечи. В самом-то деле я не попался в ловушку, я парю, я чертовски свободен и спокоен. Пусть Случай сам выверчивает эту ситуацию как ему будет угодно. Даже любопытно будет взглянуть.

Но Случай не торопился. Я полежал еще немного, стараясь не обращать внимание на занемевшие конечности. Кажется, сказал я себе, пора начинать что-то делать. Кричать, например. Главное – не задумываться над унизительностью своего положения. Все это не со мной. Я смотрю телевизор. Комедия ситуации. Иначе до утра, до горячего солнца я, похоже, не доживу.

Я попробовал взвесить шансы. Кричать нужно очень громко и долго – пока не услышат жильцы последнего этажа. Потом эти добропорядочные бюргеры будут решать, не послышалось ли им, а если нет, то звонить ли в полицию или наплевать. Хотя нет, когда жильцам дома с мраморным вестибюлем мешают спать, они тут же жалуются. Значит, полиция. Ну нет, спасибо. Обьяснять им, что я не вор, не верблюд и не шизофреник с суицидным уклоном – это уже не комедия. В полицию не хочу.

С другой стороны, можно попробовать вылезти самому – без штанов. Может быть, совсем голышом. И куда дальше? Опять полиция? Что по этому поводу думает Случай, или внутренний голос, или кто он там? Возможно, когда-нибудь потом я буду смеяться над этой ситуацией и еще привирать для смеха, себе и окружающим. Но как миновать, как пережить этот промежуток во времени между «мной сейчас» и «мной тогда»? Я сделал глубокий вдох, и еще один. Выбора не было.

Попробовать освободиться от одежды, потом постараться хоть клочок от нее выдрать из битума, обмотаться и… Опять полиция. Мимо ночного швейцара я так просто не проскочу. А-а-а! Плевать мне на все это! В конце концов, у абсурда есть какая-то своя логика. То, что со мной происходит – абсурд, следовательно, нужно дать ему дойти до завершения. По его логике. Буду вылезать. Какая все-таки ерунда! Несколько кусков ткани – и ты чувствуешь себя спокойно и достаточно уверенно. Дело не только в полиции или в том, что стыдно. Внутренняя незащищенность. Голым, например, в бане, трудно спорить или требовать чего-нибудь. Особенно от одетого человека. Адам, прикрытый фиговым листом, беспрекословно подчинялся воле Божьей. А нынешний человек? Даже агрессия в голом человеке не столь ярка. В тех же банях, в раздевалках, где-то еще, где люди совсем раздеты – там почти не бывает сильных споров и драк. Бред. Надо вылезать отсюда.

К счастью, я здорово похудел в последнее время, и джинсы были великоваты в поясе. Выгибаясь как можно сильнее, я понял, что из штанов как-нибудь вылезу. Вылезу, если высвобожу спину и руки. Особенно руки. Я попробовал согнуть руку в локте. Не идет. Сила не та. Надо рывком. Больно! М-да, сказать проще, чем сделать. И еще я забыл про голову. Я коротко стригусь, но вытянуть из битума даже мои волосы будет непросто. Есть идея. Надо медленно-медленно и непрерывно двигаться, насколько позволяет мне одежда и битум. От трения и тепла моего тела битум разогреется, и тогда будет не так больно выдираться. А может и одежду, ну хотя бы штаны, удастся спасти.

Я начал двигаться. Это напоминало движение, которым, лежа в постели, стараются почесать спину о простыню. Но там, в постели, это забава, а тут я через минуту начал задыхаться. Запах битума, днем казавшийся мне приятным, сейчас выводил из себя и мешал дышать. Но останавливаться нельзя, иначе эта дрянь опять застынет! Нет, больше не могу! Я снова откинулся на своем ложе. Мне было больно, глаза щипал пот и, кажется, слезы. Это не кино, не комедия. Это в самом деле и сейчас! И нет никакого “меня тогдашнего”, а есть просто я, этот проклятый битум – и все! Однако, шевельнулось что-то во мне, как-то же эта история кончиться должна? Как-то должна. Но как? В этот момент я бы, наверное, закричал, если бы у меня были силы. Но их не было. Я постарался о чем-нибудь подумать, сосредоточится, чтобы унять подбирающуюся истерику.

Вдруг меня ударило под сердце – я услышал скрип открывающейся двери. На крыше кто-то был! Я лежал у противоположной от двери стены, в темноте заметить меня не могли, следовательно, нужно было кричать. На мгновение я представил себе мое позорное выдергивание из лап дикого битума с помощью полицейских и “скорой помощи”, а может быть еще и пожарных. И не смог заставить себя закричать.

Человек, вышедший на крышу, явно что-то искал. Я видел отраженный луч фонарика. Вскоре я увидел и силуэт. Человек шел вдоль барьера, отгораживающего карниз, держа фонарик в опущенной руке и светя им под ноги. Если он, обойдя крышу по периметру, уйдет, то я так и останусь здесь лежать. Но, может, он все-таки наткнется на меня? Это самое лучшее, что можно придумать. Тогда все произойдет как бы само собой.

Ну, решил я, найдут так найдут. А нет – нет. Что будет после – я не знал. Точно так же, как и не знал, что делать, если меня обнаружат. В темноте меня можно принять за труп, а если я заговорю неожиданно, то это тоже может испугать. Я же не знаю, кто это, может какой-то придурок-старик. Такой может и умереть от страха. Славное будет соседство с покойничком. Веселая перспектива...

Я не успел обдумать эту ситуацию, потому что человек, обойдя крышу, направился к двери. Она скрипнула. Сейчас уйдет, подумал я, тогда все, незавидна моя доля. Но дверь закрылась, а свет фонаря не исчез. Более того, он стал приближаться ко мне, огибая пристройку.

Так, сейчас найдут, а хорошо ли это? Холодок пробежался по телу. Что я должен сказать в тот момент, когда луч доберется до меня? Лежать молча, глядя в небо? Или улыбнуться навстречу? Просто позвать на помощь?

Тут луч фонаря упал на меня, ослепив, и я понял, что – все, думать уже не надо. Началось! Так на американских, или, как их тут называют, русских горках, вагончики медленно тянутся в гору, все выше и выше. Ты и не думал, что это так высоко, глядя со стороны. И ты уже не хочешь так высоко. Но вагончики неумолимо ползут вверх. И вот ты уже на самом верху и понимаешь, что сейчас будет рывок вниз. Сильный, страшный. Вагончики притормаживают на секунду. Ну же! Вот оно! Теперь уже все само по себе, теперь уже не остановить! Начало движения, начало чего бы то ни было – вот что пугает. Потом уже ничего, по инерции. Но начало! Момент рождения и момент смерти. Именно момент! Все, я родился.

– Ну привет, – сказал голос. – Я так и думала, что ты где-то здесь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мне хотелось, чтобы это поскорее кончилось. Так хотелось, что я уже не пытался ничего понять и совсем не удивлялся. Вырванный из лап битума, обернутый собственной майкой, я тащился, не очень понимая куда. Только на площадке шестнадцатого этажа, столкнувшись у лифта с какими-то людьми, я почувствовал, что вместе со стыдом ко мне возвращается способность соображать. К счастью, мы не воспользовались лифтом – я бы не перенес долгих и естественных в такой ситуации взглядов. Я быстро притворился перед собой, что ничего необычного не происходит, и прошествовал за спасительницей на следующий, пятнадцатый этаж. Один из мужчин у лифта, невысокий и пухлый, бросил на меня любопытствующий взгляд; другой, по-моему, просто не заметил. И сразу же, от неловкости и по какому-то контрасту, ведущая меня неведомо куда женщина стала мне ближе и родней – мы были с ней заодно. Вероятно, это была естественная реакция организма на медленно текущий абсурд, в котором я вяло барахтался, уносимый течением. На секунду показалось, что мы с ней уже давно идем по этой лестнице, тысячу этажей, и она уже тысячу раз так знакомо и хорошо улыбается мне, делая рукой мягкий жест – то ли пытаясь дотронуться до меня, то ли поощряя идти за ней. Но этажом ниже она остановилась перед дверью – дубовой солидной дверью – и толкнула ее. Дверь открылась (вернее сказать, отворилась – так солидно и неторопливо она это сделала), и я, плывя по течению, вошел. Хотя нет, вру: к этому моменту я уже почти пришел в себя; в груди сладко ныло предвкушение очаровательной авантюры, но мне по-прежнему хотелось казаться себе ошарашенным и безвольно влекомым событиями. Короче, я шагнул через порог.

Квартиру я не рассматривал. Только почувствовал, что она большая, с высокими потолками. Где-то у окна горела небольшая напольная лампа. Сделав пару шагов, я остановился. Что делать дальше, я просто не знал. Моя спутница закрыла дверь и сразу исчезла. Та ли это женщина? Я, конечно, узнал ее. Узнал не потому, что запомнил лицо, а по каким-то неуловимым, но явственно чувствующимся мелочам, которые кольнули меня еще тогда, зимой. Ощущение было сходным с тем, как когда подбрасываешь монету с твердой уверенностью, что выпадет решка, но все-таки не веришь в это. И когда она выпадает, начинаешь сомневаться в этой своей изначальной уверенности. Хочется выдать это за простое совпадение. От этих совпадений и дурацких предвкушений мне вдруг сделалось зябко. А может из-за работающего на полную мощность кондиционера.

Я постоял еще немного. Женщина не появлялась. Ну что ж, глупее чем сейчас я уже показаться не могу. Я пошел к креслу, но, дойдя до середины комнаты, сообразил, что, усевшись там, обязательно его испачкаю. Ага, не так уж мне и наплевать. Тут мне ужасно захотелось выпить рюмку водки. Но ее как назло не было. Моей незнакомой знакомки тоже. Я опустился прямо на пол – матовый, паркетный и прохладный – лицом к двери, подобрав ноги под себя. Не хотелось, чтобы она появилась у меня за спиной, неожиданно. Поза показалась мне пляжной, но в комнате пахло не морем, а чуточку сигарным дымом и чужим уютом. Впрочем, все равно. У меня еще не успела заныть спина, как что-то вроде бы изменилось; я повернул голову и увидел ее. Она была в шортах и майке, открывающей живот, и босиком. Нет, я явно поторопился назвать ее немолодой. Даже в слабом свете лампы было видно, что ноги стройные, с гладкой кожей, с ухоженными породистыми ступнями. М-да!.. Тут я понял, что, кажется, загляделся на ее ноги несколько дольше, чем хотел. Конечно, ситуация располагает, но глядеть с пола на подошедшие близко, почти вплотную, ноги – это хамство. Я перевел взгляд на ее лицо. Сейчас она уже не улыбалась, а смотрела на меня почти как тогда, зимой: недоуменно-вопросительно.