Текст книги "Признание в ненависти и любви
(Рассказы и воспоминания)"

Автор книги: Владимир Карпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Работать приходилось под землей. Кроме надсмотрщиков и прорабов по шахте расхаживали эсэсманы – в резиновых плащах, касках, с автоматами. Но то и дело все равно перегорала проводка, сходили с рельс груженные стальными стопудовыми дверями и плитами вагонетки, прерывалось грудное воркованье бетономешалок. Диверсии стали такими частыми, что было не до разбора, – хватали тех, кто попадался под руку, и все усилия отдавали на то, чтобы ликвидировать аварию. Ну, и суд, расправа, естественно, были короткими – на них отпускали сутки-двое.

И вот на рассвете второго дня до Анатолия долетело глухое громыхание.

Поначалу он подумал – гром. Но долетавшие раскаты будто пульсировали – то набирали силу, то слабели. Такого при грозе быть не могло. Не могла это быть и бомбежка – громыхание не смолкало и словно клубилось.

Проникаясь уже знакомым чувством – смерть страшна не тому, кто умирает, – Анатолий стал ждать. И пока небо в окошке светлело, а потом синело, жил одним: «Вот кабы успели!..»

Когда в окошке опять потемнело, стекла его вдруг задрожали от рокота. Анатолий прислушивался к нему, жил только им. Правда, до момента, когда после страшного треска, очнувшись, он с пылью и удушливым смрадом вдохнул в себя свежесть. Она взбудоражила его, помогла сориентироваться, забыть о рокоте. Выбравшись из-под кирпичных глыб, Анатолий по-пластунски пополз к ограде. При очередном разрыве увидел – с ним ползут еще двое. Один – сосед по барачным нарам, который поражал его своей жгучей злобой, не дававшей ему даже широко раскрыть большие, как озера, глаза.

С таким ощущением, что колючую проволоку перекусывают зубами, а не плоскогубцами, они втроем выбрались из лагеря. Раня колени, руки, поползли по каменистой земле, а потом стерне, удивляясь – поля уже сжаты, убраны, и, значит, лето кончается. Запыхавшиеся, вконец измученные, достигли околицы какого-то селения. Кувыркнувшись через забор, угодили в сад и наткнулись на сарай, что вдруг, как по мановению, вырос из темноты.

Морила жажда, крайняя усталость. И это на минуту стало важнее всего. На ощупь ища, где бы сесть и отдышаться, Анатолий ударился коленкой о бочку. Пузатую, с краном! Принюхиваясь, вслепую нащупал над головой связку подвяленных яблок и, сорвав ее, стал взахлеб пить холодный, щекочущий сидр.

Уснули они все трое пьяными, на голой и твердой, как ток, земле. А когда разлепили веки, ужаснулись – в едва прикрытые ворота глядел залитый солнцем сад. Над сараем же, строча из скорострельных пушек, проносились штурмовики.

Когда хозяин сарая посоветовал бросить захваченные ими с собой палки и провел их на пыльную сельскую площадь, где под кленами возле танков толпились английские солдаты, у Андрея разбежались глаза: все показалось необычным, от танков до солдатской одежды – цвета хаки, чуть небрежной, но по-своему франтоватой, с уймой карманов на штанах, на куртках. И, хотя разваливалась голова, с похмелья все воспринималось как в праздник.

А тут еще, будто оправдывая его радужные надежды, долговязый, по-хорошему спокойный солдат принес мясного супа. С перцем, с лавровым листом. Показывая пальцем на миски, объяснил: суп можно есть. А когда они поели, провел Анатолия с его попутчиками к трехосевому грузовику-фургону со слюдяными окошечками в брезенте.

Однако вскоре кое-что как бы вернулось из прошлого. Ночью задержанных сдали в лагерь-загон с ненавистной колючей проволокой и тупою людской толкотней. Из тьмы над головой сыпался дождь, чувствовалось дыхание большой воды. Загон был в бомбовых воронках, и, чтобы не мокнуть, пришлось искать спасения в одной из воронок и натягивать полученные байковые одеяла как тент. Хотя нет. Позже снова дало знать о себе новое. В загон попали пленные немцы. И, когда их узнали по сгорбленным фигурам, поднялась драка. Кулачная, лютая, со стонами и матерщиной, – самолет не повесил над дерущимися ослепительные ракеты, и лагерная охрана, открыв пальбу, не кинулась в людской водоворот.

* * *

Чувство – родина где-то близко – и раньше являлось к Анатолию. Но теперь к этому прибавилось новое – она не только близко, а и подпирает тебя как сила. И пусть, погрузив его с товарищами в трюм десантной баржи, им не сказали, куда их повезут, пусть у люков поставили часовых, когда пришвартовывались к причалу на противоположном берегу пролива, им подали пассажирские вагоны. Пусть их, лагерных бедняг, снова ожидала колючая проволока, палатки и плац, который после трех-четырех построений станет как бубен, – накормили их рисовым супом с печенкой, провели медосмотр и обещали открыть парикмахерскую.

Правда, через неделю после очередной санобработки опять был выкинут фортель – у палаток с грузовиков скинули тюки странного обмундирования.

Попрыгав сперва на одной, потом на другой ноге, Анатолий уже натянул подаренные штаны, когда от соседней палатки вдруг долетел крик.

– Ты сюда посмотри, на правую штанину! И сюда, на робу! – надрывался возмущенный голос. – Видишь? За кого они нас принимают? За урок или каторжан?

Глянув на штаны, которые он застегивал, Анатолий понял, в чем дело, торопливо стащил их с себя и, на ходу облачаясь в старое тряпье, выскочил на двор.

К центру плаца, размахивая над головой полученной одеждой, сбегались люди – многие простоволосыми, в нижних рубашках.

– Га-а-а! – витало над ними.

Опять осененный догадкой, Анатолий быстро вернулся в палатку, подобрал брошенную в угол одежду и побежал вслед за всеми. Когда он с хмельной яростью швырнул ее в кучу, как в огонь, от комендатуры и казармы уже спешили солдаты – разгруппировываясь, словно на учении, брали плац в клещи.

– Forward, forward! – семеня впереди цепи, командовал грудастый офицер. – Dan't be mitineers! I demond the Order to be done!![9]9
  Марш, марш! Не будьте зачинщиками! Я требую, чтобы приказ был выполнен! (англ.)


[Закрыть]

Толпа шарахнулась в сторону и начала отступать к куче одежды. Однако Анатолий, отбиваясь локтями, уперся и стал с упрямством человека, у которого осуществляются надежды, жившие в нем подспудно. Опять подумалось о Нине, о Борисе. Захотелось, чтобы они стали свидетелями его причастности к тому, что происходило здесь.

Встрепенулся он, когда рядом остановился жилистый бледный парень с большими, как озера, глазами.

– Без паники и перегибов, товарищи! – скривил он обветренные, потресканные до крови губы. – Бубновый туз не ошибка, а проба. Комбинаторы полагали, что удача с их наглой затеей даст им возможность потом вертеть нами, как заблагорассудится. Но черта с два! – И, схватив за руки Анатолия и пожилого, с отечным лицом и мешками под глазами, который подвернулся с другой стороны, запел: – «Встава-ай, прок-ля-атьем заклейме-онный, весь мир голо-одных и ра-бо-ов!..»

Толпа сбилась с ноги, смешалась и замерла. Однако через мгновение, придя в себя, словно вздохнула и подхватила «Интернационал»…

На следующее утро события развертывались еще стремительнее. Соблюдая принятый порядок при подъеме, после завтрака все, будто по команде, сыпанули к комендатуре. А как домчались до нее, мгновенно построились. Не мешкая из рядов отделились трое и нога в ногу зашагали к крыльцу. Вслед им взметнулись возгласы. Кричал каждый отдельно. Скандировали группами, поднимая над головами сжатые кулаки.

– На ро-одину!

– Мы тре-буем от-прав-ки нас на ро-ди-ну!

Не стесняясь – то позорное и тягостное, что налипло за страшные, проклятые месяцы, сгорает на нем на глазах у всех – забушевал и Анатолий…

Ливерпуль встретил лагерников застоялым туманом. Даже корабли у причалов очерчивались смутно. Небо над ними висело низко. Туман и рваные тучи мешались, и лишь свинцовая вода да корабли помогали определить, где что, – тучи все же куда-то двигались, а туман стоял плотный, промозглый.

За время погрузки одежда у Анатолия пропиталась сыростью, потяжелела. Но сырости и тяжести он не чувствовал, хотя новоиспеченных пассажиров мучительно долго разводили по каютам, а после показывали место на палубе, куда надлежало бежать при тревоге, объясняли, как пользоваться спасательными жилетами и как зажигать на них электрические лампочки, если очутишься в воде. Это теперь почти потеряло свое значение. Как и то, что впереди холодный морской простор, возможные встречи с самолетами и подводными лодками немцев. Ибо выявилось: кроме мучительного «жить или не жить», есть еще нечто, и, возможно, не менее важное. Особенно если не за горами дорогое, незаменимое, куда тебя тянет вступить снова.

В Баренцевом море навалился шторм. Корабль то и дело проваливался в бездну, а туман как был, так и оставался. Напротив, погустевший, он скрывал конвойные эсминцы, чьи силуэты со скошенными к корме трубами маячили до этого по борту. И только когда обогнули Норвегию, полуостров Рыбачий, начало яснеть. Ясность, внезапно проникнув оттуда, где должно было быть солнце, разлилась по небу и тут же по воде.

Вырастая на глазах, замелькали чайки. Замедлив лёт, подали голос. Их пронзительные крики, как и следовало ожидать, стали предвестием – в сверкающем мареве белым сказочным лебедем из воды поднялся берег. И пусть бы сразу за этой отрадной минутой Анатолия подстерегала очередная беда, она ничего не изменила бы – он уже постигал и такое, почему из-за тридесятых царств люди едут на родину даже умирать.

НОЧЬ СЕКРЕТАРЯ ОБКОМА
этюд

Окрестность окутали сумерки. Светлым осталось лишь небо. Да и оно начинало уже густеть, и свет шел не так от него, как от разбросанных по нему облаков, купавшихся в прощальных лучах солнца. Но вот погасли и облака, и сразу потемнели и замерли ели, первыми принявшие на себя сумерки, словно поднявшиеся с земли.

Видимый мир уменьшился, стал таинственным. И нельзя было уже сказать, что остров обширный, лесной, с полянами, что на одной из них, расчищенной и удлиненной, – полуторакилометровая посадочная авиаполоса, а рядом, вот тут, под боком, – многолюдный штабной лагерь.

И потому, что дохнуло теплотой, а остров заботливо укрыл мрак, он показался Василию Ивановичу Козлову чрезвычайно дорогим, какими бывают только места, где прожито и пережито очень важное для тебя лично.

Чтобы сбить немцев с толку, в прошлом году за несколько километров отсюда соорудили еще один аэродром – ложный. Лагерь строили тоже с выдумкой. Землянки копали под кронами самых раскидистых деревьев, маскировали ветками, еловой корой, мхом. Для обкомовской землянки перевезли с хутора пятистенку, врыли ее в землю почти по крышу и, также замаскировав, посадили вокруг березки. Над выходами же мудрили еще больше, причем по одному из них, глубокому, прикрытому дерном, можно было выйти чуть ли не на берег острова. Теперь бы все это делали, пожалуй, немного проще, но тогда вкладывали в новое дело больше, чем мог подсказать опыт.

Василий Иванович вспомнил это, послушал с минуту наступившую тишину, кивнул отдавшему честь часовому и, усмехаясь сам себе, спустился в землянку. «Да, опыт…» – подумал он с иронической назидательностью

В землянке было темно, хоть глаз выколи. Он чиркнул спичкой и понес ее перед собой, боясь наткнуться на табуретку, подошел к столу, на котором на неокоренной березовой колодке стояла двенадцатилинейная лампа с бумажным абажуром, надетым прямо на стекло. Фитиль лампы обуглился, не хотел загораться, и довелось истратить еще одну спичку.

С наслаждением вдохнув запах тушеной фасоли Василий Иванович повесил на стену автомат и энергично потер руки.

– Толя! – весело окликнул он.

В дверях, откуда тянуло аппетитным запахом, появился одетый в военное мальчик, щуплый, тонкошеий. Настороженно вскинув голову, стал перед Василием Ивановичем. Тот никогда не ласкал его на людях – считался с его «адъютантским» положением, да и мальчик пережил такое, что даже ласковое прикосновение руки могло разбередить ему душу. Да сейчас Василий Иванович не удержался. Хотел погладить голову, но с командирской серьезностью просто взъерошил ему волосы.

– Есть что нового для меня, адъютант? – спросил, желая смутить и растормошить его.

Толик захлопал глазами, которые вдруг повлажнели от напряжения. Но тут же подбодрился, опомнился.

– Заходил поэт, Василий Иванович, – ответил слабо усмехаясь и крутя пальцами волосы на виске. – Читал дяде Вельскому свои стихи для газеты.

– Ну и как? – понимая: мальчику хочется рассказать что-то, – дал ему высказаться Василий Иванович. – Понравились они тебе?

– Ага. Хотя и чудно как-то получается. Болото он там партизанским асфальтом называет, а тропинки в лесу шоссейными дорогами… Даже парад в Минске собирается принимать.

– Парад? А что ты думаешь! Поэты все могут. Вельский дома?

– Нет. Посыльный прибегал за ним от начальника штаба.

– Ну? Тогда, как говорят, давай в честь будущего подкрепимся. Неси-ка сюда приготовленную вкуснятину. Кто ее заказывал?.. Ты? Спасибо. Люблю я, грешным делом, эту штуку. Давно люблю…

Появившись откуда-то из глубины души, его охватила теплота собственного детства.

Беды и бедность, если ты рос в них и они минули, тоже бывают дорогими. А многочисленное семейство Козловых, как Василий Иванович начал помнить себя, жило бедно, почти впроголодь. Спало на нарах вповалку, укрываясь тяжелой дерюжиной, из-под которой меньшой брат еле выбирался. Правда, с восьми лет сам он все-таки стал учиться в церковноприходской школе, но и это наверстывал тем, что летом пас чужих коров. Когда же малость подрос, грянула война «германская». Мимо деревни, по Варшавскому тракту, на запад потянулись воинские обозы, а им навстречу люди с узлами, с котомками. Неподалеку была и железная дорога, и выпало видеть такое количество солдат, мешочников, калек и разномастных лошадей, что кружилась голова – откуда они могли только браться?! А потом наступила и пора в лаптях и потертой на локтях свитке каждодневно на зорьке месить грязь до Жлобина, а там до вечера бить киркой, орудовать лопатой, таскать балласт, укладывать шпалы. Но зато! Зато, несмотря на свои шестнадцать лет, быть принятым в артель на равных правах со всеми!..

Поужинав и отправив Толика спать, Василий Иванович крякнул, поднялся из-за стола и, смутно чувствуя какое-то беспокойство, потянулся.

«Парад! – снова всплыло в голове. – Гм-м! Парад!..»

Вернулся Вельский. Старательно вытирая перед дверями ноги, шаркал ими о половичок, звенел шпорами.

– Несчастье, Василь! – сообщил с порога. – Сожжены Большие Городячичи. Погибла Феня Кононова. Есть сведения – готовятся крупные акции.

– Погоди, – как бы отмел его слова Василий Иванович. – Это проверено?

– Кроме последнего, все проверено.

– Не уберегли, значит?

– Как видишь… Сейчас сводку Информбюро принесут. Также нерадостная…

Действительно, постучав и получив разрешение войти, порог переступил радист – чубатый юноша с золотистым пушком на щеках и ясным, преданным взглядом. Как всегда в таких случаях, расправив плечи, обтянул пиджак, подпоясанный широким ремнем с кобурой, из которой свисал начищенный до блеска немецкий шомпол.

– Еще тепленькая, товарищ секретарь! – доложил он, протягивая листок бумаги. – То же, что и вчера. Но по тому, как зверствуют немцы, можно судить, их дела хуже. – И хотя видно было – радист хочет поговорить еще, стукнул каблуками.

Василий Иванович просмотрел сводку, подержал ее в руке, будто взвешивая, и передал Вельскому.

– Ты слышал, что он сказал, Юзик? – произнес задумчиво.

– Конечно! – с готовностью ответил Вельский. Однако, увидев глубокую складку на лбу у Василия Ивановича, понял, что тот занят раздумьями над чем-то сложным, сделал вид, что ищет что-то, и, использовав молчание Василия Ивановича, подался в свой угол.

Но Вельский ошибался, неосознанная забота проснулась в Василии Ивановиче гораздо раньше и безотносительно к нему. Несчастье же с городячинцами и Феней лишь сделали его беспокойство более явным. Феню, славного комсомольского вожака, и городячинцев было очень жалко. Однако сквозь сострадание к ним ясно пробивалась и тревога. Что с этим обстояло именно так, свидетельствовало еще одно: когда он прочитал сводку, это беспокойство и тревога усилились. Они чего-то требовали от него, о чем-то предупреждали.

О чем?

Обхватив рукой подбородок, Василий Иванович сердито нахмурился. Складки на его лбу обозначились еще резче.

«О чем? – нетерпеливо, сердясь на себя, подумал он. – Не о Минске ли?.. Конечно, о Минске!»

После прошлогоднего провала подпольный центр там не восстанавливался: гитлеровцы развязали страшный террор, да и их служба безопасности основательно изучила структуру подполья, тактику подпольщиков и подготовила провокаторов… Вместе с этим не так уж далеко от города, в партизанских зонах, действовали межрайонные партийные комитеты, боролись партизанские соединения и спецгруппы. Непосредственное руководство подпольем во многом перешло к ним. И стоит отметить: это оказалось неожиданным для гитлеровцев и вдохнуло свои силы в борьбу с ними.

Расстегнув ворот генеральского кителя, к которому он еще не привык, Козлов тяжело, словно тревожные думы легли ему на плечи, зашагал по землянке.

Он не имел привычки торопить естественный ход событий. Не особенно спешил и сам с решениями. Верил: самое важное – предугадать, куда они клонятся, и быть готовым к неожиданностям. Но вопреки этому, а может быть, в результате этого, тревога у Василия Ивановича нарастала и нарастала.

Приоткрыв дверь в соседнюю половину, он бросил в темноту, не скрывая своего волнения:

– Юзик, ты спишь?

– А что? – хрипло отозвался Вельский. – Надумал поговорить? Заходи.

– Зажги свет и прочитай, пожалуйста, последний абзац сводки о немецких зверствах. Давай обмозгуем вместе…

Он сел в ногах на постель Вельского и, понурившись, начал слушать, водя ладонью по голой шее и ключицам. Слушал и снова представлял иное: охваченный огнем Минск, каким покидал его два года назад.

– Мне вспоминается, Юзик, прошлое, – сказал он, как только тот кончил читать. – Вспоминался и Жлобин… В двадцать первом его блокировали легионеры Довбор-Мусницкого. Но взять не смогли. И когда откатились, мы с отцом, отпросившись у командования, двинули в свое Заградье, которое побывало в руках легионеров. Боялись да почти были уверены, что не увидим никого из своих. Отец ведь возглавлял комбед. Но не отгадали. Мать с малышами перебыла напасть в лесу… Уловил?

– Улавливаю, – взволнованно ответил Вельский, чему-то радуясь. – Правильно! Время подумать и об этом.

При отступлении гитлеровцы, безусловно, постараются…

– То-то, дипломат!..

Оставаться в землянке он уже не мог. Захотелось увидеть над головой небо, ощутить свежий воздух.

Ночь как бы обняла его. Свежесть коснулась рук, груди, лица. Он осмотрелся. На синем, будто зыбком небе мерцали звезды и отчетливо обозначался ковш Большой Медведицы. Но над кронами деревьев небо было неподвижным, без звезд. Казалось, звездный купол там обрывается, и нечто подсвечивает его.

– Жгут костры на обманном, – подсказал откуда-то из темноты часовой, видимо догадываясь, что могло заинтересовать Василия Ивановича. – Правильно это придумано, товарищ генерал.

– Стараемся, – не очень внятно ответил тот и отошел от землянки. – Ничего не попишешь, обязанность… – И снова стал думать о Минске: «И вправду, что ты там, когда понадобится, сделаешь разрозненными группами? Как будешь помогать людям и спасать уцелевшее?»

Он шагал по жизни, как по азимуту, не сбиваясь с ноги. Отслужив в армии, кончил комвуз, работал парторгом ЦК в колхозах, директором машинно-тракторной станции, первым секретарем райкома. И всегда всем существом чувствовал, что значит для дела единое в своем стремлении руководство.

В памяти всплыло, как незадолго до войны выводил район из отстающих, как наступали на хутора – эту злую беду, разъединяющую и коверкающую людей.

– Хутора! – словно убеждая себя, с отвращением повторил Василий Иванович. – Хутора…

С юго-запада долетел прерывистый рокот. Набирая силу, он клином разрезал перед собой темноту – въедливый, ноющий на острие клина.

– К нам, скорее всего, товарищ генерал, – снова предупредил издали часовой.

«Этого еще недоставало!» – подумал Василий Иванович и почувствовал – затылок и одеревеневшую спину обдает холодом.

А рокот тем временем надвигался как бедствие и, усиливаясь, даже колебал воздух. Самолеты явно летели гуськом, друг за другом, и потому вскоре стало похоже на то, что рокот повис над головой, а потом начал падать на землю.

Там, где светлел край неба, навстречу ему вскинулись огненные вспышки и бахнуло несколько раз подряд. Затем еще и еще. И каждый раз тьма, словно ринувшись на вспышки со всех сторон, гасила их.

Когда она в последний раз смыкалась над зловещими всплесками, из землянки показался Вельский. Тяжело дыша, подбежал к Василию Ивановичу.

– Что это? – поправляя полевую сумку, сбившуюся на живот, спросил он. – В землянке казалось – бомбят лагерь. Я боялся, у тебя лампа свалится с подставки. Пойду за новостями к начштаба…

– Погоди, – попросил его Козлов, но тут же задумался о чем-то. – Тебе не бросилось в глаза, что из Минска все чаще поступают жалобы? – спросил через минуту, беря Вельского за портупею и всматриваясь в его полное лицо. – Каждый связной приходит с новыми распоряжениями. Вновь участились провалы. Твои ведь тоже об этом пишут… А?

Вельский развел руками:

– Враг хитер и коварен, Василь…

Ни глаз, ни выражения лица Вельского видно не было. Василий Иванович отпустил портупею и легонько толкнул его.

– Ладно, подначивай… Но все равно прошу, слушай… По-моему, назрела необходимость в партийном комитете и печатном органе для Минска.

– Чтобы подставить их под обух и пожертвовать лучшими товарищами? – не изменил тона Вельский.

– А ты не пошел бы разве на все, ежели б от этого зависела жизнь людей? – уже вскипел он. – Только напрямик, без обиняков прошу!

– Однако обходились же до сего времени…

– Ежели признаться, мы и так опаздываем. В таком деле заранее отмобилизованными должны быть и мы, и люди. Без общей готовности тут ничего не получится. А ее при сегодняшнем положении никогда не достигнешь.

– А как тогда с борьбой?

– При едином центре все в своих руках. Можно взрывать одно и оберегать другое… Диверсии не помешают организовывать группы по охране уцелевших объектов и заботиться о маршрутах, проводниках и местах, куда выводить минчан…

– А-а, так у тебя уже целая программа?

– А ты как думал? Люди собираются парад проводить в Минске, – неожиданно подобрел Василий Иванович и тут же снова стал серьезным: – Видишь, Юзик, новый горком к тому же может дислоцироваться в лесу. Смекаешь? Пошевели мозгами еще раз, пожалуйста, и скажи после.

– Хорошо, – согласился Вельский. – Но, кажется, и так все ясно, вообще-то я «за», – прибавил, немного отойдя, и, должно быть, поднял руки, ибо слово «ясно» прозвучало как выдох.

– И пускай перепроверят там насчет этих самых акций. Слышишь? – Козлов подумал: трудно бы довелось ему без Вельского, готового при всей своей щепетильности вызывать огонь и на себя.

Потянуло к столу, к бумаге. Василий Иванович, как на часы, взглянул на звездное небо, что заметно поднялось выше, и, словно готовясь опуститься в воду, глубоко вдохнул в себя остывший воздух.

«Нет, что ни говори, а тут и вправду почти все «за», – решительно подвел он итог. – Да ежели было бы и не так, все равно довелось бы признать, что это необходимо…»

Кто-то – Вельский или Толя – привернул в лампе фитиль. В землянке воняло перегретым керосином. Василий Иванович прибавил свет и сжал ладонями виски. Оставалось еще подыскать отряд, где мог бы развернуть свою деятельность горком, прикинуть, будет ли удобно связным пробираться оттуда в город. Не лишним также было наметить состав горкома – пусть и это будет подготовлено к бюро.

Вынув из планшета карту, Василий Иванович разостлал ее на столе, бережно разгладил и склонился над ней.

По привычке Толик проснулся на рассвете. Прежде чем умыться, решил проверить, все ли в порядке у «его» генерала. Взяв фонарик, он лучик света направил под ноги, осторожно открыл дверь, удивился и заботливо помотал головой. Вообще Василий Иванович нередко засиживался допоздна, за полночь, – знакомился с донесениями, думал, читал Ленина. Но Толик ни разу не видел, чтобы сон так свалил его. Приблизившись на цыпочках к столу, мальчик потушил лампу и, не найдя, что при таких обстоятельствах сделать еще, жалея Василия Ивановича, вышел из землянки.

Небо хорошо яснело, становилось бирюзовым. Смотря на него, посветлел и Толик.

«Прямо как маленький», – думал он покровительственно о своем генерале.

Маленькому адъютанту, конечно, было невдомек, что сон одолел Василия Ивановича так внезапно потому, что он очень устал, что ему необходимо отдохнуть и он, сбросив с себя маетную тяжесть, заставил себя уснуть – в этом ему помог его большой жизненный опыт. И, само собой, не знал мальчик, – да и откуда ему было знать: сильный человек тверд в своих действиях, и это великий его дар.