Текст книги "Признание в ненависти и любви
(Рассказы и воспоминания)"

Автор книги: Владимир Карпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Да и спрашивал он обычно о мелочах. Как называются по-белорусски хлеб, земля? Понимает ли Галя слово «небо»? Имеет ли представление о словацких песнях? Галя насмотрелась на лихо-беду, что принесли с собой оккупанты. Ее удивляли живучесть зла в них, их жестокость. Откуда такое? Но и Халупка казался странным, – слишком открыто, часто улыбаясь, коверкая белорусский язык, он был не в силах передать Гале свои мысли. Однако сомнений не было – он честный и добрый.

Это стало совсем очевидным, когда однажды его прорвало.

– Вот здорово, Галю, выходит! – расплачиваясь за вымытые подворотнички и сорочки, сказал он так, как говорят о выношенном. – Наше прошлое тоже ведь сплошная борьба. За что только мы не воевали! И чтобы освободиться из неволи. И чтобы быть самими собой. Чтобы говорить и молиться, как хочется.

– Молиться? – не усмехнулась Галя, понимая – он обязательно отметит это. – Где молятся, там не воюют.

– А тебе ничего не приходилось читать про таборитов и братиков? Хотя, в конце концов, кого я экзаменую, чудак?! Прости, Галю…

И хоть оказывалось – он знает многое, чего не знала она, – с того раза Халупка уже ждал Галиных слов почти как откровения, считал их справедливыми и дальновидными.

Наступила осень с поздними рассветами и ранними сумерками. Природа жила по своим извечным законам. Но Гале уже казалось: в этом году все происходит как-то необычно, во всяком случае так, как давно, а возможно, и вовсе никогда не бывало.

По ночам сон не шел к ней. Глухо рокотало небо, и этот рокот, как и всякая помеха или боль, тревожил сильнее, чем днем. Будоражили предположения – она для словаков уже не просто Галя, а некто, за кем огромная великая страна и кому благодаря этому ясны пути-дороги, скрытые от других. Это одно отнимало покой, заставляло тянуться из последних сил.

В октябре Галя организовала первый побег первых словаков. Захватив оружие, погрузив боеприпасы на «татры», они словно провалились – были, и не стало. Но минула неделя, и горком прислал связную с неожиданной новостью – за Галей следят, и ей придется покинуть город.

Проститься с домом? С тем, что она делала и может сделать? Со всем, что стало так дорого ей?.. С кровоточащим сердцем Галя подыскала другую квартиру для матери и сестры, предупредила об опасности друзей и вызвала на явку Халупку.

Он пришел, как всегда, минута в минуту. Прикрыв за собой дверь, расправил под ремнем гимнастерку – шинель он повесил в передней – и, подойдя к Гале, стоявшей у старомодного платяного шкафа, молча, со склоненной головой, пожал ей руку.

– Беда, товарищ Халупка, – без подготовки, наблюдая, однако, как воспримет он новость, сообщила Галя. – Мне предлагают немедленно выйти в партизанскую зону…

Она не сомневалась в его решимости вести борьбу до конца. Нет. Но ей вдруг захотелось что-то выяснить. Возможно, поэтому она и слова «мне» и «немедленно» произнесла с силой.

– Окомжитэ?[5]5
  Немедленно? (словацк.)


[Закрыть] – сдвинул он брови. – Нам угрожает провал? Или я неверно понял, Галю?..

Халупка не отделил ее от себя и своих солдат!

Что в этом было? Сознание – несчастье с Галей может привести к общему несчастью? Что Галина судьба – это и его собственная судьба, судьба его солдат? А может быть даже, он вообще свою борьбу уже не мыслит без Гали?

Она с благодарностью пристально поглядела на него и словно выросла от гордого чувства – веки у Халупки дрогнули, он опустил глаза.

– Слушаю тебя, Галю, и загодя согласен с тобой. Во всем… Мой отец мирный учитель, но и тот говорил: «Ни сил, ни способностей не оставляй для того света». Разумный он был, Галю…

С вечера погода испортилась, и аэродром закрыли. На заре туман сгустился так, что смешался с тучами. Волглая мгла окутала все вокруг – и землю, и небо. Чтобы отвести вину от солдат, которых выводить было поздно, Халупка снял некоторые посты и перед концом комендантского часа двинулся с Галей на летное поле.

Почему Галя настояла и пошла с ним? Прежде всего – для уверенности, что дело будет сделано. Да и как было не использовать последнюю возможность? Самой! Да и возложить все на Ярака Халупку значило пожертвовать им. Заранее, сознательно. К тому же товарищи передали: в Галином доме все уже перевернуто, найден и тайник на огороде, где было спрятано оружие с маркой шкодовских заводов. Значит, в СД знают очень много…

«Юнкерсы» стояли развернутым фронтом. В тумане выглядели призрачно, – у них будто обвисли крылья, и сами они отступили в туман, как только Галя с Халупкой; приблизились.

Он взял на себя дальние машины, и когда Галя, выхватив из кармана термитный шар, чиркнула им о спичечную коробку, он еще шагал – неторопливо, решительно.

Однако к автомашине они прибежали вместе.

– Рихле!.. Скорей, Галю! Ради бога! – попросил он, задыхаясь от сочувствия и нежности.

Туман за спиной засветился, сделался сиреневым, и стало странно, почему вокруг еще тихо. Но когда машина, подпрыгнув, рванулась вперед, сзади раздался взрыв, и Галя невольно зажмурилась, словно вспышка, где-то разорвавшая туман в клочья, вспыхнула перед ее глазами.

Навстречу понеслась знакомая, родная улица, по-прежнему пустая и серенькая. Халупка уставился в ветровое стекло. Но Галя все равно чувствовала: вторым своим зрением он следит за ней, и его мысли – все! – только о ней одной.

Миновали Галин домик с голой черной липой в палисаднике. Халупка грустно усмехнулся:

– Не жалко?

Занятая своим, считая взрывы, гремевшие за спиной, она промолчала и лишь отрицательно встряхнула кудерками. Однако он, как и прежде, не отрывая взгляда от улицы, увидел и это. Прищурился.

– А мне, Галю, жалко. Как и своих смерек и буков под Левочкой… Нам только бы проскочить Бетонный мост…

И такая печаль звучала в его словах, что Галино сердце оборвалось. Пришла догадка: Халупка и до этого, когда говорил о своей родине, когда признавался в преданности ей, видимо, имел в виду и ее, Галю.

Теплое чувство ударило Галю в сердце. Ей захотелось ехать и ехать с Халупкой, чем-то отблагодарить его, расстроенного и неистового. Подхваченная порывом, она положила ладонь на его руку, которой он цепко держал баранку руля, и погладила ее. Снова с небывалой радостью увидела, как на скулах у него напряглись желваки и глаза совсем сузились. При скупом свете загорелые лица серые. А тут еще ко всему Халупка побледнел. Но и это принесло радость – бледность делала его проще, своим. Опасность же, висевшая над ними, после успеха только обостряла момент.

Впереди в тумане показался Бетонный мост – горбатый, словно полысевший. А потом будто заштрихованные туманом фигуры, которые перегородили проезжую часть моста. Халупка откинулся на спинку сиденья, нажал на тормоза и с ходу развернул машину. Она завизжала и, чуть не въехав на дощатый тротуар, остановилась. И в это же мгновение туман прошили очереди. Некоторые из нуль были бронебойно-зажигательными, и показалось – бусинки-светлячки неслись прямо в глаза. Машина дернулась, осела набок.

– Все! – выдохнул Халупка и, ища Галин взгляд, требовательно постучал себя пальцами по тугой, старательно побритой щеке. – Hex ca бачи. Пощалуйста, Галю!..

Она не поняла его. Но когда смысл его жеста дошел до нее, решительно закрутила головой.

– Нет, Ярак! Нет! Одна я никуда не пойду!

Ему все-таки удалось повернуть машину багажником к мосту.

– Тебе еще нужно позаботиться об остальных! – крикнул он и опять подставил щеку.

Если бы не эта его настойчивая – наивная и отчаянная – просьба, Галя вряд ли послушалась бы. Но тут что-то затрепетало в ее груди. Она всхлипнула, обвила его шею и припала губами к тугой щеке.

Замерев, он все же через мгновение отстранил ее. Выскочил из машины. Выхватив из кобуры пистолет, начал отстреливаться.

– Сюда! – приказал, кивком головы показывая на ближайшую калитку.

СЕСТРЫ
рассказ

Не скажешь, когда к Гале пришло это решение. Но оно пришло, не могло не прийти…

Галя мне не просто сестра. Когда умерла мама, Галя взяла меня из деревни к себе. Приютила, устроила в ФЗУ. Заботилась и когда я стала работать наборщицей в Доме печати. И так до самого замужества… Да я и любила ее не просто как старшую. Мы очень дружили с ней. По-настоящему. Хоть я и слушалась ее не во всем… Мы, женщины, тоньше, чем мужчины, чувствуем красоту друг друга. Я была влюблена в Галю. Меня восхищали ее фигура, гордая голова, глаза. Вы присмотритесь к ним – они ведь живут, переливаются. Я даже замирала, когда, бывало, льнула щекой к ее щеке.

Война застала меня в Ляховичах. Это в Западной. Я работала в райкоме, а муж в совете Осоавиахима. Но приют я нашла у свекрови, опять-таки под Минском. У меня уже тогда был сын, и носила под сердцем Лилечку. А у свекрови как-никак своя изба, приусадебный участок, корова. Да и выхода не было. Я знала, что Галину квартиру разбомбили, а сама она отправилась на восток.

И вот чудо! В войну, наверно, всегда так…

Вначале я носа на улицу не показывала. Пугали разные слухи. Говорили, в Минске немцы прокололи насквозь штыком беременную женщину… А тут вдруг встала и пошла. В самую пасть, так сказать. В Дрозды!.. Оттуда по утрам к нам в Масюковщину – это километров пять будет – гул доносился. Рассказывали, что там заключенных по радио на расстрел вызывали… И вот пришла. Вижу: в концлагере у колючей проволоки, где кишмя кишат почерневшие призраки, – Галя. В полосатом сарафанчике с накидкой, в самодельных брезентовых тапочках. Настоящая беженка… Оказывается, она, как и я, тоже пришла сюда искать мужа.

Никогда – ни раньше, ни позже – не плакали мы так с ней. «Живые!»

Самым трудным тогда было остаться самим собой. Вы сами посудите: разве кто из нас представлял такими события, которые обрушились на нашу голову? Или врага, с которым нам пришлось иметь дело?

Да и личные беды на какое-то время заслонили все остальное. Склонная к фантазии Галя почему-то вообразила, что муж ее попал в плен. Она плакала, бегала на вокзал, на товарную станцию. Когда останавливался состав с военнопленными, прорывалась на перрон, кричала: «Саша! Я здесь, Саша!.. Нет ли среди вас шофера Саши?» Поднималась на виадук и, когда состав проходил под ним, снова кричала, бросала печеную картошку – пленных часто перевозили на открытых платформах с высокими бортами. Чуть ли не ежедневно бегала она и к развалинам прежнего своего дома, на ступеньках крыльца мелом писала письма, новый адрес. Уходя тогда из Минска, она прихватила с собой мужнину нижнюю рубашку. Так теперь прятала и перепрятывала ее, как невесть какое сокровище. А идя куда-нибудь, надевала ее под платье.

Вернувшись в Минск, Галя нашла себе каморку в деревянном домике на улице Энгельса. Устроилась уборщицей в казино. Работа, конечно, грязная, тяжелая. Подумать только – дрова носить, печки топить, мыть полы, настывшие лестницы… Казино помещалось в бывшем Доме профсоюзов, где и генеральный комиссариат. Лестничные ступеньки там, как известно, широкие, сколько их, не пересчитаешь. А тут еще холода, ночные дежурства.

Офицеры-посетители, вызвав в коридор, суют свертки с грязным бельем – выстирай. Не спрашивая, хочет ли его кто стирать или нет. Бери, дескать, делай – и все. Ведь ты существуешь сейчас уже, чтобы кормить их и прислуживать им. Это твоя участь. А они – завоеватели. Их дело – распоряжаться и помыкать. Некоторые и не платили даже. А на улице встретишься, сойди с тротуара… И это нужно было переносить впечатлительной, ранимой Гале, которая иногда видела обиду там, где ею и не пахло…

И все-таки как была она аккуратисткой, чистюлей, так и осталась. Едва на ногах стоит от усталости, а работает. Сохранилось еще это достоинство… Да и остерегаться приходилось – выгонят. А кто ты без аусвайса? Поймают на улице, пригонят на сборный пункт – и ты в Германии или в лагере вроде Дроздовского… Как в заколдованном кругу…

Удачные операции по так называемому «умиротворению» офицеры отмечали банкетами. В казино приходил сам гаулейтер – он жил этажом выше. Всегда бравый, довольный собой, в своей светло-горчичной форме. Открывал банкет, чокался с теми, кто наиболее отличился, хлопал по плечу. Правда, при нем не особенно напивались. Не очень шумели и потом, когда гаулейтер, взглянув под обшлаг, на часы, уходил домой, – дальновидный, он оставлял наблюдать за порядком помощника или адъютанта. Но зато все вволю хохотали, курили и бахвалились.

Из их хвастливых, самонадеянных разговоров вставала страшная картина, но в то же время было видно и другое – идет упорная борьба, и где-то недалеко.

Говорили и о собственных потерях. Правда, уже с оглядкой: когда, подвыпив, один лейтенантик, у которого убили брата, раскис было, гаулейтер тут же его разругал и отхлестал по щекам.

Но чем сильнее офицеры бахвалились и кляли «саботажников» и «бандитов», тем больше те вырастали в наших глазах. Возмущенный, разгневанный гаулейтер, бесспорно, избил лейтенанта для науки присутствующим – не смейте, мол, распускать нюни, вы немцы. А нам казалось – наказал он жалостливого беднягу за то, что тот своим видом выдал секрет. И, значит, важный, если за него так беспощадно карают своих. Только это немножко и радовало…

Галя передавала, что после скандала с незадачливым лейтенантом она, возвращаясь утром домой, присматривалась к каждому встречному – не подпольщик ли? – и полнилась умилением…

В августе нежданно-негаданно приковылял мой Вася. Попал в окружение под Смоленском, но его отпустили – ни обмундироваться, ни остричься еще не успел. Был он худым, обросшим. Из прежнего, своего на нем остались одни порыжевшие сапоги.

Однако долго пожить с нами Васе не довелось. В январе его вместе с бывшим сотрудником сельсовета и еще двумя коммунистами арестовали.

Я не говорю о себе. Тут ясно. Но и Галя не могла с собой сладить. Узнав о Васиной судьбе, вспомнила, наверно, своего мужа и маялась, томилась, строила невероятные планы. Узнала я, что один из завсегдатаев казино, бывший белогвардеец, – прокурор. Нашла подступы. Стала умолять его, обещала отблагодарить. Много из последнего, что имели, перетаскали мы ему. Но, известно, впустую. Когда поняли это, Галя кинулась к хозяйке казино. Та – к генеральше. Гаулейтер помедлил с неделю, но все-таки дал разрешение на встречу с Васей. Даже послал провожатого с Галей в тюрьму. Однако когда сестра переступила порог тамошней канцелярии, ее встретили с удивлением: заключенного из девяносто второй камеры Луцкого Василия сегодня ночью расстреляли за связь с партизанами и хранение оружия.

Зачем гаулейтер сделал свой жест? Что это было? Издевательство? Желание еще больше запугать? Показать – вот какая она беспощадная штука, оккупационная машина? Представить не могу… Но это, пожалуй, оскорбило Галю сильней всего. Гаулейтер и мысли не допускал, что она способна затаить обиду, взбунтоваться, припомнить. Он просто презирал ее, всех нас! Любил ошарашить, чтобы его боялись…

Само собой, высокий начальник имел свою прислугу. Пищу ему на кухне в казино готовила специальная кухарка. Но когда ждали гостей, гнедке фрау, как называли генеральшу, брала служанок и из казино. Сервировать стол, быть на побегушках. К гаулейтеру нанимали обычно только молодых служанок – семнадцати-восемнадцатилетних. Более взрослая, трудолюбивая, Галя выделялась среди них своей опытностью и генеральше пришлась по вкусу… Подождите, о чем это я? Все опять представилось… Ага! Так вот, даже после расстрела Васи ничего не переменилось.

Но Галя едва не сошла с ума. Видела – я окаменела, застыла от горя, от ненависти. Потому и слушать не захотела, чтобы я с детьми оставалась в Масюковщине. «Погибнешь! И сама, и Женечку с Лилей погубишь. Что им, нелюдям, стоит! Там же знают все, что ты комсомолка!..»

Пришлось перебираться в Минск.

Притащили с пепелища кровать, разгородили комодом на две половины комнатушку и стали жить. Десять месяцев просидели мы на Галиной шее. Правда, помогала свекровь. Галя выхлопотала продуктовые карточки на детей, я стирала чужое белье. Получала за это натурой – солью, махоркой. Ходила менять их на крупу. Но чем особенно могла помочь нам старая женщина? Что значили четыреста граммов эрзац-хлеба на месяц. И много ли ты заработаешь на этом белье?

У Жени начался рахит, на мальчика было больно смотреть. И, проклиная все на свете, довелось в декабре, перед Новым годом, отнести детей назад к свекрови – там хоть молоко есть, – а самой поступить судомойкой в столовую суда. Чего только не пережила я там!

Некоторые говорят: если бы немцы так не зверствовали, не разгорелась бы и такая борьба. Я тоже временами спрашивала себя: а что и вправду, если бы они не так свирепствовали, как бы все было? И каждый раз склонялась к мысли: так не могло быть, ибо они фашисты. А во-вторых, если бы были и не фашисты, а кто-нибудь иной, все равно оставались бы захватчиками. А значит – чужаками, врагами советской власти. Иначе говоря, борьба все едино была б не менее беспощадной. Людям только нужно было осмотреться, возненавидеть, освободиться от власти неожиданных событий, выбрать место в борьбе.

Мы с Галей стали искать связи с подпольем. Не только чтобы отплатить за то, что вытворяли немцы. Нет. А чтобы вообще быть со своими. Правда, пугало несоответствие. Мы – и целая вооруженная до зубов свора… Да и нужно было думать о детях, спасать их… Но какое это было спасение?..

К тому же у Гали не выходил из головы муж. Только раньше она предполагала, что он попал в плен, а теперь фанатически верила – на фронте и беззаветно воюет. Так что выходило: если она хочет быть достойной его, то обязательно должна делать что-то сама. Может же случиться, что после победы найдутся охотники, которые с усмешечкой намекнут: «Известно, казино… Как ты убережешься? Грязь – она липу-у-чая!» Остановила ведь раз незнакомая горбунья, била себя в горб: «Служишь, гадина? Такие у нас вот где сидят…» Так пускай тогда за нее, Галю, говорят дела. Чтобы Саша, если встретятся, смотрел бы блестящими глазами, гордился ею: «Вон какая она у меня!» А тем, кто подначивает, наговаривает, мог бы отрезать: «Минутку, минутку! Вы сами сначала сделайте, что сделала она, а потом уж и оценки давайте».

В конце весны генеральный комиссариат перевели в новое здание. Рядом с ним подготовили квартиру гаулейтеру, и генеральша предложила Гале перейти к ней горничной. Горничной к гаулейтеру! К человеку, желавшему, чтобы одно его имя наводило на людей трепет!

Так внезапно открылись вон какие возможности!

Я до этого трижды видела его. Первый раз – на пороге кухни в судейской столовой. В открытых дверях. Мы как раз чистили картошку, а кухарка, которая только что вымыла голову, сушила над плитой волосы. Я даже не представляла себе, что так может кричать человек, из которого просто выпирает важность. Хорошо, что адъютант, оказавшийся за его спиной, подал нам знак встать, а кухарке исчезнуть. Второй раз – когда гаулейтер выступал перед полицаями в парке Горького, а после тут же, у трибуны, раздавал им награды. Он поставил для удобства ногу на какой-то табуретик и, не смотря на бобиков, которые по очереди вытягивались перед ним, совал подаваемые адъютантом ботинки с железными шипами на подошвах. И, наконец, видела его в Театральном сквере в кошмарный майский день, когда прямо на деревьях вешали наших. Я знала – надежда моя напрасна. И все-таки, не желая примириться с Васиной смертью, пошла искать его среди осужденных. «А что, если?..» Гаулейтер, окруженный свитой, красовался неподалеку от входа в сквер и с хозяйственной строгостью наблюдал за тем, что происходило вокруг…

Так или иначе, но этот спесивый, с тяжелыми скулами немец, который каждую минуту мог дать волю своему гневу и решить судьбу любого из нас, сделался в моих глазах воплощением той ненавистной силы, что заслоняла собою весь свет и приносила беды.

Верно, нечто похожее, хотя, конечно, по-своему, чувствовала и Галя. Ибо когда я сказала ей об этом, она метнула на меня взгляд и начала кусать уголок косынки.

– Он терпеть не может, – судорожно дернулась она, – когда кто-нибудь в его присутствии говорит громко. А сам? Когда дома, гремит один его голос. Кричит на адъютантов, на прислугу. Дерет горло в телефонную трубку. Рычит на собак. Исключение разве рыжий Бербал. С ним лишь и ходит прогуливаться по двору. Остальные, поверишь, просто безголосыми при нем делаются или стараются на глаза не попадаться. Даже гнедике фрау в своем белоснежном халате. Даже дети. За столом сидят – не шевельнутся. Муштрует, занимается с ними шагистикой. Показывает, куда бить, чтобы сильней болело. А недавно присутствовал при расстреле им же осужденных детдомовцев. И перед тем, как эсэсманы стали стрелять в них, бросал детям конфетки… А вечером засел какую-то пьеску писать. Фу!.. И во всех двенадцати комнатах Гитлер, Гитлер…

Случай столкнул Галю с одной девушкой, пришедшей сюда якобы по заданию из леса, а меня с Николаем Похлебаевым, работником кино…

Привела девушку Галина приятельница, с которой сестра делилась своими мыслями и планами. Молоденькая, быстрая, в кудряшках, она с порога, помахав сумкой и цветами, предложила сестре выполнить задание – покарать выродка.

Подруге Галя верила, но многое тут выглядело подозрительным. Девушка не имела конкретного плана. Отказалась организовать встречу с командованием партизанского отряда, от имени которого будто бы действовала.

Галя встревожилась. Тем более что та, уловив ее колебания, вдруг вынула из сумки пачку денег. И когда хлопнула дверью, Галя накинула уже платок, чтобы бежать в СД – доносить на подосланного агента. Пришлось остужать, уговаривать: «А если она наша? Тогда что? Лучше уж собой рисковать!»

Это было во вторник. А в среду, остановив Галю в коридоре, гаулейтер, вперив в нее холодные зенки, спросил: а что бы она делала, если бы ей предложили убить его? «Если бы деньги давали? А? Много-много?»

Мужество у человека, как, скажем, и доброта, от природы. Но, в отличие от доброты, оно, верно, больше зависит от обстоятельств. Ему необходима какая-то атмосфера, что ли.

В СД понимали, что, посылая провокаторов, они не только выявляют своих врагов, а лишают мужества. Гаулейтер, безусловно, не знал о посещении девушки. Иначе бы сестру выгнали и посадили – почему не выдала подстрекательницу? Но и он своими вопросами предупреждал возможный Галин поступок. Показывал, что он все и всех видит насквозь и любые принятые меры обречены на провал.

Однако ни СД, ни гаулейтер не учитывали, что они этим самым будоражат мысли, направляют их на то, от чего стараются отвести. Разговор с гаулейтером испугал Галю, это так. Но он же помог убедиться: «Боюсь не я одна. Боится и он! Значит, чувствует опасность… А следовательно, несмотря на все меры, принятые охраной, опасность для него остается… И нанести ему удар мне, наверно, легче, чем кому другому».

Вот почему, когда я привела Похлебаева, Галя держала себя спокойней. Что-то как бы утверждалось в ней.

Интересно сложилась судьба и этого человека. В боях под Минском Похлебаева ранило, и он попал в Клинический городок. А когда Минск заняли немцы, его, как и еще нескольких других раненых армейцев, спасла медсестра – раздобыла гражданскую одежду и долечила дома.

Он принес нам подарок – кусок сала. Сказал, что партизанское. И когда мы рассказали ему про девушку, убежденно заявил, что гаулейтер все равно обречен, и предложил встретиться с Марией Черной. «О-о!» – протянул, называя ее фамилию, и все как-то стало на деловую ногу.

С этого момента, не знаю, как у Гали, у меня появилось чувство – я должна подниматься на крутую, скалистую гору. Мне тяжело, я спотыкаюсь, ноги скользят, но остановиться, чтобы перевести дух, уже нельзя, как нельзя и вернуться назад – не позволяет что-то, что сильнее меня. Да и за спиной одна чернота.

Во мне и до этого жило чувство усталости. Даже люди часто казались на одно лицо. Театр от нас был всего за полтора квартала, но я, поверите ли, не помню, что в нем шло и шло ли. Хорошо не помню даже, ходил ли по Советской улице трамвай или нет. Это была не жизнь, а прозябание. День не отличался от вечера. Поэтому чувство тяжелого подъема не угнетало меня. Напротив. Впереди засветился спасительный огонек. Он мерцал, обещал что-то.

Но ускорять события еще не хотелось, хотя задуманное становилось неотвратимым. Меня словно подпирало упорство: «Ага! Ну-ну!»

Местом явки Мария Черная назначила подножие «Потемкинской лестницы», как мы называли спуск по улице Карла Маркса до набережной.

Сестра попросила проводить ее, и мы, одевшись в лучшее, направились туда вместе. Шли, по-моему, держась под руку. Знали, что нужно разговаривать и вести себя как всегда, а еще лучше – идти одна за другой, не теряя сестру из виду. Так хоть, если что, кто-нибудь да спасется – под боком развалины. Однако шагали молча, то и дело сжимая друг другу пальцы.

По набережной промаршировал взвод солдат. Промчался мотоциклист с автоматом, в каске и защитных очках. Около входа в парк вихрастый мальчишка суконкой чистил сапоги какому-то ферту. Из них опасным мог оказаться один только ферт. Но сердце билось учащенно. Немного успокоились только, когда увидели Похлебаева. Перекинув дождевик через плечо, в расстегнутой косоворотке, в берете, он бросал камешки в речку и любезничал с женщиной в простом, строгом темном костюме. «Черная!» – подумалось почему-то с ревностью, будто та становилась между мной и Галей.

– Обещаете? Значит, билет, можно считать, в кармане? – долетел до меня грудной голос женщины. – Тогда давайте сверим часы…

Галя вернулась домой позже. Застала меня у окна. Догадалась, что я ожидала ее ни жива ни мертва… Кинулась на шею.

– Это, кажется, что надо! Сказала: иначе нельзя, если хочу остаться честной… Пойдешь завтра с ней в лес… Смотри во все глаза, Валечка!

Наперекор всему стало как-то легче – решающее приближалось.

Сославшись в столовой на болезнь дочери, я отпросилась с работы. Как всегда заботливый и деликатный, Николай проводил меня до Татарских огородов.

Галя была права, Черной в самом деле хотелось верить – сдержанная, спокойная. «Если попадем под проверку, ты молчи, – посоветовала, когда двинулись в дорогу. – Я постараюсь сама выкрутиться». Однако слишком многое было поставлено на карту, и я, чтобы застраховаться, все-таки решила: увижу, что предает, скажу – сама проверяла ее. Это, конечно, было наивно, но подавало кое-какую надежду – я ведь рисковала Галей, детьми!..

Словно разгадав мои мысли, Мария заулыбалась.

– Вернешься, сходи к своим. Пускай пустят слух, что гаулейтер дает Гале квартиру и та берет всех к себе. На днях мы вывезем твоих.

Она знала про Масюковщину! А главное – уже имела план!.. Сказала об этом, когда перешли речку Вяча. В Беларучах же устало улыбнулась; «Ну вот и поздравляю – дома!» И мне стало так хорошо и тепло, как бывало только с Галей, когда сестра, отчитав за что-нибудь, внезапно добрела и забывала о моей провинности. Галю я застала взволнованной.

– Ну как? – не дала она мне раздеться, снять платок.

– Кажется, все в порядке…

– Вчера у гаулейтера собралась вся верхушка – Готберг, доктор Кайзер, Янецкий. Сидели в кабинете, за столиком у камина. Я подкладывала дрова, мешала в камине… Готовится какая-то «грандиозная» акция. Самая массовая. Гаулейтер после кружил по ковру и напевал свое «гайлю-гайлю»… Позвал меня из коридора, сунул, как тем детям, «бон-бон», показал зубы… Значит, снова тысячи жертв! Малыши, старики… Боюсь, понимаешь, погибнуть первой. Ты погибнешь, а он останется!

– Подожди, выслушай меня сначала…

Я знала, что Галя сердится и возмущается, если ей не дают излить душу. Но в последнее время лишь так, переключая разговор на другое, мне удавалось успокоить ее.

– Черная придет как бы купить что-то у нас. Будем торговаться и договариваться…

Было видно, решение у Гали созрело, она полна душевных сил, хотя и мучится. Опасность подстерегала ее в одном – она могла перегореть. Я вряд ли выдержала бы такое напряжение, но понимала ее лучше, чем она себя. Обняв Галю, я прижала ее голову к своему плечу, стала гладить ей волосы.

Сестру охватила какая-то святая наивность. Я же, наоборот, держалась как бдительный сторожевой пес.

Когда опять заглянул Николай, Галя вдруг взялась уговаривать его, чтобы вместе с нами бежал в лес.

– Что вы дружите с Валей, известно не только честным людям, – убеждала она.

Тот скорбно, будто соглашаясь, качал головой, но усмехался.

– Вам хорошо, но мне как с пустыми руками? Взорву кино с фрицами, тогда и айда. А пока командировку в Лиду возьму.

– Правильно! – жестко поддержала я, хотя на глазах закипели слезы. – И вообще, Николай, тебе здесь нечего больше делать. Иди…

Когда же в дверях появилась Мария Черная и, поздоровавшись, начала торговаться, мне показалось, что на Галином лице проступила и блуждает улыбка. Чуть ироническая и нетерпеливая.

Химический взрыватель к мине был рассчитан на сутки. Черная объяснила это, показала, что делать для того, чтобы привести мину в боевую готовность. Стены в нашей каморке тонкие. Я напевала песенки, которые могла вспомнить, а они разговаривали, намечали план, как и что заминировать в спальне гаулейтера. Затем Галя засунула мину под пружины своего матраца, и мы втроем, сев на кровать, стали качаться на нем. За стеной у соседа-полицейского отмечали какое-то радостное событие – стоял пьяный галдеж, – а мы качались как девчонки, проверяя, не почувствуем ли мину… Получалось – извлекать из взрывателя чеку и вставлять ее в мину нужно приблизительно во втором часу ночи, – когда пунктуальный гаулейтер обычно спит. Условившись об этом, Черная поцеловала Галю в лоб и ушла.

Мина была полукруглая, точно лакированная. Взрыватель поблескивал медью. Все казалось добротным, хорошо пригнанным. Однако когда сестра – я держала мину – вставила взрыватель в гнездо, он вошел не до конца. А нам почему-то засело в голову, что он обязательно должен спрятаться весь… Мы принялись ковыряться в мине, загонять взрыватель силой. Окна в комнатушке были старательно завешены, горела коптилка, и это, наверно, вскоре помогло нам сообразить, чем могут кончиться наши старания.

Заряженная мина сразу стала грозной. И все-таки мы жили на такой волне, что Галя, прикинув, куда спрятать ее до утра, предложила сунуть под подушку. Но я категорически запротестовала, и мы, завернув мину в тряпку, положили в ведро и вынесли в туалет.

Легли на Галиной кровати. Обнялись. Долго лежали молча, слушая, как стучат наши сердца, и только иногда сжимали друг друга в объятьях.

– Ты не спишь? – дохнула в самое ухо Галя, когда я наконец утихла. – Мы совсем забыли о других… Немцы, бесспорно, ответят на кровь кровью. Правда?

– Большей крови, чем есть, не будет. Ты ведь сама говорила про акцию. Спи. А во-вторых, как тогда быть с войной? Они будут тебя бить, а ты, чтобы их не разгневать, только глазами хлопай? Тогда ведь и партизанскую борьбу нужно прикрыть, и их право на беззаконие признать. А думаешь, таким смирением и всепрощением кого-нибудь спасешь?