Текст книги "Фрунзе"

Автор книги: Владимир Архангельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц)

Фрунзе не видел, что произошло вскоре у Дворцовой площади: как офицер в желтом башлыке на плечах выдернул саблю из ножен, как горнист протрубил в рожок и как серая изгородь солдат послала пули над головами манифестантов. И как народ не дрогнул, и вторым залпом ударили ему в грудь. И – еще, и – еще!

Сейчас же послышался тысячеголосый дикий вой, и у всех оборвалось сердце.

– Измена, товарищи! Гапон нас предал! На виселицу попа! Царь встретил пулями! Долой царя! Смерть карателям! Шапки долой перед трупами павших.

И десятки красных знамен вспыхнули над обнаженными головами.

– Отходите без паники! Не ставьте себя под сабли пьяных казаков! В районах собирайте людей на митинги! К оружию, товарищи! На баррикады! Царь умер, да здравствует революция!

На углу Садовой эскадрон казаков, рубя людей и топча их, разорвал колонну, усыпав торцовую мостовую убитыми и ранеными. А у Фонтанки и на углу Литейного снова выступали ораторы:

– Свое возьмем силой, товарищи! Захватывайте арсеналы, оружейные склады и магазины! Смерть царизму!

Стайкой налетели мальчишки, начали совать в руки сырые еще листовки: их только что отпечатал неутомимый Даннемарк, не покидавший подпольную типографию после ночного заседания Петербургского комитета.

– «Разносите тюрьмы, освобождайте борцов за свободу, – читал Михаил. – Громите жандармские и полицейские управления! К вооруженному восстанию, товарищи! Свергнем царское правительство, поставим свое!..»

Кровавым воскресеньем назвал народ этот день. Да, он был кровавым: 140 тысяч человек мирно шли в колоннах к Зимнему дворцу; убито свыше тысячи, ранено в пять раз больше! Победа царя над безоружным народом стоила не меньше жертв, чем крупные сражения в Маньчжурии…

Но он был и «воскресеньем». Ленин писал о нем: «Рабочий класс получил великий урок гражданской войны; революционное воспитание пролетариата за один день шагнуло вперед так, как оно не могло бы шагнуть в месяцы и годы серой, будничной, забитой жизни».

И для Михаила Фрунзе день этот был кровавым. Но закончился он рано, в сумерках, когда раненому политехнику удалось доплестись до общежития в Лесном. Не исключено, что день продолжался бы до полуночи, знай Михаил, как развернутся события вечером.

Во всех районах города шли волнения и стычки. На Петербургской стороне, где большевиков все дни глушили гапоновцы, состоялся грандиозный митинг в Народном доме, возле зверинца, и молодежь на глазах у всех сожгла портрет царя. На Шлиссельбургском тракте, у Нарвской заставы, на Троицком мосту, у Александровского сада, у скверов на Невском рабочие воздвигли баррикады с проволочными заграждениями, с красными флагами. Из окон соседних домов бросали камни и стреляли в войско. Толпа отнимала у полицейских оружие.

На Васильевском острове развернулись ожесточенные бои на баррикадах. Студент университета Давыдов с боевыми товарищами захватил оружейную мастерскую Шаффа и частную типографию, где отпечатал призыв к восстанию. Рабочие Васильевского острова соорудили двенадцать баррикад, повалив телеграфные столбы. И на Малом проспекте бились с войсками и с полицией до поздней ночи…

Фрунзе не знал об этом, когда добирался до института, боясь упасть без сил по дороге.

Он засветил коптилку и подумал: «Прежде всего надо заштопать рубашку, китель и шинель». Но едва успел раздеться, как… наступил вечер 10 января. Спал он ровно сутки…

Но кровавый день был и для него «воскресеньем»: он решил отдать революции все свои силы.

И 10-го вечером вышел на улицу, чтобы отправить в Пишпек письмо матери, ставшее для него клятвой:

«Милая мама, у тебя есть сын Костя, есть и дочери. Надеюсь, что они тебя не оставят, позаботятся о тебе в трудную минуту, а на мне ты, пожалуй, должна поставить крест… Потоки крови, пролитые 9 января, требуют расплаты. Жребий брошен, Рубикон перейден, дорога определилась. Отдаю всего себя революции. Не удивляйся никаким вестям обо мне. Путь, выбранный мною, не гладкий…»

Большевик в «Русском Манчестере»

В начале 1905 г. стал работать в Иваново-Вознесенском промышленном районе. Был одним из организаторов и руководителей известной стачки текстильщиков в 1905 г. охватившей весь промышленный Иваново-Вознесенский район… Был организатором Иваново-Вознесенской окружной организации и затем Иваново-Вознесенского союза РСДРП, охватывавшего как городскую… организацию, так и весь… промышленный район (Иваново-Вознесенск, Шуя, Кинешма, Тейково, Родники, Юрьевец, Южа и пр.).

M. Фрунзе

После Кровавого воскресенья Михаил Фрунзе пробыл в Санкт-Петербурге не больше двух месяцев. С 12 февраля он уже не посещал институт – сохранилось его прошение на имя директора об отпуске до 1 сентября 1905 года. Он еще надеялся, что с осени удастся сочетать занятия с беспокойной и опасной деятельностью профессионального революционера. Но мечты сбылись не полностью…

Узнав, что Оля Генкина в «Крестах», он не выходил в город всю неделю и долечивал рану до 17 января: в этот день закончилась забастовка питерских рабочих, в городе дали свет и воду, пошла конка, и в аудиториях помалу стали собираться студенты, хотя регулярные занятия еще не начинались.

Лозунг питерских рабочих «Смерть или свобода» пошел по всей стране. 10 января началась всеобщая стачка в Москве, через неделю ею были охвачены Рига, Варшава, Тифлис. Почти полмиллиона бастовало по стране к 18 января. А в Санкт-Петербурге события пошли на убыль.

До института докатывались слухи о всяких эксцессах и об арестах. Северная Пальмира напоминала город, только что захваченный неприятелем: казацкие патрули на улицах, тучи дворников, охраняющих особняки князей, графов и баронов. Часто горели газетные киоски и театральные тумбы; народ толпился и волновался на улицах, осаждая больницы, забитые ранеными. Полиция взяла под охрану оружейные мастерские и магазины, чтобы не дать рабочим вооружаться. Многие чиновники, боясь поджогов и взрывов, под всяким благовидным предлогом удирали из столицы.

Колпинские рабочие – тысяч до тридцати – 11 января повторили заход к царю, на этот раз в Царское Село, где отсиживался от народного гнева перетрусивший венценосец. Навстречу рабочим выдвинули полк пехоты и полевую артиллерию. В пяти верстах от Колпина произошло кровавое столкновение, и демонстранты отступили, не подобрав всех убитых и раненых. Обозленные этой расправой, колпинцы дважды нападали на Царскосельскую железную дорогу и успели разобрать рельсы на протяжении семи верст.

По ночам полиция, дворники и всякие верноподданные хоронили тайком от народа убитых в Кровавое воскресенье: на Преображенское кладбище штабелями доставляли в вагонах окоченевшие трупы.

На Большом проспекте Петербургской стороны казаки остановили конку: она была переполнена рабочими, возвращавшимися с заводов. Карателей встретили криками: «Палачи! Вон из столицы!» – но они сделали свое черное дело: всех вытряхнули из вагончика и избили шашками в ножнах. Даже питерские обыватели были потрясены этой расправой: они открывали форточки и кричали: «Убийцы! Разбойники!»

18-го Фрунзе поехал в город. Почти целый день искал Абрама, Жарновецкого и Даннемарка. Но старая явка сохранилась только у Барона. У него остался Михаил на ночь, и проговорили они до рассвета.

– Что делать, Эдуард? – спросил Фрунзе.

– Каждое поколение ставит перед собой такой вопрос, мой дорогой друг! И я уже ставил его однажды: пять лет назад. Выпьем кофе, чтоб яснее работала голова, и давайте разберемся досконально!..

Кофе выпили Барон запустил тонкие пальцы в густую курчавую шевелюру: в такой позе он любил думать.

– Главное, не утерять перспективу и не постареть душой. Момент сложный: один день решил все: от веры в царскую милость рабочие перешли к баррикадным боям. В провинцию надо устремлять силы. А с Питером дела плохи: говорю вам это с горечью. Мы победили морально девятого января и, если хотите, политически.

Только мы шли вместе с рабочими, не оставив их на произвол судьбы в страшный час. И только мы похоронили своих активистов: Волкова, Ханцева, Бердичевскую и Казанцева. Но энергия масс пошла на спад. Не будем закрывать глаза: социал-демократия оказалась не на высоте. Оружия мы не достали и не смогли организовать всеобщего восстания. Не помогли рабочим развить революционное сознание, чтоб они поняли, как важно восстание. И в войсках и в деревне наша агитация не развернута. Горько все это, Михаил! – Барон заходил по комнате. – Но еще горше, что меньшевики нас предали. Заняты они сейчас не революцией, а борьбой за влияние в ЦК, и беспрерывно нападают на Ленина, требующего немедленного созыва съезда.

– Я догадываюсь об этом. Но ведь нельзя же сидеть сложа руки?

– Разумеется! Я вам дам три номера газеты «Вперед». Четвертый выйдет днями, и вы получите его, как только он придет из Женевы. Газета отличная – это новый вариант ленинской «Искры», и вы разберетесь в насущных делах партии. А у вас на Выборгской стороне пока две задачи: в заводские комитеты партии смелее выдвигать рабочих. И – снова кружки, летучки, митинги. – Соню временно заменит знакомый вам Абрам. Сейчас в Питерской организации большевиков в три раза больше, чем до 9 января, можно подобрать хороших агитаторов. И не порывайте связи со студенческой организацией. У молодежи много своих задач: создавать в районах партийные библиотеки, добывать деньги на нужды партии, держать явочные квартиры…

Барон плюхнулся на колченогий венский стул, пристально поглядел на Михаила.

– Не удивляйтесь, если я скажу ересь. Вы решились стать профессионалом, это похвально. Но с Питером придется распрощаться.

Даннемарк собирается разослать толковых людей по стране: агитировать за съезд, рассказывать о кровавом девятом января, поднимать обширную периферию России: почин Питера надо перебросить на всю страну.

Мой совет вам: урегулируйте как-нибудь отношения с институтом. Я выдам вам документы в любой пункт. Перебазируйтесь на Москву, там и получите направление в новый район…

В конце февраля или в первых числах марта 1905 года началось агитационное турне по югу и центру страны самого молодого доверенного Петербургского комитета большевиков Михаила Фрунзе: ему недавно минуло двадцать.

Барон помог ему перевоплотиться в мастерового: пальтецо из черного бобрика, сапоги и мерлушковая шапка, из тех, что в юбилей великого поэта получила название «Пушкин». И дополняла внешний облик фамильная вещевая корзина из Пишпека.

К сожалению, не сохранилось никаких точных свидетельств об этих поездках Фрунзе. Он побывал в Екатеринославе, и тамошний комитет большевиков высказался за немедленный созыв III съезда РСДРП. Видели его в Ливнах Орловской губернии: и там социал-демократы сплотились под съездовским знаменем. Был он и во Владимире, и старый большевик Самохвалов вспоминал позднее, как он слушал зажигательные речи не в меру юного, но очень зрелого агитатора весной 1905 года.

Когда же делегаты стали собираться в неблизкий путь – в Англию, в Лондон, – Фрунзе на время обосновался в Москве. Барон как в воду глядел: в Питере свирепствовали каратели. Там был учрежден новый пост санкт-петербургского генерал-губернатора. И этот пост занял обер-полицмейстер Москвы – царский служака из самых верных и на расправу очень скорый – генерал Трепов. «Доброго» князя Святополк-Мирского, одного из «героев» 9 января, отстранили от должности, и Трепов сделался диктатором столицы. Он посадил по январскому делу без малого семьсот человек, больше тысячи выслал в провинцию. Четыре большевика из Петербургского комитета и много активистов попали в «Кресты».

В Москве тоже прошла «чистка» после январской стачки. Но еще были на свободе ведущие ораторы большевиков Михаил Покровский и Иван Скворцов-Степанов, и держалось ядро городского комитета во главе с Виргилием Шанцером. И активно действовала группа врачей – Михаил Владимирский, Сергей Мицкевич, Владимир Обух, Дмитрий Ульянов и Николай Семашко.

Фрунзе случайно встретился с Мицкевичем в казарме Прохоровской мануфактуры: они друг за другом выступали на рабочей «летучке». И Сергей Иванович пригласил своего нового товарища на съезд Общества русских врачей в память Н. И. Пирогова.

Съезд был большим событием: полторы тысячи врачей со всех концов России и столько же публики – либеральная интеллигенция, студенты и рабочие. И – огромный накал страстей!

Большевики оказались заводилами на Пироговском съезде, и ораторы не столько говорили о борьбе с холерой, сколько о борьбе с самодержавием.

Сергей Иванович Мицкевич предложил принять резолюцию большевиков: свергнуть самодержавие, повсеместно развернуть агитацию за демократическую республику. Резолюцию приняли. Да еще потребовали прекратить преследование Максима Горького: он был болен после сорокадневной отсидки в Трубецком бастионе Петропавловской крепости и находился под домашним арестом.

Мицкевич вызвался проводить Фрунзе в редакцию большевистской газеты «Голос труда». Там Михаил рассказал о своих наблюдениях в Питере и повидался с двумя людьми, которые и решили его дальнейшую судьбу.

Иван Иванович Скворцов-Степанов – молодой, с жиденькой бородкой и удивительно добрыми глазами – пожелал ему успехов на литературном поприще.

– Рассказывали вы отлично – есть в вас способность оттенить весомую деталь. Большевики – да еще жгучие агитаторы – потенциальные деятели письменности. Вы даже не представляете, в каком количестве придется вам завтра сочинять листовки, воззвания, прокламации. Верное, меткое слово – это пуля, это меч. Разумеется, юношам нравится завернуть покрасивее, чтоб был звон, как на колокольне Ивана Великого. А вы избегайте этого: нужна только суть, выраженная предельно просто, точно, ясно. Вот вам два ориентира: «Капитанская дочка» Пушкина и «Что делать?» Ленина. В них ключ к душе, сердцу и разуму любого читателя. Тут все как надо – и художественно и страстно! А вот поглядите, как пишут рабочие агитаторы в Иваново-Вознесенске…

Фрунзе глянул: листовка показалась ему многословной.

– В Иваново-Вознесенске начинаются большие события. Туда недавно поехал Отец – Федор Афанасьевич Афанасьев. Чудеснейший человек и старый партийный работник. Он все перевернет в этом русском Манчестере. Но у него нет вот таких, как вы, ораторов и хороших помощников, умеющих писать листовки. Ну как бы вам сказать, нет горячих интеллигентных голов… Подумайте, поглядите нашу газету, сейчас придет Марат, и вы с ним все решите в два счета. Наш московский Марат. Правда, по матери он француз, по отцу – поляк. По имени – почти римский поэт эпохи императора Октавиана, написавший бессмертную «Энеиду». Словом, это Виргилий Леонович Шанцер – главный наш редактор и ответственный организатор московских большевиков.

У Ивана Ивановича был голос протодьякона, и гудел он так густо, что Фрунзе даже не слышал, как появился Марат. Он стремительно бросил пальто на пачку газет, шапку – на стол, настороженно оглядел незнакомца, но поклонился издали, пожал руку Ивану Ивановичу.

– Неофит? – спросил он, ни к кому не обращаясь и протирая запотевшие маленькие очки в металлической тонкой оправе, как у Даннемарка. Потом как-то нескладно взбил непослушный кок над широким лбом и ловко юркнул в кресло. И борода у него была разбросанная, и косоворотка – от мастерового. Но лицо и особенно глаза выдавали в нем человека интеллигентного, не удрученного мелкими заботами обывателя.

– Это уже в прошлом, Виргилий Леонович, – пробасил Скворцов-Степанов. – Юношу крестили пулей в Питере девятого января. Он только что удачно сделал круг по стране – от Гусева и Барона. И конечно, просится в пекло. У нас есть пока люди. Не послать ли его на добрую выучку к Отцу – Афанасию?

– Мысль хорошая. Там из студентов пока один Химик… Садитесь поближе: я не умею говорить так громко, как Иван Иванович. Да и сейчас лишь закончил драчку с меньшевиками, где кричать пришлось во все горло, – Марат достал платок и откашлялся.

Разговор был недолгий, но для Фрунзе важный.

Марат нарисовал обстановку в Москве: она оставалась сложной. 4 февраля эсер-боевик Иван Каляев убил дядю царя – Сергея Александровича. И не просто дядю, а московского генерал-губернатора. Начались репрессии. Однако в тот же день вспыхнула забастовка телеграфистов Московско-Казанской железной дороги. Их поддержали служащие, машинисты и рабочие мастерских на других дорогах. И отмщение за смерть царственного дяди прошло не так, как задумали власти. А все же город наводнен шпиками, и никакая неосторожность недопустима.

– Вас здесь не знают. Но будьте осторожны. Иначе вместо Иваново-Вознесенска увидите нашу Бутырку.

С меньшевиками необъявленная война. Они недавно выделились в отдельную группу в Питере, теперь пошли на раскол в Москве: параллельно с МК крикливо действует меньшевистская группа РСДРП. Но белокаменная твердо высказалась за съезд.

– Учитесь распознавать меньшевиков по всем их повадкам: недомолвка, зигзаг, уклончик и, разумеется, красивое слово вместо действия. Нужна ленинская острота восприятия их словесно-политических вывертов. Бейте их на любом митинге: это чудовищно изворотливая, липкая братия.

Иван Иванович оторвался от бумаг.

– Тут приезжал недавно доверенный меньшевистского центра. Послушали мы его с Маратом – златоуст, апостол оппортунизма, черт побери! И сочинили про него маленькую сказочку. «Что делать?» – спрашивает апостола начинающий меньшевик – такой себе кудрявый и наивный мальчик в коротких штанах. Тот вещает первый универсальный завет Мартова – Дана – Троцкого: «Верь нам, дитя, не думай!» – «А потом?» – пристает мальчишка. «Подумал – молчи!» – «А потом?» – «Сказал – не печатай!» – «А потом?» – «Напечатал – отрекайся!» – «А вдруг не отрекусь?» – «Тогда катись к большевикам, нам таких не надо!..» Вот и вся краткая история меньшевизма!..

– Это все Иван Иванович придумывает: в нем – и Крылов и Салтыков-Щедрин! – рассмеялся Марат. – У нас заветы иные. Я вам дам «Докладную записку директора департамента полиции Лопухина». Ее только что напечатал в Женеве Ленин со своим предисловием. Хорошенько вдумайтесь в то, что подчеркивает Владимир Ильич. Правительство изверилось в традиционных приемах борьбы с революционным движением масс. Оно объявляет гражданскую войну своему народу; оно призывает разжигать национальную, расовую вражду, создавать «черные сотни» из отсталых городских и сельских мелких буржуа… Была уже резня в Баку, надо ждать погромов в любом углу России. Приедете в Иваново-Вознесенск, начинайте создавать боевые дружины: они смогут дать отпор любой «черной сотне».

Марат перелистал несколько страниц в записной книжке, глядел на текст в очках и без очков, почти касаясь строчек носом. Что-то написал на маленькой бумажке и вздохнул удовлетворенно.

– Представитесь Федору Афанасьеву, передадите ему вот эти шесть слов: «Прими нашего сына, Отец! Твой Марат»… Когда можете ехать?

– Да хоть завтра. Утром схожу в галерею братьев Третьяковых, а вечером – на вокзал.

– Похвально! Возьмите литературу. И пистолетов с десяток. Вам выдаст Литвин-Седой… И подберите себе кличку…

Казанский вокзал был неказист: архитектор Щусев еще вынашивал проект его перестройки в духе живописного Коломенского дворца Алексея Михайловича Романова. И здание напоминало рабочую казарму – один этаж, деревянные пристройки на торцах, кассовый зал – как просторные деревенские сени.

Фрунзе прошел к дальнему багажному складу Казанской дороги, где хранились вещи, не востребованные пассажирами. Место было глухое: с одной стороны, – обмелевший Красный пруд, с другой – оптовая лесная биржа. В конторке сидел крепкий парень в длиннополой размахайке, с потертым кожаным фартуком и большой, как кленовый лист, медной кокардой на черном форменном картузе. Видной приметой парня была бархатистая родинка на левой щеке, похожая на туфельку для куклы. Звали парня Степан, но в делах конспиративных шел он под кличкой Борода, хотя на лице у него рос лишь негустой пух.

– Я за багажом, от Седого, – сказал Фрунзе.

Степан молча ушел с его корзиной за груду ящиков, в полутьме долго шуршал вощеной бумагой. Потом на свету вытер замасленные руки концом фартука:

– С какого вокзала едешь-то?

– С вашего, вечером, на Иваново-Вознесенск.

– Неча с корзиной блукать по городу. Зайдешь перед посадкой, я провожу. Чтоб сподручней было, я тебе легоньких положил – одни браунинги. Бьют, между прочим, хорошо…

В галерею братьев Третьяковых шел Михаил по Красной площади. И от Иверских ворот не отрывал глаз от Покровского собора, нелепо прозванного храмом Василия Блаженного – в честь придворного ясновидца-юродивого.

Все тут было как в сказке: и то, что собор стоял на косогоре, острой гранью к площади, и над девятью его куполами голубело весеннее небо Замоскворечья; и то, что длинная, густая тень от Спасской башни падала на храм и приглушала удивительное буйство его красок. И то, наконец, что из-за этой русской каменной красоты вдруг выбежал вагончик без коня, попал в тень башни и, вызванивая, промчался по рельсам вдоль Верхних торговых рядов к Историческому музею.

Бедная и убогая Русь! Больше трехсот лет украшает ее этот собор, а она по старинке хлебает щи лаптем! Когда же она избавится от этих лаптей и каждому россиянину даст не только щи с кашей? И какая же нужна революция, чтобы вымести всю патриархальщину и поставить Россию впереди всех народов?

Конечно, пусть хоть церкви останутся знаком нашей высокой архитектурной культуры: без золотой, синей или зеленой маковки с крестом нет истинного русского пейзажа. А уж дворцы, заводы и очаги культуры возведет свободный народ!..

С этими мыслями вошел он в Третьяковскую галерею. И в первом же зале понял, что не хватит дня даже для самого беглого знакомства с картинами: это просто чудо, сколько великолепных полотен написали русские художники. И сколько собрали их братья Третьяковы!

Начал он осмотр с портрета Павла Михайловича Третьякова, написанного Крамским. Был у этого купца отличный вкус: собирал он с братом только лучшие вещи, реально отображавшие историю России и ее сегодняшний день.

Но странное дело: шел Фрунзе по залам музея, а думал, что читает длинный, потрясающий роман, в котором все корифеи русской литературы написали по две-три главы. Пейзажи – пушкинские, тургеневские, гончаровские; сатирические сцены – гоголевские, лесковские, щедринские; бытовые картинки – от Помяловского, Решетникова, Слепцова; суровые психологические этюды – это Достоевский, а временами – Толстой или Чехов; тема ссыльных – от Некрасова; море – лучшие страницы Станюковича. И не тем ли объясняется это, что во второй половине прошлого века русская литература главенствовала в культуре и вела за собой живопись? И художники создавали оригинальные вещи, равняясь по литературному маяку?

Да, они любили Россию! Суриков, Иванов, Шишкин, Перов, Саврасов, Левитан, Поленов, Верещагин – в их красках великая, бедная, буйная Русь, о которой так необычно сказал Федор Тютчев:

 
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить.
 

Близко к полуночи Борода усадил Фрунзе в поезд. Корзина с литературой и пистолетами оттягивала руку. Но, приловчившись, можно было нести ее, не вызывая подозрения у полицейских и осведомителей.

– Кланяйся там ребятам! – Степан на прощание помахал рукой.

Федор Афанасьевич Афанасьев – в тесном кругу своих товарищей Отец, а в полицейских протоколах Иванов, Осецкий и Вашков – был ярким человеком необычной судьбы.

По плечу ему разве был только Иван Бабушкин. Ни тому, ни другому не пришлось примыкать к рабочему движению со стороны, как это делали интеллигенты. Оба они стояли у истоков движения, как самые передовые рабочие России.

Бабушкин начинал путь профессионального революционера в кружке у Ленина, Афанасьев – у Бруснева. Бабушкин активно участвовал в Петербургском «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса». Афанасьев начал раньше: первая маевка в России в 1891 году связана с его именем. И молодой Ленин с волнением читал его пламенную речь на этой маевке еще до того, как приехал в Санкт-Петербург в 1893 году.

Родился Афанасьев в 1859 году неподалеку от Питера – в деревне Язвищи Ямбургского уезда. Двенадцати лет его отдали в фабричную школу Кренгольмской мануфактуры в Нарве. Стал он ткачом и работал до призыва в армию. Затем вернулся в деревню, где мужики избрали его сельским старостой. Был он молод, горяч, частенько давал поблажки бедноте и скоро попал под подозрение. Не стал дожидаться, чем закончится следствие, выправил паспорт на имя Осецкого и ушел из дому: поскитаться по Руси, поглядеть, как в других местах живут люди. Работал в одесском порту, бродил по югу, занимался всякой работой: лудил, паял, плел сети для рыбаков и ходил с их артелью в море.

Любознательный, по характеру беспокойный и на слово острый, был он всюду ходатаем за людей обиженных и попал в сети к полиции: его отправили на родину за «смутьянство и бродяжничество». Дома он получил паспорт на свое имя и уехал в Петербург, где определился ткачом на фабрику Воронина. С этого времени и началась его активная революционная деятельность.

Он создал кружок ткачей, где читал и толковал издания плехановской группы «Освобождение труда». Вскоре установил связь с другими такими же кружками, и все они объединились в один центральный кружок рабочих Питера. Его ядро составляли Ф. Афанасьев, Е. Климанов, П. Евграфов, В. Прошин, Н. Богданов, В. Буянов и В. Фомин.

В 1888 году инженер Михаил Бруснев познакомился с Ф. Афанасьевым и его товарищами. И вскоре они объединили рабочие кружки с «Социал-демократическим сообществом студентов», во главе которого стояли братья Красины, В. Голубев, В. Иванов и В Балдин. А позднее к ним присоединились Г. Кржижановский, В. Старков, В. Малченко и Н. Крупская.

Образовалась «Социал-демократическая группа» М. Бруснева. Она создала в столице до двадцати кружков, где готовили пропагандистов из рабочих; поставляла нелегальную литературу, создавала библиотеки для самообразования, провела крупные стачки на заводе Торнтона и в порту.

В 1891 году ярко обнаружился политический характер брусневского движения: 5 мая на лесной поляне за Путиловским заводом рабочие Питера собрались на первую в России маевку. Федор Афанасьев, Николай Богданов и Владимир Прошин были ее организаторами. Они и произнесли речи, в которых был призыв: вооружать себя самым сильным оружием – знанием исторических законов развития человечества! И, опираясь на это знание, твердо верить в победу и – победить врага!

Брусневцы пытались объединить социал-демократические группы в главных промышленных центрах России – в Москве, Туле, Нижнем Новгороде, Киеве, Харькове, Екатеринославе и Варшаве. Но полиция напала на их след.

Они успели лишь осуществить одну открытую политическую акцию. В 1891 году заболел и вскоре умер замечательный революционер-демократ Николай Васильевич Шелгунов – философ-материалист, публицист и литературный критик. Когда он был болен, Федор Афанасьев вручил ему благодарственный адрес питерских рабочих. А когда Шелгунов скончался, Отец шел за гробом во главе большой группы рабочих и нес венок.

Вскоре начались аресты. Отец успел уехать в Москву: он работал там то на фабрике Филонова, то на Прохоровской мануфактуре. И конечно, зажигал души рабочих. Говорил он лихо – смело, ярко, образно.

Но Отец уже был затравлен. Он заметил слежку, поехал в Тулу предупредить товарищей об аресте Бруснева, оттуда уехал в Питер. Его арестовали и доставили в Москву: десять месяцев он отсидел в Таганской тюрьме.

Надвинулись годы мытарств: ссылка на родину, одиночка в «Крестах», снова высылка в Язвищи; Иваново-Вознесенск, Рига, Санкт-Петербург, еще раз Язвищи, Павлов Посад, Шуя, Владимирский централ.

Наконец, недавняя встреча с Маратом и – глухое подполье в Иваново-Вознесенске, где он руководил комитетом РСДРП.

Через много лет Фрунзе написал о нем хорошие строки: «Афанасьев, или Отец, как его называли товарищи, был чрезвычайно яркой и интересной фигурой в Иваново-Вознесенской организации. Петроградский рабочий, по профессии ткач, принадлежавший еще к кружку народовольцев-восьмидесятников, Федор Афанасьев всю свою жизнь посвятил делу служения рабочему классу. Вероятно, многие из товарищей Шуи, Кохмы и Иваново помнят худую, сгорбленную от старости и от долголетних скитаний по тюрьмам России, в очках фигуру Отца, тихо плетущуюся с костылем в руках. Невзирая на болезнь, на лишения, так бродил он из города в город, из села в село, поступая для добывания куска хлеба на фабрики, и всюду немедленно же принимался за создание партийных кружков. Мир праху твоему, незабвенный товарищ!»

Но сейчас Фрунзе ехал к этому товарищу «на выучку». На самом же деле – в качестве ответственного агитатора Московской городской и окружной организации большевиков.

Отец считался стариком, хотя не достиг и пятидесяти: его доконали царские холуи. В тюрьмах он потерял зрение и ничего не видел без сильных очков. А приобрел почти все, что раздавали узникам в казематах: туберкулез и астму, острый ревматизм, язву желудка и удручающую бессонницу.

Ранним утром 6 мая 1905 года Фрунзе вышел на площадь перед вокзалом в Иваново-Вознесенске и отправился на первую встречу с Отцом.

Федор Афанасьев не ждал доброго друга в этот час. И не вдруг вышел в сени на стук. И явился перед Фрунзе в самом будничном, затрапезном виде: пестрядинная косоворотка почти до колен, без пояса, старые валенки с обрезанными голенищами. И круглые очки с обломанными дужками на кончике носа: их заменял жгутик из ниток, полукругом охватывая волосы на затылке.

Видать, была у него думка, что гость не к добру. И для маскировки раскинул он на столе затрепанную толстую библию с рисунками Густава Доре. На правой странице излагалась семейная история «богоборца» Иакова, хорошо знакомая Михаилу еще с уроков законоучителя Янковского. Шутили тогда гимназисты об очередном библейском чуде: лишь одну ночь провел Иаков в постели с Лией, а она ухитрилась родить ему Рувима, Симеона, Левия и Иуду. А потом две жены Иакова – Лия и Рахиль – отдали ему в жены своих служанок Баллу и Зелфу, и Зелфа – служанка Лии – родила ему сына. «И сказала Лия: прибавилось. И нарекла ему имя: Гад». Фрунзе не удержался от улыбки: с большим смыслом подобрал старик библейский текст для встречи с ним!

А Отец с недоверием и не в меру строго оглядел ладную фигуру круглолицего студента и жестом указал ему на лавку.

– Ну, как звать будем, сынок? – Отец уже прочитал записку Марата.

– Трифоныч.

– Неплохо. Фамилию пока никому не говори, даже я не спрошу до времени, будешь чистый нелегал. Жить устроим у товарищей: где – ночь, где – две. Сейчас пойдешь к Черникову, отдашь записку. В ней два слова: «Одень Трифоныча». Понимаешь: студенты у нас наперечет, негоже сверкать пуговицами и дразнить полицию. Привез чего?