Текст книги "Фрунзе"

Автор книги: Владимир Архангельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

Но на всех углах висели обрывки последнего воззвания штаба Литвина-Седого: «Мы начали, мы кончаем… Кровь, насилие и смерть будут следовать по пятам нашим. Но это ничего. Будущее за рабочим классом. Поколение за поколением во всех странах на опыте Пресни будут учиться упорству…»

На второй день рождества Арсений вернулся в Шую.

Кто-то колобродил на улицах с песнями под тальянку. Кто-то ломился в кабак. Но многие затаились дома: слезы побежденной Пресни подкатывали к горлу.

У Закорюкиных были пироги по случаю праздника. Но хозяин и хозяйка давились куском, слушая рассказы Арсения.

Ночами он пытался объяснить себе причины поражения в Москве. Конечно, кто-то из московских большевиков наивно ждал команды от ЦК РСДРП или Петербургского Совета рабочих депутатов. Но Питер безмолвствовал, не зная всей обстановки в решающие часы. И сам предполагал, что восстание скорее может начаться на берегах Невы, чем в Москве.

В белокаменной, решившись на восстание, не все постигли даже марксовы азы. А Маркс писал ясно: восстание – это искусство, с ним нельзя играть. Начали – так надо смело идти до конца. Неприятеля нужно брать врасплох, имея решающий перевес на главной позиции, и наступать, а не прикрываться обороной. Москвичи же повторили печальный урок Парижской коммуны: мало думали о наступлении, больше – об обороне. А оборона – конец восстания!

На стенах московских домов и на афишных тумбах пестрели призывы, которые не звали в открытый бой: «При встрече с сильным противником обстреливайте его и скрывайтесь… Не действуйте толпой, не занимайте укрепленных мест, пусть нашими крепостями будут проходные дворы…» Хорошо хоть, что на Пресне не следовали этому примеру и смело выдерживали открытый бой!.. И кучка героев заменяла батальон или роту, когда не топталась на месте и шла на прорыв!..

Но утерянного не вернешь! Что-то надо начинать наново…

Главным был вопрос о росте партийных рядов.

Ядра возникали в цехах, конспирация соблюдалась хорошо. И в начале 1906 года большевики Шуи стали центром окружной Иваново-Вознесенской организации: они объединили ленинцев Кохмы, Лежнева, Тейкова, Середы, Родников и Гаврилова-Посада. Кружки, обучение боевиков, долгие ночные беседы с агитаторами, которым трудно было без совета Арсения выступать на «летучках». Чаще стали шевелиться мужики в селах и деревнях уезда; наезжали туда проводить беседы. А кое-кто призывал жечь поместья и захватывать землю, рубить барский лес на постройки. В Шуйском, Юрьевецком уездах возникли среди крестьян прочные организации большевиков.

– Повзрослел, посуровел Арсений, – говорили товарищи.

И действительно, что-то новое в нем бросалось в глаза при первом взгляде: пролегла строгая морщина на лбу, осунулось, побледнело лицо, заметнее стали следы дробинок на щеке. И серые глаза иной раз сверкали гневом, и появились резкие нотки в голосе, когда он распекал нерадивого исполнителя партийных поручений. Но на поверку он оставался тем же: неутомимым, отзывчивым, добрым.

Сильно допекал его исправник Лавров со своим воинством. Казалось, вот-вот ухватит! Но Шуя была удобной для конспирации: кучи маленьких домиков с узкими прогонами и переулками, калитками, палисадниками, сараюшками. И все шло в дело, когда надо было заметать следы. Да почти в каждой семье рабочего Арсений мог найти приют и укрытие: его любили как самого близкого человека.

Бывали случаи: филеры нападали на его след. Но он умел долго кружить, чтоб сбить их с курса. А однажды и припугнул из револьвера такого «доброхота». Дело было в густых сумерках, да в кладбищенских кустах, и пуля не попала в цель. Но филер заячьими прыжками по снегу отмахал шагов двести с перепугу и больше не встречался…

Так прошла зима. С Осиновой горки, которой не раз любовался Арсений, со всех бугров заструились звонкие ручьи в Тезу. Ярко полыхало солнце над рыхлым льдом. Грачи загомонили на голых ветвях ракит и тополей, от зари до зари разносил песню над заснеженным лугом заливчатый жаворонок.

В эту пору получили ивановцы шифрованное письмо Надежды Крупской о IV съезде РСДРП. И три большевика, избранные на конференции в Иваново-Вознесенске, отправились в дальний путы Арсений, Химик и Бешеный ткач.

До Москвы ехали в разных вагонах и не общались в пути – как чужие. От Москвы двинулись в одном купе и поутру явились в Питере в химическую лабораторию Технологического института, где их радушно встретила Надежда Константиновна Крупская.

Озорной Фрунзе не удержался от шутки.

– Один товарищ у нас давний Химик, – показал он на Бубнова. – И едет на съезд под кличкой Ретортин. Выходит, попал он в самое место! – Михаил окинул взглядом колбы, реторты и перегонные аппараты. – Надежда Константиновна, он у нас самый дальновидный!

Крупская посмеялась. Было ей годов под сорок, но казалась она старше своих лет: стариковские очки, как у покойного Федора Афанасьева, теплая шаль на плечах, тихий глухой голос, первые серебристые нити от висков к затылку, где держались пучком каштановые волосы, небрежно утыканные черными железными шпильками. Она близоруко разглядывала собеседника и, как добрая учительница в преддверии трудных экзаменов, что-то подсказывала, когда он подыскивал слова для ответа.

– Как живет и как работает партийная организация? Кто ее делегат и с какого времени он большевик? Здоров ли и как подготовился к съезду? В чем нуждается? – спрашивала Крупская и быстро записывала ответ. Судя по всему, она осталась довольна.

И доверительно сообщила, что через два дня – в воскресенье 4 апреля – Ленин будет ждать их на даче «Ваза». Добраться туда несложно: по Финляндской дороге до станции Куоккала, затем по бугру двигаться тропой через лес…

У Фрунзе оставалось два свободных дня, и он поехал в свой институт.

Ему разрешили сдать экзамены в зимнюю сессию, если он обратится с заявлением в дни летних вакаций…

Воскресным днем ивановцы сошли с поезда на станции Куоккала. Огляделись, «хвоста» за ними не было. И, словно гуляючи, отправились по указанному адресу: на взлобок, еловым лесом и березовой рощей, по утрамбованной снежной тропе.

Ленин жил на даче «Ваза»: ее снял у шведа его старый друг-врач, большевик Гавриил Давидович Лейтейзен (Линдов).

Домик был двухэтажный, с мезонином, выступавшим в виде башенки, и с просторной летней верандой с узкими разноцветными стеклами. Ленин и Крупская жили внизу. Сюда и явились ивановцы. Но они были не одни: Владимир Ильич пригласил еще трех делегатов с Урала и одного – из Харькова.

Встретил он товарищей в прекрасном расположении духа – оживленно, просто, весело.

Был он лыс. Но рыжеватая бородка и словно бы запущенные усы кустились задорно. И ростом не выделялся. И черный костюм, жилет, галстук, ботинки – все было обычным, не для парада. Правда, говорил он громко, голосом высоким и резким, и как бы заполнял им до отказа небольшую комнату, где расположились гости.

Но трудно было выдержать взгляд его карих, пристальных глаз с хитрой лукавинкой. И обаяние его имени поначалу сковывало. Однако все это скоро отошло на второй план: Ильич быстро ходил по комнате, вперекрест обращаясь то к одному, то к другому. И казался просто старшим товарищем с железной логикой и на диво подвижным умом: он в два счета помогал любому собеседнику сформулировать его ответ – точно, метко. Вот уж поистине чувство мысли, сила мысли, блеск мысли! И в этом он был не сравним ни с кем!..

Об этом апрельском дне у Ленина оставил воспоминания H. Н. Накоряков. «Встреча была так сердечна, что мы сразу почувствовали себя давно знакомыми. Разместились в светлой, чисто прибранной и довольно просторной комнате на нескольких простых табуретках и садовой скамейке. Кроме этой скромной мебели, в комнате с обеих сторон стояли аккуратно заправленные железные кровати, похожие на больничные. Обстановку дополнял небольшой столик в простенке, видимо заменяющий письменный.

Владимир Ильич сразу стал душой беседы: он живо интересовался революционным движением на местах, условиями жизни рабочих, нашими биографиями, нашим образованием, даже тем, что мы читали, какие собрания проводили с рабочими перед съездом, какие издавали листовки, как понимаем задачи партии в революции».

Ленин говорил о том, как важно создать на всех крупнейших предприятиях крепкие большевистские организации. И чтоб в них были рабочие от станка, способные руководить самоотверженной борьбой против самодержавия и капитализма.

«В беседе В. И. Лениным особое внимание уделялось 1905 году. Невольно возникли разговоры о событиях на Талке, о Горловском вооруженном восстании (Донбасс)… В. И. Ленин незаметно руководил беседой, приближая ее к основным вопросам идейной борьбы с меньшевиками. Вывод напрашивался сам собой: мы, большевики, не должны позволять меньшевикам принижать роль пролетариата и его партии в развитии революции.

Центром своих направляющих замечаний в этой беседе В. И. Ленин сделал именно защиту большевистской оценки революции 1905 года и перспектив ее дальнейшего развития. Он обращал наше внимание на то, что борьба на съезде должна быть принципиальной.

Его короткие, но яркие высказывания произвели на всех нас неизгладимое впечатление. Мы получили действенную и крепкую зарядку… Едва ли вся литература, прочитанная нами при подготовке к съезду, дала нам столько, сколько эта беседа с Лениным. Мы были буквально очарованы силой революционной убежденности, простотой и доступностью Владимира Ильича.

Мы не замечали времени… Только тогда, когда нас позвали пить чай, мы увидели, что прошло больше трех часов, что наступил вечер.

За чаем было не менее оживленно. Мы сидели в комнате, «меблированной» некрашеным большим кухонным столом, табуретками и садовой скамейкой, но чай, приготовленный тут же на керосинке и поданный с баранками, казался очень вкусным.

За чаем В. И. Ленин, как он сам сказал, «освидетельствовал» каждого из нас, каждому посоветовал, как приодеться, как держать себя в дороге и на улице иностранного города; добродушно посмеялся над некоторыми отечественными деталями нашей одежды: картузиками, часовыми цепочками, вышитыми рубашками-косоворотками, чесучовыми манишками «фантази» под галстук, шнурочками с шариками – сразу же выдающими «русаков». Он посоветовал нам принять обычный вид средних европейских рабочих. А в заключение с теплой улыбкой добавил:

– Берегите себя и теперь и после, вы – «ценнейшее наше партийное имущество»…

С удивлением узнали товарищи, что одеваться надо потеплее, так как придется ехать морем в Стокгольм…

Возвращались в Питер при звездах. И прекрасно разыграли в вагоне молодых «гуляк»: все их разговоры вращались вокруг модных шляп, котелков, крахмальных пикейных манишек и тупоносых штиблет.

Ретортин (Бубнов) заявил, что покупает синюю фетровую шляпу, Стодолин (Накоряков), Артем Артамонов (Сергеев) и Арсений Арсеньев (Фрунзе), заранее потешаясь над своим необычным видом, решили, что импозантнее появиться в шведской столице в черных касторовых котелках.

Еще далеко было до открытия съезда, а уже начались серьезные испытания.

Ивановцы погрузились на товарный пароход в порту Ханко и вместе с другими делегатами отчалили при сумеречной погоде. Дул свежий ветер с Атлантики, на левый борт набегали седые волны, холодок струился за воротник и студил уши, не прикрытые шляпами и котелками.

Минут сорок все было в норме: пароход пробирался между шхер, и уже начались разговоры, как встретит русских революционеров Стокгольм. И вдруг все ощутили сильный удар слева. Пароход застопорил, тревожно загудел и начал давать крен.

Столпотворение на палубе! Крики: – Измена! Нас бросили на камни! Конец! Военный катер заберет всех: мы за пределами финской территории!

Это была тяжелая, драматическая минута! Но никакая военная стража не подошла, капитан и его команда тяжело переживали аварию. Да и дальновидные товарищи успокоили паникеров:

– Мы не верим в вероломство финских друзей! Они хотят нас доставить в Швецию! Красная гвардия финнов обеспечила нам отличную погрузку! Спокойствие, товарищи!

Скоро все удостоверились, что случилось досадное происшествие: оно бывало в этих местах и раньше. И все подчинились капитану: надо срочно разгрузить пароход, чтобы он не перевернулся, снять людей на подошедший спасательный катер. И начался хороший аврал: грузы снимали лебедками; делегатов перевязывали канатами и спускали по веревочной лестнице. Накоряков вспоминал, что ему выпало на долю спускаться вместе с Ю. Лариным, у которого были парализованы руки. Но все обошлось хорошо: пароход остался на камнях, все делегаты были доставлены на берег. Фрунзе с хорошим огоньком работал полдня грузчиком.

«К своему удивлению, – писал Накоряков, – среди встречавших нас вновь увидели Владимира Ильича Ленина.

Зрители этой аварии волновались, пожалуй, даже больше нас, хотя и мы тоже были в тревоге. Что будет дальше?

В этой обстановке бросалось в глаза, что среди собравшихся один Владимир Ильич, несколько замаскированный финской кепкой и морским бушлатом, сохранял полное спокойствие: он деловито расспрашивал нас о происшедшем, о самочувствии, подшучивал над нами – большевиками, которым пришлось «спасать друго-врагов» – меньшевиков, и тут же спокойно вел переговоры с товарищами-финнами, организовавшими нам отъезд.

Он с мягкой иронией упрекнул их за неудачу и настойчиво требовал скорейшей отправки съездовцев или на новом пароходе, или на том же, если он будет быстро снят с камней.

– Надо, чтобы газеты не успели разболтать! – подчеркнуто сказал он друзьям-финнам.

Так оно и вышло: к ночи мы вновь погрузились и благополучно отбыли, сохранив навсегда в памяти внимание Владимира Ильича к нашей судьбе, подбодренные его спокойствием. Ленин уехал последним по направлению к Або, чтобы отправиться в Стокгольм другим путем…»

Шведская столица понравилась Арсению. Своими островами, мостами, обилием воды и зелени, дворцами она была похожа на маленький Петербург, но без его показного великолепия. Не было русских рысаков и множества карет с вензелями, не было на каждом углу франтоватых офицеров – с кирасами и золотой канителью эполет, шпор с малиновым звоном и блестящего лака сапог. И не было кричащего контраста между богатством и бедностью. И даже король, как средний руки буржуа, прогуливался в стандартном черном костюме и в котелке – без свиты и видимой охраны – по старинным улицам острова Стаден, с утра вымытым дворниками пенной мыльной водой.

Делегаты с утра до вечера заседали в Народном доме – опрятном шестиэтажном здании, с квадратными и полукруглыми окнами, с балконами и готическими башенками, с тремя огромными нишами у парадных дверей, с большим залом и множеством кабинетов; после работы сюда приходили шведские металлисты и судостроители – спорить, петь, танцевать. И на каждой вешалке выставляли десятки и сотни котелков. Арсений не ошибся, выбирая себе головной убор!

И на пароходе и в кулуарах съезда нашел он знакомых людей и перекидывался словом то с Сергеем Гусевым и Емельяном Ярославским, то с Зиновием Литвиным-Седым и с Иваном Скворцовым-Степановым.

Видел он в деле товарищей из близкого окружения Ленина. То были люди большого революционного размаха: теоретики и практики, диспутанты, докладчики и советчики. Но и среди них выделялись Анатолий Луначарский, Леонид Красин, Вацлав Воровский.

Подружился Арсений с луганским слесарем: он значился Володиным. Десять дней провели душа в душу: и на съезде сидели рядом, и по всем вопросам дружно поддерживали Ленина, и по его совету посылали запросы меньшевикам, подавали реплики; и за стенами Народного дома – в опере, в музеях, в пивном баре – не разлучались. Но конспирация была превыше всего. И только в 1920 году узнал Фрунзе, что его стокгольмского друга зовут Климом Ворошиловым.

К Арсеньеву и Володину часто присоединялись другие молодые делегаты-рабочие: Никаноров (М. И. Калинин), Артамонов (Ф. А. Сергеев-Артем). Неразлучен с ними был Ретортин (А. С. Бубнов).

Они и по городу ходили тесной кучкой, и Арсений был их толмачом, когда приходилось изъясняться по-немецки. И в кулуарах съезда держались рядом. Это и бросилось в глаза Ленину.

«Однажды Владимир Ильич подошел к нам, – записал в своих воспоминаниях К. Ворошилов, – и сказал:

– Я вас давно приметил – вы так все время своей кучкой, одной компанией и держитесь. Это хорошо. Была у нас «Могучая кучка» композиторов – Римский-Корсаков, Балакирев, Бородин, Мусоргский и другие. Они сказали свое новое слово в искусстве. А рабочий класс – это уже могучая организация. И нам предстоит, дорогие товарищи, не только сказать новое слово в революционной борьбе, но и покончить со старым миром угнетения и насилия, построить новую, замечательную жизнь.

Прохаживаясь вместе с нами, Владимир Ильич стал расспрашивать нас о некоторых конкретных вопросах организации забастовочной борьбы, боевых дружин, настроениях рабочих, привлечении молодежи к участию в революционном движении. У меня он два или три раза выяснял подробности горловского восстания.

Мы удивились тому, как хорошо информирован В. И. Ленин о положении дел в той или иной партийной организации, представителями которых мы являлись. Он знал ход стачки иваново-вознесенских текстильщиков, начавшейся 12 мая 1905 года и продолжавшейся 72 дня, знал о зверском убийстве черносотенцами замечательных революционеров-большевиков Ф. А. Афанасьева и О. М. Генкиной в октябре 1905 года, о вооруженном восстании в Харькове, о депутатском собрании рабочих в Луганске и первом в России городском Совете рабочих депутатов в Иваново-Вознесенске. Знал он и о том, что М. В. Фрунзе во главе шуйских рабочих участвовал в московском Декабрьском вооруженном восстании, сражался на баррикадах на Пресне. Отозвавшись однажды с похвалой о рабочей солидарности, Владимир Ильич вдруг остановился и, повернувшись к М. В. Фрунзе, спросил его:

– Давно хотел узнать у вас, товарищ Арсений, как это вам удалось в разгар забастовки создать рабочий университет на реке Талке? Что же вы там изучали?..

– Рабочий университет – это очень громко сказано, Владимир Ильич, – сказал Арсений. – Просто время было горячее, но не хватало агитаторов, вот мы и решили подготовить их сами. В нашем Совете рабочих депутатов были представители со всех фабрик и заводов, и мы договорились с ними, что в дни заседаний Совета после обсуждения текущих дел будем проводить учебные занятия. Так на берегу реки Талки, где обычно собирался Совет, мы стали изучать с рабочими марксизм, задачи рабочего движения и другие дисциплины. В этой своеобразной партийной школе мы подготовили около двухсот агитаторов, и это очень помогло нам в оживлении работы в массах. Какой же это университет? – добавил он, улыбаясь.

Но Владимир Ильич отнесся к этому опыту очень серьезно Он долго расспрашивал Фрунзе, какие работы Маркса и Энгельса удалось изучить, были ли на занятиях споры, о чем спорили, принимали ли участие в работе школы женщины, молодежь. Затем сказал:

– Без научных знаний, и особенно без знания революционной теории, нельзя уверенно двигаться вперед. Если мы сумеем вооружить основную массу рабочих пониманием задач революции, мы победим наверняка, в кратчайшие исторические сроки и притом с наименьшими потерями.

Прощаясь с нами, он еще раз вернулся к этому вопросу и, как бы подзадоривая нас, Артема, Калинина и меня, весело заявил:

– А ведь совсем неплохой пример показали нам иванововознесенцы. Не так ли, товарищ Арсений? – И как-то особенно тепло и сердечно посмотрел при этом на М. В. Фрунзе. – Подумайте об этом».

Владимир Ильич не раз встречался с Арсением и наедине: ему импонировал этот самый молодой делегат съезда с большим боевым опытом. Шел у них разговор о Пресненском восстании и об Иваново-Вознесенске.

Арсений считал, что у большевиков мало было военных знаний. А баррикадные бои себя не оправдали. Мало того, что громоздкие сооружения на улицах и перекрестках затрудняли маневрирование боевиков, они как бы «привязывали» их именно к этим местам, лишая возможности наносить удары по врагу в любом квартале.

– Но это, так сказать, моральная, психологическая концепция боевых действий. И она вытекала из неограниченной веры в оборону. А надо было наступать!.. А уж если говорить в полный голос, надо дать оценку и линиям фортификации: баррикады легко простреливались винтовочными пулями, а первый же снаряд разносил их в щепки… Я говорю с вами по большому счету: трагедия на Пресне в том, что у нас не было своего «офицерского корпуса», о котором справедливо писал Энгельс в «Анти-Дюринге». Правда, в Иванове и в Шуе наблюдался большой наплыв в боевую дружину. Но недостаток оружия вязал нас по рукам, и приходилось отбирать самых достойных. На Пресне у рабочих отрядов боевого энтузиазма было мало. И стреляли они хуже наших ребят.

Владимиру Ильичу импонировала такая прямота Арсения: ошибки надо признавать даже с болью в сердце. Но его интересовал и другой момент: как ивановцам удалось сохранить кадры в дни разгула «черной сотни», особенно после страшной гибели Отца и Оли Генкиной.

– Это трудно объяснить. Но поразмыслить можно. У нас меньшевики и эсеры были связаны по рукам, и никто не верил их болтовне. Все были заняты делом. Видимо, летняя стачка так сплотила всех, что мы стали одной семьей. Не подумайте, что я хвастаю: у нас большевиками были полные семьи рабочих – жены, и старики, и подростки. Мы считали партийцев не по именам, а по домам! Листовки, к примеру, разносили у нас не гимназисты или курсистки, а молодицы, или старики со старухами, и – дети. А мы днем отсиживались, как медведь в берлоге, и всю партийную работу вели по ночам. Конечно, иногда и попадались, но пока все сходило с рук. Моя студенческая тужурка четвертый месяц висит в Ивановском полицейском управлении: ее арестовали вместо меня, когда я не пошел ночевать на старую квартиру…

Арсений был доволен вниманием Ленина и добрым отношением товарищей.

Но съезд ему не понравился: меньшевики давили численностью и срывали все важнейшие предложения большевиков. Ленинскую позицию подпирали поляки: Ф. Дзержинский, Я. Ганецкий, А. Барский. И латыш Я. Озол. Но счет был неумолим: пятьдесят ленинцев, шестьдесят два меньшевика. И они задавали тон с правого крыла партии, выдвигая на авансцену то Плеханова, то Мартынова. Ленин со своими блестящими помощниками обнаружил величайшее мастерство диалектика. И даже самые матерые его противники умолкали и слушали затаив дыхание. Но ни по одному вопросу – о вооруженном восстании, о национализации земли, об отношении к Государственной думе – резолюции большевиков не получили единодушного признания. Съезд явно тянул вправо. Перед Лениным стояла альтернатива: либо разрыв с меньшевиками, либо временное признание решений съезда. Он избрал второе.

Только в одном пункте все согласились с Владимиром Ильичем: в его редакции приняли первый параграф устава партии и одобрили принципы демократического централизма.

Но и это не принесло ленинцам желанной победы. Стали формировать Центральный Комитет РСДРП: семь меньшевиков, три большевика. А в редакцию газеты «Социал-демократ» большевиков не допустили. И Владимир Ильич немедленно дал понять своим товарищам, что съезд не выполнил главных задач и его решения не отвечают коренным интересам революционного пролетариата. «Лудильщики умывальников» – так называл Ленин меньшевистских краснобаев – добились пирровой победы. И вместе с Пирром они могли бы сказать: «Еще одна такая победа – и мы останемся без войска!..»

Разошлись без видимой неприязни и включили в состав РСДРП национальные социал-демократические организации (кроме еврейского «Бунда»). Но большевики не сдали своих идейных позиций. И Владимир Ильич заявил, что большевики будут бороться против тех решений, которые они считают ошибочными. Но до раскола они дело не доведут. «Свобода обсуждения, единство действий» – вот чего должны добиваться большевики.

Но очень скоро выяснилось, что меньшевики не желают считаться с решениями съезда и каждым своим политическим актом толкают партию вправо. И открыто пропагандируют оппортунизм со страниц печати…

Арсений вернулся в Шую, когда подступила ранняя, дружная весна: молочная кипень черемухи в палисадниках, звонкий щебет веселых ласточек под каждым карнизом.

Бывают же такие совпадения! Точно 6 мая, как и год назад, когда была первая встреча с Отцом и с Химиком, сошел он на шуйский перрон. Только теперь это был не студент с фамильной корзиной из Пишпека, одетый по-зимнему, а преуспевающий по виду господин – в касторовом котелке, драповом пальто, с каштановыми усиками на выбритом лице. И с фибровым чемоданом. А на верхней его крышке – торговый знак фирмы «Зингер»: два золотокрылых льва мордой к морде.

Павел Гусев ждал его. Но увидал – и ахнул:

– Ых ты! Европа, мать честная!

– Не дури, Павел: переодеться – одна минута. Спрячь чемодан надежно: там и московские издания и питерские. И объявляй собрание: дел у нас невпроворот!.. Как вы тут?

– Пока держимся! Полиция не злобствует, всех без разбору не берет. Но про тебя спрашивала не раз.

– Вот и не теряй времени, дорог каждый час!..

Настроение было бодрое. И хоть съезд принял половинчатые решения, но в Стокгольме прошел Арсений большую школу, и кругозор его стал шире. А главное, не надо было в корне менять тактику и формы борьбы – шуйские большевики стояли на верной позиции. Новым было – профессиональные союзы и предстоящая возможность послать своего депутата в Государственную думу, поскольку бойкот ее прекращался. Все остальное надо было продолжать в старом ключе – вовлекать передовых рабочих в партию, развертывать кружки, укреплять боевую дружину и теснее держать связь с деревней.

После первых же отчетных докладов в Иваново-Вознесенске и в Шуе к исправнику Лаврову полетели доносы: снова появился Арсений, побывал он за границей на съезде, привез инструкции от Ленина.

Слежка усилилась. Ловили его в Шуе, а он выступал в Кохме. Кидались в Кохму, он был в Родниках. Там искали, а он уже уезжал из Кинешмы. Но круг помалу замыкался. У дома Закорюкиных денно и нощно прохаживались городовые, квартиру пришлось сменить.

Рискуя потерять работу и оказаться за тюремной решеткой, шуйские рабочие помогали ему всячески, а в минуты опасности готовы были пролить свою кровь, чтобы защитить вожака. Такой всенародной любви они еще не выказывали никому!

Комитетчики предложили ему уехать в Иваново-Вознесенск.

Но он медлил. В Москве сказали ему, что вскоре приедет в Иваново Ольга Афанасьевна Варенцова, по кличке Екатерина Николаевна. И он непременно хотел дождаться ее. План был простой: передать эстафету и на какой-то срок скрыться.

Ольга приехала в разгар лета – под петров день. Они наговорились вволю, и Арсений мог начать сборы: у большевиков «Ситцевого края» появился отличный руководитель – из старшего поколения ленинской гвардии.

Варенцова была в два раза старше Арсения – ей шел сорок пятый год. От долгой подвижнической жизни нелегала была она изнурена и привыкла жить так скромно и одеваться так просто, что ничем не выделялась в массе работниц. Только в больших глазах слишком ярко и смело лучились воля и мысль.

Тут ее знали с давних пор, когда трехлетний Миша Фрунзе носился босиком по пишпекским пустырям за фалангами и скорпионами. Она и родилась здесь – в семье разбогатевших крестьян-ткачей, религиозных до фанатизма, давших обет богу постричь ее в монахини. Она бы и пропала в монастыре, но выручил дед Дементий: вовремя просветил девочку. Ольга не раз вспоминала, что дед был ее воспитателем, «приучившим меня делить общество на угнетенных и угнетателей». С его помощью вырвалась она во Владимирскую гимназию, а потом уехала в Москву на Высшие женские курсы.

И начался тернистый и радостный путь революционера: «Народная воля» и одиночная камера в шуйской тюрьме; забастовка ивановских ткачей в 1895 году, тайная встреча с Лениным в Уфе, «Искра».

Затем стояла у истоков «Северного рабочего союза» в Ярославле и была членом его Центрального комитета. Провокатор Меньшиков помог ей оказаться в Бутырской тюрьме: дал он ей весьма лестную характеристику: «…заядлая социал-демократка искровского толка. Много работала в Иваново-Вознесенске, жила в Уфе… Переселилась в Ярославль, и, вступив в местный социал-демократический комитет, она являлась агентом «Северного союза», участвуя на съездах деятелей оного, а равно в выработке Программы и Устава его… Лично ведет постоянную пропаганду среди рабочих… Занималась сама гектографированием и разбрасыванием преступных воззваний…»

После Бутырки – воля, работа об руку с Николаем Бауманом, затем в осеннем Питере 1905 года – большевистская «военка»: вместе с Емельяном Ярославским и Розалией Землячкой руководила Варенцова военной организацией большевиков.

– Я под «оптическим прицелом», – сказал Арсений, прощаясь с Ольгой. – Через неделю скроюсь: поживу у брата и полечусь немного. Но перед отъездом хочу хлопнуть дверью: у нас в Шуе первое открытое собрание профсоюза, и я сделаю на нем доклад…

Странная сложилась ситуация летом 1906 года, когда рабочее движение после ноябрьского разгула «черной сотни» оживилось вновь. Можно было открыто созвать рабочих по делам профсоюза; можно было зачитать и обсудить «Устав профессионального союза рабочих текстильного, пряде-ситцепечатного и ткацкого производства в Шуе», написанный Арсением. И подчеркнуть притом, что основной задачей профсоюза признается борьба за улучшение материального и правового положения рабочих. Но нельзя было Арсению показываться на трибуне. Он был обложен со всех сторон. И все же рискнул.

Собрание открылось в большом зале гостиницы «Лондон». Народу – битком. В первом ряду – исправник Лавров, кое-кто из хозяев, местная интеллигенция.

Председатель собрания постучал карандашом по звонку и предоставил слово «прибывшему из Москвы гражданину Санину». Тема его доклада «Профессиональное движение».

Даже бывалые люди ахнули: на трибуну поднялся Арсений, о котором исправник Лавров думал неустанно!

Арсений говорил полтора часа: о том, как важно объединить рабочих в профсоюз и как с его помощью бороться за улучшение условий труда и быта. Крамольных слов не было, и исправник слушал спокойно. Когда же докладчик стал рассказывать о политической обстановке в стране – о роспуске царем Первой Государственной думы, которая по совету большевиков вдруг начала прислушиваться к голосу крестьян, о конфискации земли у лендлордов; о восстании матросов в Свеаборге и Кронштадте, которое вновь выдвигает перед рабочим классом вопрос о вооруженном восстании в масштабах страны, – Лавров с двумя городовыми ринулся к трибуне.