Текст книги "Фрунзе"

Автор книги: Владимир Архангельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

А у Михаила Васильевича тем временем план отшлифовался. Чапаевская дивизия переправится через реку Белую и сделает рывок к Уфе с севера; Тухачевский прикроет ее со своего правого фланга силами 26-й стрелковой дивизии; 2-я и 24-я дивизии переправятся южнее Уфы и отрежут путь отхода белым по железной дороге к Челябинску; Гай поддержит эти дивизии левым флангом своей 1-й армии; 31-я дивизия – возле Бугуруслана, но ее задача – быть резервом у Чапаева.

Василий Иванович 26 мая огласил приказ по дивизии: «Для задержки нашего движения противник ухватился за узел Бугурусланской и Бугульминской железной дороги в Чишме. Но мы будем бить противника не так, как он хочет, а так, как мы хотим. Дружным одновременным ударом с запада на Ново-Царевщину, Верхнее Хозятово, Нижнее Хозятово, Московку, Чишму, Илькашево, Марусино и Алкино столкнем белогвардейцев с железной дороги, для большего удобства топить последних в реке Белой и тем самым очистить себе путь к Уфе и дальше».

С утра 28 мая все части дивизии пошли в наступление. И сразу же выяснилось, что пути к Уфе нет: мосты разрушены, магистральные дороги испорчены, каждый населенный пункт надо брать в упорном бою. А Фрунзе требовал геройства: «…Несмотря ни на какие трудности, ни на какую усталость… напрячь все усилия, чтобы быстрее прижать противника к реке Белой и на его плечах перебраться на правый берег реки».

2 и 3 июня чапаевцы вышли к западному берегу Белой. Она еще не вошла в берега после весеннего полноводья, и широкий поток ее – метров триста – был серьезным препятствием: ни лодок, ни парома; белые все уничтожили, отступая на правый берег.

Фрунзе 4 июня прибыл в расположение чапаевских частей возле Красного Яра и находился в них пять дней, пока белые не сдали Уфу.

Именно в эти дни не только Чапаев с Фурмановым или Иван Кутяков со своими командирами полков, но и каждый красноармеец мог убедиться, какой замечательный человек направляет их волю. Смелость и беззаветность отличали командующего. «…Самым пленительным в нем была легкость и простота, с которыми он шел навстречу опасности, – вспоминал Воронский. – Они доходили у него до детской непосредственности. Он знал цену революционному долгу, но лично его это слово не определяло: так естественно и неразложимо прямо он действовал и совершал героическое».

Красив был ландшафт возле Красного Яра: живописны озера, нарядны зеленые леса на холмах и в огромной пойме; вдоль реки – густые купы кустарников.

Но не было времени любоваться буйством раннего лета. И, появившись у Чапаева, Михаил Васильевич немедленно созвал совещание командиров и комиссаров для уточнения задачи по формированию реки Белой. Снова предлагался блестящий фланговый удар! И Василий Иванович просто и четко доложил обстановку.

В тот вечер – 7 июня – на карту бросили всё. И всё взвесили: и свои силы и силы врага. Не забыли и о случайностях, которые могли помешать операции. Фрунзе, по образному выражению Фурманова, дал клятву взять Уфу. Колчак еще раньше дал клятву въехать в Москву. Две клятвы скрестились на уфимской горе.

Михаил Васильевич предложил послать авангардом через Белую Иваново-Вознесенский полк Горбачева и комиссара Капустянского: хотел он в такой ответственный час опереться на боевую и пролетарскую сплоченность своих ткачей. Чапаев согласился. Кстати, конная разведка ивановцев и кавалерийский эскадрон Дмитрия Здобнова из 217-го полка удачно перехватили четыре дня назад Два пароходика и буксир белых.

– Вот на них и перекинем побатальонно, – высоким тенорком сказал Чапаев. И закрыл совещание: – Ну, ребята, разговорам конец, час пришел решительному делу!..

Втроем вышли к реке послушать тишину короткой июньской ночи: Фрунзе, Чапаев, Фурманов.

Потом поговорили о разном, чтобы хоть на миг отвлечься от мысли, что пронзила всех. Посудачили о дружбе начальника и комиссара дивизии. Крепко притерлись они один к другому в жарких боях и завтра неразлучно глянут в глаза смертельной опасности. И не хотел Фрунзе омрачать им день великого боя. Он-то глядел далеко-далеко, на юг и на восток, где надо добивать Дутова и Белова, и еще дальше – в палящую зноем Среднюю Азию, на пороге которой друзья расстанутся: Фурманова он заберет в свой штаб, а Чапаеву даст взамен Митяя своего старого друга Павла Батурина…

Многими описана битва у реки Белой. Но ярче других и с какой-то неистовой страстью описал ее Фурманов.

«И ночью, в напряженной, сердитой тишине, когда белесым оловом отливали рокотные волны Белой, погрузили первую роту иваново-вознесенских ткачей. По берегу в нервном молчанье шныряли смутные тени бойцов, толпились грудными черными массами у зыбких, скользких плотов, у вздыхающих мерно и задушевно пароходов, таяли и пропадали в мглистую муть реки и снова грудились К берегу и снова медленно, жутко исчезали во тьму.

Отошла полночь – тихой походью, в легких шорохах шел рассвет. Полк уже был на том берегу.

Полк перебрался неслышим врагом – торопливо бойцы полегли цепями: с первой дрожью синего мутного рассвета они, нежданные, грохнут на вражьи окопы».

На берегу Фрунзе на своей гнедой Лидке, которая кажется черной. Рядом Чапаев – он сам отвечает за переправу. А за рекой правая его рука – Иван Кутяков, он уже неслышно пробирается по рядам ивановцев и поджидает, когда двинутся еще три полка: Пугачевский, Разинский и Домашкинский.

«Наши батареи, готовые в бой, стоят на берегу – они по чапаевской команде ухнут враз, вышвырнут врага из окопов и нашим заречным цепям расчистят путь. Время замедлило свой ход, каждый миг долог, как час. Расплетались последние кружева темных небес. Проступали спелые травы в изумрудной росе. По заре холодок. По заре Мишина. Редеющий сумрак ночи ползет с реки.

И вдруг – команда! Охнули тяжко гигантские жерла, взвизгнула страшным визгом предзорьная тишина: над рекой и звеня, и свистя, и стоная шарахались в бешеном лете смертоносные чудища, рвалась в глубокой небесной тьме гневная шрапнель, сверканьем и огненным веером искр рассыпалась в жидкую тьму.

Oх… Ох… х… Ох… х… – били орудия.

У… у… з… з… и… и… и… – взбешенным звериным табуном рыдали снаряды.

В ужасе кинулся неприятель прочь из окопов».

Поднялись, пошли ивановцы. Артиллерия перенесла огонь дальше. И пока она не замолкла и пока ее не двинули к переправе, был уже на правом берегу Пугачевский полк и перемещался кустистым берегом, по течению реки, чтобы охватить беляков с фланга».

«Иваново-вознесенцы стремительно, без останову гнали перед собою вражью цепь и ворвались с налету в побережный поселок Новые Турбаслы. И здесь встали – безоглядно зарваться вглубь было опасно. Чапаев быстро стягивал полки на том берегу. Уж переправили и четыре громады броневиков – запыхтели тяжко, зарычали, грузно поползли они вверх – гигантские стальные черепахи. Но в зыбких колеях, в рыхлом песке побережья сразу три кувырнулись – лежали бессильные, вздернув вверх чугунные лапы. Отброшенный вверх неприятель пришел в себя, осмотрелся зорко, оправился, повернул к реке сомкнутые батальоны – и, сверкая штыками, дрожа пулеметами, пошел в наступление. Было семь утра».

За четыре часа ивановцы растрясли запас патронов. А новых не было: пароходики перебрасывали то артиллерию, то другие батальоны.

«Иван Кутяков отдал приказ:

– Ни шагу назад! Помнить бойцам: надеяться не на что – сзади река, в резерве только… штык!

И когда неприятель упорно повел полки вперед, когда зарыдали Турбаслы от пулеметной дроби – не выдержали цепи, сдали, попятились назад.

– Берегите командующего! В пекло его не пускайте! – крикнул Чапаев артиллеристам, а сам вместе с Фурмановым переправился на правый берег и поскакал вдоль цепей.

– Ни шагу назад! Принять атаку в штыки! Нет переправ через реку! Ложись до команды! Жди патронов!

Фрунзе увидал в бинокль, как качнулись его части; переправился с Трониным, подскакали к передней цепи, спрыгнули с коней.

– Товарищи! Везут патроны… Вперед, товарищи, вперед! Ура!

«И близкие узнали и кликнули дальним:

– Фрунзе в цепи! Фрунзе в цепи!

Словно током, вдруг передернуло цепь. Сжаты до хруста в костях винтовки, вспыхнули восторгом бойцы, рванулись слепо, дико вперед, опрокинули, перевернули, погнали недоуменные, перепуганные колонны».

Рядом с Фрунзе – Тронин. И меткая пуля пробила ему грудь навылет. Фрунзе приказал отнести раненого товарища к переправе. Только теперь Кутяков узнал, что командующий в передней цепи, с винтовкой. Он послал гонцов, чтоб прикрыли его. И «наказал под дулом нагана:

– Следить все время. Быть около. Живого или мертвого, но вынести из боя, к переправе, на пароход!

Берегом уже гнали повозки патронов – их, ползком волоча в траве, разносили по цепям, как только полегли они за Турбаслами. И когда осмелели, окрепли наши роты – поскакал возвратно к пароходу Фрунзе. Вдруг грохнуло над головой, и он вместе с конем ударился оземь: коня – наповал, Фрунзе сотрясся в контузии. Живо ему на смену другого коня, с трудом посадили, долго не могли сговорить-совладать, чтобы справить к пароходу, – он, полубеспамятный, уверял, что надо остаться в строю…

Чапаев командовал на берегу: всю тонкую, сложную связь событий держал в руках. Скоро и он выбыл из строя – пуля пробила голову. Взял командование Иван Кутяков. Жарок шел до вечера бой. Ночью искрошили офицерские батальоны и лучший у врага каппелевский полк…

Из двух клятв, что скрестились на уфимских холмах, сбылась одна: ворота к Сибири были распахнуты настежь».

Да, роковой был день 8 июня 1919 года, накануне взятия Уфы. Тронина увезли в Бугуруслан – к счастью, пуля не задела сердца, и его удалось спасти. Пудовая бомба с самолета белых упала позади Фрунзе, перед крупом трепетной Лидки, когда она взвилась под всадником на дыбки и круто разворачивалась на задних ногах. Ее разорвало. Падая, она придавила боком хозяина, которого взрывной волной ударило в левый бок – в щеку и в руку. Из уха пошла кровь, рука онемела. Его вытащили из-под коня, подсадили на другую лошадь и кое-как уговорили переправиться, пока самолеты не сделали очередной заход. По Чапаеву дали очередь из пулемета с большой высоты. И пуля, пробив сукно фуражки, засела в черепе. Но неглубоко. Когда вынимали ее, Василий Иванович сидел на табуретке, стиснув зубы, не жаловался и не стонал. А как только перевязали, растолкал «медицину» и снова поскакал в бой. На диво щадили пули Ивана Кутякова, и он сделал все: выдвигал и выдвигал полки, кидал в тыл конницу и отбивал «психическую атаку» каппелевцев. И призывал сделать последний рывок на Уфу, которая так манила второй день чапаевцев, сверкая куполами на высоком бугре междуречья.

Фрунзе, придерживая у груди левую руку, прискакал раньше арьергардных отрядов. Его встретил перевязанный Чапаев в простреленной фуражке, сдвинутой к правому уху. И отрапортовал:

– С победой, товарищ командующий! – Глаза его горели, конь под ним гарцевал.

– Благодарю, Василий Иванович!.. Откровенно говоря, не ожидал тут встречи с вами. Я дал указание врачам предписать вам покой. А вы опять за свое? В нарушение?

– Вы уж не сердитесь, Михаил Васильевич! Ей-богу, покойно мне будет только среди своих, в Уфе… А вот вам бы… не стоило!

– Ладно, ладно! – улыбнулся Фрунзе. – Оба нарушили, вместе и ответ держать. Хотя победителей не судят; да и за этот бой под городом врачи нам сделают скидку…

Среди ликующих чапаевцев Фрунзе и Чапаев добрались до Большой Сибирской гостиницы. И самостийно начался парад: не по форме, без равнения в рядах; пешим строем, на двуколках, на орудийных лафетах, на конях, с шашками наголо.

Войска шли и шли, и командующий, поднимая здоровую руку, горячо благодарил их за верность Родине.

Федор Федорович Новицкий правильно отмечал, что контрудар по Колчаку представляется «настолько искусным, а результаты его явились настолько большими, что, не будь впоследствии победной операций на Туркестанском и, особенно, на Южном фронтах, все равно за М. В. Фрунзе была бы обеспечена слава великого пролетарского полководца».

Партия так и оценила действия Михаила Васильевича, и он был награжден орденом Красного Знамени за блестящую организацию и проведение победоносного контрудара, за личное мужество и храбрость в боях под Уфой. Орденом был награжден и Чапаев и группа его товарищей.

Фрунзе отчетливо видел, что развитие удара по Колчаку неизбежно, потому что «верховный» уже не мог противостоять красным силам ни в одной точке. Он уже уступил территорию до 300 верст в глубину в центре своей группировки и на северном участке, сдал в плен 12 тысяч солдат, 220 офицеров и генералов. 25 тысяч белых усеяли костями гигантское поле битвы. И, огрызаясь, продолжал пятиться к Уралу.

Правда, весьма оживились Деникин и Юденич, спасая Колчака от разгрома. Троцкий и его ставленники, действуя по способу Тришки, который так латал свой дырявый кафтан, что стал притчей во языцех, отобрали у Фрунзе 2-ю и 31-ю дивизии, перебросили их под Петроград, Царицын и Воронеж. И выдвинули план, который Фрунзе считал странным, нелепым, чудовищным: Колчака дальше не гнать, очистить лишь от него районы возле Оренбурга и Уральска и этим ограничить свои усилия на Восточном фронте.

– Валериан Владимирович, это же равносильно предательству! Сейчас мы перекинемся на Деникина, а Колчак окрепнет на Урале, использует мощь его заводов. Через полгода – все начинай сначала!

– Сергея Ивановича Гусева перевели в Москву. Он изложит Ленину нашу точку зрения!

Действительно, Гусев приложил силы, чтобы дезавуировать план наркома обороны и главкома. 13 июля 1919 года, на пленуме ЦК РКП(б), победила ленинская мысль: освободить Урал до зимы! Главком Вацетис был заменен С. С. Каменевым. Фрунзе стал командующим Восточным фронтом. Троцкий демонстративно отстранился от военных дел на востоке.

Теперь у Михаила Васильевича образовалось два обособленных направления: на Сибирь и на Среднюю Азию. И он очень торопился из Москвы в Симбирский штаб. Но его вызвал Владимир Ильич.

С глазу на глаз встретились они в кремлевском кабинете Ленина. Очень трудно было Ильичу – это Фрунзе понял с первой минуты: никогда еще революция не переживала такого страшного момента. Ленин взволнованно ходил из угла в угол, не присаживался и Михаил Васильевич. То они подходили к карте, и Фрунзе объяснял обстановку в предгорьях Урала, то останавливались у окна: на площадке сменялся караул; то снова подходили к карте: Россия казалась шагреневой кожей на ущербе, оборванной почти со всех сторон когтями хищников, и слишком близко от Москвы и Питера пролегала волнистая, зловещая линия фронта.

Ленин говорил и спрашивал, пытливо глядя Фрунзе в глаза. Командующий отвечал уверенно. Ленин подходил к столу и что-то записывал на листке из блокнота. Но Михаил Васильевич еще не знал, что из этой долгой беседы рождались некоторые положения знаменитого ленинского «Письма к рабочим и крестьянам по поводу победы над Колчаком».

Владимиру Ильичу нравилось, что Фрунзе не вешал головы и говорил непреклонно:

– Через месяц я доложу вам, что Урал очищен!

– Не так круто, батенька! Я хотел бы верить вам, но вы же понимаете карту лучше меня и видите, как замыкается опасный круг. Пал Царицын, Деникин захватил весь юг России, его войска на линии Балашов – Поворино – Новохоперск – Белгород – Александровск. На Украине – Петлюра, немцы, бандиты-атаманы и всякие «батьки». Шесть тысяч под ружьем в Северном корпусе Юденича. С ним и «папа Родзянко»: он накаливает банды Булак-Балаховича. Заговор в Питере, и перепуганный Григорий Евсеевич Зиновьев замыслил эвакуировать заводы. Хаос в Москве: ни грамма запасов продовольствия, почти поголовно стоят заводы… А вы – Колчака через месяц! Не увлекайтесь. Оптимизм – отличнейшая штука, но вам с Куйбышевым не все бы надо видеть в розовом свете!

– Владимир Ильич, никто не знает Колчака лучше меня. Честное слово! – непосредственно и простодушно сказал Фрунзе. И Ленин улыбнулся. – Да и не было еще оснований обвинять меня в прожектерстве!

– Не было. Вы правы. А как с Актюбинским направлением?

– Там хуже. Тухачевского я направлю Колчаку в лоб, Чапаевскую дивизию – на юг. Но одного Чапаева недостаточно. Однако я не прошу новых подкреплений, справлюсь сам. Только запретите выхватывать из моих армий боевые соединения. Хотя бы на один месяц. И дайте больше пулеметов и патронов к ним. Часть винтовок я получил, их мало. Но как-либо обойдусь.

– Ну, пора! – Ленин глянул на часы и привычным жестом опустил их в карман жилета. – Сейчас у меня Политбюро. – Он взял бумажку, на которой делал пометки. – Один лишь вопрос: каковы у вас планы после разгрома Колчака?

– Я скоро не буду нужен на Восточном фронте: дело довершит Тухачевский. И Филипп Голощекин со своей партизанской армией за Уралом. Необходим Туркестанский фронт – пробивать дорогу к хлопку и нефти. Вот и отдайте его мне, а там – поглядим.

– Мысль интересная! И Куйбышев останется с вами?

– Обязательно! И – Элиава, Баранов, Новицкий. Впрочем, обо всем я доложу вам подробно.

– До свидания, товарищ Арсений! Вижу, что не ошибся, когда рекомендовал вам подумать о военном пути…

Поезд шел медленно, и снова выдалась относительно спокойная, хоть и короткая летняя ночь – почитать, поразмыслить. У Елены Дмитриевны Стасовой, недавно переехавшей из Петрограда после смерти отца, удачно перехватил он кипу французских и английских газет. Далеко не все было утрачено из былого увлечения языками – он свободно обходился без словарей.

То, что касалось Советской России, было писано так, будто она уже закрыла глаза и готовилась испустить последний дух. Хвастливо болтали о великих победах белого оружия заправилы Антанты. Словоохотливые генералы делали «секрет полишинеля» из военных приготовлений Колчака, Деникина, Врангеля и Юденича. Каутский и К ^ораздавали интервью, из которых разбойники пера мастерили всякие измышления.

В этой грязной куче мусора попадались и строки деловой информации. Так, он обнаружил заметку о первой почтовой корреспонденции, отправленной самолетом в августе прошлого года из столицы Франции в Сен-Назер: он был конечным пунктом авиалинии Париж – Ле-Ман – Сен-Назер. И Фрунзе пожалел, что в беседе с Ильичем упустил вопрос об авиации. После того как десять «летающих гробов» Колчака едва не сорвали переправу через Белую, он твердо решил сформировать на Восточном фронте два-три новых авиационных отряда.

Много было сообщений о гражданской войне. Уинстон Черчилль откровенно похвалялся в парламенте, что сколотил блок четырнадцати государств против большевистской России, и Колчаку недавно сообщил, что переслал Деникину для закупки вооружения почти 15 миллионов фунтов стерлингов. И что в армии Деникина работает обширная британская миссия – 2000 офицеров и сержантов.

С восторгом описывалась «московская директива» генерал-лейтенанта Антона Ивановича Деникина. Как он задумал нанести главный удар по Москве через Курск и Воронеж. И как Кавказская армия барона Врангеля двинется к белокаменной от Саратова и Балашова через Пензу, Нижний Новгород и Владимир, поддержанная на Нижней Волге уральским казачеством. И Донская армия генерала Сидорина проложит путь через Рязань, а добровольческая армия генерала Май-Маевсного – через Орел, Тулу. И еще заявит о себе группа войск генерала Добровольского – от устья Днепра до Александровска. А всю сухопутную армаду Антона Ивановича активно поддержит Черноморский флот.

Да, картина складывалась безрадостная!

Но на своем Восточном фронте он мог кое-что сделать, чтобы «московская директива» Деникина, хоть в одной части, осталась страшной только на бумаге. Срочно надо наводить порядок в оренбургских и уральских степях, чтобы Дутов, Белов и Толстов не сомкнулись с бароном Врангелем и не использовали волжскую магистраль для движения к Москве. План этой операции он и разрабатывал в деталях.

В черной туче, что двинулась на него с газетных страниц, мелькнул и луч света: партизаны здорово досаждали тылам Колчака. Их было тысяч сорок на просторах Си-Вири и Дальнего Востока. За головы их руководителей – Голощекина, Вострецова, Щетинкина, Кравченко, Мамонтова, Громова и Лазо – были обещаны крупные суммы. В этом перечне попалась Фрунзе и фамилия Постышева.

Как и предполагал Фрунзе, Оренбург держался стойко. В Уральске было хуже: Иван Плясунков не сдал город белым, но силы были на исходе: кончались патроны, гарнизон доедал ослабевших лошадей; тревожные, бессонные ночи всех бойцов вымотали так, что они бродили как тени. Но туда двигался Чапаев, и ключ от Уральска был в его надежных руках.

Тухачевскому сообщил Фрунзе, что Ленин одобрил его план разделения Восточного фронта, как только Колчак откатится за Уральский хребет.

– Я беру Туркестанский фронт, вам – гнать «верховного» безостановочно.

1 июля Колчак сдал Пермь, через две недели – Екатеринбург. Освобождение Уральска от блокады Фрунзе ожидал 15 июля. Чапаев, освободив свой родной город Николаевск, пробился на четыре дня раньше. И Михаил Васильевич 11 июля телеграфировал Ленину: «Сегодня в двенадцать часов дня снята блокада с Уральска. Наши части вошли в город».

– Привет тебе, Плясунков, от Михаила Васильевича! – сказал Чапаев отощавшему комбригу. – Он в тебя верил – и не ошибся!

Тухачевский развивал наступление с блеском: 25 июля он взял Челябинск, вслед за ним – Троицк. Теперь адмирал бежал по Великому Сибирскому пути, бросив на произвол судьбы Дутова, Белова и Толстова.

Генералы вскоре поняли, что они обречены. Но не сдавались и часто не принимали открытого боя, стараясь нападать подвижными группами кавалерии на зазевавшиеся гарнизоны красных. Фрунзе разгадал их тактику и дал директиву командарму-1: «Последнее время в армии наблюдаются случаи внезапных нападений противника. Причем части захватываются врасплох и несут бессмысленные потери. Приказываю срочно расследовать эти случаи и донести мне, почему это происходит и как поставлена служба сторожевого охранения. Обратите строгое внимание на постановку связи в частях и на отсутствие долгое время сведений о развитии боевых действий».

Но, к великому несчастью для Красной Армии, в такую засаду попал и легендарный Чапаев со своим штабом.

Он двинулся от Уральска в сторону Каспийского моря по тракту на Лбищенск. Положение у него было очень трудное: жара, бескрайняя степь без кустика и деревца, чтоб укрыться от зноя. Бойцов мучила жажда: отступающие казаки отравляли колодцы или забрасывали их трупами людей и лошадей. Фурманов сообщал Реввоенсовету 4-й армии: «Объезжая цепи в течение последних дней, вижу невероятно трудное положение красноармейцев. Нет белья, лежат в окопах нагие, сжигаемые солнцем, разъедаемые вшами. Молча идут в бой, умирают как герои, даже некого выделить для наград. Все одинаково честны и беззаветно храбры. Нет обуви, ноги в крови, но молчат. Нет табаку, курят сушеный навоз и траву. Молчат. Но даже молчанию героев может наступить конец. О благороднейших героях мы заботимся не по-геройски. Мы, несомненно, неправы перед ними. Сердце рвется, глядя на их молчаливое терпение. Не допустим же до разложения одну из самых крепких твердынь Революции. Разуйте и разденьте кого хотите. Пришлите материал, мы сошьем сами, только дайте теперь что-нибудь. Мобилизуйте обувь и белье у населения».

Кое-что выслали срочно. Но с боеприпасами все шла задержка. И когда Чапаев побывал в 3-й бригаде, он написал в штаб армии гневное письмо: «Такой участок для одной бригады охранять невозможно. Распыленная по одной роте, она не в силах охранять данный участок. Части могут быть легко разбиты противником, а поддержка ниоткуда не придет… Я нахожусь в совершенном неведении, что за задачи 25-й дивизии? Боевой задачи нет никакой. Отдыху тоже нет, и распылили всю дивизию мелкими частями, командному составу не в силах следить за порядками в частях и отдавать срочные распоряжения. Таким образом, дивизия доводится до разложения… Все войска… на протяжении 250 верст лежат в цепи под палящим солнцем и более двух месяцев не мыты в бане. Некоторых паразиты заели. Если не будет дано никакого распоряжения, я слагаю с себя обязанности начдива, мотивируя нераспорядительностью высшего командного состава, передачей некоторых частей в другие армии…»

Положение выправлялось медленно. И вскоре он написал, как он бедствует с боеприпасами: «Из-за отсутствия патронов я не в состоянии двигаться дальше. В передовых базах имеется 5 тысяч патронов, на складе в Уральске – 3 тысячи. До получения патронов я не отдам никакого оперативного приказа, за исключением, если обстановка заставит отступать, о чем я говорить могу смело. С патронами я никогда не отступал, а без них не стыдно отступать. Держаться на занимаемых позициях нельзя без патронов, можно погубить всю дивизию».

К сожалению, Фрунзе, занятый формированием Туркестанского фронта и нанесением решающего удара по Южной армии противника (было взято 45 тысяч пленных и открыта дорога в Среднюю Азию), узнал о бедственном положении Чапаева слишком поздно. Он послал к Василию Ивановичу комиссаром Павла Батурина взамен Фурманова. Пока же Дмитрий Андреевич добрался до Самары и дождался возвращения командующего из Оренбурга, Чапаев был мертв…

И эта весть о гибели славного боевого товарища омрачила радость победы на Туркестанском направлении. В приказе по войскам фронта от 4 октября 1919 года Фрунзе почтил память Чапаева: «Пусть не смущает вас ничтожный успех врага, сумевшего налетом кавалерии расстроить тыл славной 25-й дивизии и вынудить ее части несколько отойти к северу. Пусть не смущает вас известие о смерти доблестного вождя 25-й дивизии товарища Чапаева и ее военного комиссара товарища Батурина.

Они пали смертью храбрых, до последней капли крови и до последней возможности отстаивая дело родного народа. Я ожидаю от всех войск 4-й армии строгого и неуклонного выполнения их революционного долга. Ожидаю, что их мощный, сокрушительный удар разобьет все надежды врага и отомстит за гибель своих вождей. Теснее смыкайте ряды, товарищи, крепче сжимайте винтовки в руках и смело вперед на полуиздыхающего, но все еще дерзко сопротивляющегося врага.

В увековечение славной памяти героя 25-й дивизии товарища Чапаева Революционный Военный Совет Туркестанского фронта постановляет:

1. Присвоить 25-й дивизии наименование: «Дивизии имени Чапаева».

2. Переименовать родину начдива Чапаева гор. Балаково в гор. Чапаев.

Вечная слава погибшим борцам! Мщение и смерть врагам трудового народа!»