Текст книги "Фрунзе"

Автор книги: Владимир Архангельский

Пять суток добирались до Манзурки. И наконец, началась «воля»: ходи по селу без провожатых, заваливайся в тайгу, где в небо упираются пожелтевшие от первых утренников стройные лиственницы; слушай цокот белки или треск крыльев поднявшегося из-под ног глухаря. Подсвистывай рябчику и улюлюкай зайчишке, полетевшему стрелой из-за мохнатой кочки!

Заходи в любой дом, говори с людьми. И – читай, читай все, что пока попадается под руку.

Да «воля» есть воля! Смотри на солнце, дыши живительным воздухом. Набирайся сил для новой борьбы. И… никогда не забывай о побеге!..

Большое старинное село Манзурка было раскинуто среди озер, рядом с тайгой. Домов двести пятьдесят – крепких, теплых, из сосны или лиственницы, с крытыми дворами, где и в суровые зимы хорошо держать скотину. С зимнего первопутка оставались в селе женщины, дети и подростки; мужики занимались прибыльным извозом – доставляли на санях грузы из Иркутска к пристани Жигалово, откуда они шли весной по многоводной Лене к золотым приискам.

На озерах стояли в камышах шитики и долбленки – в досужие дни ранней осени люди рыбачили, и охотились, и возили из тайги заготовки для хозяйственных поделок, мох и ягоды.

Верст сто считалось по прямой до Приморского хребта на западном берегу Байкала: там, неподалеку, лежал в озере полумесяцем воспетый в песнях беглых каторжан остров Ольхон. Верстах в шестидесяти на север было селение Качуг, там пролегала река Лена, еще мелкая и узкая в своем верховье.

А чуть ниже стоял на ее высоком правом берегу уездный город Верхоленск, и против него высилась – на версту с гаком – длинная полоса Прибайкальского горного отложья.

Михаил Васильевич пробыл в Манзурке меньше года, но до наших дней осталась о нем светлая память. Создан домик-музей – три комнаты с экспонатами: старые фотографии, некоторые личные вещи Фрунзе, документы, кандалы. И в воспоминаниях старожилов хранится образ обаятельного человека, расшевелившего местную молодежь и сблизившего ее с колонией политических.

Журналист Л. Шинкарев, совершая переход по Лене на баркасе, разыскал недавно людей, которые общались с Фрунзе.

– Фрунзе поначалу жил у Шошиных, у мово свекра, – рассказывала ему Ефимия Андреевна Шошина. – Ну был столяр! Ни минуты не сидел без дела. Ставни, наличники, подоконники – чистая его работа.

И помаленьку стала вспоминать, где и когда увидела Фрунзе и какой след он оставил в ее жизни.

– Повстречалась с ним у волостного писаря. Мне в ту пору шел восемнадцатый, и у писаря я жила в служанках. Фрунзе мебель ему делал. Бывало, увидит меня и спросит: «Вы почему не учитесь, Ефимия Андреевна?» Так и величал, право слово! Захотелось постирать ему костюм, а он все отнекивался. Дескать, сам умею. Ну, я упросила, постирала, погладила. Так он мне после этого трешницу дал. Я на радостях купила враз два ситцевых платья… На судьбу мне жаловаться грех. Вышла замуж за Павла Шошина, сына квартирной хозяйки Фрунзе. Тот ситчик и был моим приданым. Родила десятерых. Старшего сына мы с Павлом так и назвали – Михаилом…

В разговор вступил старик Семен Рябин:

– Где музей, там был дом Аграфены Ивановны Рогалевой. Туда переехал Фрунзе от Шошиных. Мы собирались там, манзурские парни, слушали про царский суд, как их судили, политических. У них была в Манзурке своя коммуна, общая столовая, а когда в хор они объединились да позвали нас петь, многие к ним потянулись. А я кто тогда был? Работник у богатеев Крапивиных… Политики были вроде как школой для меня. В гражданскую я уже нисколько не сомневался, воевал на Байкале за Советскую власть…

Селения от Иркутска до Киренска и Олекминска давно были местами ссылки. Перед тем как убежать Фрунзе, провезли через Манзурку Валерьяна Куйбышева, и они познакомились, чтобы позднее стать друзьями. Чуть раньше жил в Верхоленске Феликс Дзержинский. Он пытался бежать на лодчонке в туманную осеннюю ночь и едва не утонул на Лене: его спасли верхоленские мужики, когда он поднял крик.

В Верхоленске, на берегу ручья, где сейчас лежит упавшая от бурелома вековая сосна, в 1898 году застрелился Николай Евграфович Федосеев.

Он горячо любил свою ученицу Марию Гопфенхаузен – девушку милую, очень стойкую. Их разлучили: она отправилась в ссылку в Архангельскую губернию, он – в Восточную Сибирь.

В тот самый день, когда застрелился Федосеев, в Верхоленское полицейское управление пришло извещение, что его невесте разрешено переехать в Верхоленск и вступить с ним в брак.

Мария получила телеграмму о гибели Николая, когда уже собиралась в дальний путь. Она не пережила потери любимого человека и… застрелилась. «Ужасно это трагическая история!» – писал потрясенный Ленин.

Хорошее село Манзурка, и люди в нем добрые. И «воля» – лучше Николаевского централа. А надо жить в условиях суровой зимы и думать об устройстве быта.

22 сентября 1914 года, осмотревшись на месте, Фрунзе написал матери и сестрам в Пишпек:

«Вот я и на свободе. Еще вчера прибыл в Манзурку и с тех пор уже обретаюсь без всяких провожатых и надсмотрщиков… Сейчас приходится думать лишь о том, как бы устроиться. У меня в данный момент нет ни денег, ни одежды. Прежде всего надо одеться. Из казенного у меня имеется лишь халат, да и тот никуда не годный. Если вы не выслали мне белья и одежды, то сделайте это немедленно. Тут пока стоит хотя и холодная, но чудная осенняя погода, которая скоро перейдет в зиму, и тогда без теплой одежды хоть пропадай… Заработка я тут найти не могу. Я чувствую себя довольно плохо. Какая досада, что у меня нет ружья! Тут прекраснейшая охота, живописная местность. Будь хоть немного средств, я бы живо стал молодцом. Напишите Косте, чтоб он прислал мне на время свое ружье (на зиму). Я бы тут с одним товарищем взялся бы тогда за составление зоологической коллекции, что дало бы порядочный заработок. Сейчас завожу знакомства, хочу попасть как-нибудь в Бурятский улус обучать ребятишек. Пока же думаю столярничать, опять же дело в том, что нет денег на инструмент…»

В партии, с которой прибыл Фрунзе в Манзурку, было больше двадцати человек. Но такие, как Иосиф Гамбург, братья Корнильевы – Андриан и Яков, Алексей Макушин, Иван Машицкий и Гуго Рейман, обнищали за дорогу хуже церковной крысы. И у других было небогато.

Вдруг поступило сто рублей в адрес Александра Зданкевича, и вскоре Михаил получил от брата Кости тульскую императорскую двустволку с ящиком патронов.

– Мы, Александр, богатейшие люди в колонии, – сказал Фрунзе Зданкевичу. – Ваша катеринка, мой охотничий промысел: вот и база для коммуны. Все поступления для товарищей пойдут в общий котел. В столовой коммуны подкормим ослабевших. И они при случае не оставят нас в беде!

Зданкевич согласился, Фрунзе принес с охоты четырех зайцев. И коммуна стала жить.

Но катеринка оказалась не вечной и не походила на «неразменный рубль» из сказки; в пургу не была добычливой охота. Надо было думать о заработке.

И возник план – чего только не придумаешь на досуге! – всей коммуной навалиться на заготовку и продажу дров.

Одолжили у местных крестьян топоры и пилы и двинулись в тайгу. Впроголодь жили у камелька в пустовавшей заимке, но работали с огоньком. И сосен повалили много. Но покупатель попался слабый: меньшую часть он вывез, от большей отказался. И коммунары поняли, что попали впросак.

Фрунзе, неистощимый на выдумки, предложил создать столярную мастерскую. И взялся обучать товарищей, как во Владимирском централе учил его Иванец – Козлов. Но вязал по рукам инструмент. И появился второй план: съездить за топорами, пилами и рубанками в Иркутск.

Самовольная отлучка из Манзурки могла обернуться бедой: арестом или отправкой в места более отдаленные. Но Фрунзе рискнул: сговорился с возчиками; они доставили его с товарищем «в губернию» и через пять дней привезли обратно. Вернее сказать, привезли инструмент. А Фрунзе и его приятель, в негодной одежонке, почти всю дорогу бежали за санями.

В Иркутске повезло: Михаил встретил своего товарища по владимирской каторге А. Скобенникова. Тот помог собрать денег для закупки инструментов. Осталось рублей пять-шесть: их пустили на елочные украшения.

И новый, 1915 год встретили радостно: горели свечи на пахучей елке, блистали стеклянные игрушки, золотилась канитель; манзурские парни и девчата водили хоровод, горланили песни. Кто-то приволок ароматную медовуху – дым шел коромыслом! И эта придумка Фрунзе как-то сразу сблизила ссыльных с местной молодежью.

Запахло свежей стружкой в столярной мастерской, о которой вспоминала Ефимия Шошина. Коммунары делали пчелиные домики для опытного агрономического поля, сбивали столы, табуретки, оконные рамы, наличники. И гробы делали и кресты – словом, все, на что был спрос.

С легкой руки Фрунзе Манзурка обновилась заметно. И упал спрос на поделки. В мастерской осталось четыре человека, другие получили разрешение проживать в соседних деревнях, где создали группы учеников из детей местных крестьян. Там и кормились, иной раз как общественные пастухи: на временном постое, каждый день в новой хате. И получали еще наличными десять рублей в месяц.

Но не единым хлебом жив человек! И когда устроились с жильем и с питанием, развернули в селе общественную деятельность. Фрунзе задавал тон: споры с эсерами и с меньшевиками о тактике борьбы с царизмом, о судьбах деревни, о призвании интеллигенции. И о войне. Тут дело доходило почти до рукопашных боев, потому что среди ссыльных были оборонцы, проповедники победоносной войны над германцами.

По-человечески, по-мужски Фрунзе иногда думал, что надо бы двинуть пруссакам в сытую рожу: уж очень беспардонно громили они русские армии, особенно в Прибалтийском крае. Но это была дань патриотическому угару и малой осведомленности об истинных причинах войны.

В письме во Владимир своему товарищу Ивану Петрову от 25 января 1915 года Фрунзе уже явный пораженец. Разумеется, по соображениям цензуры он не мог заявить открыто, что эта война противна интересам народа и победа в ней будет лишь на руку самодержавию. Но между строк эта мысль угадывается.

Сначала в письме шла речь о социалистическом движении в дни мировой бойни:

«…Вы пишете об идейном распаде социализма и кручинитесь по этому поводу. Дело действительно не веселое, и картина не из отрадных, но я как-то не задеваюсь этим больно. Все перемелется, и мука будет. Практика современного социалистического движения полна вопиющих противоречий, но ведь из противоречий соткана вся жизнь… Социализм является не одной теорией, а живым практическим делом, постольку он и должен был отразить на себе все эти жизненные противоречия…» Затем пошел разговор о мировой бойне: «Вы спрашиваете, каков мой личный взгляд на войну и отношение к ней социалистов? Принципиально я, конечно, против войны, но не могу сказать, что всегда и везде целиком стоял за осуществление этого принципа… Что же касается современной войны, то, по-моему, русским социалистам ни с каких точек зрения невозможно высказаться за активное участие в войне с нашей стороны. Это и принципиально недопустимо и практически бессмысленно. Вот Вам мой взгляд. В общем я смотрю на положение дел довольно оптимистически. Воинственный задор… схлынет, выплывут на сцену все старые, больные вопросы нашей жизни, ибо война их только обострит, и снова закипит работа. Но каких-либо кардинальных перемен в ближайшем будущем я не ожидаю… подождем, увидим скоро. До свидания. Арсений».

Но даже такое письмо переполошило перлюстраторов во владимирском жандармском управлении. Тем более что у них уже было одно письмо за подписью «Твой брат Арсений», посланное в середине декабря 1914 года Павлу Гусеву во Владимирский централ:

«16. XII. Дорогой мой друг и брат Паша! Письмо твое я получил, хотя и не сразу. Можешь писать по тому же адресу. Очень рад, что ты, по-видимому, по-прежнему бодр и крепок духом. Да, скоро кончится твоя неволя и скоро, уж скоро ты будешь со мной. Занимайся, брат, там побольше, гони вовсю, а то здесь некогда, надо бороться за кусок хлеба.

Я открываю тут столярную мастерскую. Не думаю, чтобы предприятие оказалось выгодным, но что-нибудь делать-то надо.

В общем, живем здесь дружно. В других местах живут, по слухам, хуже. Хлопочем об открытии ряда кооперативных предприятий – пекарни, колбасной и пр. Вообще не унываем. Хотел было я издать сборник, посвященный каторге, да времена теперь не те. Всех поглощает война, и на ней сконцентрировано всеобщее внимание. Своих литературных опытов не прекращай. Я не думаю, что ошибся в тебе. У тебя несомненный талант. Ты можешь и должен еще в тюрьме создать что-нибудь крупное. Что же касается помещения, то об этом не беспокойся. Это все приложится.

Ты спрашиваешь насчет войны. О ходе ее вы, конечно, знаете, ибо согласно циркуляру Главного тюремного управления вам должны пропускать официальные донесения главнокомандующего и даже «Правительственный вестник» и «Губернские ведомости». Что же касается отношения к ней, то оно различно. Большинство настроено более патриотично, а особенно в первое время военных действий, но теперь замечается некоторое изменение, правительство укрепляет свои позиции и становится откровенно реакционным. Я и сам теперь не прочь от того, чтобы «немцу» привинтить хвост, но до активности не дохожу. Не надо добавлять, у нас ведь есть и свои особые задачи, ну, да довольно об этом. Знаешь, «ходить бывает скользко по камушкам иным, так о том, что близко, покуда умолчим…». Насчет моего здоровья не беспокойся. Я теперь поправился. Чувствую себя хорошо. Шатаюсь нередко на охоту. Из дичи тут есть козы, зайцы, рябчики, тетерева, глухари и куропатки. Правда, далеко не в изобилии, но все же есть. Пока, будь здоров, дорогой, пиши. Твой брат Арсений».

После второго письма начались розыски – кто такой «Арсений». Вначале подозревали ссыльного Арсения Николаевича Печорина, потом догадались, что это «ссыльнопоселенец Манзурской волости Михаил Васильевич Фрунзе».

Этот «ребус» жандармы решили к концу июня 1915 года. У них уже были неугодные для Фрунзе и его товарищей факты: ссыльные в Манзурке собирались для каких-то дискуссий в своей среде и вели опасные для властей беседы с крестьянами; наладили переписку с партийным центром большевиков в Петрограде и с большевистской группой в Иркутске; наконец, обсудили устав партийной группы социал-демократов в Манзурке и создали запрещенную кассу взаимопомощи.

Из иркутского жандармского управления послан был запрос в департамент полиции: что делать? Оттуда пришло распоряжение: действовать быстро и смело.

Вообще говоря, ссыльные, натерпевшись за время отсидки в каторжных тюрьмах, на «воле» отпустили повода. Отзвук споров Фрунзе с меньшевиками и эсерами громким эхом отозвался в Манзурке. А с приездом Федора Николаевича Петрова в студеный февральский день 1915 года большевики еще более воспрянули духом и начали готовить устав своей организации в ссылке, не скрывая от местного населения политических целей и тактических задач.

Врач Федор Петров скоро приобрел большую популярность: его приглашали к больным в ближние и дальние улусы, и он никогда не отказывался от визитов. Иногда он брал с собой Фрунзе и Гамбурга, и осталась с той поры любительская фотография докторского выезда на операцию в село Баяндай: на облучке – Фрунзе, на задних сиденьях шарабана – Петров и Гамбург.

Федор Николаевич подключился к «народному университету» Фрунзе: читал крестьянам лекции о гигиене, о медицинской помощи, о естествознании. Фрунзе вел курсы экономической статистики и военного дела. Народ валом валил послушать, как говорит Михаил Васильевич про войну.

«Я сначала недоумевал: откуда у сына фельдшера, человека, не имеющего военного образования, такие познания в области военной стратегии и тактики? – записал в своих воспоминаниях Федор Петров. – Рассказывая нам о боевых действиях, он делал обзор так интересно и глубоко, что его можно было слушать часами. Потом нам стало ясно: военные знания М. В. Фрунзе постоянно черпал из книг и закреплял их, обучая рабочие боевые дружины в годы первой русской революции».

Ссыльные создали хор, но пели в нем без оглядки по сторонам. Фрунзе чаще других бывал запевалой – приятен был его тенорок мягкого лирического тембра. Но пока над прибайкальским селом плыли «Хаз Булат», «Коробочка» или романс Прозоровского «Степь да степь кругом», это не вызывало беспокойства урядника, священника и кулаков. А когда гремели в хоре «Вихри враждебные веют над нами», местным администраторам и духовным наставникам хотелось взяться за перо и настрочить очередной донос.

Да и стихи Фрунзе, самими ссыльными положенные на музыку, открыто ходили по рукам и вызывали озлобление сельских властей:

 
Свобода, Свобода! Одно только слово,
Но как оно душу и тело живит!
Ведь там человеком стану я снова,
Снова мой челн по волнам побежит.
Станет он реять и гордо и смело,
Птицей носиться по бурным волнам,
Быть может, погибнет? Какое мне дело —
Смерти ль бояться отважным пловцам!..
 

И библиотекарь колонии Семен Султаньянц неосторожно держал запрещенные книги в двух самодельных шкафах. И выдавал на руки крестьянам такие арестованные иркутские издания, как «Сибирский журнал» и «Сибирское обозрение».

27 мая 1915 года прибыл в Манзурку помощник начальника губернского жандармского управления по Киренскому и Верхоленскому уездам ротмистр Белавин. Он оказался человеком мягкотелым и ограничился тем, что припугнул ссыльных возможными репрессиями.

Жандармы в Иркутске не одобрили его действий и послали 31 июля держиморду Константинова «для окончательной ликвидации всех причастных к делу лиц».

Иосиф Гамбург и Федор Петров, возвращаясь из столовой коммунаров, узнали о приезде ротмистра Константинова и пробежали по селу, предупреждая ссыльных об опасности. Кое-кто успел спрятать или уничтожить литературу, как-то замести следы.

А Фрунзе не было: он ездил в гости к Николаю Андреевичу Жиделеву, который с думской скамьи из Таврического дворца был отправлен в Качуг. Долго говорили об Иваново-Вознесенске, о Шуе, Владимире, и Фрунзе узнал удручившую его новость: во Владимирском централе умер от чахотки дорогой его друг и ученик Павел Гусев.

И когда ночью сунулся к нему с обыском ротмистр Константинов, Михаил Васильевич не успел ликвидировать все документы и на глазах у жандарма разорвал в клочки устав манзурской организации большевиков.

Константинов забрал четырнадцать человек, в том числе Михаила Фрунзе, Федора Петрова, Иосифа Гамбурга.

Арестованных заперли в каталажку у станового пристава Витковского, а через два дня отправили этапным порядком в Иркутск.

Манзурская «воля» кончилась. Впереди мог быть военно-полевой суд и третий смертный приговор: на снисхождение властей в военное время рассчитывать не приходилось. И Фрунзе решился на единственный выход при такой ситуации – бежать во что бы то ни стало!

Подходящий момент выдался на последней перед Иркутском ночевке – в селении Оёк.

Этапная хата была окружена надежным островерхим палом. Охранялась она слабо, а пожилые стражники, утомленные длинными переходами из Манзурки, махнули на все рукой и ушли в трактир пить чай.

План созрел мгновенно. Тесной кучкой арестованные вышли во двор, когда стала надвигаться ночь. Завели протяжную прощальную песню. И под нее бесшумно переправили Фрунзе и Кирилловского в тайгу.

Многие авторы, причастные к описанию побега, с чьей-то легкой руки изображали дело так, будто товарищи подняли Фрунзе на руки, раскачали и… перебросили через пал. Федор Николаевич Петров описал эту сцену так: «…мы устроили живую лестницу, по которой М. В. Фрунзе и еще один товарищ быстро перемахнули через частокол. Правда, при прыжке Фрунзе несколько повредил себе ногу. Все же ему удалось добраться до Иркутска, а затем и до Читы, где он установил связь с местной партийной организацией».

Это было в ночь на 9 августа 1915 года.

Сбежал «опасный государственный преступник»! И иркутские голубые мундиры, решив отвести удар от себя, придумали уникальный ход – свалить всю вину на тюремную администрацию.

В те дни исполнял обязанности начальника иркутского жандармского управления подполковник Карпов. Он и настрочил служебный донос губернатору 20 августа, за номером 12 422: «…Бежавший в ночь на 9-е сего августа из Оёкской волостной тюрьмы… Михаил Васильевич Фрунзе уже был доставлен в Иркутскую тюрьму. Но ввиду описки волостного управления в открытом листе, фамилия Фрунзе была искажена. И начальник тюрьмы, вместо того чтобы запросить вверенное мне Управление хотя бы по телефону, числится ли у нас в списке других лиц, ожидаемых прибытия в тюрьму, данное лицо, он Фрунзе не принял и отправил его обратно в с. Манзурку, несмотря на то, что в открытом листе указано, в чье распоряжение следовал Фрунзе».

Такую проделку жандармов не могли стерпеть тюремщики. И на их сторону встал губернатор, так как они непосредственно подчинялись ему. Он и ответил шефу иркутских жандармов полковнику Балабину, чтобы он поискал Фрунзе у себя, потому что означенное лицо не было доставлено 10 августа в иркутскую тюрьму. «Под этой фамилией прибыл другой арестант, назвавшийся в тюрьме Кирилловым, причем приметы этого последнего арестанта не сходились с приметами открытого листа на Фрунзе».

А пока шла эта переписка, иркутские большевики не только приодели своего боевого товарища, но и сделали ему хороший паспорт на имя дворянина Владимира Григорьевича Василенко. И в последних числах августа направили его с надежной явкой в Читу.

Читинские товарищи устроили его на службу в губернское переселенческое управление. Фрунзе числился временным агентом справочного бюро при статистическом отделе.

Служебная карьера господина Василенко длилась всего четыре месяца: с 1 января 1916 года он был уволен в связи с окончанием временных работ.

К делу он относился не формально: оно соответствовало профилю его занятий в Политехническом институте. И давало широкую возможность знакомиться с положением переселенцев из центральных губерний России в Забайкалье.

Большую часть служебного времени он провел в разъездах между Иркутском и Читой. А это позволяло ему повидать широкую публику в Восточной Сибири и закрепить связи с партийными деятелями большого масштаба. В Иркутске отбывал ссылку старый друг Ленина Миха Цхакая, и Фрунзе подружился с ним. На станции Мысовой, где расстреляли Ивана Бабушкина, и в Верхне-Удинске отбывали каторжные работы два большевика – члены II Государственной думы – Василий Серов и Александр Вагжанов. Фрунзе привозил им деньги и партийную литературу.

Выводы господина Василенко о бедственном положении переселенцев – а некоторые из них жили «хуже арестантов» – не очень нравились начальству. И оно рекомендовало своему агенту вести себя осторожнее. Но то, что не попадало в очередной доклад по начальству, было разумно использовано на печатных страницах еженедельного журнала «Восточное обозрение». Это издание задумал и хорошо осуществил господин Василенко. Но цензоры были строже дирекции переселенческого управления, и они очень скоро прикрыли этот общественно-политический журнал «крамольного направления».

О его редакторе жандармы сделали запрос читинскому полицмейстеру. Тот – со слов пристава второго участка – ответил, что «дворянин Владимир Григорьевич Василенко прибыл из Петрограда, проживает в Чите, Уссурийская улица, дом Михновича… Сведений о судимости и политической неблагонадежности… не имеется, поведение и образ жизни Василенко ведет хороший».

Но у жандармов были и другие сведения: Василенко вел двусмысленные беседы с рабочими во время разъездов по железной дороге, не скрывая своих пораженческих настроений; в своей квартире он собирал людей, не пользующихся расположением властей. А его публичные лекции вызывают много кривотолков.

И жандармы начали негласное наблюдение за господином Василенко.

Сам он догадывался, что от жандармов ему не укрыться. Но держался смело, независимо, правда, не переходя границ, за которыми грозила тюрьма. Да и неприятный осадок оставила одна случайная встреча в трактире со стариком в Нерчинском округе. Надо же случиться такому: старик знал всю подноготную семьи дворян Василенко и дал понять Фрунзе, что он проживает по паспорту человека, который закончил свое бренное существование в 1913 году.

Правда, у самого старика кто-то из сыновей отбывал каторгу. И не хотелось думать, что отец опального «политика» выдаст властям встречного нелегала. Но ведь неисповедимы пути господни: хватит старик лишнего с горя в таком же трактире – и проболтается!

Но Фрунзе недолго думал об этой встрече со стариком. Уж очень хорошо сложилась жизнь в Чите! И он уверовал в свою счастливую звезду, когда полюбил девушку, которой суждено было вскоре стать его женой.

Софья Алексеевна Попова работала в том же статистическом отделе, где и Василенко. Была она дочерью народовольца Алексея Поликарповича Колтановского. Отец ее, отбыв срок наказания, остался на жительство в Верхне-Удинске, где работал в железнодорожной конторе. И воспитал свою Сонечку в духе неприязни ко всему казенному, официальному, в духе поисков новой, светлой жизни. Она пока не нашла дороги в партию, но не скрывала своих симпатий к людям, ломающим привычные устои, зовущим к борьбе. И Василенко импонировал ей мятежным духом, внутренней чистотой и какими-то высокими идеалами, о которых она больше догадывалась, чем знала.

Понравился Василенко и Алексею Поликарповичу: в этом смелом, остроумном и веселом человеке видел он то, что в свое время украшало его молодости. Да и все окружение Колтановских признавало господина Василенко достойным руки и сердца маленькой, живой и умной Сонечки.

Ее подруга Лида Сосина не скрывала симпатий к молодому человеку, который так неожиданно появился на пути Софьи Алексеевны, и всячески одобряла ее выбор. Она записала в своих заметках о Василенко:

«Обаяние его личности привлекало к нему всех, кто с ним сталкивался, хотя, конечно, никто не подозревал, что этот скромный и простой молодой человек – уже старый революционер, любимый рабочими Шуи и Иваново-Вознесенска, товарищ «Арсений», что его веселость и жизнерадостность сохранились, несмотря на два смертных приговора и перенесенные ужасы каторги. Товарищи никогда не чувствовали в нем ни малейшего намека на его действительное превосходство, на его заслуги в революционной борьбе. Казалось, быть борцом, революционером для Михаила Васильевича было так же естественно, как птице петь или человеку дышать…»

Михаил и Соня познакомились и подружились в обстановке службы. Затем их стали встречать вместе то в театре, то в иллюзионе «Фурор», то на танцах в доме начальника переселенческого управления Дмитрия Михайловича Головачева: статский советник даже в дни войны не изменил своему давнему обычаю собирать «посиделки» по четвергам. И господин Василенко, да еще на глазах у своей невесты, делал все, чтобы быть душой молодежного читинского общества на головачевских вечерах: он пел, прекрасно танцевал и чудесно рассказывал всякие забавные истории.

Михаил Васильевич – а ему уже шел тридцать первый год! – понял, что выбор сделан на всю жизнь. И – человек цельный, ясный – он однажды открылся своей невесте. Она была перепугана, она была смущена этим сердечным доверием. Она была в восторге, что не ошиблась в друге. И поклялась хранить их тайну. И ласково, по-женски провела рукой по его разросшемуся ежику:

– Миша, мне страшно! У тебя в волосах седая прядка!

– Ах, Софья Алексеевна! – отшутился Фрунзе. – Так седина – это признак умудренного опытом мужчины. – И добавил строго: – Помни, как «Отче наш»: есть только Владимир Василенко. И у его любви нет границ!..

Рассказывают, что в эту пору Фрунзе был прекрасным кавалером, способным иногда на безрассудные поступки.

Как-то после вечеринки у Головачева шел он по Чите с Соней в компании влюбленной в него молодежи. Шумной толпой остановились возле тира, где неудачно постреливали молодые солдаты, вошедшие в «загул» по увольнительной. И господин Василенко разыграл из себя читинского Вильгельма Телля: бил в цель так ловко, что владелец тира забился в лихорадке, выставляя ему главные призы: двустволку и тульский самовар.

И все были удивлены, когда господин Василенко вернул все вещи перепуганному владельцу и сказал:

– К чему нам все это, господа? Сейчас пойдем по городу с ружьем и с самоваром, полицмейстер пустит по следу осведомителей. Не будем лишать его спокойствия и мило пройдемся по доброй Чите свободные и с песней в душе!

В другой раз весь город заговорил о господине Василенко, когда он бросился наперерез рысаку, вырвавшемуся без кучера на городскую улицу. Остановил коня, который мог задавить детей, заставил его почувствовать сильную руку…

Но вода долбит камень. И вокруг Василенко жандармы расставили сети. И один день мог решить все. Но, к счастью, в ночь обыска в доме у Михновича Фрунзе задержался в Иркутске. Пришла тревожная телеграмма от Сони, затем письмо. С берегов Ангары и из Забайкалья надо было срочно уезжать в Центральную Россию.

Фрунзе давно мечтал об этом. И успел списаться со своим близким товарищем Павлом Батуриным, который заканчивав курс в Московском университете. Павел прислал в Читу свой паспорт.

Получив в Иркутске письмо от невесты, Фрунзе неожиданно нагрянул к ней. Вместе они уговорили Лиду Cосину разыграть роль сестры милосердия и доставить больного «Батурина» в Москву.

Лида согласилась, и все восемь суток в поезде прекрасно выполняла свою роль. «Больной» старался говорить как можно меньше, а перед каждой большой станцией, где могла быть встреча с жандармами, поворачивался лицом к стенке вагона и «засыпал».

В ненастный холодный день апреля 1916 года Фрунзе благополучно добрался до Москвы и отправился на квартиру к Батурину.

Павел Степанович на правах репетитора жил в большом доме богатого купца на Погодинской улице. И занимал хорошую комнату с отдельным ходом.

Не виделись они с февраля 1907 года. И Павло, как звал его в ту пору Арсений, вымахал в справного парня с запорожскими усами – под Тараса Бульбу.

Они не успели тогда сдружиться, потому что мимолетными были встречи и все больше тайком, по ночам. Но, однажды услыхав Арсения и рассудив, какого ума и какой силы этот человек, Павел полюбил его как лучшего своего учителя и не изменил своему чистому юношескому чувству до последнего вздоха.

Павло был начинающим студентом. Прикоснулся к партийным кружкам, и на два года законопатили его во Владимир под гласный надзор полиции. Там он получил доступ в явочную квартиру большевиков – она была в невзрачном домике на берегу реки Лыбедь. Шел тогда в квартире бой с меньшевиками об отношении к Государственной думе. И самым страстным оратором оказался невысокий молодой человек с задорным ежиком и удивительным блеском глаз, которые при тусклом свете лампы казались синими.