Текст книги "Фрунзе"

Автор книги: Владимир Архангельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

– Борюсь сам с собой, – ответил он доверчиво.

– Я колебалась бесконечно долго. Но убедил меня Владимир Ильич: солдаты не способны вести войну, Красная гвардия еще не набрала силу. Да и угроза его уйти с постов лишила меня сил бороться против его линии. Вы думаете, ему легко? Я была у него, когда Карахан привез текст Брестского мирного договора и бросил его на стол. Ленин отшатнулся. «Вы хотите, чтобы я не только подписал этот похабный мир, но еще стал бы его читать. Нет, нет, никогда!..» Может, вам поговорить с Владимиром Ильичем?

– Не могу, Елена Дмитриевна! С Лениным надо говорить, бесконечно веря ему. Или кидаться против него в бой, как это делают Химик, Бухарин или дерзкий Ломов. У меня нет ясной позиции. Но голосовать за грабительский мир – нет сил!..

Была встреча и еще с одной женщиной – с Ольгой Розановой, которая представляла на съезде соседей-ярославцев.

– Как вы? – спросил ее Фрунзе.

– С просветлением, Михаил Васильевич! До января все стояли за войну, требовали разорвать переговоры. Революционного пылу было достаточно. А потом угомонились.

– Что так?

– Запись в социалистическую армию прошла плохо. Едва сколотили полк. Так что не до войны сейчас. Конечно, на сердце тоска: контрибуция – шесть миллиардов. Потеряны Польша, Литва, Прибалтика, Украина. Жутко! Но ведь будет светлый день, когда немецкие рабочие спихнут с трона своего кайзера? Вот этой мыслью и держусь!

Делегаты забили зал. Громовым голосом открыл заседание Яков Свердлов. С докладом выступил Георгий Чичерин – по виду профессор, с мягкими манерами и удивительно тихим голосом. Он еще держался неуверенно, так как недавно заменил Троцкого на посту народного комиссара по иностранным делам.

Не скрывая душевной боли и волнения, он сказал:

– Чрезвычайно тяжелы условия мира. Но их надо принять, только в этом спасение новой России!..

Оглушающими овациями встретил съезд Владимира Ильича Ленина. Он стремительно подошел к трибуне, левой рукой приглаживал редкие волосы. Ему аплодировали долго. И со всех сторон что-то кричали недоброжелатели. А он стоял спокойно, поглядывая на часы. И в наступившей вдруг тишине послышался его звонкий голос:

– Товарищи, нам приходится решать сегодня вопрос, который знаменует поворотный пункт в развитии русской и не только русской, а и международной революции, чтобы правильно решить вопрос о том тягчайшем мире, который заключили представители Советской власти в Брест-Литовске и который Советская власть предлагает утвердить, или ратифицировать…

Он говорил о позорном мире, о Тильзитском мире, от которого не пал немецкий народ, как не падет от Брестского мира народ России. Он говорил о передышке, которую несет этот мир, и о силах революции за рубежом, которые неизбежно придут на помощь пролетариату Советской России.

Каждые пять-семь минут речь его прерывалась то аплодисментами, то истошными криками: «Ложь!», «Демагогия!», «Предательство!»

С содокладом выступил левый эсер Камков. Ужасом веяло от его аргументов: большевики отказались от всех завоеваний революции; возможное спасение страны – в партизанской войне. Одновременно Камков грозился выйти из правительства, потому что в час отчаяния не видел выхода даже в этой войне.

– Мы, товарищи, не скрываем перед вами той печальной истины, что, может быть, выхода нет и в вооруженном сопротивлении!

Мартов вовсе распоясался на трибуне. Он обрушился на всю политику большевиков, сравнил съезд с «волостным сходом», где исправник требует от темных мужиков подчиниться его решению без всякого рассуждения.

В кулуарах продолжал собирать подписи под декларацией «левых коммунистов» Валериан Куйбышев – высокий, лобастый, с кудрявой шевелюрой, – тот самый Адамчик, с которым Фрунзе виделся в Манзурке летом 1915 года.

– Михаил Васильевич? – раскинув руки, шагнул к нему Куйбышев. – Какими молитвами? Откуда?

– Мы ивановские, – Фрунзе обрадовался встрече.

– Так вы же приняли решение против Брестского мира?

– Было такое.

– Рад за вас! Ставьте подпись под декларацией, – Куйбышев решительно подхватил Фрунзе под локоть и указал на столик возле окна.

– Я подпишу, подчиняясь решению комитета. Но при голосовании воздержусь.

– Да вы что? Сговорились, что ли? И Инесса Арманд, и Павел Дыбенко с Емельяном Ярославским, и Григорий Усиевич с Михаилом Покровским ставят точно такое же условие.

– Нет, я не сговаривался, хотя видел Емельяна и говорил с ним. Действую по велению совести, Валериан Владимирович. С Ильичем я не согласен, но не до такой степени, чтобы выступать против него…

Куйбышев прочел декларацию. Ее основная мысль была изложена так: «…Этот договор не должен быть утвержден, напротив, его нужно заменить призывом к священной обороне социалистической революции».

Фрунзе воздержался при голосовании вопроса о ратификации мира. Воздержались и «левые коммунисты»: их сопротивление уже не имело смысла. Ленин увлек за собою две трети съезда: 784 делегата. Противники собрали 261 голос, 115 человек воздержались.

Мирная передышка, о которой говорил Владимир Ильич, была завоевана. Советская власть начала триумфальное шествие по стране, развивая планы хозяйственного строительства, создавая Красную Армию и укрепляя свою основу – союз рабочих и трудовых крестьян. К чести Фрунзе, колебался он недолго. И уже через пять дней при обстоятельной встрече с Яковом Свердловым дал понять, что ивановцы пересмотрят свою позицию и дружно поддержат решения съезда.

– Прекрасно, товарищ Арсений! Кстати, и вопрос о вашей губернии решен. Быть вам «президентом» и шуйским и ивановским!..

– Мы занимали не лучшую позицию в партийной борьбе по поводу Брестского мира, – сказал Фрунзе на II уездном съезде Советов в Шуе. – Наша попытка подправить Ленина в этот критический момент достойна сожаления. Правда революции в том, что на белом свете есть лишь один человек, который истинно выражает интересы Советской власти. Именно он показал нам, как в час смертельной опасности должен действовать пролетарский вождь – со знаменем Маркса в руках, научно, творчески учитывая конкретные исторические условия. Это Ленин. Так будем с ним безраздельно на всех этапах нашей борьбы за коммунизм!..

Мужественно прозвучало признание политической ошибки. Но тот, кто знал и любил своего Арсения, не мог не видеть, какую внутреннюю драму переживал этот цельный, смелый человек, преданный партии.

Рядом с Фрунзе сидел в президиуме Александр Киселев и пристально наблюдал за ним. Арсений был для него эталоном большевика с давних пор. Еще в 1906 году, в Кохме, на Новой улице, старший брат Александра – Василий Андреевич – прятал у себя в доме легендарного шуйского агитатора и всю ночь просиживал у окна, опасаясь налета полиции. И говорил Сашке – в те годы еще несмышленому пареньку:

– Про Арсения молчи, а то голову оторву! Попаду в каталажку – ты его сбережешь! На всю жизнь запомни: один он у нас, других таких нету!

И теперь Киселев видел, как нелегко Арсению: «Кончив доклад, несколько побледнев, он скрестил руки на груди и уперся спиной в стену зала. На лице его явно заметно большое душевное волнение, оно передалось и делегатам. В вале пауза затишья. Близ меня бородатый крестьянин утирал набежавшую слезу. Не мог удержаться и я…»

Никто не судил дорогого человека, который недавно увлек на неверный путь всю эту массу в зале: чистосердечным было его признание в ошибке. И все проголосовали за мир, как призывал он их сегодня.

Когда же Михаил Васильевич сказал при закрытии съезда, что пришла пора расставаться, так как партия направляет его в Иваново-Вознесенск создавать новую губернию, что-то невообразимое началось в зале.

Фрунзе с трудом утихомирил делегатов.

– Друзья мои! Пока суд да дело, я не отказываюсь от ваших полномочий. Буду и в Совете и в комитете партии. И при каждом удобном случае постараюсь завернуть к вам на денек. Ведь рукой подать до Иванова!

Да и на губернский съезд вы почти все приедете непременно. Так что не прощаюсь, а говорю: до свидания, дорогие земляки!..

Поздно вечером нагрянули к Фрунзе человек десять. Пришли в гости со своим самоваром, чтобы выручить Софью Алексеевну: она дома обходилась чайником, согревая его лучинами на загнетке. Кто-то принес картошку и щепоть соли в белой тряпице. Хлеба не оказалось. Но был сахарин. И Михаил Васильевич, изголодавшись по сладкому, кидал в стакан целую таблетку, которая расходилась в кипятке, шипя и пузырясь.

Был голодный, чудесный вечер воспоминаний и радужных прогнозов на ближайшие месяцы. Шла весна, она должна была приманить лето – с овощами, ягодами. А там не за горами и новый урожай!

И всем, кто был в тот вечер, врезался в память образ Фрунзе в расшитой крестом русской рубахе (это свадебный подарок жены!), за веселым самоваром в переднем углу. На две верхние пуговицы расстегнут ворот. И на левой стороне шеи багровый шрам – давний след страшной пытки в Ямском околотке…

Год назад Фрунзе не скрывал удивления – старый каторжанин вдруг сделался начальником народной милиции в Минске! Теперь он стал «генерал-губернатором» всего «Ситцевого края».

21 апреля 1918 года состоялся III съезд Советов Иваново-Вознесенского района. Михаил Васильевич выступил с большим докладом «О текущем моменте». Мир был завоеван, о нем не спорили. Надо было спасать людей от голода. Съезд обратился к трудовому населению губернии – увеличить производство продуктов, поднять производительность труда. Одновременно Фрунзе информировал наркомпрода А. Д. Цюрупу, что фабрики в простое, так как рабочие пухнут от голода.

Цюрупа ответил, что и в столице нет хлеба и надо утилизировать скрытые излишки зерна и муки на местах.

Михаил Васильевич добился решения нового губисполкома: выдавать повышенный паек рабочим, лишить хлеба лиц, не занятых общественно полезным трудом.

Он не терял надежды, что спасти ивановцев может Ленин. И послал ему телеграмму: «Положение безвыходное. Что делать?» Владимир Ильич отозвался немедленно: «Организуйте продовольственные отряды для изъятия излишков хлеба в деревнях».

Отряды были созданы. Они нашли кое-что в кулацких амбарах. Но это была капля в море: не удалось подкормить даже детвору. Фрунзе обратился с воззванием к рабочим и крестьянам губернии: «Чтобы получить хлеб, накормить падающего от истощения труженика, нужны единая воля, единая цель. Наиболее самоотверженные рабочие уже откликнулись на призыв, оставили станки и фабрики и двинули вооруженные отряды за хлебом. Необходимо дотянуть до нового урожая… чтобы получить хлеб из Сибири, с Дона, с Северного Кавказа, Украины».

Но и Владимир Ильич Ленин думал об ивановцах. По его распоряжению в июне 1918 года был направлен из Царицына эшелон с хлебом, тридцать шесть вагонов рогатого скота и два вагона с растительным маслом. И нижегородцы доставили хлеб в адрес Фрунзе спешным маршрутом.

Большевик Фрунзе нес непосильное бремя для блага людей труда в новой губернии.

Софья Алексеевна не скрывала удивления: голодный ее муж, спавший на солдатской койке три часа в сутки, руководил губисполкомом и губернской организацией коммунистов, был главой совнархоза и военным комиссаром. Да еще и «президентом» бывшей «Шуйской республики», где и слышать не хотели, чтобы их Арсений отказался от своих постов в Шуе.

Передышка, о которой говорил Владимир Ильич, оказалась кратковременной, чтобы справиться с голодом, эпидемиями и хозяйственной разрухой. Однако Ленин успел очертить контуры строительства основ социалистической экономики в сурово-простых и гениально-ярких работах: «Очередные задачи Советской власти» и «О «левом» ребячестве и о мелкобуржуазности».

Он призывал преодолеть мелкобуржуазную стихию в новой России, укрепить социалистический уклад хозяйства, чтобы превратить его в господствующий и затем единственный, всеобъемлющий. Диктатура пролетариата – это не только подавление сопротивления внутренних врагов; это и организация всенародного учета и контроля над производством и распределением продуктов; это и воспитание новой трудовой дисциплины, и развитие социалистического соревнования, и повышение производительности труда; это и школа управления на основе единоначалия и хозяйственного расчета.

Ленин призывал не отказываться от государственного капитализма и советовал привлекать к работе в промышленности буржуазных специалистов: их опыт и знания могли послужить при Советской власти строительству социалистической экономики.

Ленинский план захватывал, безгранично расширяя горизонты. Но чудовищно угнетал голод. В красном Питере хлебный паек сократился до осьмушки, в Москве и в Иваново-Вознесенске выдавали не больше четверти фунта. Временный выход был найден в продовольственной диктатуре. Этой же цели служили и комитеты бедноты в деревнях. У открытых саботажников и спекулянтов хлеб отбирали начисто; кулаков заставили продавать зерно государству по твердым ценам. После Петрограда и Москвы ивановцы направили в глубинные районы страны самые крупные продовольственные отряды. Наконец, появилась возможность выдавать работающим до фунта хлеба в день…

В это голодное время Михаил Васильевич жил, как и все его близкие друзья – в горении, в подвиге. И таял на глазах: иногда трудно было узнать в отощавшем бородатом человеке с густой шевелюрой, где с каждым днем прибавлялись серебристые нити, вчерашнего Арсения. На костистых висках нервно пульсировали голубые жилки, часто в глазах появлялся болезненный блеск. Через день, через два мучили его боли в желудке; он подбирал колени под подбородок и скрывал слезы, что-то мыча себе под нос. От боли стал искать спасения в соде. Боль затихала, но еще острее ощущался голод.

В небольшой бывшей гостинице на Напалковской улице, где устроили общежитие для работников исполкома, занимал он с Софьей Алексеевной две комнатки. Было в них пусто и холодно. У «генерал-губернатора» – солдатская койка с серым байковым одеялом, стул и письменный стол, заваленный книгами и журналами; у его жены – пружинный матрац на грубых самодельных ножках, ситцевое покрывало на нем; дубовое кресло у окна и на гвоздиках накрытые марлей от пыли три платья и потрепанное зимнее пальто.

Дома не столовались. Только изредка завтракали, если Фрунзе не уходил по делам до света: кусок тяжелого хлеба с примесью картошки и кипяток с сахарином. И как праздник – ломтик конины и две-три стекляшки монпансье.

В одно такое утро, в ранних сумерках рассвета, ввалились к Фрунзе четыре бородача в новых лаптях – ходоки от Суздальской коммуны. Огляделись, сели на край койки. И – за разговором – попросили наряд на четыре плуга и на пять ведер керосину.

– Плуги есть, вам выдадут, вот бумага, – Фрунзе написал распоряжение. – А с керосином – швах, может, перебьетесь до осени?

– Закавыка, товарищ Арсений! Бабы – в голос: обрыдло им сидеть при лучине. И все подзуживают: «Коммунары голодраные! Мало, что без порток сидите, так еще в потемках!» Оно бы можно и перебиться, как ты сказал. Одначе момент такой… сам понимаешь. Без керосину домой хоть и не вертайся!

– Ну коли так, будем искать! Идите ко мне в канцелярию, я – мигом!

Бородачи замялись. Один из них вышмыгнул в коридор и вскоре вернулся с валенками и с мешком.

– Наслышаны, голодуешь ты крепко, товарищ Арсений. И знаем – взять тебе негде. А кабы и знал бы – не взял. Прислали тебе от коммуны с пудишко гречки. Ну, а валенцы – в придачу. Только ты не думай чегось – от души, ей-богу!..

Валенки оказались кстати: Софья Алексеевна недомогала всю зиму и не могла отогреться. А с крупой вышла история. Ее передали в столовую. Николай Жиделев распорядился тайком от Фрунзе: беречь ее пуще глаза, через день варить по тарелке для Михаила Васильевича и его жены. Растянулся пудишко на два месяца. И Фрунзе иногда допытывался у Жиделева:

– Что-то я не пойму, Николай Андреевич, где вы раскопали такие запасы?

– Сорока на хвосте принесла! Ешьте, пока дают!..

Трудной была передышка, но и она скоро закончилась.

Идеологическую диверсию против Советской России начала за рубежом печать правых социалистов. Особенно постарались три «апостола» из II Интернационала: Карл Каутский, Отто Бауэр и Рамсей Макдональд. Они кинули в Ленина теоретический «кирпич», чтобы оправдать интервенцию и ослабить влияние идей Октября в мировом рабочем движении.

Разговоры о социалистической революции в России – пустые бредни, рассуждали эти верные слуги капитала. Октябрь – всего лишь запоздалая буржуазная революция. Ее символ – Учредительное собрание. Роспуск собрания большевиками – насилие над демократией. А пролетарская революция просто невозможна в отсталой крестьянской стране, где семь человек из десяти не имеют понятия об алфавите. Советская власть временна, непрочна, она скоро погибнет. И не спасет ее красный террор против инакомыслящих, так как он признак бессилия и отчаяния!

Словом, «падающего толкни»! Такие выводы моментально сделала буржуазная печать Америки. Но в своих посылках пошла другим путем, чем выжившие из ума «апостолы»: надо спасать русский народ от большевиков и… от немцев.

Государственный департамент США с легкой руки посла в России Д. Френсиса весьма оперативно состряпал фальшивку. Так появились на свет пресловутые «Документы Сиссона» («United States. The German-Bolshevik conspiracy» – «Документы о германо-большевистском заговоре»).

Развесистая была «клюква»: Ленин еще до Октября заключил тайную сделку с германским командованием; немцы подсказали, и большевики осуществили Октябрьскую революцию; германский генеральный штаб финансировал их пропаганду в русской армии, что привело к разложению частей Западного фронта, и в дни Брестского мира Ленин и его товарищи действовали как германские агенты. Оставить Россию без помощи в данный момент – значит отдать ее под эгиду Вильгельма.

Под таким флагом и начались походы Антанты. В марте 1918 года англичане высадили десант в Мурманске, затем в Архангельске и на Онеге. В первых числах апреля японцы оккупировали Владивосток. Вслед за ними прибыли английские, французские и американские войска. Внутри страны начали плести заговоры и поднимать восстания эсеры, анархисты и меньшевики…

Михаил Васильевич сосредоточил всю полноту власти в новой губернии в своих руках и действовал быстро и смело. Эсеры и меньшевики не шли в счет: в Иваново-Вознесенске они были банкротами. Но оставались анархисты.

– Темная публика под черным знаменем! – говорил он. – Подонки, уголовники и скрытые враги революции. С ними надо кончать!

9 мая 1918 года в газете «Рабочий край» он обосновал свои меры против анархистов, которые захватили в Иваново-Вознесенске несколько особняков и натащили в них оружия. «Не для идейной борьбы, а для разгрома Советов и их организаций производились эти захваты, и не во имя идейных побуждений производились погромы и грабежи на улицах. В борьбе с такими лицами Советской власти приходится прибегать к мерам охранительного порядка…»

Операция против анархистов прошла блистательно, и через неделю в городе уже позабыли о «черных» погромщиках.

Словно заглядывая в будущее, где военной работе придется отдать весь пламенный жар сердца, Фрунзе торопился решить тысячи неотложных дел, связанных с экономикой и культурной жизнью новой губернии.

Он распределял рабочую силу по национализированным фабрикам, чтобы равномерно загрузить все станки; и успел добыть хлопок в Туркестане, пока не перерезали дорогу в Среднюю Азию восставший чехословацкий корпус и эсеро-меньшевистские путчисты в Самаре; и каждый день бился за топливо. На каком-то этапе помог ему техник Кашин из Шуи: он предложил отказаться от нефти, путь к которой уже был отрезан.

– У меня такая придумка, товарищ Арсений: давайте снимем форсунки и поставим к котлам шахтные топки. Тогда пойдут в дело древесные обрезки, смолистые пни, опилки.

– Золотой вы человек, Кашин! – Фрунзе готов был обнять умного, думающего мастерового. – Так выручили, что и слов нет!

А потом осенила Фрунзе мысль о торфе. Ведь почти вся губерния покоится на его мягкой подушке! Миллионы пудов топлива, ни дать ни взять – богатейшая кладовая солнца! Товарищи составили проект, Фрунзе переслал его Ленину. Совнарком отпустил средства, по узкоколейкам двинулся торф на фабрики. Это была важная победа.

Распустили «Общество фабрикантов». Старые промышленники рассосались по стране. А кое-кто из молодых не отказался сотрудничать с новой властью. Так, сын Мефодия Гарелина встал во главе одной из фабрик. За ним потянулись и другие.

Теперь надо было засесть за перспективный план развития губернии. Затем централизовать управление и подобрать большую группу людей на ответственные посты. В ближайшем окружении Фрунзе оказались крепкие кадры, в основном связанные подпольем: И. Любимов, Н. Жиделев, Ф. Самойлов, С. Балашов, П. Батурин, А. Воронений. И – из молодых – Д. Фурманов. В совнархозе подобрались отличные помощники: Климохин, Тимофеев, Никольский, Фирсов, Лопатин, Смородинов.

Александр Воронский и Дмитрий Фурманов, наделенные недюжинным литературным талантом, сохранили для нас свой тонкий рисунок Арсения тех пламенных дней.

Воронский был на год старше Фрунзе и в один год с ним вступил в партию. Он сидел в тюрьмах и отбывал ссылки и рассматривал Арсения как старый соратник по большевистскому подполью. «Мировая, безличная правда крутой и богатой современной революционной эпохи нашла в его личности одно из самых совершенных воплощений. Он был нашей гордостью, нашей надеждой, нашей защитой и нашей радостью».

Воронский отмечал в Арсении мужественное и доброе сердце, спокойную рассудительность и горячее человечье чувство любви и содружества. «За людей своих надежд и идеалов он умел постоять до конца. Здесь он не знал пощады к врагу, изменникам и ренегатам. И он умел быть другом».

Горячо любил Арсений мир упорных ткачей, потомственных металлистов, мир ни с чем не сравнимого большевистского подполья, профессиональных революционеров. И его тоже крепко любили, уважали, и ему верили.

«Жизнь его была воистину героична. Жалкое себялюбие было чуждо ему. Он ценил полновесной ценой революционную отвагу, он всегда был в действии, слово не расходилось у него с делом, он любил то, что называют испытанием судьбы. Это о нем, о таких людях знаменитый пролетарский художник сложил своего «Буревестника», и «Песню о Соколе», и легенду о Данко».

Арсений не был романтическим подвижником: партия научила его сочетать отвагу и храбрость с разумным учетом. И при всем этом было что-то «уютное, домашнее в нем, давно знакомое и знаемое. На вершинах власти одни из выдающихся, замечательных людей управляют и руководят… другие сильны дисциплиной, третьи – деловитостью и практицизмом, четвертые – дипломатичностью и приспособляемостью… Товарищ Фрунзе создавал вокруг себя среду крепкого, сердечного и отрадного содружества».

Во всем он был прямодушен и открыт. «Он был слишком духовно богат, чтобы идти кривыми, окольными дорогами. Природа дала ему еще один богатый дар: щедрый инстинкт жизни. Не раз эти могучие силы спасали его от гибели в трудных и опасных положениях, не раз они подсказывали ему ясное, точное движение руки, глаз, мысли и чувства. Тщетно вытравляли их в нем царские удавники, непосильная и непомерная работа… – соки жизни были в нем неиссякаемы».

Воронский хорошо знал Фрунзе: он редактировал газету «Рабочий край» и замещал Михаила Васильевича в губернском комитете партии, пока не возвратилась в Иваново-Вознесенск Ольга Варенцова. И его строки об Арсении оставляют сильное впечатление.

Хорошо знал Михаила Васильевича и трепетно учился у него Дмитрий Фурманов. Но Митяй – как звали его в кругу друзей – был молод и представлял поколение, идущее на смену подпольщикам.

В двадцать шесть лет он не сразу после Февраля и Октября стал большевиком. Поначалу верил в Керенского. Но контрреволюционный террор русского наполеончика летом 1917 года насторожил его и озлобил, потому что репрессии были направлены только против рабочих, а фабриканты и торговцы благоденствовали.

В поисках пути к революции Митяй барахтался то в тенетах эсеров, то в тенетах максималистов. Но… «жизнь толкнула работать в Совете рабочих депутатов (товарищем председателя), дальше – в партию к большевикам в июле 1918 года – в этом моем повороте огромную роль сыграл Фрунзе: беседы с ним раскололи последние остатки анархических иллюзий».

Одна из бесед была решающей.

– Мне кажется, Дмитрий Андреевич, что вы сложившийся большевик, – сказал Фрунзе. – В Совете вы проводите нашу линию. А почему не в партии? Или вам работа не по душе?

– Не говорите так, Михаил Васильевич! По душе, по душе! Она мне стала родной и близкой. Но у меня драма: как идти к большевикам, когда на мне пятно эсера и анархиста? С другой стороны, я не мыслю работы без вас. И скажу откровенно: я навсегда с вами!

– А знаете, я был в этом уверен, потому что внимательно следил за вашей деятельностью. И потому с легким сердцем рекомендую вас в партию…

С юношеских лет и до конца своей короткой жизни Митяй вел дневник, подкупающий искренностью и суровой правдой. И много страниц в нем посвящены образу Арсения – учителя и друга.

Вот первая запись о заседании вновь созданного губ-исполкома: «Председателем собрания избрали Фрунзе. Это удивительный человек. Я проникнут к нему глубочайшей симпатией. Большой ум сочетался в нем с детской наивностью взоров, движений, отдельных вопросов. Взгляд – неизменно умен: даже во время улыбки веселье заслоняется умом. Все слова – просты, точны и ясны; речи – коротки, нужны и содержательны; мысли – понятны, глубоки и продуманны; решения – смелы и сильны; доказательства – убедительны и тверды. С ним легко. Когда Фрунзе за председательским столом, значит что-нибудь будет сделано большое и хорошее».

Эти записи относятся к началу февраля 1918 года, к первым неделям знакомства Фурманова с Фрунзе. И служат абрисом тех воспоминаний, которые были написаны позднее.

«Я первый раз увидел его на заседании и запечатлел в памяти своей добрые серые глаза, чистое бледное лицо, темно-русые волосы, откинутые назад густой волнистой шевелюрой. Движенья Фрунзе были удивительно легки, просты, естественны – у него и жестикуляция, и взгляд, и положенье тела как-то органически соответствовали тому, что он говорил в эту минуту; говорит спокойно – и движенья ровны, плавны и взгляд покоен, все существо успокаивает слушателей; в раж войдет, разволнуется – и вспыхнут огнями серые глаза, выскочит на лбу поперечная строгая морщинка, сжимаются нервно тугие короткие пальцы, весь корпус быстро переметывается на стуле, голос напрягается в страстных высоких нотах, и видно, как держит себя Фрунзе в узде, как не дает сорваться норову, как обуздывает кипучий порыв. Прошли минуты, спало волненье и – вошли в берега передрожавшие страсти: снова кротки и ласковы серые глаза, снова ровны, покойны движенья, только редко-редко вздрогнет в голосе струнка недавнего бурного прилива…

Обобщения с ним, видимо, у каждого оставался аромат какой-то особой участливости, внимания к тебе, заботы о тебе – о небольших даже делах твоих, о повседневных нуждах».

С тех пор как начал себя помнить Фрунзе, он учился беспрерывно: даже тюрьма, каторга и ссылка не смогли угасить жадного интереса к экономической науке, к философии, истории, языкам и военному искусству.

Только-только утвердившись в гимназии, затем в институте, на Талке и всюду, где окружали его товарищи, он учил других – давал уроки, читал лекции, вел беседы, говорил на митингах.

А теперь, когда была исправлена вековая ошибка в административном делении бывшей Российской империи и появилась новая индустриальная губерния в центре страны, давняя мысль Фрунзе – просветителя, пропагандиста, организатора – не давала ему покоя. И однажды он развил ее перед товарищами:

– Нельзя ни на минуту забывать о народном просвещении. Ткачи нам не простят, если мы не примем меры: дети и молодежь должны учиться, несмотря на тяжелую обстановку в стране. Предлагаю создать Политехнический институт. Именно он даст нам инженеров и мастеров для текстильной промышленности. А уж новая наша интеллигенция поставит производство на высокой технической основе и ликвидирует кустарничество и непосильный труд на фабриках.

Ивановцы горячо откликнулись на призыв Арсения и направили ходатайство в Москву. Луначарский и Покровский одобрили план в Наркомпросе, Владимир Ильич подписал декрет Совнаркома. И с осени 1918 года дети ткачей заполнили аудитории института.

Разумеется, не все было так просто. Наркомпросу надо было представить список преподавателей, а в Иваново-Вознесенске своих профессоров не оказалось. Фрунзе выехал в Москву за несколько дней до открытия V Всероссийского съезда Советов и сказал Луначарскому, что он навербует преподавателей в Москве.

– Но ведь их надо возить, надо кормить… Впрочем, я не сомневаюсь, что вы все это продумали. Помните, как мы ехали на четвертый съезд в Стокгольм на палубе грузового парохода? Момент был волнующий: пароход сел на камни, вода хлынула в котельную, от взрыва мы с вами едва не вылетели за борт. Как картинно изнывали в страхе меньшевики, ломая руки: «Измена! Измена!» А вы спокойно ловили разбежавшихся по палубе красивых цирковых лошадей: у них испуганные глаза горели фиолетовым светом. А потом умело распоряжались возле насоса – им мы откачивали воду. В вас есть что-то… Символическое, окрыляющее… Идите к профессору Зворыкину – это нужный вам специалист текстильного дела. Пойдет навстречу – считайте, что люди у вас есть: у него масса коллег, они ему доверяют…

– Академический паек нашим ученым вы дадите, Анатолий Васильевич. А вагон для них я достану.

– Сдаюсь! И – в добрый час!..

За пять дней в преддверии V съезда Советов, в бывших барских квартирах, кое-где уже набитых до отказа разношерстной публикой, самостийно подселившейся к профессорам, не один раз видели коренастого человека в военной гимнастерке, синих брюках и навакшенных сапогах. По имени и отчеству он спрашивал то профессора, то доцента, то инженера. И те несказанно удивлялись, откуда их знает этот ивановский «губернатор», похожий лицом на ученого, костюмом – на красноармейца, чудом доставшего офицерский пояс и хромовые сапоги. Но говорил он убежденно, страстно, и столь чистыми были глаза у большевика, что с ним хотелось работать.

При открытии съезда Фрунзе снова встретился с Луначарским:

– Семнадцать пайков, Анатолий Васильевич! Прошу оформить. И вагон получен.

– Уже? – удивился Нарком.

– Да. И человек десять навербуем в Питере. Туда согласился поехать Зворыкин: он теперь наш посол по ученой части…

Фрунзе не удалось самому выехать в Петроград. Начался съезд – с отчетом Совнаркома и ВЦИК. Да еще стояли в повестке дня два важных вопроса: о первой Конституции РСФСР и о всеобщей воинской повинности для трудящихся. И работа съезда едва не была сорвана мятежом левых эсеров 6 июля 1918 года.