Текст книги "Фрунзе"
Автор книги: Владимир Архангельский
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)
Падение Колчака
В апреле 1919 г., в момент наивысшего развития наступления колчаковской армии и создавшейся угрозы Казани, Симбирску и Самаре, был назначен командующим четырьмя армиями южного участка Восточного фронта (4-я, 1-я, Туркменская и 5-я). Организовал и провел удар во фланг наступавшим колчаковским армиям из района Вузулука, приведший к срыву наступательной операции Колчака и к быстрому отходу его армии на всем Восточном фронте.
Оставаясь командующим Южной группой, принял непосредственное руководство Туркестанской армией, действовавшей на уфимском направлении Провел Уфимскую операцию и переправой черев реку Белую 7–8 июня разбил войска противника, защищающие подступы к Уфе, и 9 июня занял последнюю. За эту операцию награжден орденом Красного Знамени.
В конце июня получил назначение командующим всеми армиями Восточного фронта. Руководил операциями армий фронта до момента захвата нами Челябинска и перехода черев Уральские горы по всему фронту.
M. Фрунзе
Штаб 4-й армии размещался в Самаре. Михаил Васильевич прибыл туда 31 января 1919 года.
Унылым казался прифронтовой город: в нем, как во взбаламученном море, еще не отстоялась пена и грязь после волнений и бури. На пустырях и площадях – обрывки ржавой и рваной колючей проволоки. На базарах – темные личности, промышляющие заграничным барахлом. В деревянных домишках – перепуганные обыватели, выглядывающие одним глазом на улицу в щелку ставен. Заснеженная станция забита составами: в одних – красноармейцы, в других – мешочники. Неприкаянные подростки то шныряют между вагонами, то кучками греются у костра. И в кромешной ночной тьме, на тропках в снегу – молчаливый ночной патруль.
Днем Фрунзе бывал у Куйбышева и с Новицким разбирался в делах армии; по ночам, надев валенки и накинув на плечи шинель, как детективный роман читал груду изданий, опубликованных в Самаре в долгие недели мятежа: он хотел понять, куда занесла его судьба и каков у него тыл в борьбе с Колчаком.
В начале июня Николай Подвойский взял на себя руководство ликвидацией чехословацкого мятежа. Но сдержать натиск врага не удалось, и 8 июня 1918 года Самару пришлось сдать. Зарево освещало путь интервентам, и город утопал в дыму: на мельнице Соколова горело зерно и десятки тысяч пудов нефти.
Контрреволюционный переворот совершился. Власть перешла в руки комитета членов Учредительного собрания (Комуч) в составе пяти эсеров. Самарскую губернию представляли И. Брушвит, П. Климушкин и К. Фортунатов, Тверскую – В. Вольский, Минскую – И. Нестеров.
– Смотри, куда залетел, голубчик! – сказал себе Фрунзе. – Очень хорошо помню этого рыжего типа. Зверская была у него физиономия, когда белорусские старики несли меня на руках в президиум съезда и приговаривали: «Руководи нами, Михаил Александрович, не слушай болтунов, вроде Нестерова!..»
Вот и «Самарские ведомости», в них приказ № 1 этой эсеровской пятерки: «Именем Учредительного собрания большевистская власть в г. Самаре и Самарской губернии объявляется низложенной. Все комиссары отрешаются от занимаемых ими должностей».
Господа восстановили городскую думу и земскую управу. И начали формировать Народную армию. Советы распустили, но пообещали снова их выбрать на рабочей конференции в условиях свободы слова, печати, собраний и митингов. Демагогия выпирала из каждой строки приказа, который кончался словами: «Единая независимая свободная Россия. Вся власть Учредительному собранию» – вот лозунги и цели революционной власти».
Хитро сплели этот приказ господа эсеры! А действовать стали зверски: самосуд над председателем ревтрибунала Венцеком и над комиссаром жилотдела Шульцем. Убийство матроса Буданова, медицинской сестры Вагнер и молодого большевика Длуголенского. Расстрелы красноармейцев на мосту через Самарку, расправа на Николаевской улице и в темных переулках. И на фоне слов о свободе – царские флаги на балконах…
Верные себе, выворачивались наизнанку меньшевики, раболепствуя перед эсерами по старой формуле Мартова: «Медленным шагом, робким зигзагом». В Комуч они не вошли и своим присутствием не удостоили земскую управу. Зато постарались захватить городскую думу и профсоюзы. Созвали рабочую конференцию в театре «Олимп» и вещали: «Буржуазного правительства не будет, как не может быть и возврата к большевизму». Союз кожевников, где главенствовали меньшевики, выступил за Советскую власть, но «без комиссародержавия». Меньшевики пели на своих собраниях: «Смело, товарищи, в ногу!» А в тюрьму на их глазах согнали 1680 политических заключенных. И выплачивали жалованье бывшим советским служащим за время антисоветской стачки.
Красная Армия теряла города по соседству с Самарой. Пала и станция Кинель, где держался Валериан Куйбышев с товарищами. Народная армия тем временем набирала силу и откровенно заявила о своей цели: активная борьба во всей России с большевиками за установление народовластия. И – война с Германией. В армию хлынули офицеры, прекрасно понимая, за кого они будут драться.
13 июня с войсками Комуча соединились уральские казаки. В городе слишком запахло белогвардейщиной. И к рабочим пришлось обратиться с просьбой: «Не выражать неудовольствия по поводу ношения казаками погон».
Появились большевистские прокламации в Самаре. Но в упоении близкой победы ни эсеры, ни меньшевики не придали им значения, потому что Красная Армия сдала Ставрополь, Новоузенск и Бугуруслан.
Пышно расцвели торжественные приемы, чаепития, потому что пожаловали французские представители Жанно и Комо. А следом за ними – оренбургский казачий атаман Дутов. Он вошел в состав Комуча, оговорив автономию оренбургского казачества. Его чествовали казаки, белочехи и Народная армия. Произвели в генералы. И он, окрыленный, отбыл к своим частям.
Потом всплыл на поверхность подполковник Каппель. Он взял Симбирск, и ему Комуч выразил благодарность 22 июля. Затем Каппеля произвели в полковники и назначили командующим всеми действующими войсками Народной армии.
Вскоре был прием по случаю приезда представителей Уральского войскового правительства.
Не было лишь на этом пиру Комуча «свадебных генералов». Но и они скоро появились: «бабушка русской революции» Брешко-Брешковская, Авксентьев, Аргунов, Павлов и будущий товарищ министра продовольствия у Колчака – Знаменский. Меньшевики истребовали на свою областную конференцию члена ЦК Майского. Белочехи и Народная армия взяли 19 августа Николаевск, но через два дня сдали его Василию Чапаеву.
Окреп и стал реальной силой в городе подпольный Самарский комитет РКП (б). Он призвал рабочих к политическим забастовкам и считал неизбежным «поддержать и развить проявление гражданской войны, не останавливаясь перед боевыми задачами для восстановления Советской власти в Самаре».
В Комуче кое-кто стал понимать, что «свадебный пир» может обернуться похоронами. По этой причине эсеры захлопотали о консолидации. После политической «чашки чаю» у французского вице-консула Комо, где заседали Брешко-Брешковская и Авксентьев, уполномоченный Чехословацкого национального совета доктор Влассак, консулы США Гадлей и Вильям, представители Польской рады Вержбицкий и Уральского войска – Фомичев, кадет Кудрявцев и меньшевик Лепский, оформился союз «Возрождения России».
И хоть прибыл после этого в Самару председатель Учредительного собрания В. Чернов – лидер эсеров, но и он не мог спасти положения: Комуч издал приказ о создании высшей эвакуационной комиссии для разгрузки Самары. И уже мало кто слушал басни Комуча о том, что «успехи советских войск кончаются» и что «Казань и Симбирск скоро будут взяты обратно». В городе началась паника: поспешно снялись промышленники, купцы, помещики; за ними крупные чиновники, спекулянты и кое-кто из офицеров. Наконец, побежали к Колчаку вожди Комуча и шумная свора меньшевиков…
Ветром революционной бури пахнуло на Фрунзе со страниц газет и журналов, когда он увидел телеграмму председателя РВС 4-й армии и члена ВЦИК Линдова в адрес Ленина и Свердлова:
«7-го октября доблестная 4-я армия вступила в Самару, белочехи и все другие белогвардейцы бегут. Мосты через реку Самарка были взорваны. Красноармейцы перешли по понтонному мосту и, приветствуемые многочисленными рабочими массами, вступили в Самару. Трудно описать встречу, которую устроили нашей Красной Армии рабочие, население. У многих рабочих были слезы на глазах. Вечером в городе проходили манифестации. Рабочие празднуют свое освобождение от белогвардейского плена».
Фрунзе, взволнованный, ходил по салону вагона.
– Как обидно, что погиб такой коммунист! – сказал он своему адъютанту Сергею Сиротинскому.
– Кто, товарищ командарм?
Странно было слушать в устах Сергея такое обращение. Фрунзе знал своего адъютанта больше десяти лет, еще по Шуе, когда тот после окончания владимирской духовной семинарии учительствовал в Воскресенской рабочей школе. Но, видимо, так положено! Теперь даже самые близкие друзья в обстановке службы не назовут его Арсением или Мишей.
– Ты хоть с глазу на глаз называй меня по имени-отчеству… А речь идет о Гаврииле Линдове, которого убили свои же парни, одураченные эсерами, десять дней назад. Мы должны побывать в той части…
– Не опасно ли, Михаил Васильевич? Только вступили в должность – и уже ищете петлю для шеи!
– Это разговоры не по уставу, Сергей Аркадьевич! Мы будем искать опасность каждый день. Где опасно, там и должен быть командующий. Французы прекрасно выразили это поговоркой: «На войне как на войне!»
Ближайший тыл не казался надежным. Многие эсеры и меньшевики после взятия Самары не добежали до Колчака, рассеялись по казачьим станицам, по селам, городам и деревням, проникли в части 4-й армии и сеяли смуту.
Обстановка для них была подходящая. Армия сформировалась летом 1918 года из партизанских и красногвардейских отрядов, куда проникли кулаки и другие враждебные элементы. В командном составе встречались люди нестойкие, и среди них можно было развивать настроения партизанщины, зазнайства и недооценки военных специалистов старой армии.
Надо сделать армию боеспособной. Но как? И в какой мере укрепить ее верными людьми и оснастить вооружением? Ведь против нее по фронту в 350 верст действовала Отдельная Уральская армия: почти 11 тысяч бойцов, и среди них больше половины конников. Белые отлично экипированы и не знают голода. И, судя по всему, скреплены железной, палочной дисциплиной. И действуют в родном краю, где всюду им уготован и стол и кров.
Конечно, командарму-4 было нелегко. Ведь никто из гражданских лиц в партии не начинал командную военную деятельность с такой высокой должности – почти все вступали в дело на роли комиссаров. Но с помощью опытных военных специалистов Федора Новицкого и Дмитрия Карбышева Михаил Васильевич быстро разобрался в штабных и оперативных документах армии.
В общем-то обстановка в полосе дислокации войск была и сложной и тяжелой, но не в такой мере, чтобы не видеть моментов и благоприятных.
Колчак еще не перевалил через Уральские горы: он собирал свои армии в кулак на просторах Сибири. После славных ударов Красной Армии осенью 1918 года Волга была очищена от противника на всем протяжении. Крепкие коммунисты держали на ней ключевые позиции: в Симбирске – Иосиф Варейкис, в Самаре – Валериан Куйбышев.
Но упорно держались оренбургские и уральские казаки. И стремительными налетами конницы расстраивали тыл 1-й и 4-й армий.
Крепким орешком оказался Уральск. Три раза штурмовали его красные бойцы. Но в суровую уральскую зиму победы не добились. «Много доблести проявлено было, особенно в этом районе, военными комиссарами и вообще политическими деятелями, – писал Фрунзе через год. – Много тяжких потерь понесла здесь партит коммунистов. Среди них погиб один из просвещеннейших и доблестных политических вождей… товарищ Линдов».
Но не напрасными были эти жертвы. За девять дней до приезда Фрунзе в Самару, 22 января, был взят Оренбург. А через два дня решилась и судьба Уральска – штурмом взяли его красные части.
Теперь надо было развивать победный прорыв на Туркестанском направлении – к хлебу, к нефти, к хлопку!
Но армия была раздроблена. Отдельный крупный отряд – в отрыве от других частей – действовал в районе городка Александров-Гай (250 верст на юго-запад от Уральска); Николаевская дивизия выдвинулась чуть восточнее Уральска – к Илецкому городку. Малые гарнизоны раскинуты по всему фронту. И из Уральска шли тревожные вести о партизанских выходках бывшей чапаевской вольницы и о какой-то непонятной междоусобице между двумя комендантами города.
Фрунзе распространил приказ о своем вступлении в должность. Дал в нем политическую оценку событиям момента и заявил, что он намерен последовательно и строго консолидировать все здоровые силы армии. «Вступая ныне в командование 4-й армией, я уверен в том, что сознание важности и святости лежащего на нас долга близко сердцу и уму каждого красноармейца.
Невзирая на все попытки черных сил посеять рознь и смуту в ее рядах, армия должна пробить дорогу к хлебу, хлопку, железу, нефти и углю, должна проложить тем самым путь к постоянному прочному миру. Я надеюсь иметь в каждом из вас верного товарища и сотрудника по исполнению этой великой задачи, возложенной на нас страной. Чем дружнее будет наш напор, тем ближе желанный конец.
Я надеюсь, что совокупные усилия всех членов армии не дадут места в рядах ее проявлению трусости, малодушия, лености, корысти или измены. В случае же проявления таковых суровая рука власти беспощадно опустится на голову тех, кто в этот последний решительный бой труда с капиталом явится предателем интересов рабоче-крестьянского дела.
Еще раз приветствую вас, своих новых боевых товарищей, и зову всех к дружной, неустанной работе во имя интересов трудовой России.
Командующий 4-й армией, член Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, бывший окружной военный комиссар Ярославского военного округа Михаил Михайлов – Фрунзе».
Михаил Васильевич не отметил в приказе, что он старый коммунист и каторжанин, посланный на фронт партией. Партизанская вольница увидала в его обращении к войскам только ограничение своего своенравия и сейчас же пустила слух, что сел ей на шею царский генерал, из немцев, какой-то фон Фрунзе. И нетрудно было понять, откуда дует ветер: белогвардейцы клятвенно утверждали, что на Западном фронте в 1916 году им был знаком бригадный генерал Михайлов, почему-то именующий себя Фрунзе…
– Что слышно в Уральском районе, Федор Федорович? – как-то спросил командующий.
– Мятеж на станции Озинки подавлен. Взяли кучку эсеров в 22-й стрелковой дивизии. Красноармейцев не трогали: им передано, что свой позор они смогут смыть только кровью в бою.
– Отлично! Через два дня едем в Уральск!
Федор Федорович крепко привязался к командующему и, боясь на первых же шагах поставить его под угрозу самосуда в беспокойных частях, молитвенно сложил руки на груди.
– Сначала Сиротинский, теперь – вы! Мы же не в куклы играем, мой генерал! Черт возьми! Я приехал командовать армией, а не просиживать штаны в штабе или заливать его слезами!
– Слушаюсь! Как с охраной?
– Поедем втроем! Вы, я и Сиротинский. Пусть уж Троцкий возит в своем поезде едва ли не полк. А наша охрана – доброе расположение к бойцам и искреннее слово. Готовьтесь. Для всяких срочных дел – я у Куйбышева…
Валериан Владимирович не скрывал своих симпатий к командарму-4. Но, к сожалению, встречи с ним были мимолетны, и всякий раз разговор проходил в телеграфном ключе.
– Я забираю вас в свою армию, – сказал Фрунзе. – Ленин и Свердлов уже информированы.
– И это за моей спиной?
– Так ведь в интересах фронта!
– Понимаю. И не протестую. Только у меня в марте губернская партийная конференция.
– Я подожду. И Колчак до того времени не двинет свои армии. Самарским коммунистам я скажу речь, и они временно отдадут Куйбышева. Сожалею, что у вас погиб отличный помощник Мягги. Но есть же люди, способные руководить губернией: Галактионов, Струппе, Сперанский, Милонов и другие.
– И – Владимир Тронин.
– Этого уже нет: я забираю его немедленно.
– Вот не знал за вами такого! – Куйбышев развел руками. – Просто разоритель губернии!
– Будем живы, все вернемся к родным пенатам. Кстати, мне нужны кое-какие самарские фонды для наградных за взятие Уральска. Что посоветуете?
– Шашек нет, все револьверы у вас. Кажется, есть на складе сотни часов: и золотые, и серебряные, и чугунные «луковицы» от Павла Буре. Могу отдать.
– Часы – это хорошо! И есть еще просьба, Валериан Владимирович. Прибудет без меня отряд ивановцев. Прошу встретить его и направить ко мне в Уральск Андреева, Волкова, Фурманова и Шарапова…
Через день самарские часовщики и граверы подготовили большую партию карманных часов с красивой вязью на крышке: «За Уральск», «За храбрость». И Сиротинский заполнил ими поместительный портфель.
7 февраля 1919 года, на рассвете, командарм-4 на перекладных тронулся в сторону Уральска. Бескрайная степь четыре дня то слепила глаза при ярком солнце, то густо накрывала метелью. Скрипели сани на наезженной дороге, вязли в чичерах, проваливались в снежные заметы по оврагам.
Через несколько дней проехал по этой же дороге и Фурманов, записав в дневник свои впечатления. «Мы ехали степями… и дивились на сытую жизнь… богатых сел, деревень. После голодного Иваново-Вознесенска, где месяцами не давали хлеба ни единого фунта, где жили люди картофельной шелухой, а картошку ели взасос и на закуску, нам после этого сурового голода степная жизнь показалась сказочно привольной, удивительной и не похожей ничуть-ничуть на ту жизнь, которою жили мы вот уже полтора голодных года.
Было здесь и другое, что отличало степную жизнь от нашей северной: близкое дыхание фронта. Степь была как вооруженный лагерь: она полна была и людьми, и лошадьми, и скотом, и хлебом – мобилизована для фронта. Здесь и разговоры были особенные – все про полки, про казачьи сотни, про недавние бои, про смерть близких людей. Попадались то и дело раненые, приехавшие в семьи на поправку. Мы остро чувствовали, что едем в новую жизнь».
Так же ехал в новую жизнь и командарм-4, постепенно вживаясь в обстановку уральской степи, где вот-вот придется бросать в бой массы людей, и пристально вглядывался в ландшафт, и жадно прислушивался к разговорам при ночевках. Бойцы, находившиеся на побывке, старались не задерживаться дома. Это радовало: боевое товарищество окрепло в битвах с беляками, и обстрелянные красноармейцы не желали пропустить «последний и решающий» бой с контрой. Но чем ближе был Уральск, тем чаще критиковали бойцы кой-кого из командиров: мол, и голова у них идет кругом при самой малой победе; и с соседними полками на ножах, словно разным богам молятся; и в загул идут легко, только помани их самогоном; и, бывает, мужика обижают без надобности; а есть и еще похлестче – таскают за собой бабу в обозе. И после откровенной беседы, когда боец выкладывался начистоту, не скрывал он вздоха, что нет над командирами в уральской степи славного рубаки Чапаева…
– А что с ним, Федор Федорович?
– Учится в академии.
– Это я знаю. Меня интересует, почему учиться послали, если о нем так одобрительно отзываются на каждом нашем привале?
– Боюсь, все дело в этой популярности: она и стала для него роковой. Кому-то это не нравилось. Тем более что при крутом нраве он резко отзывался о позиционной тактике войны и требовал большой маневренности.
– Так это то, что нам нужно!
– Вам нужно, и мне, пожалуй, потому что я не расхожусь с вами во взглядах. А кому-то это не нравилось, к примеру, моему коллеге по Отдельной армии Хвесину. Чапаев был с ним на ножах. И об их неприязни сложили анекдот: «Один тонко режет, другой толсто рубит!»
– Не понимаю!
– Хвесин до военной службы был парикмахером, а Чапаев – плотником… Но расстались с Чапаевым чин чином. Я нашел в штабе характеристику. В ней есть все: и умение в боевой обстановке владеть современной массой, и личное обаяние героя, отличающегося беззаветной храбростью, и понимание маневра и удара. Даже сказано, что он обладает военным здравым смыслом.
– Но мне не нравится «здравый смысл» тех, кто усадил за парту образцового командира в такое время. Тут явная ошибка, Федор Федорович! Напомните мне о Чапаеве, когда вернемся в Самару…
А возок все катил и катил. Чем богаче встречались села, тем крепче гуляли там мужики, бабы и подростки по случаю масленицы, открыто гнали самогон в банях и горланили пьяные песни. И под хмельком многие держали себя дерзко и отзывались о войне так, словно не было у них думки в голове, какая им власть лучше. А в бедных деревеньках почти каждый давно определил свое место в строю: сломить бы шею треклятой казаре да взяться за плуг, не опасаясь налета беляков. И Фрунзе задерживался в таких селениях с большей охотой и разговаривал с крестьянами долго, сердечно, объясняя им обстановку в уральских степях. И удивлял Новицкого таким интересом к людям, которые никак не могли решить судьбу победы сегодня, завтра.
– Это от старой привычки агитатора, – посмеивался Михаил Васильевич. – И, между прочим, агитаторы прекрасно знали настроение массы и помогали комитетам выбирать наилучший момент для нанесения удара… Человеку, Федор Федорович, всего дороже человек, особенно когда он с тобой в одной упряжке. Старых генералов не учили такой премудрости, а для нас она – один из путей к победе.
И совсем уж удивился Новицкий, когда в глухой казахской деревеньке командарм привычно расселся на ковре с подушками, подвернув ноги калачиком, с наслаждением пил кирпичный чай с бараньим салом, с молоком и непринужденно беседовал с хозяином на родном его языке.
Раскрывая новые грани в этом удивительном – молодом еще, но седеющем – человеке, бывший генерал не раз высказывал Сиротинскому опасения: доверчив Михаил Васильевич к встречным людям в селах, мало думает, чему подвергает себя в прифронтовой полосе. И торопил возницу, чтобы засветло добраться до селения, где мог стоять хоть и малочисленный, но свой отряд. И все возвращался в подробностях к печальной судьбе Линдова и его товарищей, чтобы Фрунзе сделал для себя серьезные выводы из трагедии на станции Озинки.
События начались там в ноябре 1918 года. 22-я стрелковая дивизия 4-й армии держала фронт против Уральска, прикрывала подступы к Саратову. В самом ее центре, у станции Озинки, располагался Орлово-Куриловский полк. Он пополнился осенью окрестными крестьянами. Но отбор бойцов был плохой, и под ружьем оказалась группа кулаков, которая легко поддалась агитации эсеров.
В декабре полк восстал, командир и комиссар были убиты. Командование армии растерялось, и, пока решало, что делать с мятежниками, их поддержали Туркестанский полк и команда бронепоезда. И важнейший участок фронта в дни решающего наступления на Уральск оказался прорванным.
Линдов был в Москве. Вернувшись в Самару, он немедленно выехал в восставшие части. С ним была группа товарищей по политической работе: П. Майоров, недавно избранный членом ВЦИК, помощник Куйбышева В. Мягги, секретарь РВС армии В. Савин, новый комиссар Орлово-Куриловского полка Н. Чистяков, начальник 1-й Самарской дивизии С. Захаров, комиссар 4-й армии П. Баранов, шофер, связные и конные ординарцы.
Чистяков был очень молод – ему недавно минуло двадцать – и казался болезненно-вялым, хотя в дни Великого Октября большевики Питера сумели оценить его энергию, благородный порыв и прекрасную сметку: у него было горячее сердце большевика. И пока Линдов с товарищами разбирался в донесениях оперативного отдела, он немедленно отправился в полк.
На общем собрании бойцов речь его была страстной. Он потребовал назвать предателей и отдать их под суд. Малая часть бойцов пошла за ним. Но вожаки не дали ему добиться перелома в настроении массы. Его стащили с трибуны, жестоко избили. И при сильном морозе, босого, в одном белье, повезли за пятнадцать верст на хутор Жемчин, где стоял мятежный Туркестанский полк. Обмороженный, с перебитой рукой, он нашел силы, чтобы отдать приказ об аресте зачинщиков. Озверевшие бандиты зарубили его шашками.
Это случилось вечером 20 января. Линдов еще не знал о гибели Чистякова и не успел принять мер для наведения порядка в мятежной команде бронепоезда, которая располагалась рядом с его вагоном. А враги не теряли времени. И в пять часов утра 21 января эта команда захватила вагон Линдова, взяла его на буксир и потащила в расположение Орлово-Куриловского полка. Линдов, Майоров и Мягги сбили охрану в тамбуре и с двумя ординарцами выпрыгнули на ходу поезда в снег. Первой же пулеметной очередью с бронепоезда насмерть подкосили Майорова и Мягги. Линдов с ординарцами пытался бежать, но был сражен второй очередью.
Замешкались Петр Баранов и Савин с Захаровым. Они не успели добраться до подножки, так как подбежала охрана из другого тамбура. Их сбили с ног, арестовали, и, на диво, это спасло им жизнь. Баранов горячее других стал доказывать охране, что за смерть Линдова с товарищами красный террор падет на голову восставших и никому из них спастись не удастся, потому что власть рабочих и крестьян не прощает измены и предательства.
– Сегодня вы убьете нас, завтра вороны расклюют ваши глаза, потому что поганую сволочь мы хоронить не позволим! Выдайте главарей – Гольцева и Богданова, тогда я буду просить сохранить вам жизнь!
Баранов с товарищами были доставлены в мятежный полк. Но охрана в их вагоне не дала чинить над ними самосуд. Да и подавляющая масса в полку уже поняла, что она зашла слишком далеко и что главари мятежа ее предали: Гольцев и Богданов сбежали, сообразив, что им грозит за убийство группы крупных политических работников. Баранов, Захаров и Савин уговорили одураченных бойцов повернуть оружие против беляков в Уральске.
И опять пришла пора удивиться бывшему генералу Новицкому. Фрунзе не перебивал его, не расспрашивал. А затем сказал спокойно:
– Найдите Баранова, Федор Федорович, такой человек нам нужен.
А уж оценку трагедии на станции Озинки он сделал молча, ни с кем не делясь своими выводами. Он знал Линдова, когда была первая встреча с Владимиром Ильичем на даче «Ваза», разговаривал с ним и проникся уважением к этому человеку. Он был с головой Сократа, минутами очень похожий внешне на Ленина; умный, мыслящий врач с дипломом Сорбоннского университета, позднее – крупный агент Русского бюро ЦК. Арестовали его ранней весной 1911 года в Туле вместе с Виктором Ногиным и отправили в ссылку. Он отходил на время от революции, но вернулся в Питер в 1917 году и снова сблизился с Лениным. Владимир Ильич и направил его в Реввоенсовет 4-й армии.
И Петра Майорова знал Фрунзе еще по Питеру в 1905 году, когда тот работал в снарядной мастерской завода «Лесснер» и шустро выполнял обязанности связного между комитетами. Да и недавно виделись они в Москве, в дни V Всероссийского съезда Советов: Петр был секретарем крестьянского отдела ВЦИК и создал в столице газету «Голос трудового крестьянства».
1 февраля 1919 года, неделю назад, похоронили его и Линдова в Москве. А питерцы именем своего боевого друга Майорова назвали бывший Вознесенский проспект.
«Как решает нашу судьбу одна роковая минута, – думал Фрунзе. – Баранов спасся, потому что не выпрыгнул из поезда. Зачем Линдов искал спасения в бегстве? Не поверил в какой-то миг, что мятеж уже захлебнулся после смерти Чистякова? И что решительное слово большевика могло отрезвить опьяненные бунтом головы? Нет, все это куда сложнее, чем кажется мне сейчас!..»
– А как нас встретит уральская «вольница», Федор Федорович?
– Боюсь, что без энтузиазма, – мрачно ответил Новицкий.
К Уральску подъехали после полудня.
Новицкий дал знать о приезде командующего, но никто не поверил его депеше: командармы на передовой никогда не появлялись. И Фрунзе остановился у заставы как частное лицо.
Два красноармейца, живо переговариваясь, небрежно проверили документы, не вызвали караульного начальника. И один из них махнул рукой в сторону города:
– Давай!
Новицкий был шокирован: он беспокойно ерзал на месте и пощипывал рыжеватую эспаньолку, заиндевевшую от морозного ветра. Фрунзе поглядывал на него, лукаво щуря глаза. Он еще не привык к рапортам и мало был озадачен таким приемом. Ему бросались в глаза другие вещи: многие бойцы, распахнув шинели, явно щеголяли кожаными куртками, и брюками, и новыми хромовыми сапогами, а на каждом перекрестке и почти у каждого дома военная молодежь палила из винтовок, хохоча и выхваляясь друг перед другом.
Федор Федорович глянул на часы: за одну минуту грохнули столько раз, что он сбился со счета, успев засечь две сотни выстрелов. Он поманил бойца, который с упоением посылал пули в небо, раскидывая вокруг себя пустые гильзы:
– Что за пальба, товарищ?
– Душа горит! От победы! С прошлой весны начали сюда рваться, товарищей потеряли – страсть! Ну и казару пужаем, она намедни два раза налет делала, чуть город у нас не отбила!
Ответ бойца понравился командарму. Но он видел дальше: нет твердой руки в Уральске, кому-то по душе эта «вольная» жизнь, без дисциплины и порядка. Он еще не знал, что среди начсостава были люди, которые даже поощряли этот ералаш: поглядим, мол, как поведет себя в такой обстановке его немецкое превосходительство генерал Фрунзе!..
В городе не было старшего начальника – командира 22-й дивизии Дементьева: он приехал позже Фрунзе, под вечер. А два временных комбрига, да еще из соседних дивизий, никак не могли поделить власть.
Начальником гарнизона объявил себя Плясунков из 25-й дивизии. Он первым завязал бой в Уральске и захватил в предместье вещевой склад беляков: это его бойцы поскрипывали новым кожаным обмундированием, разгуливая по улицам героями. Но начальником гарнизона объявил себя и Ильин – из 22-й дивизии: он первым прорвался к центру города.
Дальше – больше, междоусобица захватила и бойцов: внутренний порядок не соблюдался, караульную службу несли только в своих частях. Город был во власти стихии. При этом Ильин вел себя тише, а Плясунков любил шум.
Как только появился в городе Дементьев, Фрунзе направился в штаб его 22-й дивизии. И со свойственной ему мягкостью сразу же завоевал уважение начсостава.
«В штабе 1-й бригады 25-й дивизии внимательно следили за действиями нового командарма, – записал в своих воспоминаниях Иван Кутяков. – Напряженно ждали его к себе. Велись уже жестокие споры, что «немец» должен в первую очередь приехать сюда. День клонился к вечеру, но Фрунзе все не появлялся. Так время прошло до глубокой ночи. Начсостав с чувством недовольства разошелся по квартирам.
Наутро Фрунзе отдал приказ о смотре войск Уральского гарнизона.