Текст книги "Пути-Пучи"
Автор книги: Владимир Покровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
Урия Хип отбирал почтовые марки, главную страсть своей жизни, овладевшую им еще в детском возрасте. По его словам, он набрал уже столько марок, что вполне может считать себя мультимиллионером. Беда его состояла в том, что ни одной марки, принадлежащей ему, он не продал – даже из обменного фонда, даже дефектных, скажем, с обрезанными зубцами. Обобранные филателисты давно подозревали его в кражах, причем подозревали настолько яростно, что он постоянно от них скрывался. Очень, как потом оказалось, беспокоил Урию тот факт, что марки он часто воровал и у самого себя, не мог устоять перед искушением, а потому огромная коллекция его постоянно находилась в беспорядке – он никогда не помнил, где находится в данный момент тот или иной раритет.
Анночкин Сергей Степаныч, отнимавший еду, никак вначале Ендобе не показался, хотя остальные перед раболепствовали, в спину глядя злобно. Демонстрируя великолепнейшие зубы, он церемонно подволок свое тощее тело к Саше и тут же предложил конфету «Мишка на Севере». Саша вежливо отказался.
– Сообщили уже! – с досадой проворчал Сергей Степаныч, злобно сверкнул на Сашу глазами и уволокся на диван досматривать темный телевизор.
Внезапно все оживились. Телевизор умолк, сидевшие привстали. Отворилась дверь, которую к тому времени все уже ели глазами и в проеме возник величественный силуэт в черной тройке с галстуком и блистающей конической лысиной. Силуэт был высок, напорист, нагл и суров, как сержант сверхсрочной службы, имел громадные уши и губы, с глазами было что-то не то.
– Вот и здравствуйте, – произнес он. – Все, полагаю, в сборе.
Заздоровались, Саша, сам того не желая, тоже чуть преклонил голову, по-старовоенному. Даже чуть было каблуками не щелкнул.
Силуэт прошел прямо к Саше, подошел на расстояние коитуса, вонзил взгляд, подержал паузу. С глазами у него было что-то не то, поэтому Саша обомлел не то чтобы до конца и накопил наглость спросить:
– А вы, собственно, кто?
В ответ на это силуэт еще немножечко попронзал его глазами, потом улыбнулся, распялив громадные губы:
– Адамов. А вы, значит, тот, который…
– Ендоба, – сказал Саша. – Александр.
И перевел дух. Все-таки что-то не то было с глазами у Адамова. Если точнее, то их практически и не было. Вместо них под короткими толстыми бровями черно-белого цвета глубоко прятались два сверкающих прыщика.
– … который доллары, – продолжил Адамов. – Проверим?
Саша удивленно поднял брови.
– А где мне их взять? Нет у вас этих долларов.
– Вот, – сказал Адамов, засовывая руку в грудной карман и вытаскивая оттуда новую сотню. – Вы можете их у меня отнять?
– Не знаю, – засомневался Саша. – Я вообще-то только по долларам, извините.
Очередное пронзание глаз, сопровождаемое сопением. И в конце – гнусная, кривая ухмылка. Очень не соответствующая имиджу силуэта.
– Прав. Бумажка фальшивая. Значит, ты фальшивые бумажки не видишь.
Сказано было без вопросительного знака, но ответ требовался, более того, вымогался.
Да хрен с ним, подумал Саша и сказал.
– Ну? Не вижу. Может, там, фунты стерлингов, я с ними не пробовал. Или еще какая валюта. Но рубли и фальшивки точно не вижу.
Последовала еще ухмылка, грустная как бы, но от этого еще более гнусная (не понравился Адамов моему Саше).
– Быть бы тебе кассиром в банке, цены бы не было! Садись.
– Ничего, я постою, – ответил Саша и сел на ближайший диван, где уже расположился Анночкин Сергей Степаныч, Отнимающий Еду.
– Креветочку? – плотоядно улыбаясь, шепнул он.
– Пссна, – ответил Саша Ендоба. У него начала вырабатываться аллергия на улыбки.
Далее последовал цирк.
– Итак, – рявкнул Адамов и вышел на середину залы. – Итак!
Зашумело, словно ветер, но с каким-то гнусноватеньким подвыванием и Адамов, горделиво разведя руки… вознесся. Тут иначе не скажешь, если только не применять современные термины типа левитации – он развел руки, громко вздохнул, вдруг завоняло «левым» Пуазоном, так, что дышать стало противно, а потом, словно в страшном сне, Адамов взлетел в воздух и там остался, покачиваясь.
– Вхождение в мерзость – искусство, – произнес он гнусным, базарно-скандальным тенором, совсем не тем, каким только что говорил, там был тенор совершенно обычный. – Быстро выйти из нее – искусство вдвойне.
Показалась эта белиберда Ендобе истиной высочайшей категории, он даже присел (сидя, обратите внимание) и мурашки по лбу пошли. Дальше пошел текст, который Саша мой поначалу не запомнил, но который ему потом приходилось слышать слишком часто, чтобы забыть:
– Но тот, кто этому научился, еще не познал путь Пуччьи, впереди у него еще третье искусство – полюбить мерзость. Ибо Первая точка и Третья точка суть одно, только из одного в одно ты можешь впрыгнуть мгновенно, а ведь это то, что умел Пуччья. Не есть счастье Первая точка, не есть счастье Третья точка, счастье в том, как ты проходишь путь между ними. И как далеко эти точки, находящиеся в одном месте, друг от друга разнесены.
Свет во время этих слов мерк и менял колер от красного к синему, потом к лиловому, и даже вроде какая музыка слышалась мусульманская, но так, на уровне тишины…
Во влип, подумал Саша, секта с фокусником, сейчас потребуют от всего отказаться и чек выписать, но это им фиг! Немедленно отсюда, подумал Саша, ну их, этих психов и жуликов.
Странным тогда показалось Саше Ендобе вот что, он сказал мне.
– Странно мне тогда это показалось, – сказал он мне. – Он выглядел стопроцентным шарлатаном, даже не сто-, а стопятидесятипроцентным, вот что смутило. Он был настолько шарлатаном, что в шарлатанство не верилось – уж слишком искусственно он изображал искусственность, и из глаз его лились слезы. Слезы вот эти…
Словом, поверил Саша Адамову.
А дальше Адамов снизошел на пол, свет стал обыкновенным, электрическим, и тогда он сказал. Точнее, вскричал:
– Сегодня каждый из нас будет отнимать мертвецов. Поясняю. Все то, что у вас осталось от мертвых, будет отнято.
Саша мой поднял брови в недоумении. Как это? Каких мертвых? Но, показалось ему, все всё поняли, напрягли взгляды и стали выглядеть еще тупее, чем были на самом деле – Диккенсом тут уже и не пахло.
– И-и! – крикнул Адамов.
Саша тоже поднапрягся и стал искать у других еще что-нибудь кроме долларов. Ничего не вышло, то есть ну совершенно ничего. Дураком себя почувствовал Саша.
Потом ощутил тоску. Он пытался объяснить мне про эту тоску, но я толком не запомнил – выпито было к тому времени много, да и ни к чему было запоминать. Что-то там такое насчет этих вот самых «мертвых». Мол, люди, вступая с тобой в контакт, оставляют в тебе частичку своей личности, а потом они исчезают из твоего поля зрения, «умирают», оставаясь в тебе и мешая тебе жить. Мол, человек – это дом с ненужными привидениями. Словом, какие-то шлаки мистические. Но Адамов очень детально в эту тему внедрился, сделал ее самой важной и возбудился от нее настолько, что Саша чуть не уснул.
Пребывая в вышеуказанной тоске, Саша Ендоба вдруг обнаружил, что лекция еще продолжается, Адамов вещает что-то уже совсем непонятное насчет каких-то божьих соседей, чего-то требует от собравшихся, называя их адептами, а сам Саша почему-то сидит совсем уже в другом месте и делит маленький кожаный диванчик с молоденькой дамочкой пегого колера, довольно приятной на вид, только вот рябоватой.
– Саша, – со значением сказала рябоватая.
– Чего? – ответил мой Саша, внутренне принимая «третью позицию» (я сам лично не совсем боксер, но на боксерском сленге, как я слышал, это означает уход в защиту).
– Меня зовут Саша, – шепотом пояснила дамочка.
– Меня тоже, – довольно грубо из-за внезапно прорезавшегося смущения ответил Саша.
– Я знаю, – шепотом хихикнула дамочка. – А вы, правда, крадете доллары?
– Что значит краду? – возмутился Саша (подумал: «Вот сука!») и гордо пояснил. – Имею возможность отбирать.
– А, – сказала дамочка. – Здесь, конечно, разница.
– А вы что крадете? – спросил Саша.
– Так, ерунду всякую. Не то, что вы. Доллары, надо же! Я краду – даже говорить стыдно – дорогие воспоминания. Не в ту эпоху я родилась со своим даром, вот что я вам скажу! Да и то только время от времени получается. Еще всякую бижутерию.
– А, – сказал Саша.
Лекция продолжалась. Уже без спецэффектов. Адамов был напорист и говорил непонятно, вещал словесные конструкции, которые принято называть истинами; все слушали, затаив дыхание, внимали, боясь пропустить хоть слово, так что Саша мой окончательно уверился, что надо отсюда линять, причем как можно скорее.
Он осторожненько огляделся. Все заворожено смотрели на своего гуру, тот только что не заводил глаза в самолюбовании – словом, отдавало жуткой дешевкой. Из глаз Адамова ненатуральными потоками лились слезы, он что-то очень трагичное и мудрое продолжал вещать – Саша не слушал. Он мысленно прокашлялся, сделал озабоченные глаза и начал было приподнимать зад, как вдруг услышал адамово:
… и в это время вы приводите сюда человека, который ворует доллары!
Саша обозлился и опустил зад.
– Вы не очень-то, – сказал он, – а то ведь иногда можно и в репу.
Сверкающие прыщики обожгли ему взгляд, но Сашу уже несло.
– Да пошел ты? Психи какие-то! Еще вором меня называет. Сам жулик!
С этими словами Саша встал и пошел к выходу, вполголоса матерясь. В спину ему:
– Что же ты будешь отнимать, несчастный, если долларов не останется?
Саша остановился. Набыченный, повернулся к Адамову.
– Что за ерунда? Долларов на мой век хватит.
Адамов выглядел очень ненатурально, вызывающе ненатурально. Казалось Саше, что и сама его ненатуральность тоже ненатуральна. Во всем этом – и в том, как пристально следили за Сашей все остальные, – было явно что-то не то. При всем при том Адамов пугал, за ним ощущалась грубая, неразбирающая, танковая какая-то сила.
– А умрешь если, куда доллары денешь?
– Фу, – сказал Саша, – Какая чушь. Извините, но у меня тут со временем… Встреча у меня, вот только что вспомнил.
– У многих со временем неполадки, – сказал Адамов. – У тебя с каким – продольным или перпендикулярным?
– Ох, – поморщился Саша и уже совсем было собрался отчаливать.
– Ведь ты пойми! – умоляюще (и в то же время с угрозой) продолжил Адамов. – Доллары твои ни тебе, ни кому другому не нужны, если их нет поблизости, если их неоткуда взять, а? А если неоткуда взять, но надо, что тогда сделаешь?
Придурок, подумал Саша, Полный козел и полный придурок. Еще прибьет.
– Я должен откл… словом, у меня тут…Так что вы извините, но я….
– Если взять неоткуда, – продолжал гнуть свое Адамов, всосавшись в Сашу своими прыщиками, – сможешь ли ты, Ендоба, са-ам эти доллары сотворить?
– Как, простите?
– Ну, сам, сам! Вот нет долларов, а надо, до смерти надо. Сам – сделаешь?
Саша гнусно хихикнул.
– Это что, вроде как станок специальный, бумага там, краски? Вы меня в фальшивомонетчики, что ли, вербуете? Так это вы не по адресу. У меня проблемы насчет этого, образования не хватает. Я, пожалуй что и пойду. Так что…
– Как эти новички все понимают неправильно! – возопил Адамов, обращаясь исключительно к потолку. – Я имел в виду, глупец, сможешь ли ты силой своего мозга породить доллары, которые можно отнять – хоть у кого, хоть даже и у себя?
Саша решил было еще раз сыронизировать, даже фраза ехидная сложилась на совсем уж прощание, но вдруг осекся. Создать доллары и отнять их у себя самого… Чушь, конечно, полная, но в этом что-то было, что-то задело его – мол, могу!
– Ф-фух, – сказал Саша мой. – Чушь, конечно, полная, как и все здесь. Но попробовать почему-то можно.
Уж я не знаю, как именно он попробовал, он не смог или не захотел мне объяснить, но, товарищи, у него получилось! Он наплодил чертову кучу американских долларов и тут же их отобрал – у себя самого. Он представил себе черный дипломат, в котором пачками уложен миллион баксов, такие дипломаты в триллерах обычно меняют на наркотики где-нибудь в гараже. Он себе его представил, отнял бог весть у кого, а потом сам у себя отнял. То есть он есть у него, этот дипломат с баксами США, но он не может потратить ни одной бумажки, потому что у него этот дипломат отняли. Он сам отнял. Я сам не очень-то понимаю, что это значит, но для него это был полный восторг.
– Никогда больше, – сказал он мне, – никогда больше у меня такого не получалось. Но я знал, что получится, и, пойми, дело было совсем не в этих дурацких долларах, от которых меня иногда тошнит, а вот именно в том, что я смог это сделать. И я чувствовал, что когда-нибудь потом я смогу это делать столько и сколько захочу. В этом было что-то божественное.
Вот скажите, что это такое? С какого это бряку Саша Ендоба в момент полного отвращения к происходящему вдруг повернул свое настроение на 180 градусов и пришел от этого в полный восторг? Вы как хотите, а я думаю, что не иначе гипноз. Я этому Адамову с самого начала, как только про него услышал, не доверял, и если встречаться с ним, то только в темном переулке, причем я сзади и с монтировкой.
С этого момента пошла у Саши другая жизнь, и здесь я тоже чего-то не понимаю. Сначала он загордился, словно младенец какой, почувствовал себя Богом, хотя, если уж так, с точки зрения права и юридической справедливости, он был обыкновенным фальшивомонетчиком, просто очень хорошим, может быть, самым лучшим. Саша этого никогда до своей смерти так и не понял.
Ох, как он спорил со мной!
– Ты просто отстой какой-то, мне просто стыдно, что я с тобой в детстве дружил, если в такие простые вещи не врубаешься. Деньги – это не материально, это символ. Символ обладания, символ власти, а если я могу не только отнимать власть у других, но и сам ее создавать, причем в любом количестве, то значит, хотя бы в принципе, я могу получить власть над всеми, кто расплачивается валютой! Я могу стать, уже сейчас (ну, не сейчас, сейчас у меня проблемы) стать полновластным хозяином человечества. А я ведь уверен, что деньги – это только ступенька. Я ведь уверен, что там, наверху, есть еще какие-то деньги более высокого уровня, сверхденьги, символизирующие уже сверхвласть. И если я научусь теми сверхденьгами манипулировать, то уже и с Богом смогу поспорить за его трон. А если не спорю, то потому только, что я человек умный и понимаю, что Бог просто так со своей сверхвластью расставаться не захочет, у него наверняка какой-то козырь в руке. Козырь, понимаешь ли, Вовка, до которого мне не добраться – я ведь умный человек и понимаю свои возможности. Словом, Аллах акбар, Христос воскрес, Грация плена, Омммм и все такое.
Словом, прохудился крышей мой Сашенька от общения со своим Адамовым. Нет бы ему сбежать и заняться обыкновенным криминальным и абсолютно безопасным отбиранием денежных излишков. Мэ, как говорят французы, имея в виду наше «однако».
Я ему твержу, что никакой это не символ, что это бумажки, которые имеет право печатать только Министерство финансов, иначе девальвация, фрустрация, стагнация, капитуляция и так далее вплоть до падения индекса Доу Джонса. Что если он создает деньги сам, на собственной, пусть даже чисто умственной, хуже того – мистической, машине, то он просто преступник... Я, наверное, в мировой экономике и всяких там монетарных принципах не слишком-то разбираюсь, потому что он надо мной иронизировал и попросту хохотал. В том смысле, что я ничего не понимаю. Но не убедил – я все равно подозревал какой-то подвох.
Дальше я перепишу вам еще один текст из чемоданчика. И вообще постараюсь перемежать такими текстами свой рассказ. Это такой литературный прием. Читал я тут недавно повесть нашего писателя Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» (очень, между прочим, понравилось и всем советую), так он там тоже к этому приему прибегал. Это, конечно, вроде как реклама Булгакова, ну и пусть. Если хотите, можете подать в суд, идиоты. Правда, у него получилось два связных рассказа и между собою связанных, а у меня эти тексты из чемоданчика можно связать только по времени их производства, да и то очень условно. Но на самом деле главное-то (во всяком случае, для меня) содержится именно в этих текстах, а мой рассказ о Саше Ендобе, как бы сильно все это меня ни задело, представляет собой всего только оправдание для публикации вышеупомянутых и нижеприводимых текстов.
Так вот.
...Появился в ту пору близ города Зевгмы некто Луций Грамматик Эпсилотавр, военачальник с огромной армией. Рассказывают, что было в той армии сорок тысяч лучников, тридцать тысяч копейщиков, тридцать пять тысяч бойцов с мечами, а также оседланными пятнадцать тысяч коней и триста всадников; это не считая неизвестного числа закованных в броню воинов и полутора тысяч серпоносных колесниц. Огромны также были обозы.
Однако, странное дело, никто в Зевгме и соседних с ней городах ничего не слышал ни об Эпсилотавре, ни о его войске. Он как будто бы возник ниоткуда; всем встречным рассказывал о своих победах над полководцами и городами, о которых тоже никто не слышал, между тем сам не знал имен Калигулы, Гнея Помпея, Лукулла и Гая Мария, ничего не говорили ему имена Митридат и Тигран, и возмущался он, что называли ему их имена. Родителями своими называл людей, о которых никто не знал – и это тоже всех удивляло, ибо не может стать полководцем безродный, чтобы весь мир об этом не был оповещен.
Сам же Эпсилотавр тоже был странен. Росту он был выше, чем все люди, жившие до того в мире; лицо имел цвета синего и потому всегда носил маску устрашающего животного; будучи в походе, никогда ее не снимал и даже воду в походе пил через золоченую трубку, чтоб не снимать. С женщинами же своими, числа которых из уважения никто не считал, но повозки с которыми, как рассказывают, растягивались по дороге на три, а то и четыре стадии, проводил время только в затемненных палатках; часто их убивал кинжалами, с двух рук сразу; другие сами гибли, выходя от него, и даже самые искусные исцелители не могли назвать причин их смерти. Солдаты его боялись, Эпсилотавра, более всех врагов, с которыми пришлось тому биться; с посторонними они молчали и производили впечатление заколдованных; воевали же отчаянно, не боясь смерти, ни разу не отступив, и в плен не сдавались.
Со странностью встретился и сам тот, написавший строки, читаемые тобою сейчас, о, Мусций. Известие о войске Эпсилотавра и о последовавших затем событиях я нашел в библиотеке гражданина Эсторция, которую, как ты знаешь, великий Помпей взял когда-то из Зевгмы в числе прочих своих трофеев – там, как тебе, о Мусций, известно, есть все сочинения Аристотла, а также весьма поучительные записки несравненного Эроподама; помню, ты дважды просил меня одолжить их у Хаврилия для переписки – а я ни разу не одолжил, о чем прости. Были там и воспоминания некоего историка, засунутые в собрание именных манускриптов, не помню уже, каких. Историка того звали, как сейчас помню, Корнелий Гнуций Стинолла, родом из маленького селения Павии, что на Понте. То была рукопись о пятистах, а то и больше, пергаментах, исписанных мелко, но с полным понятием об изящности. Я привожу все эти подробности, ибо человек, истративший на написание своего сочинения полтысячи молодых ягнят, не может быть неизвестен в Риме. Сочинений Стиноллы, признаюсь, о Мусций, я до того не читал, но слышал о нем неоднократно и каждый раз, как о великом мудреце, память о котором боги несомненно оставят в веках – тому были, говорят, знамения, да и оракулы предвещали. Прочитав же, я понял, что слухи верны, что Стинолла мудр и знает многие вещи.
Опускаю его записи о Тесее, Геракле и Армидиократе, ибо по другим источникам они тебе слишком известны, и здесь почти не добавил Стинолла нового; но вот о Зевгме, где провел Стинолла юные годы в должности четвертого проктора, он немало интересного написал, также написал и об Эпсилотавре. Когда заканчивал я книгу «Жизнеописания несравненных» и отдал переписчикам главу об Эпсилотавре (ты помнишь, о Мусций, как я радовался той главе, хотя в подробности не входил, ибо многое было для меня странно и требовало дальнейшего изучения – желательно, тайного), пришел ко мне человек и спросил; «Кто есть Стинолла?». Человек тот был хозяином раба, переписывающего мою книгу, и слыл весьма ученым в истории и геометрических науках. Подивился я тогда невежеству римлян, собственных своих великих не знающих, рассмеялся над человеком, и тот ушел. Однако пришел другой, и тот был мой друг, и сведущ, и опять спросил: «Кто есть Стинолла, что пишет об Эпсилотавре, о котором никто не слышал?». Еще более удивился я, но уже не прогнал, а напротив, рассказал о своей находке в библиотеке гражданина Эсторция – о библиотеке той мой друг знал. «Непонятно мне только, – сказал он, – почему никто никогда не слышал об историке по имени Гнуций Стинолла». Затем и другие узнавшие спрашивать меня стали.
И тогда я, о Мусций, встревожился. Ибо друг мой был сведущ настолько, что не мог не знать того, о чем знал я. И тогда я пришел к Хаврилию и сказал: покажи мне еще раз библиотеку гражданина Эсторция, и тот дал. И не нашел я пергаментов Стиноллы-историка, ни следа пергаментов его не нашел, хотя помнил, что возвращал и даже помнил, где вкладывал, и разгневался, и повел себя недостойно. Все простили меня потом, мной обиженные, потому что уважали меня, но только ни следа от рукописей Стиноллы я не нашел, и никто не вспомнил его, даже в Зевгме, куда я специально приехал на ослах соседа моего Сципиона Агносция Мария, чтобы узнать. Никогда с тех пор никто ни разу кроме меня имени Стиноллы не вспоминал.
А говорил он вот что, этот Стинолла.
Первым войско Эпсилотавра увидал бродячий метахимик Гай Сервилий Протобиолог, родом из Скепсия, который славился в округе глубоким голосом и длиной своей бороды. Он шел от Зевгмы на север и пробирался сквозь низкие заросли ядовитого корнобилония, в которых никто не жил, когда услышал великое громыхание от шагов и увидел черную тучу пыли, простиравшуюся вверх до неба, а в некоторых местах выше. Затем увидел он четырех всадников, а за ними еще многих; и в числе четырех был гигант на серой кобыле. Гигант тот был, каких еще не видели на земле, а кобыла его больше походила на слона, нежели на кобылу, и тогда спросил его великан:
– Путник, далеко ли еще до Зевгмы?
Гай Сервилий ответил ему, однако был не уверен, ибо долго шел в задумчивости, размышляя о метахимии, и потому не разбирая пути, да и времени тоже не разбирая.
– Кто ты такой, – сказал ему Сервилий, – что спрашиваешь меня, потому что вышел я из Зевгмы на север сколько-то дней назад, а сколько, мне не известно.
Захохотал на это гигант и назвал ему свое имя, и одиннадцать раз повторил его, но Сервилий его имени прежде не слыхал, о чем ему и ответил.
– Не знаю тебя, – сказал он, – прости меня, полководец, размышления о таинствах метахимии требуют высокой концентрации мысли, потому о полководцах я знаю только то, что читал в свитках. Что за воины идут за тобой и почему ты стремишься к Зевгме? Разве сравнится Зевгма с Римом, куда никто не спрашивает дороги, а просто идет?
Тогда ответил ему Эпсилотавр, назвав поверженных им царей. И Сервилий снова пожал плечами, ибо имен тех царей он тоже не слышал.
Сказал ему также Эпсилотавр, что по тайным причинам почитает Зевгму превыше самого Рима и идет туда, желая устроить триумфы, шесть по числу побед над царями, и что надобен ему проводник.
Но отказался Сервилий и пошел себе дальше, и несколько дней шел он, пробираясь сквозь войско Эпсилотавра, и воины огибали его, не трогали, и никто из воинов с Сервилием не заговорил. И проходили они мимо в ужасающей тишине, ни разу ничем не звякнув, хотя железным и медным оружием увешаны были все. И птицы в это время молчали, и звери лесные тоже, ни один ручей не заговорил, ни один лист под ветром не шевельнулся, и страшно было Сервилию. А когда разминулся он с войском, то вдруг заметил, что не может сосредоточиться, чтобы по привычке поразмышлять о таинствах метахимии, потому что о метахимии он теперь не мог вспомнить даже простейших определений. Словно бы отобрал у меня тот полководец Эпсилотавр все, что знал я о метахимии, говорил потом Сервилий, а ведь это самое дорогое сокровище моей жизни, так что придется мне выучивать ее заново, потому что все позабыл. Но не пришлось Сервилию заново выучивать метахимию, потому что с тех пор не нашлось никого, кто бы слышал хотя бы о той науке. И страдал Сервилий, и искал, но так и умер, ничего о метахимии не узнав.
Тем временем Эпсилотавр добрался до пределов Зевгмы, вышел на дорогу Мария, что вела в город, и приготовил свое войско к триумфу. Это был очень богатый триумф, которому могли позавидовать и Помпей Великий, и Гай Юлий, и даже сам Александр, покоритель мира.
Впереди, на колеснице из чистого золота, запряженной тремя конями – гривы их были белы и длиной в три локтя каждая, – ехал сам Эпсилотавр, облаченный в императорское одеяние и увенчанный венком из камней, сверкающих, словно солнце. Развевалось над ним полотнище, тонкое настолько, что пальцем неощутимо, прозрачное, как истина, и многоцветное, как наш мир. За ним, также на колесницах, следовала тысяча всадников. Следом за всадниками шли повозки, влекомые огромными конями. Чтобы ты понял, о Мусций, насколько велики были эти кони, достаточно будет сказать, что позолоченные копыта их были величиной с человеческую голову. На повозках тех, которые невозможно было исчислить, ибо растянулись они на добрых пятнадцать стадий, находились трофеи – оружие, золотые украшения, черные статуи из железного дерева, о котором прежде никто не слышал, драгоценные трубы, бубны и гонги, искусно высеченные из голубого мрамора изображения богов, ныне отринутых, одежды, кубки, всего и не перечесть. Селянам, вышедшим к дороге из любопытства, в великом множестве бросались золотые монеты, и под хохот воинов они за эти монеты дрались. Вслед за повозками шло само войско, и сколько стадий они заняли по дороге Мария, никто не скажет.
Когда же Эпсилотавр приблизился к стенам Зевгмы, вышли к нему почетные граждане города и спросили:
– Кто ты, полководец? Зачем ты сюда идешь?
Рабы откинули опахала и Эпсилотавр с уважением так сказал:
– Я Луций Грамматик Эпсилотавр, победивший в шестнадцати кровавых битвах шесть великих царей, и желаю войти в Зевгму, справляя полагающиеся мне шесть триумфов, ибо Зевгму я почитаю выше, нежели чем сам Рим.
После чего вышел вперед него богато одетый воин, лицом черен, и перечислил все шестнадцать побед Эпсилотавра, а также всех шестерых царей, потерпевших от него поражение.
На что ответили почетные граждане:
– Нам очень лестно твое внимание к Зевгме, хотя сами мы преклоняемся перед Римом и даже мысли не имеем такой, чтобы Зевгма сравнилась с ним в славе и божественном величии. Мы были бы счастливы принять тебя, о полководец, и отпраздновать с тобой все шестнадцать твоих побед, но мы не можем пойти на это, потому что мы не знаем тебя, равно как и тех шестерых царей, которых ты победил, добыв столь блистательные трофеи. Никогда не слышали мы о них. Боги наши и правила наши запрещают нам это сделать, о чем, поверь, мы безутешно тоскуем.
– Поверьте, о граждане, – сказал Эпсилотавр, – никому из жителей города я не принесу никакого вреда, я ни у кого не стану отбирать, так же, как и мои воины. Наоборот, часть трофеев, добытых мною, останется здесь, у вас, чтобы вы, благоденствуя, вспоминали совершенные мною подвиги.
– Увы, – ответили граждане, – мы не можем разрешить тебе, потому что не знаем тебя. Прости, воин, мы действительно сожалеем. Будь нашим гостем, становись лагерем у стен города, и мы накормим твоих солдат, как того требуют законы гостеприимства.
Повелел тогда Эпсилотавр своим рабам принести ему два золотых клыка, которые, будучи прилеплены к маске, обозначали высшую степень гнева, и, прилепив их, сказал:
– С кем бы ни встречался я и войско, мною ведомое, везде и всегда и у всех я все отбирал. Я отбирал жизни, золото, память, воинов, земли, дворцы и храмы, даже и не перечесть всего, что я отбирал, чтобы потом радоваться отобранному. Шесть царей склонились передо мной, и у них я отобрал тоже, все отобрал, и не осталось ничего от царей, даже имен от них не осталось. И вот, впервые в жизни подошел я к городским стенам, не желая отбирать ничего, но не потому, что все у меня есть и я не хочу больше, а потому, что впервые захотел, чтобы мне дали. Немного дали – уважение и почет, которых я достоин более многих прочих, всего лишь! Но мне ответили – нет, мы тебя не знаем. Что же мне теперь – и у вас отобрать все?!
– Не знаем, – ответили почетные граждане и головы перед Эпсилотавром склонили.
Тогда Эпсилотавр оторвал клыки от маски своей, бросил их оземь, улыбнулся и ускакал прочь на колеснице своей. А следом за ним и все его безмолвное войско.
Рассказывают, появлялся он то тут, то там, то в Лакедемонии, то у Рима, то где-нибудь в высоких горах, и кого ни встречал, все у всех отбирал. И маску не снимал уже никогда, говорил, что приросла маска.
У многих он тогда отобрал и многих жизни лишил, и, говорили, радость его границ не знала, не слышал мир, чтобы такая радость была, но между радостями погружался он в горе. И горе это, рассказывают, было так велико, что деревья опадали с листьев на десятки стадий вокруг, а прежде листья не опадали с деревьев, именно потом они начали опадать, и до сих пор, что ни год, опадают, потому что горе это неизбывно ни по пути вперед, ни по пути вбок, ни по пути вверх, ни даже по пути времени. И рычал тогда наподобие зверя дикого, и безмолвные его воины пуще прежнего боялись его, и врассыпную пускались, если он где появится в настроении горя. И так было до тех пор, пока не пришел воевать его сам Иегуа.
Случилось это далеко, в одной из дальних римских колоний, называемой Иудея. И случилось потому, что слишком много отобрал Эпсилотавр, и набрал силу, и приближалось время прихода Человека Будующего, и он пришел уже, и звали его Баграст, был он черен и ростом короток, и ударами судьбы достаточно подготовлен был к участи Правого Соседа Бога, но в схватке с Эпсилотавром он почти наверняка не мог совладать, и тогда, рассказывает легенда, возбеспокоился Бог, сидящий на небесах, и послал Сына Своего уладить дело. Ибо если бы возобладал Эпсилотавр, то еще триста лет жил бы Левым Соседом Бога, и нарушил бы равновесие и столько бы отобрал, что Богу уже ничего не осталось бы, а люди на Земле стали бы голы, неразумны, беспамятны или, что еще, говорят, хуже, отобраны. И тогда пришла бы тьма на Землю, а жизнь прервалась бы и остался бы под Богом ходить один только Эпсилотавр – надменный, разъевшийся от отобранного, не признающий ни рая, ни ада, ни Бога, ни Сатаны. И позорно стало бы Богу, вот почему Он возбеспокоился и послал на Землю Своего Сына.
