Текст книги "Пути-Пучи"

Автор книги: Владимир Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Он много чего рассказывал мне, я не сразу догадался, что надо бы на диктофон все это записывать, как знал, что потом обо всем этом писать буду. Но, в общем, основное я рассказал.

Я сразу же сказал, что ему надо в больницу, что есть принудительное питание, не через желудок, а через внутривенные вливания – он запретил вызывать врача.

– Бесполезняк, – сказал он. – Гурман, если это Гурман, а это Гурман, наверняка предусмотрел и такой вариант. Это, я слышал, очень болезненная процедура, а в моем случае вдобавок и бесполезная. Да и проблем дополнительных будет много.

Почему я послушался его, я не знаю, подозреваю, что от своей неизбывной лени – мне просто не хотелось возиться с вызовом Скорой помощи, я подсознательно мечтал, чтобы меня уговорили не делать этого, поэтому, услышав отказ Ендобы, я чуть ли не вздохнул облегченно. Человек я стыдливый и поэтому подумал, что, может быть, они и впрямь правильно выбрали меня на роль Правого, а, значит, и Левого совета Бога. Только фиг им.

Словом, остался Саша Ендоба помирать у меня.

Сначала мелькнула было надежда. После того, как Саша отказался от поездки в больницу, я сказал ему:

– Слушай, а, может, мне найти этого твоего Гурмана и уговорить его?

Саша невесело хихикнул. Я, соглашаясь, тоже.

– Или, может… убить?

– Убить, – сказал Саша. – Да как ты его убьешь, если его уже на моих глазах убили?

– Но… Я не понимаю… Как же тогда он… это… отбирает, если его убили?

– Я точно не знаю, но догадываюсь. Объяснить почти невозможно. Надо досконально знать практику Пути-Пучи. Это что-то вроде улыбки Чеширского кота. Или вот возьми картину Моне, со стогом. Очень красивый стог, правда? Мне жутко нравится. Но стог сто лет назад убрали, а красота до сих пор осталась. Тут тоже что-то в этом роде.

– Ничего себе красота, – сказал я, и мы задумчиво помолчали. Потом у меня возникла новая мысль.

– Что ж тебе мучиться-то? Давай-ка мы с тобой выпьем как следует и хоть на несколько часов про все эти ужастики позабудем.

Саша вяло кивнул, в том смысле, что давай, конечно, да только вряд ли получится. Но потом вдруг воспрянул.

– Это мысль, – сказал он, хитро блеснув глазом. – Только я спирт буду, Рояль, в том киоске, что у метро, продается, я видел сегодня. Как же я раньше-то не сообразил? Мигом дуй за Роялем и еще жратвы какой-нибудь прихвати.

Я вообще-то спирт не пью. Хоть это и была самая распроперечистая алкогольная жидкость из всех, тогда распродававшихся на территории только-только образовавшейся постсоветской России, он очень коварен. Ну его. Поэтому я купил себе только-только появившейся тогда водки «Распутин» с голографической наклеечкой, копченых сосисок, колбасы, еще хлеба и еще не помню чего, и рванул обратно – очень я за Сашино здоровье беспокоился. Как оказалось, не зря – он был на грани голодного обморока и слабо ругался матом.

Пока я доставал стаканы и резал хлеб, Саша отвинтил у Рояля пробку и жадно припал к горлышку. Когда он, наконец, от него отпал, в литровой бутылке оставалось не больше половины.

Я ахнул и кинулся за водой.

– Обалдел, что ли? Ты же все кишки сожжешь!

– Это не я, – отдуваясь, ответил Саша. – Это он сожжет. И закосеет, собака. Вот я ему сейчас еще! Какая там смертельная доза? Полтора литра, что ли? Тебе надо будет сбегать еще.

– Причем тут смертельная доза? Он уже и так умер.

– Ах, ну да. Но почему не попробовать?

Я побежал за очередным Роялем, а когда вернулся, свой литр спирта Саша уже допил и вдобавок ополовинил моего Распутина (остальное, мол, тебе), сидел причем совершенно трезвый и лопал копченые сосиски, не дожидаясь пока я их сварю (я классно умею варить сосиски, бабушка научила).

– Вот теперь совсем другое дело, он окосел и ничего, сука, не контролирует.

Наверное, я сначала очень тупой был, потому что совершенно не понимал, чего он добивается, но тут и до меня, тупого, дошло – кто бы ни был тот, кто у Саши моего еду отбирает, он отберет и спиртное. И, соответственно, надерется в зюзю. Я что-то радостно крякнул и помчался за следующей порцией Рояля. Как оказалось, напрасно – когда я вернулся, Саша мой лежал мордой в стол и храпел самым омерзительным образом. «Распутин» был пуст. Я немножко отпил из новой бутылки и устроился храпеть напротив Ендобы. Уловочка его не сработала.

Назавтра, немного проспавшись, Саша сказал:

– Со спиртом это мы с тобой промахнулись. Надо было сразу яду выпить. Он бы тут же и сдох. А так – настороже теперь. Черт! Черт! Черт! Ну, какая же гадость! Даже и похмелиться нельзя.

Выглядел он хуже некуда. Он еще и не такой страшно тощий был, в самом начале своих мук находился, но все равно видно было, по движениям, по лицу, по глазам – не жилец. Про таких бабушка моя говорила: «Землей пахнет».

Я сказал почему-то:

– А я вот никогда не похмеляюсь. И другим не советую.

Саша, вспомнив, видно, наши многодневные попойки, слабо хихикнул:

– Да уж. Нравоучительный ты мой.

И заплакал. Представляете, как ребенок, горько, беспомощно. Потом умоляюще посмотрел на меня и говорит:

– Вовка, как же я не хочу умирать.

Ну, а я-то что мог сделать? Только смотреть и жалеть. Причем, обратите внимание, совершенно незнакомого мне и даже вовсе несуществующего человека. Да, я помнил Ендобу с детства, но на самом деле я знал, что это ложная память и что был у меня в детстве совсем другой друг – Саша Оснач. Но не мог же я Сашеньке моему Ендобе вот прямо так взять и все выложить! Только смотрел и жалел. И слушал, причем очень внимательно.

В первый же день он похудел килограммов на десять, ну, как минимум, три. Потом отказали ноги, он улегся и больше уже никогда не вставал. С этого момента он и стал мне рассказывать все в подробностях, жадно, повторяясь, в явном страхе, что не успеет. В деталях, иногда жутких, боялся, что после смерти даже от этих воспоминаний ничего от него не останется.

Потом пришла Дина. Черт ее знает, откуда она мой адрес узнала, выкрала, наверное, как все эти пути-пучеристы. Я сразу понял, что это Дина, как дверь открыл. В отличие от Адамова, Дину мой Ендоба описал точно. Мелочевка, фоска, но с такой, знаете ли, с изюминкой. Хмуро на меня поглядела и говорит:

– Так вот ты какой, северный олень. Я пройду?

Это «я пройду» хотя и прозвучало у нее вопросительно, но явно вместо этого вопроса слышался другой: «Ты долго собираешься загораживать мне дорогу, сволочь?». Я ошалело посторонился, она вошла. Она знала.

Она знала, вот в чем вся штука – знала. Я-то думал, что об этом знают очень немногие посвященные, для мира моего как бы даже и не очень существующие, а тут тебе появляется дамочка, почти девчушка, отнюдь не кинозвезда, которая все знает и одновременно не знает ничего, потому что простить не может. Не понимает. Обливает презрением.

Она прошла мимо меня, как бы сквозь меня (в квартире стоял ужасный мусор), сразу же, не спрашивая дорогу, направилась в ту комнату, где лежал Саша. Я, естественно, второпях за ней.

– Ого, – сказала она. – Что это ты разлегся? К тебе дама пришла.

– Привет, – сказал Саша громким голосом (до самых последних дней голос его не слабел почему-то, иногда даже странно было наблюдать такое несоответствие). – Я так и знал, что ты явишься. Потому что я спасибо тогда не сказал. Спасибо.

– Ага.

А дальше они стали молчать.

Такое, знаете, выразительное молчание, но не то чтобы любовное. Сашу-то я могу понять – несмотря на оставшийся громкий, даже трубный, скажем так, голос, говорить ему было все-таки трудно из-за общей слабости, со мной он тоже говорил через силу, живчик какой-то его жег изнутри, понуждая на длинные разговоры, чертовски выматывая его, а с Диной живчик потух. Саша просто внимательно смотрел на нее, и все. Дина же молчала истерически, со спазмами – вот-вот зарыдает. Меня они, конечно, не видели.

Потом Саша все-таки вспомнил о правилах вежливости и спросил.

– Чего пришла? Плохо тебе?

Дина истово закивала.

– Это хорошо, – сказал Саша.

Дина промолчала, только еще один подтверждающий кивок. Глаза, что вот-вот заплачут. В этой блеклой полудевочке-полудамочке было что-то хватающее за душу, что-то прекрасное, до сих пор не пойму, что.

– Это очень хорошо, – повторил Саша. – Я рад за тебя. Ты не знаешь, это Гурман со мной забавляется?

Она снова кивнула, мне почудилась неуверенность в том кивке, хотя вроде бы не врала, да и сам кивок выглядел утвердительным безапелляционно.

– Он умер?

– Там же, – наконец подала голос Дина. Голос был хрипл.

Потом они долго молчали и без всякой любви, серьезно и даже грозно разглядывали друг друга. Дина выглядела несчастной. Саша имел непререкаемо королевский вид праведника, влекомого на костер. Молчание было таким долгим, что я было подумал, что они забыли, о чем говорили прежде, но Саша вдруг заявил:

– Это очень плохо, что он умер. Это почти не дает мне шансов.

– Нет, – хрипло и страшно сказала Дина. – Этого не может быть. Этого не должно быть. Ты сильнее его. Ты сильнее всех. Стоит тебе только захотеть…

– Он мертв, Дина. Его убили, а с мертвецами не спорят.

Дальше у них пошел обрывочный и совершенно сюрреалистический спор на тему, спорят ли с мертвецами, я ничего не запомнил, потому что спор этот был мне непонятен, словно на другом языке. Спор оборвала Дина, сказав подчеркнуто:

– Стоит тебе по-настоящему захотеть, и ты избавишься от всего этого.

Саша вежливо усмехнулся.

– К сожалению, Диночка, нет. Я не тот, за кого ты меня принимаешь. Мои желания… да нет у меня никаких желаний. Что желания?

– Но ты же не старик, чтобы ничего не хотеть!

– Я хуже, я – мертвец.

– Старик хуже. Вон что с тобой этот собака делает, а ты не хочешь ответить.

Голос ее уже не был хрипл, он был звонок, он был даже чересчур звонок, с истерическими, на октаву выше, тонами. Он резал уши, мне хотелось поморщиться.

Саша сказал, помолчав:

– Нет у меня желаний, Диночка, извини. А тебе еще жить.

Она рывком повернулась ко мне.

– Ты (звучало как плевок)!!! Ты!!! Ты ведь можешь! У тебя-то ведь есть желания! До черта желаний, так помоги же ему!

Я сделал мудрые, понимающие глаза.

– Чем, девочка, чем?

– Хоть ты и сволочь, – в истерике кричала она, – но ведь все-таки он твой самый старый друг, всего-то и надо, чтобы ты захотел, чтобы он захотел.

В сущности, она была права, со своей точки зрения, и поэтому я немножко подумал.

– Я вас не понимаю, Дина. Я, конечно, с удовольствием, но… Я абсолютно не понимаю, чего вы требуете от меня.

И сотворил на лице своем еще более мудрую, всепонимающую ухмылку.

– Сволочь, – сказала Дина. – Ох, какая же сволочь. Но ты хоть попробуй, ведь не убудет же от тебя.

Я так подумал, что действительно не убудет и что она действительно знает, о чем говорит, тем более, что она уже знала откуда-то, что я сволочь. Хотя вообще-то это не так.

Я перестал изображать мудрость и сказал ей:

– Хорошо, я попробую.

Собственно, ничего, кроме уверенности, внушенной мне Дебелым, да еще чувством силы, возникшим после прочтения слов «Человек Будующий», у меня в загашнике не было. Они там все проходили практику у Адамова, они знали, как это делается, и умели делать – я же ничего такого не знал. Я был в положении человека, который решил заняться телекинезом, уперся взглядом в спичечный коробок и изо всех сил умоляет его сдвинуться с места. Я знал, что могу, и знал одновременно, что не умею.

Но я хоть попытался. Я подал Дине знак ладонью, что, мол, сейчас-сейчас, попытался сосредоточиться… и чуть не сбился от ее взгляда. Такой, знаете, взгляд – из категории сложных. Множество эмоций намешано, каждая сильная, главные же – презрение и надежда. Даже когда я отвернулся от нее, взгляд жег. Я все-таки сосредоточился, хотя, думаю, делал все не так, как надо… и даже почувствовал, что вот-вот.

И еще одно почувствовал. Я должен был пожелать, чтобы пожелал он, а я, оказывается, совершенно этого не хотел. Единственное, чего я хотел, так это того, чтобы Саша Ендоба, наконец, исчез из моей жизни. Он мне мешал. И я думаю (я не знаю, конечно, наверняка), что вовсе не из-за того, что я его предал. Это… Ну, словом, это не обсуждается. Так или иначе, я не хотел, чтобы он захотел выжить и начал сражаться. Он был достаточно силен, сильней всех остальных, и смог бы, наверное, справиться, пусть даже и с мертвецами (здесь меня не спрашивайте, я не знаю, что это значит, это так и осталось для меня загадкой, хотя, я думаю, разгадка здесь кроется вовсе не из разряда мистических), но он сдался, он признался, что проиграл. Не ему было суждено стать Человеком Будующим, и это подкосило его.

Я его понимал. К тому же, повторяю, он мне мешал. Его не существовало, не было такого человека, как Саша Ендоба; где-то там был, а, может, уже и не был, мой старый забытый дружок Саша Оснач, но даже фамилии такой Ендоба не существует, можете проверить по Интернету.

Поэтому я понял, что не хочу ему помогать, и тут уж ничего не поделаешь. Я так и сказал Дине: «Я не могу», за что был снова облит ненавистью и презрением:

– Ты не хочешь!

– Не пойму, – ответил я ей, – как это ты удерживалась у Адамова? С твоим-то патологическим человеколюбием.

Она удивилась.

Я хочу, чтоб вы поняли. Мне было в глубочайшей степени наплевать, что подумает обо мне Дина. Ну, положим, здесь я немного вру, но по большому счету именно так. Ее ненависть и презрение (она знала, знала откуда-то!) жалили меня, но это я мог пережить, раз уж пережил остальное. Мне нужна была Света, а Дина по сравнению с ней…

Она стала приходить чуть не каждый день, о чем-то подолгу молчала либо шепталась с Сашей, на меня принципиально не обращая внимания, да и Бог бы с ним, со вниманием – но она мне тоже мешала. Подобно Саше Ендобе, я буква за буквой перемалывал страницы оставшихся мне Бумаг, вчитывался в них с истовостью шахида, и ее визиты, конечно, выбивали из колеи.

Саше она о моей роли в его судьбе, похоже, не рассказывала. Во всяком случае, он не изменил ко мне своего отношения, порой он удивлялся и огорчался ненависти, которую Дина не хотела и не могла скрыть. Несколько раз под ее давлением я пытался побудить его к борьбе за жизнь, но ничего не получалось, желания не было. Вы не можете возбудить в себе желания, если его нет. Мужчина не может поднять свой член так же, как он поднимает свою руку, в этом – христианская догма, кстати, очень противоречивая. Бог не может заповедовать вам «Возлюби», потому что сам отнял у Адама возможность любить по собственному желанию, когда изгнал его из рая только за то, что тот не послушался его, не понимая смысла запрета.

Словом, вот так.

А потом мой дом превратился в какой-то проходной двор. Почти каждый день меня стали навещать люди, совершенно нежелательные. Никто из них, при всей их таинственности, ничего не мог сказать о моей Свете.

Сначала пришел Дебелый. Он пришел, когда в очередной раз к Саше Дина пришла, но не обратил на них никакого внимания, уволок меня, крепко схватив за локоть, на кухню и стал талдычить что-то маловразумительное. Хотя я понял – он подготавливал меня к Битве. Я, конечно, кивал. Меня интересовало только одно – страница и строка в тех Бумагах, которая сделает меня гением. Дебелый вежливо хихикал – мол, не время. Он что-то подозревал.

Битва меня совершенно не интересовала.

Потом вдруг заявился Адамов, я жутко удивился, когда он ко мне пришел. Он был вежлив и пуглив донельзя, долго стоял за дверью и преданно кхекал, потом все-таки прошел, сел на кухне и заявил:

– Вас хотят убить. Без меня вам не обойтись. Зиггурд знает, кто вы и где вы, не знает лишь про меня, что я пришел к вам. Вы обязательно выиграете Битву, но до нее надо дожить, а Зиггурд этого не допустит. Только я, и никто другой, могу вам помочь. Мне всего-то и надо, остаться на своем посту после Битвы, вам другого лучшего не найти просто.

Я сказал, я подумаю, и спросил его, знает ли он строчку.

– Знаю, – сказал Адамов, – меня же уже убили.

– Вот как? – удивился я. – А я об этом и не догадывался.

Адамов с удовольствием хохотнул.

– В том-то и соль.

Строки он мне не сказал. Сашу Ендобу не навестил, хотя тот стонал трубно, и ушел, обещая прийти еще.

Потом снова пришел Дебелый и угрожал. Он сказал, что я себе уже больше не принадлежу, а, стало быть, и нечего выпендриваться. Он сказал, что я даже не представляю себе, что со мной могут сделать, если я вдруг откажусь от Битвы. Мне показалось, что и Дебелый тоже не очень-то представляет это – не было у них такого прецедента, чтоб отказались.

Угрозы перемежались увещеваниями. Пытаясь убедить меня в важности миссии Соседей Бога, он, в частности, сказал довольно интересную вещь, которая, на самом деле, показалась мне интересной значительно позже. Он сказал:

– Вы даже не представляете себе, насколько это важно и почетно, то, для чего вы предназначены. Все рухнет, если Правый сосед в очередной раз не победит Левого, чтобы занять его место. Все рухнет, если Левый сосед перестанет функционировать (он так и сказал – «функционировать»). Фактически он осуществляет связь между человеком и природой. Ведь законы, по которым развивается живое в природе, и законы, которым подчиняется человеческое общество, чтобы не вымереть, сильно отличаются друг от друга. Больше того, человеческие законы противны природе, само существование человечества противно природе, а стало быть, неизбежен конфликт, в результате которого человечество неизбежно погибнет – либо вместе с природой, либо в гордом и унизительном одиночестве.

– Вот мы уже и об экологии заговорили, – саркастически сказал я. – Скоро так и до Общества защиты животных доберемся.

– Нет, дорогой мой, здесь все страшнее. И фундаментальнее. Здесь уже закон физики, закон математики, если хотите. И единственное для нас спасение – институт Левых соседей Бога. Ну, вот смотрите, Левый сосед Бога, человек гнуснейший в самом что ни на есть историческом и человеческом смысле. Он крадет, он врет, он предает, он убивает, он нарушает не только все заповеди Господни, но даже и те, до которых человечество еще не додумалось. Он страшен, он мерзок, он достоин самой лютой, самой восточной казни. Однако я не буду аплодировать, когда его четвертуют, хотя в душе, может быть… ну, да, впрочем… Потому что вы просто не понимаете, что человек этот, а на самом деле вовсе даже и не человек уже, есть необходимое связующее звено между природой и человечеством, абсолютно необходимое для нашего с вами выживания, для осуществления стабильного равновесия между нашей безжалостной человечностью и по-детски наивной жестокостью окружающего нас мира.

Мне показалось, что он не слишком-то верил в серьезность моего отказа, считал блажью и кокетством и играл со мной в примитивную игру «тебе хочется, но ты отказываешься, а вот я тебя сейчас уговорю, и ты согласишься, потому что с самого начала знаешь, что согласишься. Я просто упрощаю твою задачу». Он явно не верил, что любовь, пусть даже самая сумасшедшая, самая сильная на свете любовь, может быть серьезным основанием для отказа. В принципе, я тоже не верил. Теоретически. А практически без Светы мне было очень и очень плохо.

– Бред какой-то, – ответил я. – Вы кто? Вы вроде как бы ангел-хранитель? Что-то из божественных служб секьюрити? Ну, так и охраняйте, что вы мне всякие там нотации читаете?

Дебелый промолчал. Просто сожалеюще улыбнулся и вскоре вышел.

– Ерунда! – с жаром выкрикнул Адамов, в тот же день навестивший «больного», к которому даже и в комнату не зашел. – Равновесие, как же! Во-первых, сам вопрос далеко не такой простой насчет этого равновесия и безжалостной человечности, это он пусть наивным дурачкам скармливает. Во-вторых, никого в целом свете это равновесие вовсе и не волнует. Волнует, как тому и положено быть, лишь собственное благополучие. Равновесие ему подавай. Власть – вот что их всех заботит. Власть, власть и власть!

– Кого это «их»? – спросил я. Адамов часто потом говорил про «них», никогда не расшифровывая.

– Еще узнаете, – горько сказал Адамов.

Не узнал.

Смутно припоминаю, что весь этот жуткий период, начиная с Сашиной болезни и кончая его смертью, длился несколько месяцев – скорей всего, три. Но мне, признаюсь, показалось, что все длилось один день, нескончаемый, жуткий, ирреальный, но все равно один. То, что я ходил на работу практически ежедневно, мне вообще сейчас не помнится – я это просто предполагаю, иначе меня бы просто уволили, если б я вообще не ходил, да и делал я кое-что, помню, как же.

Визит следовал за визитом, безостановочно, это меня раздражало безумно. Вдобавок я умудрялся ухаживать и за Сашей, потому что он уже не был в состоянии обихаживать себя самого, слишком слаб был.

Единственное, повторяю, в чем почти не проявлялась его слабость – и это казалось мне очень странным, – был его голос, его способность говорить громко, не прерываясь ни на секунду. В остальном он был абсолютно беспомощен. Все делал под себя, хорошо еще, что в те времена только-только появились в наших аптеках памперсы для взрослых. Только не очень-то они помогали. Заклеечки эти, бумажки липкие, которыми сцепляется памперс на талии, вечно расцеплялись, а если даже и не расцеплялись, то все равно моча проливалась. Срал безудержно

Каждое утро и каждый вечер я проделывал одну и ту же операцию, от которой меня тошнило – выволакивал его из постели, пристраивал к стенке, отдирал с него мокрую бумагу, нацеплял другую и для верности делал пояс из широкого скотча. Потом, все так же оставив его у стенки, менял ему простыню и наволочку, которую он каждый божий день, несмотря на памперс, умудрялся обмачивать. Все жутко воняло, вдобавок наволочки вечно в волосах были, потому что он к тому же еще вздумал лысеть. Еще он все время в мое отсутствие, несмотря на немощь, умудрялся добраться до холодильника и пожирал все подчистую. Два раза в неделю я его мыл, хотя по-правильному-то надо было бы семь раз в неделю, но на это меня уже не хватало. Мне вообще стыдно за то, как я плохо за ним ухаживал, виню себя. Тошнило меня с него.

Но все это шло автоматом. Основное время того дня, который занял несколько месяцев, уходило на разговоры с ним, прием долбанных визитеров и некоторые – изредка! – некоторые экстравагантные поступки, которым, к своему вящему удивлению, я время от времени предавался и о которых я, с вашего или без вашего позволения умолчу, потому что стыдно.

Однажды я сказал Дине – в третий или в четвертый ее визит, – что если она хочет помочь Саше, она в первую очередь должна помочь мне. Она театрально содрогнулась, но выслушать согласилась, на меня, впрочем, не глядя.

Я сказал:

– Саша – мой самый первый друг детства, и это кое-что значит. Я смогу его спасти только в том случае, если у меня будет сила, а ее нет.

Горькие глаза на меня смотрели, даже и не презрительные.

Я попытался объяснить, не уверен, что получилось. Я ей сказал, что если она хочет, чтобы Ендоба выжил, то… Ну, тут так. Шансов почти ноль, уж слишком сильные игроки на поле, у них все наверняка схвачено (это тебе не люди), но есть мизерная вероятность, совсем почти нулевая – возбудить во мне желание раньше времени, которое они сами для меня установили. Потому что время для Саши Ендобы идет уже на дни, если не на часы. А это самое желание во мне возбудить можно только в том случае, если она, Дина, попытается через Адамова узнать места в тексте, которые мне нужны.

Совсем плохо ей было, Дине, пошла она от меня прочь, даже и не взглянув, презирала и ненавидела, но делать-то что ж.

Что уж она там предприняла, я не знаю, но буквально на следующий день заявился ко мне Адамов: «Ну, что ж вы сразу-то не сказали!»

– Ну, конечно, – восклицательно заявил он, – ну, безо всякого, понимаете ли, сомнения, я готов предоставить вам всю информацию, которой располагаю по данному вопросу, это же в моих интересах.

И сообщил.

Оказалось, что прекрасно он знает ключевые слова и буквы, и, главное, порядок знает, в котором их читать следует. Достал точно такой же, как и у меня, чемоданчик, вытащил Бумаги, точно такие же, как у меня, только не ксероксы и полный, заметьте, комплект, взглянул на меня искательно – вот, смотрите, как надо делать.

Что интересно, обратите внимание, все эти ключевые слова и буквы, которые Адамов мне предъявил, все без исключения находились в тех ксероксах, что мне удалось сделать.

– Уйдите, – сказал я нервно, потому что занервничал и почва из-под ног шла. – Теперь я сам.

– Я бы хотел присутствовать.

– Я бы хотел присутствовать.

Тон, которым были сказаны эти слова, был униженным и просящим, однако не оставалось сомнения, что Адамов от меня не отвяжется.

– Ладно.

Я разложил листочки из Бумаг (ксероксные оставил в покое) в том порядке, какой мне указал Адамов. Тот смотрел на меня, вытаращив глаза, покосился на него – вид жуткий. Словно от того, что сейчас произойдет, зависит вся его жизнь. Словно он мне яду подлил в маленькую чашечку черного кофе. Словно ждет, что вот глотну сейчас…

Наплевал я на Адамова и его присутствие. Убьют, так убьют. Точно следуя его инструкциям, прочел текст сначала в одном месте, потом в другом, потом в третьем и так далее – много набралось мест. Пока читал, чувствовал себя немножко идиотически, потому что ничего не чувствовал. Просто читал, в точности следуя инструкциям человека, психически явно неуравновешенного. И когда закончил, тоже ничего во мне слишком не изменилось.

– Ну и что? – спросил я Адамова. – Что дальше?

– Говорят, надо ждать, – серьезно ответил тот. – Говорят, это как яд или лекарство, действует не сразу, а чуть-чуть погодя. Ох, боже мой, только бы!

Стал ждать, черт с тобой, все равно другого выхода нет. Ожидание не затянулось – минут через пять, не знаю, это произошло.

Я не знаю, как это объяснить, это особенное ощущение. Никакого отношения к наркотическим видениям. Я совершенно четко ощущал себя во времени и пространстве – видел диван, на котором сижу, шторы, мебель, разбросанную одежду, Адамова, который интенсивно таращился на меня с видом «ну, давай, умирай!», и в то же время – не то чтобы сбоку, но параллельно или внутри, это уж как вам угодно, – передо мной вдруг возник многомерный (вот именно что – многомерный!) океан из слабо светящихся точек, светлячками я тогда их назвал. Точек было немеренно, но все они были передо мной и в каждую из них, я чувствовал, я мог войти. Посмотреть, а потом, если не понравится, выйти. Каждая из этих точек, я знал, была миром, застывшим на определенном мгновении.

Я глянул на Адамова, сказал энергичное «Ха!», он радостно закивал.

– Что теперь?

– Случилось! То есть свершилось! Вы теперь Правый сосед Бога, Человек Будующий, – с придыханием ответил Адамов. – Вы теперь… да вы сами понимаете, что теперь.

Ни хрена я не понимал.

Точки сияли передо мной, мириад точек. Одни тусклее, другие ярче. А одна, как Полярная звезда, светила невыносимо. И некого было спросить, я совершенно, ну то есть абсолютно одинок оказался – одинокие, вам даже не снилось одиночество такого масштаба.

Если бы даже мне не объяснили заранее, я бы прекрасно понял, что передо мной. Я имею в виду, что это за точки. Конечно же, это были все мгновения мира.

Каждая точка была огромна. Угрожающе огромна. Я, конечно, ничего в них не различал, потому что все-таки точки, но… нет, вы понимаете, я видел Адамова, напряженно смотрящего на меня, я видел сервант, на котором лежали Бумаги, в окне видел дурацкие облака, все это было, но одновременно вот эти точки, маслянистые, громадные, но все-таки точки, в количестве просто ошеломляющем. В каждую, я чувствовал, достаточно было только вглядеться, в этот миг времени, чтобы погрузиться в нее, только я боялся.

Я боялся и всё. Адамов со страшным ожиданием смотрел на меня, точки передо мной мельтешили, словно десятиметровый трамплин (мне однажды не понравилось на десятиметровом трамплине), надо было вглядеться  и угадать. Человек я не очень решительный, но в ту секунду все же решился – рискнул, трамтарарам, нырнул наобум в точку.

Оказалось, полная ерунда. Я находился там же и Адамов все с тем же нетерпением смотрел на меня. Точки по-прежнему мельтешили, и это очень сбивало.

– Ну что? – спросил Адамов немного каркающим голосом. – Ну, когда?

– Сейчас, подожди, осмотреться надо.

Я внимательно осмотрелся, ничего ровным счетом не изменилось. Я выругался.

– Что? Что?! – жадно спросил Адамов. – Ты прыгнул? Говори, ты прыгнул?

Я прыгнул еще. Теперь в Полярную звезду. То же самое, только Адамов стал повторяться. Еще.

– Ты прыгнул? Говори, ты прыгнул?

– Достал ты меня, приятель. Везде одно и тоже. В чем дело?

– Не может быть, – сказал Адамов. – Этого просто не может быть. Что-нибудь должно было измениться. Я-то этого не замечу, но ты можешь. Давай включим телевизор.

Телевизор на всех каналах показывал рекламу. Ни одной новой. Но время близилось к четырем, и мы решили подождать «Вести» на втором канале. В «Вестях» шла какая-то знакомая лабуда, мелькнуло, правда, неизвестное имя министра, но я за министрами не следил, часто менялись они тогда. Я выключил телевизор и взялся за телефон, точки все так же мелькали приглашающее и очень мешали жить. Еще очень дергал Адамов, и я его выгнал, тот ушел злобно, я обещал связаться.

Вот этого момента я тоже никак понять не могу. Зачем он так старался? Ведь для него же ничего бы не изменилось – уйди я в другую точку, в его мире все осталось бы по-прежнему, только я бы исчез, да и то не наверняка. Адамов неглуп, он что-то имел в виду, не пойму что.

Словом, выгнал я его, хотя и с трудом, и снова принялся за свои точки, они звали очень. Я малость попрыгал в них без всякого результата, потом Саша застонал, и я пошел к нему – жуткое зрелище.

Он открыл глаза, когда я вошел.

– Я не имею права тебя винить, сам такой же, но все-таки ты сволочь, – сказал он. – Правда, ты не очень сволочь, даже здесь не преуспел – ха-ха, – поэтому они тебя съедят, даже крошечки не оставят. Ты еще мне завидовать будешь, когда будешь вспоминать, как я умирал. Они меня обманули. Я что? Я пешка.

Я ушел. Он что-то бормотал вслед.

Я спешил к своим точкам. Какой-то Саша Ендоба, да ну его!

Я думаю, там все-таки была разница в этих точках, просто каждый раз эта разница заключалась в какой-то мелочи, ко мне не имеющей отношения. Я даже не думаю, я уверен.

И тут я начал подозревать подвох. Они дали мне ключ, они дали мне возможность переходить из мира в мир, но этих миров было бесконечно много, а я один. Они не дали мне рецепта, как выбрать нужную точку, они попросту поиздевались надо мной. «Даже здесь не преуспел»…

Я внимательно осмотрел точки, то есть ту часть, которая открывалась моим глазам. Тусклые или яркие, они были совершенно одинаковые, ужасно огромные при разглядывании, но все-таки точки, если скользнуть по ним взглядом, просто точки. Меня затошнило от этих точек и невообразимого их количества. Я попробовал изменить направление взгляда, опять наткнулся на мириад точек, пригляделся к одной из них, вошел – то же самое. Главное, была опасность, я понял, что, слепо блуждая по мирам, я могу невзначай попасть в мир, где нет воздуха, или есть какой-нибудь отравленный воздух, или еще что-нибудь в этом роде смертельное, и тогда сдохну, несмотря на свой статус Человека Будующего. Просто сдохну и все – кстати, вариант не из самых худших.