Текст книги "Пути-Пучи"
Автор книги: Владимир Покровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Понимали они, что тяжела их задача, что Стоящий слева все прошедшее провидит и найти предательство может, как только взгляд кинет. Надеялись только на то, что слишком велик мир, слишком много в нем происходит, и можно сделать так, чтобы спрятать важное в неважном, нужное в ненужном, большое в мелком, таком, что взгляда правителя недостойно. Учились они искусству иллюзии, много думали над ней, а мыслей их не мог читать Стоящий слева от Господа, потому что мысль – лишь предтеча действия.
Итак, одни выращивали героев своих, чтобы их преемники, когда придет время, умели распознать Стоящего Справа и убить его прежде, чем наберет силу, другие же своих героев в глубокой тайне выращивали и совсем другому учили, чтобы их преемники распознали Стоящего Справа и укрыли его от врагов, и не дали убить его, и силу его взрастили, и к битве со Стоящим слева ко времени приготовили.
И те, и другие служили ордену Пути-Пучи, но цели их были разны, и потому пошла с тех пор в Пути-Пучи путаница великая, так что никто никогда не поймет, какая же главная цель у того или другого Рыцаря Ордена. Так и вышло, что триста лет подряд каждый думает, что нет иной цели у Ордена кроме как для того, чтобы слугам его наслаждение получать да у других отбирать побольше, а больше никакой цели нет, и в бога для себя каждый превратил собственное наслаждение; но вот, триста лет проходит и приходит время нарождаться на свет тому, кто по Правую Руку Господа, и призывают тогда Рыцари всех Углов Ордена самых умелых, самых приближенных слуг своих, чтобы те искать по всему миру начали людей, что подходят под описание Правого; одни, однако, ищут, чтобы убить, другие – чтобы охранить от убийства. И тогда начинается война тайная, многолетняя, и Угол идет на Угол, и Рыцарь на Рыцаря, и слуга на слугу, и Герой на Героя, и множеством потоков кровь льется, и дивятся люди вокруг, не понимая, кто с кем воюет и за что бой.
Примерно в то же время, как был поражен Вагарастий, среди людей, живущих помимо Ордена Пути-Пучи и тайн его, распространилась ненависть к Пути-Пучи. Никто не знал, что это такое и каковы слуги Ордена, но возненавидели их люди равно как Врага человеческого, и даже более ненавидели.
Теперь уже не понять, как и откуда эта ненависть появилась. Кто говорит, что из-за битв междуусобных, которыми пугали окрестных жителей, обильным пролитием крови и разными чарами колдовскими, которые убивали людей или какой другой ужас с ним творили; кто винит страсть слуг Ордена к отниманию всяческому, а, стало быть, как на воров презренных на них смотрели; кто ревность церкви христианской видит тому причиной – проклинала церковь слуг Ордена, когда узнавала, и кару Господню на их головы призыва. Сейчас кого ни спроси: «Что есть Пути-Пучи?», – всяк ответит: «Не знаю». Однако и у такого, кто вообще не слышал о Пути-Пучи, ненависть к Ордену глубоко в сердце взращена сидит – даже не знает, что такое, а ненавидит. Так ненавидим мы зверей, чуждых естеству нашему, хотя бы они никогда прежде нам не встречались. И есть люди, которые полагают поэтому, что ненависть к Пути-Пучи внедрена людям извне.
Сам подумай, эн Бертран, рыцарь отважный. Конечно, люди ненавидят того, кто их бьет, и того, кто у них отнимает. Но ненавидят лишь в тот самый момент, когда их бьют или когда у них отнимают. А в другое время склоняются перед тем, превозносят его, лепятся к нему, восторгаются, осанны поют, завидуют и жизнь за него свою готовы отдать. В сердцах их нет места для ненависти к нему, разве что злобу тайную, порывшись, отыщешь. Вот к Пути-Пучи ненависть есть. Иногда даже думается мне, что сам же Левый Стоящий и возбудил ненависть эту, только не дарит он ничего людям – ни золота, ни силы, ни любви, ни ненависти, отнимает только.
А кто ту ненависть превозмог и лишь собой занялся, да удовольствиями своими, тот усердным слугой Ордена станет, а то и Героем, а постараться – так даже и Рыцарем. Но один из нас Правой Рукой Господа нашего мечен будет и возвысится над Орденом, и станет справа от Господа, а когда срок наступит, то на битву выйдет с самим Стоящим слева от Господа, в который раз поразит его. Та писано и так будет".
На том закончил свои речи Винцент, а произносил он их таким глубоким и страшным голосом, особенно под конец, что даже и совсем не был похож тот голос на обычный голос Винцента, так не похож, что даже члены мои дрожали, а сердце будто кто рукой холодной сдавил, и дыхания не хватало; и понял я во время этих речей, что не простой это человек Винцент, что прикосновен он к тайнам великим, которых иным существам смертным не дано знать. Почудилось мне также, что и ветер затих, когда говорил он, и звезды не мигали, и птицы на деревьях вкруг замка щебет свой прекратили, и собаки не просили костей, куда-то убежали собаки. Возблагодарил я тогда Господа, что отозвал Уго, не дал ему на Винцента руку поднять, иначе бездыханными мы бы с ним в том зале упали, не потерпел бы Винцент.
А когда закончил он, воцарилась великая тишина, какой вовек не было в моем замке; затем откинули переписчики, Лудольф и Бернар-Гильфор, перья свои, затрясли правыми руками в воздухе, левыми же ухватились за ковши с вином, хотя я и не разрешал им, и припали к тем ковшам, всасывая жадно и шумно; в факлах, что вдоль стен, будто заново зародившись, ярко вспыхнули пламенна, красным огнем освещая лицо Винцента.
– Так что же, гость ты мой дорогой, – переведя дух, спросил я, тоже перед тем опустошив кубок (дурное вино было, кислое и вонючее, сказал я себе тогда, что отомстить за него надо Эрику Хромоногому), – что же скажешь ты о времени, в каком мы сейчас живем? О какой великой битве грядущей ты говорил? Знаешь ли ты, кто таков сегодня Стоящий о Левую Руку Господа нашего, и который год он правит на своем троне?
– Сегодня ночью исполнится его царству ровно триста шестьдесят три года – ответил Винцент и усмехнулся непонятной усмешкою.
– Не желаешь ли ты сказать мне, достопочтенный мой гость Винцент, – спросил я тогда, – что именно сегодня в ночь случится великая битва между Правым и Левым?
– Произойдет, эн Бертран, рыцарь, непременно произойдет. И Правый, как всегда, поразит Левого, – так же усмехаясь, ответил Винцент, смешлив был. Потом добавил значительно. – Если только Левый не предупредит грядущих событий.
Спросил я тогда Винцента, хотя спрашивать не хотел, страх обуял меня:
– Как же он сможет предупредить, если до битвы остаются считанные часы и Правый уже набрал силы?
– Если бы Правый набрал силы, – ответил тот, – он бы тут же ринулся в битву, не дожидаясь. Если же опередить его хотя бы на одно мгновение, победа над ним становится возможна.
Он опять искривил лицо свое в бесовской ухмылке, губы пожевал и добавил:
– Оттого битва становится интереснее. А смерть… что смерть? Господь с ней, со смертью, скучна она.
– Где же назначено быть той битве, скажи мне, Винцент? – спросил я его, уже догадываясь об ответе.
Удивился Винцент, захохотал, брови вздернул.
– Где же ей и быть, как не здесь? Пойдем со мной, покажу!
Он взял меня за руку и вывел из залы трапезной. Уходя, заметил я, что переписчики мои сидят неподвижно, не вскакивают с лавки при уходе моем, тем самым великое неуважение мне оказывая. Но я принял это за должное и уже не удивился, увидев Уго с закрытыми глазами застывшего у стены под факелом пса Гинфора, он словно окаменел и в окаменении своем не обратил на меня ровно никакого внимания; я подумал, что позови я его сейчас, то не повинуется мне мой Уго, пусть даже под страхом смерти.
То же было и с остальной челядью в замке; все словно окаменели они и моего присутствия не замечали, окаменев, так что мне самому пришлось отворять все двери, а когда они слишком тяжелы были, то помогал мне Винцент, в иных же случаях стоял и ждал, пока я открою, как будто бы я слуга ему в его доме. Но я возражать не смел, признал я его первенство над собой и даже прислуживать ему был готов, когда попросит того.
Мы сняли засовы с ворот, опустили мост, прошли по дороге, что вела вниз, и вышли в поле, что отделяло замок от моей родовой деревни Борнель-сюр-Гавардан, по воле Господа пришедшей в упадок; Винцент, как и прежде, шел впереди, крепко держа меня за руку.
Перейдя мост, он к деревне, однако, не пошел, а повернул направо, туда, где темнел лес со странным и древним именем Октаблус Афовибо. Никто не знал, почему так называется этот лес, никто не знал также, почему до сих пор держится это столь неудобное для языка имя на том лесе и что оно означает. Не знаю, по какой причине, но мне с детства казалось, что это слова проклятия колдовского. Говорили, что водится в том лесу нечистая сила, однако рубили его без всякой опаски, да и я имел привычку охотиться там, правда, только в светлое время – в темное страхи одолевали.
Никто в том лесу не жил, кроме бастарда Гобьера Козья Шапка, хромоногого человечка росту маленького и с порченной головой, собиравшего для меня хворост и ягоды. Был тот Гобьер пуглив и всегда молчал, если же заговорит, то речью невнятной, и никто не понимал, что он говорит, замолкал быстро и глаза прятал – глаза же были безумны. Козьей шапки на нем уже лет десять как не было, а был капюшон, весь в дырах, и из дыр тех волосы его торчали словно хвосты крысиные; рубаха его была из самой грубой ткани «сагу», но и та порвана во многих местах, а ноги босы; особенно смешны были перчатки без пальцев, сшитые из ветхих лохмотьев; и запах шел от него. Как дикое животное, он нелегко покорялся ласке, в любую минуту готов был отпрыгнуть в сторону и бежать, потом возвращался, весь сжавшись и дрожа в предчувствии неизменных побоев, на которые щедры были мои селяне – били его часто, всячески смеялись над ним, но кормили при случае, одевали, и, полагаю, защитили бы, если б кто на Гобьера напал всерьез; правда, на таких некому нападать. Говорили, что видит он то, чего не видят другие, а что видят – не замечает.
Подошли мы к холму перед лесом, тому, где за месяц до того жгли смолу, и остановились.
– Здесь будет! – сказал Винцент и стал тих, так тих, словно смерть тих, тише самой нечеловеческой тишины. Даже не дышал, словно бы исчез он, хотя за руку меня по-прежнему держал крепко.
Друзья мои и слуги мои, все, кого ни спроси, скажут, что я не пуглив, я уже говорил об этом, но в ту ночь страх смертный проник в мою душу, шелохнуться не давал, вот какой это страх был.
Луна была скрыта низкими облаками, дождь шел, громыхали где-то грома, но молнии не сверкали и, казалось мне, пахнет серой, хотя сейчас, успокоившись, думаю я, что это был просто запах, исходящий из старых смолокуренных ям.
Приглядевшись, увидел я, что на самой вершине холма человек стоит неподвижен, и как будто бы к нам спиной. И в тот момент, когда я это заметил, бродячий метафизик Винцент отпустил мою руку.
Оглянулся я, вижу – вот он, только что стоял рядом со мной, и вот теперь на коне сидит, в полном боевом облачении, со шлемом остроконечным на голове; в руках его копье в положении боя, обвивает древко полоска красная, каплет что-то с нее. Конь черен, горбат, огромен копытом роет, грива словно от ветра взвивается, хотя и не было тогда ветра; сам же Винцент, ничтожество, метафизик бродячий, в серые и багровые цвета облачен; и будто бы он и не Винцент вовсе, а совсем не понять кто, потому что на лице его – маска литая из багрового золота с двумя вздыбленными клыками, видел я похожую на одном из гербов аллемандских, отец мой меня учил гербам тем; и никого вокруг нет, но кажется, будто целое войско за ним стоит немо, я даже посмотреть обернулся, но, конечно, не увидел ничего в темноте.
Тем временем опустил Винцент или кто там был на коне вместо него, маску свою ко мне и левой рукой в перчатке кожаной, золотыми нитями пряденной, знак мне сделал (так я и не понял, что тот знак означал) – и тронул коня, и как ветер конь его поскакал, прямо на вершину холма, где некто неподвижно стоял, голову капюшоном укрывши. Тут молнии ударили белые, сразу пять или шесть, уши от грохота адового заложило мне, и в свете ослепляющем умудрился разглядеть я, что человек на холме поворачивается лицом к всаднику, и человек тот мне знаком – Гобьер Козья Шапка, бастард с порченной головой.
Он ладонь ко лбу приложил, от света глаза свои защищая, беспомощен выглядел, и в тот момент настиг его всадник ужасный и копьем что есть силы ударил; о, как громко били копыты! Но пронзить не смог всадник, а лишь только повалил наземь.
Вскочил Гобьер, завыл по-своему, но не побежал прочь, а остался ждать всадника, когда тот остановит коня и повернет вспять. Повернулся, сгорбился и руки расставил. Но конь исчез в темноте, и вместо него, весь в молниях, которые били теперь без перерыва, камнем пал на него коршун громадный с золотым клювом; пал, но уже на пустое место, потому что Гобьер волшебным образом к тому мгновению расположился совсем иначе – не отпрыгнул, не отбежал, не переместился, а, по-моему, оказался. Был только что здесь, а теперь находится там – так мне почудилось. Если б я не видел собственными глазами, никогда бы не поверил, что такое может быть, тем более, что со стороны бастарда совершенного, Гобьера Козья Шапка. Сам же коршун под молнию попал; была та молния кровавого цвета и толщиной со столетний дуб, как ударила она, брызги золотые полетели от коршуна; но каждая из брызг тех, еще земли не достигнув, превратилась в животное, походящее на летучую мышь, только гаже. И все они, со скоростью необычайной, направились на Гобьера – тот ожидал.
Далее я не видел, потому что одна из тех мышей оказалась вдруг рядом с моим лицом, и обняла его крыльями, и тысячи коготков на тех крыльях, и каждый коготок мне в лицо впился, боль неописуемую причиняя, и упал я, и лишился сознания, а когда открыл глаза, светло уже было и дождь кончился.
Был я промок насквозь, озноб меня мучил и тело мое болело. Слабым голосом позвал я постельничьего, однако понял сразу, что не дозовусь я его. С трудом я на ноги встал и огляделся, вспоминая постепенно события прошедшего вечера. Еще раз посмотрел я внимательно вкруг себя, и оказалось, что лежу я на самой вершине холма, точно там, где в полночь началась битва, я же стоял внизу; и какая сила перенесла меня на вершину, так и осталось для меня непонятным. Потрогал лицо – вся ладонь в крови оказалась.
И тут увидел я, что рядом со мной человек лежит, и похоже, что мертвый, немало я видел мертвых. Когда пригляделся, узнал в нем Гобьера по прозванию Козья Шапка. Был он весь избит и лежал навзничь, хромую ногу поджав.
Позвал я его по имени – не отозвался. Потрогал – был мокр и холоден, но все же слабо дышал. Вспомнил я тогда бой полночный и подумал, что не простой это человек, Гобьер Козья Шапка, пусть даже он и калека хромоногий с порченной головой. Взвалил я его себе на плечо и понес к замку.
Недолго шел, вассалы мои мне навстречу бежали.
А когда пришел Гобьер в себя, уже в покоях моих, то посмотрел на меня взглядом твердым и сказал:
– Маска.
Не понял я, он тогда повторил:
– Найди маску.
Хотел я слуг послать на холм поискать маску, но решил, поразмыслив, что нельзя слуг в такое дело вмешивать, тайное это дело, не для слуг оно. Вздохнул и пошел сам.
Маску я нашел сразу. Лежала она на холме, наполовину заваленная землей и мелкими камнями; попробовал поднять ее, но даже с места не смог сдвинуть. Однако не удивился я чуду такому – ожидал от маски золотой колдовства, любого, не этого, так другого.
Тогда я подумал и засыпал ее совсем, и перчаткой своей прикрыл, чтобы потом узнать место, сам же вернулся в замок и сказал Гобьеру:
– Цела твоя маска, Царь всех воров!
Во весь рот Гобьер улыбнулся
– За это отблагодарю тебя и ничего не отберу, – сказал. – И триста шестьдесят три года никто отобрать не сможет. Множь достояние свое, эн Бертран, рыцарь, и потомкам накажи, чтобы множили – триста шестьдесят три года будет ждать тебя и род твой удача во всех делах, а что будет дальше, не знаю.
Встал и ушел, на прощанье мне улыбнувшись странной, но уже знакомой улыбкой.
И вот что я думаю, сидя сейчас перед переписчиками моими, Лудольфом и Бернар-Гильфором (все-таки странно, что двойное у него имя, сам уверяет, что из знатного рода, но не верю я), – правы, я думаю, были люди, когда ненавидели слуг Пути-Пучи, пусть даже и не знали, кто они такие и чем занимаются. Верить им нельзя, поклоняться им нельзя, помогать тоже нельзя. Увидишь умирающего из них – плюнь в его сторону и уйди как можно скорее.
Неправду сказал мне Гобьер Козья Шапка, из сельского сумасшедшего в единый час превратившийся в Царя всех воров почти на четыре столетия вперед. Не принесла мне счастья встреча с Гобьером, хоть и правда, ничего не отобрал он. Только в том же году, ближе к зиме прошел по моим землям Арнкель из Мавахлида со своим войском и вконец меня разорил, оставив мне одни лишь голые камни замка. Все слуги мои, все воины, охотники, земледельцы и свинопасы, все до одного были погублены либо силою взяты в войско, я сам едва участи такой избежал. Ни коней у меня не осталось, ни быков, ни собак, ни хоть какого-нибудь оружия, кроме того, что я потом сам себе вырезал из дуба и ольхи. Остались со мной из челяди только Лудольф и Бернар-Гильфор, да и то потому лишь, что после встречи с Винцентом попортились они головами, и Арнкель, человек суеверный, не посмел их тронуть; единственное, что они могли потом делать, так это записывать за мной слова мои, если перья найдутся, тушь да какая-нибудь бумага. И род мой не продолжится на триста шестьдесят три года, потому что нет у меня детей, да и чем бы кормил я их, если б были?
И еще мысль праздная часто гложет меня – кто же на самом деле победил в той ужасной битве, свидетелем которой я нечаянно стал? Видел я Гобьера живого после нее, но покоя не дает мне та ухмылка, которую послал он мне, уходя. Та же бесовская гримаса, что и у Винцента!
А иногда думаю я теперь, что прилепился ко мне тот Винцент криволицый сам по себе, а не я его подобрал из любопытства простого и желания скоротать время; и прилепился единственно для того, чтобы написали переписчики мои, Лудольф и Бернар-Гильфор, слова его, сказанные будто бы мне, а на самом деле словно бы продиктованные для кого-то другого, а затем я сохранил бы эти слова и передал дальше. И боль адская жжет сердце мое, потому что не решаюсь я ни предать огню эти записи, ни сделать так, чтобы сохранились они для дальнейшего прочтения. Не знаю кем, но не мною.
Весь день у Саши был сломан. Покушение совершенно выбило его из колеи, он не поехал, как собирался, на Войковскую выбирать внутренние двери для своей новой квартиры и присмотреть более пристойную сантехнику вместо древнего и вдобавок неисправного унитаза в неустранимых коричневых потеках (сам того не заметив, он превратился в обыкновенного долларового вора, хотя и называл себя Отбирателем, и начал потихоньку прибарахляться – вот, квартиру купил, первую попавшуюся, просто так, сходу); вместо этого он до самого вечера проторчал в одной комнате, безостановочно меряя ее шагами.
Смерти он не боялся, но и готов к ней не был, а потому просто не мог заставить себя выйти из дому, хотя кончились и хлеб, и сахар, да и мясного на обед ничего не было. Зрелище Бобика-Шверценеггера с толстенной дурой в руках заворожило его, и он многое отдал бы за уверенность, что не увидит больше такое снова до конца жизни. С интервалом в несколько минут он подкрадывался к балконному окну, по-шпионски, чуть-чуть, отодвигал занавеску и начинал пристально, метр за метром, изучать двор и выходящие на него окна двух соседних домов. Бобик либо пряталась очень профессионально, либо поджидала его в другом месте – во всяком случае, через свое окно Саша ее не видел.
Потом, примерно в три часа дня, резко зазвонил телефон. Саша вскинулся и замер, словно киногерой, наконец-то пронзенный роковой пулей. Он с изумлением и страхом уставился на аппарат. До сих пор ему никто не звонил – редкие шапочные знакомые вообще не знали его номера, звонить мог только кто-то из Пути-Пучи, и Саша догадывался кто.
– Поверяет, сука, дома я или нет! – дрожа от возбуждения, сказал он сам себе – кажется, вслух.
Телефон прозвенел еще три раза и умер.
Саша перевел дух, но, как оказалось, напрасно, потому что он тут же зазвонил вновь, мерзость эдакая. Дальше он мучил Сашу не переставая.
Это был новенький «Панасоник», плоский, цвета слоновой кости и с целой кучей разнообразных сервисных функций, но без определителя номера и автоответчика – здесь лажанулся Саша, а мог бы купить нормальный аппарат.
Саша купил его под воздействием импульса, уж очень ему понравилась эта японская штучка. Он не особенно горевал, когда позднее выяснилось, что бывают еще модели с автоответчиком и определителем номера. Автоответчик и определитель можно было купить отдельно, продавался еще и громадный факсовый аппарат, Саша так и решил, что купит все это вместе, но все тянул – на самом деле, родного «Панасоника» ему вполне хватало, тем более, что практически никто ему не звонил, да и он не звонил тоже. Теперь определитель номера очень бы ему пригодился. Сразу бы стало ясно, кто это к нему так отчаянно пробивается.
Телефон визжал непрерывно, звонки превратились в китайскую пытку, а коротенькие передышки эту пытку только усиливали. Саша подумал было выдернуть мучителя из розетки, но потом решил не делать этого, он не знал, как отреагирует на обрыв связи телефонная сеть – то ли короткими, то ли длинными гудками. Подозревал, что длинными, но, слабо подкованный технически, не был уверен и рисковать не посмел.
Потом он вспомнил, что у любого телефона, даже у самых древних конструкций типа «Барышня, дайте Смольный!», должен быть регулятор громкости звонка, даже захохотал от радости, когда вспомнил. Саша внимательно оглядел свой «Панасоник», но на передней панели ничего подобного не обнаружил.
Если вы знакомы с телефонами этой марки, то вам, наверное, известно, что регулятор громкости находится сбоку, а если точнее, то на том боку телефонного корпуса, который слева от передней панели. Саша этого не знал. Телефон, которым он пользовался до того, с диском номеронабирателя, весь обмотанный синей изолентой, потому что неоднократно падал и трескался, имел этот регулятор на днище, причем спрятанный так, что если и знаешь, где он, то все равно приходится долго искать.
Вот Саша и взял этот свой беспрерывно звонящий «Панасоник», большим пальцем прижимая трубку к контактам, перевернул его и начал внимательно изучать днище. В конце концов телефон, естественно, выскользнул у него из пальцев, упал на пол, отчего Саша сдавленно вскрикнул.
– Вот. Теперь она знает, где я, – в ужасе подумал он. – Теперь она пойдет прямо сюда.
Входная дверь у Саши была железная, но, как мы с вами понимаем, для гранатомета это не препятствие.
В трубке пищал чей-то неразборчивый голос, но Саша в панике не обратил на это внимания, он осторожно поставил телефон на столик, прижал трубку ладонью. Спустя несколько секунд телефон заорал снова.
– Вот же гадина! – сказал Саша. – Она для начала хочет меня этими звонками извести!
После того, как Сашино местопребывание было раскрыто, необходимость таиться пропала и телефон вполне можно было выдергивать из розетки, но Саше это в голову не пришло. Туда вообще ничего прийти не могло, там была такая каша, как в доме Обломовых. Саша забился с ногами в свое любимое кресло, сжался там эмбрионом и надолго замер, ритмично вздрагивая при каждом звонке – это я не придумываю, это он мне все сам говорил!
Наконец, он не выдержал, бросился к телефону, сорвал трубку и заорал:
– Ну иди, иди сюда, сволочь! Иди сюда со своей трехдюймовочкой! Да хоть со всеми танками мира!!!
В трубке помолчали, Саша ждал с выпученными глазами, потом женский голос робко спросил:
– Саша? Это Саша?
И это явно, стопроцентно была не Бобик.
– А? – прохрипел Саша.
– Саша, это я Дина. Ты меня не узнал?
О, господи! От облегчения у него заболело сердце.
– Дина? Да? Да, Диночка, слушаю тебя. Ендоба у аппарата.
Идиотизм какой, подумал Саша и нервно хихикнул. Дина подхихикнула тоже. Потом очень посерьезнела и сказала:
– Саша, нам нужно встретиться. До Адамова.
Зачем это? – перепугано подумал Саша. – С чего бы это ей со мной встречаться? Может, и она тоже…с гаубицей?
Но вслух сказал:
– Ну, конечно, давай встретимся. Когда? Где?
– Я к подъезду твоему подойду. Прямо сейчас.
– Нет! – истерически вскрикнул Саша. Только не у подъезда! Еще не хватало!
Он представил себе сексапильную Диночку, перевоплотившуюся в Шварценеггера, естественно, с дурой в руке, и его чуть не стошнило от страха. А еще офицер называется! Правда, нонеча не то что давеча, сейчас офицер не тот пошел. Вот как полковник Жириновский мордовал дам, а потом утверждал, что это они к нему приставали с сексуальными целями. И ведь никто на суд чести подонка не позвал.
– Так… Послушай… – сказал он, лихорадочно придумывая, как бы это все побезопасней устроить. Разговор с Диной показался ему чрезвычайно важным, интуиция говорила, а интуицию свою Саша Ендоба, сколько он себя помнил (я не помню) ставил выше женской.
– Да?
– Так… Ага… Вот что. Ты, это… Тут на моей улице, если чуть подальше от техникума пройти, кафешка имеется, желтенький такой козырек, будто по обмену валюты.
– Знаю, – сказала Дина. – Я там однаж…
– Иди туда. Там увидимся. А я сейчас.
Ендобе пришлось собрать в кучку все наличное мужество, чтобы выйти из дому – у подъезда никто не ждал. Если не считать полузнакомой дамы в бедном плаще, отмеченной им еще при въезде в квартиру по чрезвычайно кислому выражению лица – сейчас она стояла на газоне метрах в четырех от подъездной двери и саперной лопаткой рыла могилку для своей кошечки, окоченевший трупик которой, с вытянутыми лапками и оскаленными зубами, лежал рядом с ее ногами; чуть поодаль приготовлен был трехсантиметровый букетик из мелких красных цветочков.
В первую секунду Саша испугался саперной лопатки, но потом, узнав даму, успокоился и прошел мимо.
– Здрассь!
– Здравствуйте, Александр Всеволодович! – трагически сказала дама, намекая на продолжение темы, но Саша уже ускакал дальше.
Так что никто его не ждал, и это было естественно. Саша так и сказал себе с глубоким облегчением: «Естественно!», – однако к месту встречи шел, постоянно чувствуя себя на мушке огромной дуры.
Дина была уже там, сидела, интенсивно глядя на кофе.
Так случилось, что мне известна кафешка, в которой Саша назначил Дине свидание. Я вам так скажу – это не то место, куда приличный человек может пригласить свою даму или даже просто знакомую – грязь, убогое меню, пластиковые стаканы, зато дешевая водка и курить можно. Я там хряпнул как-то от недовольства, больше не заходил. За шаткими столиками маячат мрачные личности мужского пола с неустроенной судьбой, которых можно разделить на две категории – пьяные и полупьяные. Но ни Саша, ни Дина не обратили на интерьер ровно никакого внимания.
– Ну? – сказал Саша, присаживаясь за столик. Тот покачнулся, и Динино кофе пролилось на столешницу. Она стала так же интенсивно смотреть на лужу.
– Ух, – сказала она, потрясла головой, собралась и почти тут же продолжила мертвым тоном. – Тебя хотят убить.
Здесь, наверное, следует прояснить читателю (а, может быть, и не следует) некоторую тонкость отношений, сложившихся между бывшими любовниками. Как я уже говорил, любовь, сжигавшая Сашу Ендобу, кончилась сразу же после того, как Дина ввела его в Угол Лебедя и Куницы. По словам Саши, они продолжали относиться друг к другу вполне благожелательно, хотя это не только дружбой нельзя назвать было, но и даже просто хорошими отношениями. Так, привет-привет.
Конечно, после того, как Адамов сделал их партнерами по спецкамасутре, они снова сблизились. Точнее, сблизились их тела, узнали друг друга, и друг к другу бессознательно подтянулись.
Саша Ендоба не слишком-то распространялся про спецкамасутру. Открытый, грубый, порой грубый до нарочитости, любитель скабрезностей, неисправимый матершинник, он даже в пьяном состоянии предпочитал держать при себе свой собственный сексуальный опыт – все-таки хоть в этом проявлялся истинный русский офицыр – и не любил обсуждать дам, которым он, по его выражению, вставил.
Слово «офицыр» это я от него взял. Он любил назойливо повторять:
– Раньше говорили: «Русский офицыр всегда должен быть слегка пьян и до синевы выбрит». А теперь он должен быть слегка выбрит и до синевы пьян.
Это был самый любимый и самый интеллигентный из всех его анекдотов, как правило, до гнусности пошлых. Но, повторяю, таилась в груди его некоторая этакая душевная тонкость, мальчишеская застенчивость, не позволявшая ему входить в интимное обсуждение женщин, ставших хотя бы и на полчаса дамами его сердца или какого другого органа. Он даже про спецкамасутру, где сердцу по определению нет места, особо не разглагольствовал. Единственным исключением из его правил был коитус с Бобиком, но ее за женщину он категорически не считал, предпочитал видеть в ней равного по силе и отвратительного противника.
Как я уже говорил, каждому из учеников полагалось, как правило, по два-три постоянных партнера. Адамов как-то сказал Саше, что это оптимальное число, освященное логикой и веками практики. Почему так, он не объяснил, но если вдуматься, то, похоже, он действительно прав. Один постоянный партнер по сексу, пусть даже по спецкамасутре, был неприемлем – в этом случае с большой вероятностью между партнерами могла возникнуть любовь. А любовь, по философии Адамова, была врагом Пути-Пучи, потому что предполагала жертвы не только со стороны любимого человека (это приветствовалось), но и от тебя самого (а вот это, с точки зрения Адамова, уже ни в какие ворота не лезло). Чрезмерное же количество партнеров резко снижало эффективность секс-упражнений: для практики Пути-Пучи было важно, чтобы тела привыкали друг к другу, работали, где надо, в унисон, а где надо – в противофазе. Не уверен, но полагаю, что и при двух постоянных партнерах любовь может возникнуть – или к одной (одному) из них, или, говоря математически, сразу к двум. Но такого рода чувство куда легче подавить в человеке, чем монолюбовь, разница, как между алкоголем и наркотиками, особенно если все происходит в атмосфере яростного отрицания этой самой любви. Болтали, говорил Саша, имея, правда, дело с несколько другим контингентом, что в прошлом такую любовь Адамов подавлял просто – заставлял мужчину убивать предмет своей страсти.
С женщинами было сложнее. Их было меньше, чем мужчин, поэтому число постоянных партнеров у них колебалось между тремя и четырьмя. Поэтому, подбирая партнеров по спецкамасутре, Адамов постоянно решал сложную комбинаторную задачу.
