Текст книги "Первое задание"

Автор книги: Владимир Сысоев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

– Господи, твоя воля, – удивлённо проговорил он, обращаясь к напарнику, совсем молодому парнишке, – что же это такое? Смотри-ка, девчушка!

– А вы кто? – еле слышно спросила Таня.

– Смотри-ка, – ещё больше удивился партизан, – чуть живая, сама с гулькин нос, а с нас допрос снимает. Кто! Ясно – кто. Не бандиты, конечно.

– Мне в отряд надо.

– Какой-такой отряд? Шустрая, смотри-ка! Да ты сама-то кто такая?

– Я?

– А то кто же?

– Я – Таня, – смущённо поправляя упавшие на глаза волосы, ответила девушка.

Партизан добродушно рассмеялся:

– Таня! Чья Таня! Откуда?

– Из города.

– Дядя Лёша! Дядя Лёша! – вдруг громко и радостно закричал его молодой помощник и даже подпрыгнул на месте от переполнивших его чувств. – Это же правда Таня!

– Какая Таня? Чего кричишь на весь лес?

– Ну, Таня! Наша же Танька Крылова! – ещё громче, совсем захлебнувшись словами, прокричал лихой партизан, а она, узнав в нём своего бывшего одноклассника Сашу Алексеева, совершенно обессиленная, упала ему на руки.

– Знакомая, значит? – почему-то смущённо спросил старший дозора и, больше для поддержания своего авторитета, чем для дела, спросил: – А как она в смысле надёжности?

– Так ведь это же Таня Крылова! – опять проговорил Саша, растерянный и счастливый, крепко удерживая девушку.

Михаил Петрович тяжело переживал исчезновение дочери. Это несчастье окончательно подорвало и без того слабое здоровье и моральные силы бургомистра. Поиски Тани положительных результатов не дали: она словно сквозь землю провалилась.

А через два дня к измученному неизвестностью, равнодушному ко всему Крылову пришёл Иван Фёдорович.

Бургомистра давили мучительные мысли, от которых он, как ни старался, избавиться не мог. В его душе шла сложная борьба. Глядя на него, Иван Фёдорович понял, что сегодня будет сказано что-то очень важное. И действительно, Михаил Петрович заговорил:

– Ваня, дорогой, как мне всё надоело. Я всё понимаю, а делаю всю жизнь не то, что нужно, и не то, что хочу. Вижу это, а переломить мне себя не под силу. А всё – моя трусость. Опутала она меня, и не вижу я выхода из этого свинского состояния, не знаю, как разрубить этот гордиев узел. Прямо наваждение какое-то!

Иван Фёдорович слушал внимательно, не перебивая, а Крылов говорил, всё больше распаляясь:

– У меня такое впечатление, что потерял я некий стержень, на котором держится человек. А без него, без этого крепкого жизненного стержня, – убогость, низость, гадость. И всё это без просвета, без надежды. Плохо мне… Жить не хочется. Всё стало противно – книги, природа и люди. Их энергия и настойчивость раздражают. Я лгу себе и людям, живу бесцельной, серой и двусмысленной жизнью.

– Есть выход, Михаил, – перебил его Иван Фёдорович, – и стержень жизненный найти не трудно.

– Да я и сам это разумом схватываю, а чувствами своими управлять не могу. Сил нет. Нормальная человеческая жизнь – это для меня неосуществимая мечта. Страшно мне…

– Чего ты всё боишься? Смерти? Миша, дорогой, поверь мне, не стоит того костлявая старуха, чтобы ей так много уделять внимания. Не нужно бояться смерти, она естественна и даже необходима. Бояться нужно морального краха, а здесь у тебя, ты меня уж извини за откровенность, наступила клиническая смерть – это почти конец, однако не всё ещё потеряно.

Громадный Иван Фёдорович тяжело ходит по комнате, его серые глаза под густыми, нависшими бровями горят молодым огнём. И видно, что по натуре он воин – пока борется, до той поры и живёт.

– Ваня, пойми меня, попробуй разобраться, – просительно говорит Михаил Петрович.

– Я скажу тебе прямо, – режет беспощадно Иван Фёдорович, – ты похож на голодного человека, которому толкают в рот кусок сладкого пирога, а он, не разобравшись, бросает его в грязь. Понять я тебя ещё могу, – не так уж это сложно, – а вот сочувствия от меня не жди. Распустился ты, разнюнился. Но в тебе есть главное: ты всё-таки хочешь найти себя. А раз хочешь, значит, можешь. Ты способен на многое, нужно только найти силы, а проще говоря, поверить в себя. А это и значит – стать человеком!

Где-то в тайниках души Михаила Петровича неуверенно загорается слабый огонёк надежды.

– Да, нельзя отставать от стаи, – воодушевляясь, говорит он, – нельзя и обходить её! Только рядом, только вместе… Прожить как следует я не сумел. Может, хоть умру красиво! Помнишь, Ваня, у Гёте: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идёт за них на бой».

– Припоминаю немного, – с усмешкой ответил Иван Фёдорович. – Но позируешь ты напрасно. Рановато вроде бы. И вообще, мне кажется, что добро нужно делать проще, скромнее. Это не подвиг, элементарный гражданский долг. Злости в тебе мало. Добренький ты очень. А напрасно.

– Да, но они ведь тоже люди…

– Люди! – сдерживая ярость, сказал Иван Фёдорович и подал Михаилу Петровичу записку от Тани.

Лицо Михаила Петровича, и без того бледное, стало совсем белым. Он с опаской, недоверчиво посмотрел на строгого друга, на перегнутый пополам двойной лист из школьной тетради, неуверенно протянул руку. Потом долго протирал очки мягкой светло-жёлтой замшей, подаренной ему самим комендантом, и, всё ещё не веря, что это письмо от Тани, начал читать:

«Дорогой папа! Прости, что заставила тебя волноваться. Иначе я поступить не могла – так сложились обстоятельства. У меня большое горе… Но теперь я вне опасности, среди настоящих людей, таких простых и в то же время необыкновенных. Они твёрдо знают, что нужно делать. Они остались свободными и бьют ненавистных фашистов. Папа, если бы ты только знал, какое это счастье – быть сильным и свободным! Я хочу, чтобы ты стал таким, потому что очень люблю тебя. Прошу тебя, если ты меня хоть немного любишь, выполни просьбу Ивана Фёдоровича. Это нужно для меня, для тебя и для всех нас.

Крепко целую и верю в тебя. Твоя Таня».

У Михаила Петровича сильно тряслись руки. Он не мог усидеть на месте, заметался по комнате, нервно сжимая пальцы. Немного оправившись, он опять сел за стол и ещё раз внимательно перечитал письмо. Некоторое время он просидел не шелохнувшись, с серым, осунувшимся лицом, а затем поднял на Ивана Фёдоровича полные растерянности, бегающие глаза:

– Господи, Танечка. Бедная, родная моя девочка. Жива… Любит меня, беспокоится…

– Тяжело ей, Михаил, а она не только о себе думает, о людях беспокоится. И верит им… И тебе верит.

– Да, да, верит, – смущённо глядя в лицо Ивана Фёдоровича, порывисто сказал Крылов. И вдруг замер. Отвернулся к стене, уставился в одну точку. И спросил еле слышно:

– Ваня, скажи, что с ней?

– Теперь всё хорошо.

– Случилось что?

– Не знаю, – смущённо ответил Иван Фёдорович.

– Ты знаешь, – настаивал Михаил Петрович.

– Зачем тебе это?

– Скажи, я это должен знать обязательно, – сказал Михаил Петрович таким тоном, будто Иван Фёдорович был виноват в чём-то.

– Хорошо, – ответил Иван Фёдорович, – я скажу: над Таней надругались… Старший лейтенант Гердер.

– Что?! – прокричал Михаил Петрович.

– Гердер, – твёрдо проговорил Иван Фёдорович.

– Гердер?

– Он самый.

Стало очень тихо. У Михаила Петровича судорожно дёрнулось плечо. Он вскочил и уставился бессмысленным взглядом на Ивана Фёдоровича.

Пауза затянулась.

Наконец Иван Фёдорович заговорил:

– Да, да, он самый. Как это ты сказал про него вчера: «Вполне приличный молодой человек». Так, кажется?

– Но это же подлость! Это не укладывается в моей голове.

– А прочие их дела укладываются?

– Нет, ты подожди… Как же это? Как можно? Это же страшная подлость.

– Заладил как попугай, – жёстко отрезал Иван Фёдорович. – Подлость да подлость! Неужели ты до сего времени не понял, что сам по себе фашизм – сплошная гадость и сплошная подлость? И что приспешники его – цивилизованные звери, бешеные и кровожадные? И мы для них не люди вовсе, а… рабочая скотина.

Иван Фёдорович умолк как-то сразу, поняв, что слова его Михаилу Петровичу больше не нужны.

– Не сомневайся во мне, Ваня. И не нужно больше ничего, – тихо проговорил Михаил Петрович. – Я сделаю всё, что в моих силах.

За решёткой

Тихон получил сильную затрещину и, ничего не видя, кроме зелёных, плавно расплывающихся кругов, скатился по крутым деревянным ступенькам в подвал. Сначала он лежал без движения. «Опять влопался, – как в тумане пробежала мысль. – Вот и всё, живым отсюда не выбраться».

Тихон явно слышал своё сердце, оно стучало часто и громко. Дёргало, как нарыв, разбитую, распухшую губу. Тихон с трудом поднялся на ноги, огляделся. Его тюрьмой было небольшое, низкое помещение с грязными холодными стенами и кирпичным сводчатым потолком. Сверху в единственное маленькое оконце узкой полосой проливался тусклый свет да в дверные щели из коридора проникали яркие лучи от электрической лампочки.

– Дворец неважнецки освещён, зато все другие удобства налицо, – неслышно прошептал Тихон. Он криво усмехнулся, сел на рассохшийся, скрипучий топчан и, качнувшись на нём несколько раз, добавил: – Барский гарнитур – остатки прежней роскоши. – Но эти пустые слова не успокоили его. Напрасно он хотел обмануть себя. Шутить не хотелось. Одна мысль безжалостно сверлила мозг: «Это конец!» Тихон замер, ему стало страшно. А время, казалось, не двигалось. Вдруг Тихона забил озноб. Мышцы, не чувствуя над собой власти, сокращались, дёргались в такой дикой пляске, что перехватывало дыхание. «Ну, раскис совсем», – щёлкая зубами, подумал он, будто упрекая кого-то, лёг на топчан и укрылся телогрейкой. Вскоре озноб прекратился, стало теплее, и – молодость взяла своё – Тихон незаметно заснул. Сон был крепким и долгим, таким, что, проснувшись, Тихон первое время не мог понять, где он. Придя в себя, встал, размял онемевшее тело и вновь почувствовал силы, готовность к борьбе. Отдохнувшие мышцы приятно ныли, прося работы.

В окошко теперь пробивался яркий солнечный свет, будто раскалённый добела брус металла повис во мраке. Во дворе, передравшись, зашумели воробьи. Громко, будто осуждая забияк, несколько раз подряд каркнула ворона. Тихон рванулся к окну, вцепился в решётку руками… «Бежать! Но как? При удобном случае? А будет ли он, этот удобный случай? Должен быть!» Тихону рисовались разные варианты побега: из камеры, с допроса и во время казни… Он никак не мог представить себя мёртвым. Все кто угодно могут быть убитыми, но он, Тихон, – никогда! «Как это не двигаться, не жить?!» Он внимательно рассматривал решётку. Круглые, в палец толщиной, ржавые прутья не оставляли никаких надежд.

Во дворе, прямо перед глазами Тихона простучали грубые подкованные сапоги. Донеслись обрывки немецкой речи. Послышался шум автомобиля, хлопнула дверца.

– Собираются, гады, – прошептал Тихон и вдруг решил, что его сейчас должны вызвать на допрос. Он напряжённо ждал – вот-вот откроется дверь – и поймал себя на мысли, что хочет этого. И дверь действительно отворилась, яркие лучи света выхватили Тихона из темноты. На уровне плеч узника показались две огромные ноги, и выросла фигура солдата.

– На, – добродушно сказал он, протягивая кусок чёрного хлеба и алюминиевый солдатский котелок, до половины наполненный жидкой похлёбкой. Тихон осторожно подошёл, взял у солдата еду и заглянул ему в лицо. Оно было злым. Тихон узнал немца – это он вчера вечером провожал его сюда и с большим знанием дела стукнул по затылку.

Солдат медленно выпрямился и посмотрел на Тихона. Но вот его правая нога пошла по дуге назад и, сделав большой замах, блестя подковкой на кожаном носке сапога, понеслась вперёд, прямо к подбородку Тихона. Реакция обороняющегося была мгновенной и точной – сапог просвистел мимо его уха. Солдат вложил в удар столько силы, что его по инерции рвануло вперёд, и он, потеряв точку опоры, с грохотом свалился по ступенькам на пол.

В коридоре раздался громкий, весёлый смех. Ошалевший от неожиданного падения и оскорблённый неуместным смехом, солдат быстро вскочил и бросился на узника. Тихон, успевший за это время поставить котелок на пол, напружинившись, со сжатыми кулаками встретил противника. Солдат не ожидал отпора, и, получив встречный прямой удар в зубы, ойкнул, и упал навзничь, нелепо взмахнув длинными руками.

– Прекратить! – раздался сверху резкий, уверенный голос старшего лейтенанта Гердера. – Ко мне! – скомандовал он солдату, и тот, выплюнув сгусток крови, яростно взглянул на Тихона и неохотно полез вверх по лестнице.

Дверь с громом захлопнулась.

Тихон, готовый ко всему, напряжённо ждал, что будет дальше.

Но его пока оставили в покое.

«Странно, – подумал он, – с каких это пор в гестапо такие аттракционы оставляют без последствий?» Всё ещё продолжая удивляться и насторожённо прислушиваясь, он принялся за еду. Проходил час за часом, но в камере никто не появлялся. Уже короткий осенний день подходил к концу. «Не спешат, гады, – тоскливо думал Тихон, уставший от нервного напряжения, – да и куда им торопиться? Успеют и в гроб загнать, и поминки справить».

И только поздно вечером Тихона повели на допрос к начальнику районного отделения гестапо. Кроме майора Демеля, в кабинете были следователь гестапо старший лейтенант Гердер и переводчица из комендатуры Наташа. Тихон предстал перед начальством настороженный и жалкий: волосы растрёпаны, на лице засохли глубокие царапины, один глаз заплыл, нижняя губа сильно распухла и беспомощно отвисала. Всё это раздражало и смущало, Тихон не знал, куда деть руки, на чём остановить взгляд. Напряжённый, озирающийся, он напоминал загнанного собаками зверя – взъерошенного, уставшего, но готового в любой момент продолжать смертельную борьбу.

Демель спокойно сидел за широким полированным столом и не спускал с арестованного изучающего взгляда.

– Садитесь, пожалуйста, – вежливо сказал он после длительной паузы.

Тихон осторожно сел на стул.

Наташа внимательно посмотрела на партизана, и сердце её защемило от жалости.

Опять наступила тяжёлая пауза, и Тихон, постепенно успокаиваясь, подумал: «А, чёрт с вами, что вы мне сделаете! Двум смертям не бывать, а одной не миновать!» Эта старая поговорка мгновенно воскресила в памяти Тихона далёкую картину. Вот он стоит на вершине крутой горы. Лыжи-самоделки крепко привязаны ремнями к подшитым валенкам. Никто из ребят ни разу не спустился с горы в этом месте: обрывы и коварные природные трамплины подстерегают смельчаков на пути. Тихону страшно, но обратного пути нет. Десятки восхищённых ребячьих глаз с любопытством смотрят на него. Не поворачивать же лыжи обратно! Звонко выкрикнув эту же самую поговорку – двум смертям не бывать… – он лихо сдвигает на затылок старенький, видавший виды треух и, чуть живой от восторга и страха, летит вниз, в неизвестность…

Воспоминание детства, как молния, вспыхнуло и пропало, но Тихон почувствовал себя несколько увереннее. Он встретился глазами с Наташей и еле заметно подмигнул ей:

– Что сидишь такая грустная? Меня ещё рано оплакивать, кралечка. Пожалей лучше себя и вот этих ощипанных павлинов.

Наташа вздрогнула от неожиданности, удивившись прозорливости парня. Она заметила вопрос на лице Демеля и, помня, что он понимает русскую речь, перевела:

– Арестованный не себя, а нас считает достойными сожаления.

– Почему ты так считаешь? Почему заговорил об этом? – с интересом, живо спросил Демель.

Прежде чем ответить, Тихон взглянул на Наташу и, усмехаясь, сказал:

– Да вот, барышня ваша уж очень ласково смотрит на меня, жалеет.

Демель всё понял по-своему, он решил, что этот странный парень не очень удачно иронизирует, и снисходительно сказал:

– Ты покушался на её жизнь, как же она ещё может смотреть на тебя?

– Вот это-то и удивительно, – ответил Тихон и от души рассмеялся.

Демель не понял истинной причины смеха, но он ему не понравился. Начальник гестапо хорошо знал людей и видел, что разговор с этим дерзким партизаном получится едва ли. С самого начала допроса смертник вёл себя вызывающе, будто не майор Демель, а он был здесь хозяином положения. Майор начинал злиться, а это было опасно для арестованного. Наташа за короткий срок хорошо изучила манеру Демеля играть с обречёнными на смерть в демократию. Он убивал свою жертву не иначе, как вдоволь наговорившись с ней «по душам». Арестованных, намеченных для этих фарисейских бесед, не разрешалось бить, их немного кормили – они должны были выглядеть более или менее прилично.

Франц Демель считал себя глубоким психологом и всесторонне образованным человеком. Он старался разобраться в мотивах поведения людей, пытающихся бороться против нового порядка, приобщение к которому он чистосердечно считал великим благом для всех народов, населяющих не только Европу, но и весь земной шар. Но люди своего счастья понимать не хотели. Правда, не все. Сталкивался он и с такими людьми, которые, попадая в безвыходное положение, быстро меняли свои взгляды, держали нос по ветру. Считая себя человеком глубоко порядочным, Демель относился к таким субъектам без особого уважения, однако охотно сотрудничал с ними. Но таких были единицы. Другое дело – этот непонятный парень, который и перед смертью чувствовал себя хозяином на своей земле. Их миллионы. Они стали глыбой, непреодолимой стеной на пути его армии, бесстрашные и непоколебимые. Посмотрите на этого сорванца – сидит ухмыляется. Интересно, какие мысли бродят в его буйной голове? За покушение на офицера рейха его ожидает смерть, и он знает это. А попробуй, предложи ему сотрудничать с гестапо или пойти служить в полицию, обещая за это сохранить жизнь и сделать её обеспеченной, красивой… Да он просто либо плюнет тебе в лицо и умрёт, как говорят русские, с достоинством и честью, либо, «смирившись», возьмёт из твоих рук оружие, чтобы при первом же удобном случае выстрелить тебе в спину. Удивительный, непостижимый народ! Но никто не знал, кроме самого Демеля, что русские люди не только поразили его воображение своей неподкупностью, твёрдостью, но и заставили думать. До России он жил легко и просто: кто-то решал за него, он брал готовое, и ему иногда казалось, что это его собственные мысли. Теперь Демель думал сам. Процесс этот оказался мучительным и тяжёлым. Демель иногда не находил себе места. Его стали посещать сомнения. Что-то тяжело перевернулось в его голове, забитой сознанием сверхъестественной исторической роли арийцев, фашистской белибердой, эмоциональными театрализованными истериками Гитлера. Демель начал хандрить. В оболочке майора СС как бы стали сосуществовать два человека. И этот, второй Демель, беспокойно ютившийся в глубине сознания первого, негромко, но настойчиво твердил, что война за мировое господство и сам фюрер со своими приспешниками – всего лишь авантюра, обречённая на провал и осуждение историей. Демель ощущал в себе философа, он чувствовал рождение мыслей глубоких, охватывающих одновременно всё вокруг и способных перевернув, поставить с ног на голову устоявшееся, привычное.

Демель внимательно посмотрел в лицо Тихону, будто там хотел найти ответы на мучившие его вопросы, постучал по столу большим зелёным карандашом и спросил:

– Как тебя зовут?

– Тихон.

Наташа, внутренне собранная, с равнодушной маской на лице, понимала, что начиналась игра, причём неравная игра в «кошки-мышки», где кошка ничем не рискует, разве только мышь каким-то чудом словчит и скроется от страшных когтей в своей норе. И такое бывает иногда…

– Фамилия? – продолжает Демель.

– Иванов, – зачем-то соврал Тихон.

– Партизан?

– Партизан.

– Кто командир отряда?

– Ваш хороший знакомый – Иван Иванович.

– Где он сейчас?

– В лесу.

– Сколько в отряде людей?

– Много. Тыща, а может, и больше. Разве всех сосчитаешь.

– Сколько пулемётов?

– Это смотря каких. Станковых, например, – пятьдесят, а ручных ещё больше – много, я их не считал. А про пушки тоже сказать?

Тихон издевается. Он почти спокоен и готов к любым испытаниям. А гестаповец всё видит, всё понимает. Поведение Тихона раздражает его, но он сдерживается. Пусть этот мальчишка корчит из себя героя, это Демель может ему позволить.

– Хорошо, – вкрадчивым голосом говорит Демель, – а теперь скажи, как зовут посыльного из отряда Мартына?

– Откуда я знаю? Мне о таких делах не докладывают, я рядовой – необученный, – ответил Тихон, удивлённый осведомлённостью Демеля.

– Тебе нельзя отказать в логичности, но это только по последнему вопросу. А о составе отряда и вооружении ты наврал, ничего подобного там нет.

– А если вы всё знаете, зачем спрашиваете?

– Хотел проверить твою совесть.

– И как?

– Нет её у тебя!

– Это как сказать, – серьёзно возразил Тихон. – Получается красиво: вор залез в дом, а хозяин не должен замечать его, иначе ему скажут, что он дядя нехороший.

Демель снисходительно улыбнулся.

– Это значит – я вор?

– Это точно.

Гердер сдержанно улыбнулся уголком рта.

Наташа была непроницаема. Казалось, она переводила, не вникая в смысл разговора. Но это только казалось. Она знала, Демель скоро сорвётся. Концовка этих «душевных» разговоров была всегда одна и та же.

– Скажи, Тихон, – сказал Демель, – зачем ты так вызывающе себя ведёшь? По-моему, ты имел возможность убедиться, что мы можем быть великодушными.

– Что-то я не припомню такого случая.

– У тебя короткая память, а это не есть хорошо, – сказал Демель по-русски и продолжал на своём родном языке: – Ты ударил немецкого солдата и не понёс за это наказания.

– Вы это серьёзно?

– Конечно. Старший лейтенант Гердер предотвратил расправу, а он мог этого не делать.

– Пожалел волк кобылу – оставил хвост да гриву.

– Всё паясничаешь, а мне хочется поговорить с тобой серьёзно. Почему ты так непримирим, на что ты надеешься?

Тихон удивлённо посмотрел на майора и, потирая больную губу, тихо сказал:

– Хочешь серьёзно? Слушай!

– Со старшими нужно говорить вежливо.

– Но любовь хороша, когда она взаимна.

– При чём тут любовь! Я говорю о вежливости и воспитании!

– Вы о воспитании? А случайно это не шутка?

– Нет.

– И палач может быть вежлив и воспитан?

– Конечно.

– Убийца – есть убийца! Как он ни рядись, лучше от этого не станет!

– Но тогда и коммунисты тоже убийцы?

– Нет! Мы убиваем палачей – значит, боремся со смертью.

– А разве ты коммунист?

– А вы этого ещё не поняли?

– А конкретнее.

– У нас все коммунисты.

– Это только громкие слова.

– Нет, это не только слова, это – факт, только он вам не по нраву, вот вы и не хотите его признавать.

– Хорошо, Тихон, это пустой разговор: мы останемся каждый при своём мнении. Ты лучше ответь на мой вопрос: на что ты всё-таки надеешься?

– На что я надеюсь, да? Я не надеюсь, а твёрдо уверен, что очень скоро мы погоним вас со своей земли, и всем вам будет крышка!

– Стоп! – резко перебил его Демель. – Ты слишком увлёкся! Кроме того, я совершенно не разделяю твоего мнения, я уверен в обратном. Я тебе разрешаю, – уже с откровенной злобой продолжал он, – докажи свою правоту.

– Что доказывать, вы и сами знаете, что я прав.

– Это не доказательство! – уже закричал взбешённый Демель. – Ты давай аргументы! Истина только тогда живёт, когда она доказана! А это пустая болтовня! Я уверен в нашей победе!

– Дело ваше! Будильник прозвенел, а будете вы вставать или ещё понежитесь, это уж не моё дело.

Демель с шумом встал. Глаза его сверкали, ноздри раздувались.

– Сколько тебе лет, философ? – сквозь стиснутые зубы прошипел он и, выйдя из-за стола, подошёл вплотную к Тихону.

– Пока – двадцать два, – стараясь быть спокойным, не вставая, ответил Тихон, понимая, что беседа с ним подходит к концу.

– Почему – «пока»?

– Потому что потом будет двадцать три и так далее.

– Не будет!

Тихон насмешливо посмотрел на взбешённого гестаповца и, не повышая голоса, сказал:

– Не надолго же вас хватило, господин майор. Не пугайте, мы не робкого десятка! Я умру, но от этого ничего не изменится. Нас много…

– Всех перебьём! Уничтожим! – Демель уже не мог владеть собой. – Быдло! Стадо баранов! Подумаешь, партизаны! Герои! Ослы вы, а не герои! Наш человек в отряде командует вами, а вы подчиняетесь. Плебеи! – Демель судорожно задохнулся и в изнеможении умолк.

– За откровенность спасибо, – грустно проговорил Тихон. – Очень жаль, что ваша информация останется не до конца оценённой. Но ничего. Наступит время, когда вас, фашистов, и немцы проклинать будут, не только мы.

– Увести мерзавца! – яростно процедил Демель. – И расстрелять сегодня же ночью. А чтобы не обижался на немцев, пусть расстреляют русские, – пусть поймёт, что не все они коммунисты!

Поздней холодной ночью со двора районного отделения гестапо медленно выехал грузовик. В кузове, окружённый тремя полицейскими, сидел Тихон. Майор Демель сдержал своё слово: партизана везли на расстрел русские, жизнь его оборвёт русская пуля, посланная из русской трёхлинейки.

Темно.

Тихон не видит лиц своих палачей и не пытается их разглядеть. Перед отправкой на расстрел его сильно избили. Особенно старался угрюмый солдат со шрамом через всё лицо, которому Тихон накануне выбил зуб. Болело всё тело. А голова казалась расчленённой на несколько частей тонкими металлическими заслонками, которые, как мембраны, колебались и звенели при каждом толчке автомобиля. Он не хотел да и не мог ни о чём думать.

Тихон сидел на небольшом деревянном ящике, уперев локти связанных рук в колени и беспомощно положив распухшее лицо на свои грязные кулаки.

В кабине едет ещё один полицай – командир взвода – и шофёр-немец.

Тяжёлую машину плавно покачивало на ухабах.

Ласковый ветерок приносил из густых садов дурманные запахи. Свежий воздух помог Тихону сбросить тяжёлое оцепенение. Он начал осматриваться по сторонам, узнал знакомую улицу. Она словно вымерла. Молча, таинственно глядели на дорогу чёрные провалы окон. Город спал… Тихон напрягал зрение, будто хотел увидеть что-то важное, единственно необходимое. Перед ним проплыл длинный деревянный забор и дом тёти Даши. А там, почти рядом с этим домом, не ведая ни горя, ни заботы, спокойно спит необыкновенная девушка-пианистка. На мгновение в его воображении появились большие грустные глаза, светло-золотистые волосы. В облике незнакомки было для него что-то непостижимо печальное, неземное, и в то же время такое реальное и живое, что Тихону безумно захотелось ощутить теплоту её дыхания и нежных рук. «Ангел небесный», – прошептал он тихо разбитыми губами. И сразу Тихону стало мучительно жаль себя. «Неужели всё? Вот так бессмысленно и глупо! Не может этого быть! А почему не может? Балда! Мститель-одиночка! Герой-самоучка! Сам во всём виноват!»

Тускло, зловеще поблёскивало оружие в руках палачей…

Избитое тело опять напомнило о себе – заныло, и Тихон представил злое лицо со шрамом, ощеренный рот с выбитым зубом. «Свинья», – хрипло произнёс солдат и ударил в солнечное сплетение. Перехватило дыхание, потемнело в глазах. Тихон пытался дотянуться до фашиста, но сзади кто-то обхватил за шею и сильно стукнул по голове. Тихон хотел обернуться и не успел – со всех сторон посыпались удары. Он пытался защищаться – махал руками, кого-то бил… Но силы были слишком неравными. Тихон упал, а солдаты, старательно кряхтя, долго и деловито били его ногами. И опять его «спас» Гердер.

– Отставить! – выкрикнул он. – А то некого будет расстреливать!

Это было совсем недавно, перед тем как сесть в эту машину.

«Вот и всё», – прошептал Тихон. Стало страшно. Перед глазами почудилась глубокая яма, обрамлённая бруствером глинистой земли, он.

Тихон, стоит на самом краю… Тёмные зрачки карабинов, медленно двигаясь, ищут его сердце. Вот-вот, одно мгновение – и пули с бешеной силой ударят в грудь. Тихон попытался отогнать видение, воля напряглась до предела, но взять себя в руки не удалось. Обречённый, он словно летел в бездонную, мрачную пропасть, и грохочущая, бесконечная чернота окутала его со всех сторон. В кошмаре, не помня себя, Тихон вскочил – необъяснимая внутренняя сила подбросила его – и рванулся к борту, пытаясь выпрыгнуть из машины. Его схватили сразу трое. Он бешено работал руками и ногами, но полицейские спокойно водворили его на место.

– Сиди, ещё успеешь напрыгаться, – сказал один из них. Тихон не видел его лица, но удивительно знакомым показался голос, насмешливый и доброжелательный. Тихон сжался в комок. Торопливо напрягая память, он попытался вспомнить, где и когда слышал этот голос, но, как всегда бывает в таких случаях, мысли ползли в любых направлениях, только не туда, куда нужно. Он заставил себя думать о другом, и тут же, независимо от его усилий, в памяти возникла пустынная, заросшая сиренью улица и полицейские, которые конвоировали его в гестапо. И голос: «Иди, не думай, что ты один на свете человек». «Он!» – задохнувшись от восторга, подумал Тихон и тут же ощутил то радостное состояние, когда человеку необходимо общение с людьми. Ещё не веря до конца в удачу, он пытался заглянуть в лицо полицейского, скрытое тьмой…

А неутомимый трудяга-дизель гнал и гнал машину вперёд, и она, словно жалуясь на свою горькую долю, громко рычала, вздрагивала и покряхтывала, медленно пересекая поляну на окраине города и направляясь к лесу. Там, на опушке, в оврагах Вороньего поля, оккупанты производили расстрелы патриотов.

Из-за тучи спокойно выплыла полная луна и щедро пролила на землю зловещий, холодный свет. Исподлобья, боясь ошибиться, Тихон взглянул в лицо полицейского и сразу же узнал его. «Вот и встретились!» – чуть не вскрикнул он, но палец, выразительно прижатый к губам знакомого парня, и лёгкий толчок в бок заставили молчать. Появилась реальная надежда на спасение, и всё вокруг приобрело особое значение и смысл. От радости распухшие губы Тихона растянулись в жалкой, кривой улыбке. Он хорошо понимал, что спасение теперь во многом, если не во всём, зависело от находчивости и сообразительности недавних добрых знакомых и его самого. И Тихон с присущим ему оптимизмом окончательно стряхнул с себя нервное напряжение.

«Как-то нужно условиться с ребятами, но как?» – подумал он, и в это время его мысли прервал голос незнакомого полицая:

– На, закури напоследок.

Тихон уловил в голосе враждебные, издевательские нотки, но сдержал себя:

– Спасибо, не курю.

– Не угодно, значит! Была бы честь предложена.

Тихон промолчал. Но полицай не унимался:

– Завещание-то оставил?

Тихон опять не ответил.

– Оставь, Иванов, – сухо отчеканил Сергей, резко повернувшись к полицаю.

– Глянь, заступник какой нашёлся, – окрысился тот.

– Пусть потреплется, – снисходительно вставил Тихон, – он силён задирать беспомощного. Сними с рук верёвки – тогда поговорим!

– Смотри-ка, прыткий, – сдавленно хохотнул Иванов и в упор посмотрел Тихону в лицо. – Герой нашёлся, пять минут жить осталось, а туда же, огрызается!

– Шкура ты продажная! – крикнул Тихон. – Я тебя ещё переживу!

Он встал на ноги и, пытаясь освободиться от пут, сильно рванул связанные руки.