Текст книги "Первое задание"

Автор книги: Владимир Сысоев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

В отряде

В землянку, где обосновались девчата, собралась молодёжь.

Сашок мучает баян, пытается извлечь из него звуки. А баян мучает музыканта: мехи пропускают воздух, голоса запали и поют, ревут, пищат самостоятельно, без остановки. С музыкальной частью явно не клеится.

Тихон тоже здесь. Сидит напротив Тани и не сводит с неё глаз.

– Брось, – обратилась к Сашку Тося, молодая, краснощёкая фельдшерица, – ничего не выйдет из твоей сипелки. Расскажи лучше что-нибудь, да посмешнее.

Тихон чувствует себя немного обиженным. Что может рассказать Сашок, у него во время разговора каша во рту стынет.

– Пусть Тихон, это он мастак, – ответил Сашок и, положив баян на стол, снял у него боковую крышку, начал искать неисправности – хлопать молоточками-лопаточками.

– Тиш, ну давай, – умильно промолвил Воронин.

– Да ну вас! – лениво отозвался Тихон.

– Тиша, расскажи про медведя, – попросила Таня.

Тихон вздрогнул, глаза стали круглыми, щёки заалели.

– Я тебе уже рассказывал, – радостно произнёс он.

– И что? Пусть и другие послушают.

Сашок продолжал колдовать над баяном: подсовывает щепочки, намертво заклинивает испорченные планки, попискивает голосами. Но его работа рассказу не помеха.

Тихон, как заправский артист-комик, спрашивает:

– Все слышали, как Воронин самолично просил рассказать про него?

– Ничего я не просил, – улыбаясь во весь рот, сказал Воронин.

– У меня свидетели.

– У меня – тоже! Это Таня просила рассказать про медведя.

– А ты?

– А по мне – ври, что хочешь, лишь бы смешно было.

– Хорошо, но только врать я не умею и не буду. Расскажу я вам быль из охотницкой жизни.

– Охотник! – с сомнением сказал Воронин.

– Между прочим, выпады твои не к делу. Я, можно сказать, с самого детства ружья из рук не выпускал. И было у меня в то время старое тульское ружьё, двуствольное и какого-то громадного калибра. Всем оно было хорошо, это ружьё, но был у него один серьёзный дефект – в самый ответственный момент осечку давало. Иду раз по лесу, посвистываю. Петро, конечно, рядом бежит.

– Хвостом повиливает, – не отрываясь от баяна, вставил Сашок.

Все дружно рассмеялись.

Тихон недовольно посмотрел на непрошеного помощника и продолжал как ни в чём не бывало:

– Иду я и думаю: хоть бы зайца полудохлого подстрелить или сойку. И вдруг, братцы мои, навстречу мне здоровенный медведина, топтыгин, как говорят, собственной персоной. У меня душа ушла в пятки. Медведь тоже присел на задние лапы, готовится к прыжку.

– Не ври, – спокойно проговорил Сашок, нажимая на бас.

– Если я вру, рассказывай сам.

– Не перебивай, Сашок, – попросила Таня.

От такой поддержки Тихон обрёл второе дыхание и продолжал свой рассказ с ещё большим воодушевлением:

– Так вот, готовится к прыжку. А когти у него на передних лапах, что у вил зубья, а морда, о господи, вспоминать страшно! Мысли мои побежали, как Свист командирский, когда его нагайкой огреют. Убежать – догонит! Да и стыдно, не Петька же я Воронин!

– Стрелять надо, горе-охотник, – серьёзно волнуясь, сказал пожилой партизан в старой каракулевой папахе.

– Правильно, – соглашается Тихон, – но учтите, что ружьё заряжено мелкой дробью. И такому медведю эта дробь только для щекотки, всё равно что тебе сто граммов перед обедом. Как это ты говоришь?

– Что слону дубина, – добродушно смеётся партизан.

Дружный, громкий хохот, кажется, не успевает вырваться через узкие двери землянки, вот-вот он поднимет все три наката потолка.

– Дядя Вася хотел сказать немного по-другому – что слону дробина, но не в том суть. Положение моё, как ни крути, аховое! Что сделал я? Во-первых, сильно пригнулся. Это рефлекс, конечно, ещё Павлов доказал. Во-вторых, пальнул мишке в морду. Осечка! А медведь уже прыгнул и летит на меня! Я со второго ствола – бах! А дальше не помню – сознание помутилось…

Очнулся я быстро, ничего понять не могу: сижу цел и невредим на толстом дубовом суку и в каждой руке у меня по громадному гусю. Держу я их крепко за красные лапы, а они обиженно гогочут и крыльями машут. А рядом со мной Петька сидит и дрожит как осиновый лист в безветренную погоду.

– Петька, ты как туда попал?

– Это он для комплекта, – пояснил кто-то.

– Не был я там никогда, с ним только здесь, в отряде, познакомился.

А Тихон не обращает внимания на реплики: поговорят и перестанут. Ведёт повествование дальше.

– Глянул я вниз – голова закружилась: высота не меньше пяти метров! Гляжу, а внизу медведь неживой лежит и куски железа от моего злополучного ружья валяются. Тут мне всё стало ясно.

Звонкий смех заглушил рассказчика. Громче всех смеётся Таня, хотя не впервые слышит эту охотничью побасёнку.

– Постой, постой, – выкрикивает кто-то, – брехать – бреши, да знай меру! Почему медведь убитый? Как ты на дереве оказался? При чём тут гуси и откуда они взялись?

– А ты не торопись, вперёд батьки в пекло не лезь, всё станет на свои места.

– Давай!

– Получилась, братцы, такая история. Когда медведь на меня прыгнул, я второй раз выстрелил. Помните, первый раз осечка была? А на второй раз ружьё от древности взяло и разорвалось! Стволом медведя в лоб – и наповал! В то время над поляной низко пролетела стая гусей, место искали для ночлега. Я хвать двоих за лапы! Не растерялся! Они, гуси-то, с перепугу меня наверх и подняли.

– А Петька?

– Что – Петька?

– Как он на дереве оказался?

– Это ты его и спроси, ему виднее.

– Подожди, а потом?

– Спрыгнул я с дерева – плавно так, на гусях, как на парашютах, спустился. Птицам головы свернул, с медведя шкуру содрал и пошёл домой. К этому времени и Петька на землю сполз.

– А ружьё?

– В ларёк сдал, мне за этот металлолом детскую игрушку дали – «уйди-уйди» называется. Знаете, штучка такая на нитке вращается, похрюкивает, и шар надувной с намалёванной смешной рожицей?

– А Петька?

– Пришлось его в больницу сдать – медвежья болезнь с ним приключилась.

– Хороша концовка!

– Важно, братцы, начать и кончить, – впервые за весь рассказ улыбнулся Тихон и, повернувшись к баянисту, спросил:

– Как твоя машина?

– Как танк с подбитой гусеницей – стреляет, а двигаться не может.

– Может, сыграешь всё-таки?

– Стреляй с места.

– Немного подыграю.

Все вопросительно посмотрели на Таню.

– Спой, дочка, что-нибудь такое… хорошая песня, она посильнее всякого разговора будет, – мечтательно попросил дядя Вася.

Тихон зачарованно смотрит на девушку.

– Давай, Сашок! «Я на подвиг тебя провожала», – сказала Таня и, вспыхнув от смущения, запела.

Сашок вначале только мешал ей, затем, уловив тональность, сначала на одних басах, а потом, с трудом лавируя по голосам-пуговкам, повёл мелодию вместе с певицей.

И песня лилась по землянке, проникая в души и зажигая сердца.

 
Я на подвиг тебя провожала,
Над страною гремела гроза…
 

Голос у Тани высокий, мягкий; поёт самозабвенно, никого не замечая. Да и самой её в землянке нет. Она, с трудом сдерживая слёзы, провожает друга в бой, перевязывает горячие раны и полна готовности отомстить за него.

Тихону кажется, что Таня смотрит на баяниста не отрываясь. Но это взгляд в никуда, она не видит ни баяниста, ни музыканта, ни землянки. Она смотрит в самоё себя, перебирает свои, одной ей известные Душевные струны.

Песня окончена.

Сашок вытирает трудовой пот: тяжело играть на старой рухляди.

В землянке тихо.

– Таня, спой весёленькое!

– Не хочу, – торопливо ответила она, – не хочу весёлое.

– Спой песню Шуры, – просительно сказал Тихон, – из любви».

Таня взглянула на него с хитринкой и, не произнеся больше ни слова, запела:

 
Звать любовь не надо, явится незванно,
Счастье расплеснёт вокруг.
Он придёт однажды, ласковый, желанный, —
Самый настоящий друг!
 

Тихон с восторгом слушает Таню, а она поёт просто, без жеманства, так, что у Тихона – да и у одного ли Тихона? – стали подозрительно чесаться глаза, перехватило дыхание.

«…Значит, ты пришла, моя любовь!» – закончила песню Таня, и все увидели, что её большие голубые глаза были полны слёз.

– Ребята, – ворвался в землянку молодой, восторженный партизан, – довольно тут в гусли играть! Гости приехали!

Они шли по лагерю, олицетворяя собой большую, непоколебимую силу, спокойные, уверенные в себе. Свежий снег солидно похрустывал под новыми серыми валенками, поскрипывали кожаные портупеи, красиво обтягивали белые дублёные полушубки. Шапки-ушанки с красными звёздочками и алыми лентами наискосок, с подвязанными наверх ушами-клапанами, лихо сдвинуты на затылки. На начищенных до металлического блеска пряжках сверкало утреннее солнце. Маузеры в деревянных кобурах, пистолеты и наганы, автоматы, карабины – русские и немецкие, ручные гранаты «РГД», «Ф-1» и немецкие с длинными деревянными рукоятками – всё это располагалось на ремнях продуманно, красиво и надёжно.

Это были представители от прославленной партизанской бригады, известной под громким именем «Народные мстители».

Местные партизаны с интересом смотрели на гостей, а те явно «давили фасон», всем своим видом показывая, что цену они себе знают. Удивление вызвали гладко выбритые лица представителей бригады. Сами хозяева, считая себя настоящими партизанами, брились редко, отпускали усы и бороду. Да и что за партизан без бороды?!

Но не это было главным. На плечах гостей были погоны. Такого чуда никто из местных партизан не видел никогда. Разве только в кино. И эти лоскуты, нашитые неуклюжими руками прямо на полушубки, незнакомые знаки различия на них, делали пришельцев непонятными и чужими.

– Погонники, – ляпнул невпопад кто-то.

– Болтаешь, что на ум взбредёт, – одёрнули его. – Вся наша армия теперь с погонами ходит.

– А почему?

– Дурак ты, вот и спрашиваешь, – послышался хрипловатый голос. Пожилой партизан, сдвинув привычным взмахом руки кожаный треух на лоб, почесал затылок и задумчиво добавил: – А кто же его знает, почему? Видать, так нужно. Дурак и есть. Откуда я знаю, почему!

Раздался приглушённый, но дружный смех.

– Хорошо ты всё объяснил, дядя Вася. Сразу всё стало ясно и понятно. Как клоун в цирке.

Смех усилился. Дядя Вася обиделся. Жизнь прожил, но отродясь его никто клоуном не обругивал. Промолчал. Неудобно продолжать спор при посторонних.

Командир и комиссар отряда смотрели на приближающихся гостей со смешанным чувством радости и грусти. Рядом с воинственными, одетыми в форму регулярных войск, подтянутыми людьми они со своими партизанами выглядели невзрачными, штатскими фигурами, как попало и неизвестно зачем напялившими на себя разномастную одежду и разнокалиберное вооружение.

Группу прибывших возглавлял майор Фёдоров, моложавый светловолосый крепыш. Его правую щёку пробороздил неглубокий шрам, но он не нарушил гармонии, а делал лицо более мужественным и значительным. После тёплых приветствий командиры отправились в штабную землянку, а охрана разбрелась по лагерю. До позднего вечера беседовали партизанские руководители. Разногласий и споров не было. В соответствии с решениями подпольного обкома партии и партизанского Центра отряды Ивана Ивановича и Романа организованно вливались в партизанскую бригаду «Народных мстителей» и отправлялись вместе с ней в дальний рейс по глубоким тылам врага. Было решено перед уходом из-под города Лесное устроить фашистам хорошую трёпку. План нападения был продуман лишь в общих чертах, его ещё нужно было согласовать с подпольщиками.

Приезд гостей взбудоражил отряд. Всех радовало начало настоящей партизанской войны – предвестника близкой общей победы.

Отряд продолжал жить в суровом боевом режиме. Днём и ночью уходили по глухим лесным тропам на задания партизаны. Неспокойно было по окрестным деревням и сёлам. То там, то здесь огненными всполохами разрывалась темнота, тонули в тишине взрывы гранат, захлёбывались в собственной крови оккупанты и изменники.

На самые трудные и серьёзные задания напрашивался Тихон. Казалось, он не знал усталости. Но в действиях его появилась осторожность, и ещё больше стало злости к врагу. Перемены в характере Тихона в первую очередь объяснялись передрягами, свалившимися на его голову за последнее время. Но была и другая причина, которая не позволяла оставаться ему прежним Тихоном. Это – Таня. Что бы ни делал Тихон, она незримо всегда была рядом. Где бы он ни был, по какой бы ни шёл дороге, она всегда каким-то чудесным образом заканчивалась у порога её землянки. Будто неведомая сила, с которой он не мог, да и не хотел бороться, тянула его сюда. Тихон потерял сон, желание есть и мог подолгу, замирая от счастья, смотреть на Таню.

Тихон, Тихон, буйная твоя головушка! Вошло в тебя светлое, хорошее чувство. Разобраться в нём ты до конца не можешь. Что это? Откуда? Почему замирает сердце? Зачем так сильно стучит? Отчего огнём горит лицо? Ты различаешь тончайшие интонации её голоса, улавливаешь малейшую смену настроения, а всё потому, что ты стал самым богатым человеком на свете и не догадываешься об этом. Любовь не имеет цены. Даже на самый короткий миг нельзя купить этого чувства. И не каждому дано в жизни величайшее счастье – любить!

Но то, что ты сейчас чувствуешь, Тихон, это ещё не вся любовь, а только её начало. Впереди столько неизвестного, таинственного, необыкновенного! Тебе очень хочется идти по этой бесконечной дороге радости и счастья… Иди, но не спеши! Не сломай прекрасный цветок до времени. От счастья до утраты его – всегда один шаг.

Мечты, мечты! Но любит ли она? И тебе кажется, что от ответа на этот вечный, как сам мир, вопрос зависит вся твоя жизнь.

Ты придирчиво смотришь на себя и с тоской видишь, что, в сущности, ты – ничто по сравнению с ней. Раньше ты как-то не замечал, что ростом невелик, нос картошкой, глаза косят, ноги кривые, руки грубые. Ошеломлённый этими ужасными открытиями, ты не спишь всю ночь, а утром, окончательно измученный, вдруг видишь, как радостно сияют её глаза, как ласкова она при встрече с тобой! И ты вновь обретаешь уверенность в себе, вновь становишься человеком, полным сил. Забыты муки бессонной ночи, и ты с восторгом замечаешь, что рост у тебя подходящий, нос выглядит, по крайней мере, на четыре с минусом, глаза не косые, а миндалевидные, ноги и руки не хуже, чем у других.

И всё же – любит или нет? Спросить? А как? И вот ты впервые признаёшься себе, что ты, в сущности, порядочный трус.

…Задумчив и строг зимний лес – могучий заколдованный великан. Он спит до поры до времени, и даже сонный прекрасен в своём величии. Высокие, стройные жёлтые сосны, густые тёмные ели, одетые в хвою, опушённую серебристым снегом.

Солнце медленно сползает по ясному холодному небосклону к горизонту.

Шумит партизанский лагерь: раздаются голоса людей, ржут лошади, равномерно шаркает по мороженному берёзовому полену пила, звякает топор, слышится ещё какой-то непонятный металлический скрежет, словно по ржавому рельсу грубым напильником провели… Коротко, заунывно вздохнула и тут же, будто чего-то испугалась, умолкла гармошка.

У толстой сосны стоят Тихон и Таня. Она тоже сильно изменилась того, как попала в отряд, – повзрослела, обрела уверенность… Вот и сейчас она вся наполнена жизнью, глаза счастливые. А рядом берёзки – молодые, стройные, скромные девушки молчаливо собрались стайкой в тесный кружок. Замёрзли бедняжки в лёгоньких беленьких платьицах.

А чуть поодаль тёмные ветки густого кустарника на фоне бело-голубого снежного покрова кажутся причудливой паутиной.

Но Тихон, как и все влюблённые, не способен наблюдать и анализировать. Он до краёв наполнен сомнениями, тревогами и смутной радостью.

Сегодня ночью, окончательно измученный, он твёрдо решил объясниться. Пусть будет, что будет, – или пан или пропал! А Таня всё давно поняла, ей радостно и страшно.

– Тиша, что ты надулся, как индюк? – спрашивает она, стараясь казаться равнодушной.

Тихон вздрогнул:

– Чего придумала!

Он хочет сказать те значительные, важные слова, но губы будто склеились, и Таня окончательно захватывает инициативу.

– Тиша, – просит она, – расскажи, как вы с Сашей вчера троих фрицев уложили.

Тихон замер. Напоминание о Саше пулей ударяет его в грудь. Славный паренёк Сашок, любит он и Тихона и Таню. Они с Таней друзья, учились в одном классе, вместе увлекаются музыкой, всё о чём-то шепчутся…

– Тиша, что ты сегодня какой-то…

– Ну, какой? – с болью спрашивает он.

– Не такой какой-то: всё молчишь. Ну, расскажи, пожалуйста, как вы их поймали. С другими говоришь – не остановишь, а со мной молчишь. Почему это?

Таня мягко издевается. Она видит и понимает его состояние. В ней проснулась женщина – не может она отказать себе в удовольствии продлить наслаждение, которое она испытывает от сознания своей силы над Тихоном. Он любит её, и это так приятно и хорошо, что вызывает в ней лёгкое волнение. И сейчас ей нужно что-то говорить, чтоб не выдать себя.

– Опять ты молчишь, – с укором произносит она.

– Да чего говорить, не поймали мы их. Просто шли с Сашком, а они едут на мотоцикле. Пьяные, орут в три глотки. В гостях, видно, бывали. Сашок врубил тому, что за рулём сидел. Мотоцикл – вверх тормашками, фашисты разлетелись по дороге и лежат, как глухари. Мы тоже лежим… минуту, другую… Они не шевелятся. «Пойдём», – позвал я Сашу, а в это время один закопошился и поднимается. Потом второй…

– А кто их?

– Сашок.

– А почему не ты? – прошептала Таня.

– Он молодой, пусть тренируется, – с обидой ответил Тихон.

Таня посмотрела на Тихона ласково, и он почувствовал, как тёплая волна счастья захватила его. Он крепко взял её руку, пожал и отпустил тут же. И вдруг в каком-то необъяснимом порыве горячо зашептал:

– Таня, Танечка! Снегурочка моя милая!

Но в её остановившихся глазах погас свет. Она удивлённо и испуганно посмотрела на Тихона, как-то сразу сникла и, озябшая, беззащитно нежная, умоляюще проговорила:

– Не нужно.

– Почему? – задохнувшись, спросил он и увидел, как помрачнело её лицо.

Она тревожно затихла, не ответила, отдёрнула руку и, повернувшись, медленно пошла от него по узенькой снежной тропинке.

– Таня! Танечка!

Тихон догнал её и неловко взял за плечи.

– Отстань!

Она повернула к нему строгое, напряжённое лицо, и столько горя, злобы увидел Тихон, что у него защемило в груди.

– Танечка, что с тобой?

– Что тебе нужно?

Перед Тихоном было чужое, незнакомое лицо.

– Почему ты так? – вымолвил он, и сам не узнал своего голоса. – Разве я обидел тебя? Я люблю! Я не могу жить без тебя, я дышу только тобой! Танечка! Родная моя!

Он говорил уже не думая, слова лились, как вода, пробившая, наконец, преграду. Он не выбирал их и не руководил собой.

– Ну, что ты смотришь? Не веришь? Люблю! Сам не знаю, что со мною стало. Люблю и всё! Исстрадался весь! Места себе не нахожу! Вот – видишь?

Таня увидела, почувствовала правду, и радость, живая и непобедимая, овладевала ею, взгляд опять потеплел. Она неуверенно и смущённо пожала ему руку, беспокойно-вопросительно подняла глаза, будто оценивая, можно ли в нём в тяжёлую минуту найти защиту.

Но вдруг опять по лицу пробежала мрачная тень.

– Не нужно, Тиша, не говори ничего!

– Почему?

– Нельзя!

– Но я люблю тебя! Люблю! Ангел ты мой ненаглядный!

– Не нужно, не хочу!

– Танечка!

– Не могу я!

Он смотрел в её по-детски наивное, доброе лицо и не замечал в нём той решительности, которая была в голосе. Он понял: что-то мучит её, какое-то горе или опасность, а он лезет со своими чувствами. Тихону стало стыдно, жаль и её, и себя… Он слышал частое дыхание Тани. И вдруг, не отдавая себе отчёта, обнял её и прижал к себе. Она сникла, не противясь, мягкая, бессильная и… равнодушная. Крупные слёзы бежали по щекам, падали на полушубок, но Тихон ничего не видел.

– Танечка, на всю жизнь! Ты поверь мне. Я так люблю тебя!

И замер. Ждёт.

Но она не ответила. Только плечи слегка вздрогнули.

Он ещё крепче прижал её к себе и в какой-то миг почувствовал, как она вся напряглась, устремилась к нему.

Всего один миг, который порой человеку не может заменить целая вечность. Улетучились сомнения – она любит! Но что-то тревожит её.

– Что с тобой, глазёнушка моя голубенькая? Скажи мне, что с тобой, ясноглазочка моя? Может, кто обидел?

Таня положила голову ему на плечо и смотрела влюблёнными глазами.

Тихон задохнулся от счастья, затих и долго, долго, будто изучая, не отводил взгляда от её лица.

Таня немного успокоилась и сказала, мучительно подбирая слова:

– Ты хороший. Ты даже сам не знаешь, какой ты хороший!

– Танечка!

– Подожди. Ты думаешь… Я знаю… Верю… Нет, не то! Я тоже люблю тебя! Как-то сразу полюбила, как ты… Но я не могу, не имею права!

– Почему? – простонал Тихон.

– Хорошо, я скажу тебе, но… этот разговор у нас будет последним.

– Да что с тобой? Какая-то ты…

– Какая?

– Не знаю я, не могу понять.

– Хорошо, – решительно сказала Таня, – сейчас будешь знать. Ты видел старшего лейтенанта Гердера, следователя гестапо?

– Знаком с ним…

– Ну вот. Недавно он пришёл к нам домой… Я была одна… Начал приставать…

Таня вопросительно посмотрела на Тихона Он молчал, но взгляд его выражал вопрос. И она слабым голосом продолжала:

– Он ударил меня по голове… Я потеряла сознание… Ничего не помнила…

– Ну! – Тихон даже привстал на носках.

– И всё, – тихо ответила Таня. – В эту же ночь я ушла в отряд. Вот…

Тихона объял гнев, он не мог промолвить ни слова. А она, взволнованная и решительная, с вызовом смотрела на него.

Он продолжал стоять, ни на что не реагируя.

Тогда Таня, пытаясь подавить горькую улыбку и сдерживая подступившие слёзы, медленно пошла к лагерю.

Тихон не заметил её ухода.

И только тогда, когда Таня ушла уже далеко, он бросился за ней. Тихон бежал быстро, как ветер, она была нужна ему сейчас же, немедленно, иначе могло разрушиться всё, разрушиться так, что уже никогда потом нельзя поправить.

И он догнал её. Задохнувшись от быстрого бега и волнения, выпалил:

– Это ничего не значит! Теперь я люблю тебя ещё больше! Ты мой ангел небесный! Родная моя, единственная, самая чистая и прекрасная!

Она смотрела испуганно, но радость светилась в её глазах.

– Танечка, – отвечая на её взгляд, тихо и почти спокойно сказал Тихон, – поверь, я убью его!