Текст книги "Никола Тесла. Портрет среди масок"

Автор книги: Владимир Пиштало

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

7. Страшно

Данила перегнулся через перила крутой лестницы и окликнул слугу Мане, который в подвале разливал ракию. Никола, подбегая к брату, протянул руки. Глухой звук, будто что-то сломалось, слился со звуком падения. Лежа навзничь на дне подвала, Данила указал пальцем на Николу.

Каждый раз, рассказывая об этом, Никола разводил руками и возбужденно шептал:

– Не так это было!

Материнские каблуки стучали, когда она бежала по лестнице. Она медленно отняла губы от виска Данилы и только тогда глянула на отца.

Протестующие глаза зияли вокруг Николы.

Что-то шептало на ухо: страшно!

Что-то ревело из мрака: страшно!

Что-то верещало в сознании: страшно!

Весть разнеслась по окрестным домам. Люди начали стучаться в двери. Юному Иосифу, недосягаемому Даниле Тесле, было пятнадцать лет, когда он умер. Люди наполнили комнаты шепотом соучастия.

– Принц! – рыдали они над гробом.

Богу нельзя было сказать: «Не смотри куда глядится, а целься куда надо». Мане разносил ракию родне с покрасневшими глазами.

Выпускной костюм Данилы превратился в похоронный. Соседка Анджа Алагич встала рядом с Джукой, которая обмывала мертвого сына, и спросила:

– Как ты можешь?

Джука сумрачно глянула на Анджу и сказала:

– Тот, кто не может, лучше бы на свет не народился.

8. Оставь меня!

В часовню превратилась комната Николы. У самой кровати стоял открытый гроб. В гробу лежал брат. Его лицо было цвета церковных свечей. Брат был настоящим, и семилетний Никола попытался погладить его по голове. Рука прошлась по исчезающему лицу. Никола заплакал.

– Оставь меня! – прошептал он на ухо Даниле, который отказывался исчезнуть. – Прошу, оставь меня!

Разве мама не говорила ему, что клин вышибается клином? И раньше случалось, что произнесенное кем-нибудь слово вызывало в его воображении образ обозначенного предмета. Никола старался оборониться от этого воображением.

Вместо лица мертвого брата он представил себе лицо матери. И когда мама – душа дорогая! – оказалась в его комнате, мальчик почувствовал большое облегчение. Мама некоторое время была рядом с ним, после чего ее образ растаял, и на его месте опять явилось ужасное лицо из гроба. Мальчик непрерывно повторял: «Мама!» – и она появлялась вновь и вновь, но все бледнее и бледнее.

Никола произнес: «Отец!» – и высокий мужчина в очках на лбу послушно вошел в его комнату. Потом он исчез, и мальчик вновь позвал его. Когда отец растаял, на его месте появился тот, кого Никола боялся.

Ему было плохо. А когда тебе плохо, ты слушаешь только свою внутреннюю музыку. Ему было так страшно, что он боялся испугаться. Охвативший его маниакальный страх хотел выдавить его из жизни. Он же пытался выдавить его. Страх был упорным. Николе следовало быть упрямее.

Поверх ужасов он рисовал свои страхи. Он призывал на помощь всех людей, которых знал, включая отвратительную тетку Деву и безумного Луку Богича, который был не настолько страшен, как мертвый Данила. И вот уже в его небольшом мире почти не оставалось ничего, что он мог противопоставить брату.

А картина похорон постоянно возвращалась к нему. Возвращался поп Алагич, и семья покорно шла за катафалком. Возвращалась грязная лужа, в которой застряли черные кони. Каждую ночь Николино головокружение отворяло гроб. Каждый вечер гроб падал с катафалка. В открытом гробу брат лежал с открытыми глазами.

– Оставь меня! – каждый раз начинал плакать Никола. – Прошу тебя, оставь!

9. Маленький монолог о полетах

Если я вдыхаю воздух особым образом, то начинаю отрываться от земли. Пролетаю сквозь дымоход, покидаю комнату и страшного брата в ней. Поднимаюсь к одинокой звезде и не спрашиваю, навсегда ли я оставил тело или нет.

Я произношу: «Индия» – и вижу священных обезьян Бенареса и Ганг. В следующий раз вижу лодочников, гребущих ногами на озерах Бирмы. В третий раз – теплые источники Японии и седых обезьян, сидящих в них. В четвертый – я скачу на газелях среди птиц и сирени в китайском Туркменистане.

Мир пронизан молниями и испещрен картинами. Я лечу над лесами, ограниченными ужасами и желтым светом, над горными вершинами и фиолетовыми морями. Подо мной мерцают города. В них я вижу мелких людей. Если присмотреться, я вижу их отчетливо. Слетаю к ним как птица, завязываю знакомства и долго разговариваю с ними.

Иногда взлетаю к звездам, где всегда утро и где живут серебряные люди. Иногда падаю в голубизну между космическими светилами. Иногда погружаюсь в морские глубины к мерцающим рыбам. В полночь хочу видеть день. Иногда с левой руки вижу день, с правой – ночь.

Я – Александр, победитель призраков. Я научился собирать свои мысли и нестись на них как Гелиос на своей колеснице. Я могу видеть свои мысли и удерживать их перед собой.

10. Первый город

Не в состоянии жить в доме, где умер Данила, Милутин, обняв священника Миле Илича, передал ему Смилянский приход, сам же с семьей перебрался в Госпич. Держась за отцовскую руку, Никола разглядывал толстобрюхие дома и шептал:

– Сколько окон!

На улицах толклись национальные наряды, городские костюмы, мундиры. В воскресенье на площади играл духовой оркестр. Головную боль вызывал грохот колес экипажей по мостовой. Отставные солдаты рассуждали в парикмахерских о войне с Италией. Хлопали двери трактиров. В одном из заведений молодежь толпилась вокруг бильярда. В другом заседали пожилые доминошники. Они перемешивали костяшки, стучавшие, как фаянсовые тарелки, поминая недобрым словом «кровавое воскресенье»[1]1
  Очевидно, имеется в виду низложение сербского князя Александра Карагеоргиевича в 1868 году.


[Закрыть].

Николе казалось, что река Лика очень зеленая, а Госпич весьма велик. В новом храме Милутина бесчисленные свечи горели за живых и за мертвых. По праздникам отец захаживал в католическую церковь.

После службы он и священник католического прихода Костренчич стояли в церковном дворе, держась за руки.

– Сколько окон! – шептал мальчик.

После переезда Никола прислушивался к голосам улиц, пульсировавшим то отчетливо, то приглушенно:

– Могу переговорить с Томой, если он вернет мне инструмент…

– Он учился в школе с моим покойным братом…

– Вчера весь день плохо себя чувствовал. Отвык я от этого. Говорю: Мила, свари мне супчик…

– Эй, кум, присаживайся, нам одного игрока не хватает…

– …а тот все доливает. Знаешь, как эта музыка гремит…

– …и я приговорил четыре тарелки супчика…

– А я хочу, чтоб ты о детях своих заботился, а не по кабакам шлялся!

Николе казалось, что люди разговаривают не друг с другом, а мимо друг друга.

– Люди слепы, – говорила Джука сыну. – Ничего не видят. Ничего не понимают. Почти все.

*

Никола размышлял о жизни в Смиляне.

В своем селе он не был первым мальчиком, заметившим, что карманные часы легче открыть, чем закрыть, не был он и последним из тех, кто пробовал прыгать с крыши с зонтиком в руках. Вечно он чем-то был занят. Рассыпал на чердаке орехи для просушки. Катался верхом на овце и пытался оседлать гусака. Гусак с холодными крокодильими глазами ущипнул его в пупок. Воодушевившись лекцией «О вреде, наносимом воронами посевам», пробовал перебить их, но они его заклевали.

В Смиляне Джука поливала умывающемуся Милутину над клумбой, чтобы заодно напоить и цветы. Весной распускающиеся деревья были похожи на облака. Ночью – на привидения. Летом пели пчелы. Вечерами люди рассаживались перед домами и разбивали кулаком арбузы. Пахло пылью. Майские жуки во мраке ударялись Николе в лоб.

В этом гомеровском мире мама пела о Предраге и Ненаде[2]2
  Предраг и Ненад – герои сербской народной баллады.


[Закрыть]. Отцовские друзья выглядели как Менелай и Гектор. Но не все.

– Дай руку! – кричал поп Алагич Луке Богичу.

– Только верни мне ее, – ставил условие ужасный охотник.

Лицо Луки Богича, совсем как у фавна, таращилось на Николу. Мальчик попытался выдержать этот зеленый взгляд, но испугался и опустил глаза. Богич топтал утренний, по колено туман и наверняка знал, откуда вспорхнут перепелки. Он мог разглядеть силуэт тетерева на полной луне. Этот наводивший ужас охотник на глазах у детей ловил мух и поедал их. Дети визжали:

– Кошмар!

Они не замечали, что Богич хватал мух одной рукой, а в рот отправлял пальцы другой руки.

Вереница единорогов вышагивала под кроватью. Светлячки загорались в летних сумерках. Иногда кто-то из дедов засматривался на молодой месяц. Ухватившись за мочку уха, принимался подпрыгивать на одной ноге, выкрикивая:

– Ты – старый, а я – молодой!

*

А в Госпиче в ранний полдень тени от домов походили на рогатых улиток. Улицы были длинными. Бульвары заполняло воркование горлиц: гули-гули-гули!

По мостовой вышагивали молодые люди с бакенбардами, в длинных удобных сюртуках и светлых полуцилиндрах. Подражавшие им ребята умели на ходу кривить губы особым образом. Николе не хотелось выходить лишний раз из дому, чтобы не сталкиваться с кривляками. В новом окружении он все чаще искал уединения и потому стал много читать.

– Нельзя! – запрещал ему отец.

– Почему?

– Потому что испортишь глаза.

Ночью Никола затыкал паклей замочную скважину и щель под дверью. Читал при свечах, которые делал сам. Иногда пламя было спокойным и неподвижным, и тогда он грозил ему пальцем. Иногда огонек пытался сорваться с фитилька. Мальчик с восторгом глотал предложения до тех пор, пока на стене росла его тень. Книга в руках была порой больше самого читателя. С замирающим сердцем он задувал свечу каждый раз, когда ему чудились отцовские шаги.

Устав от тайной науки, Никола поспешил записаться в городскую библиотеку. С разрешения пьяного библиотекаря он начал расставлять по полкам книги, ранее скучавшие в пыли. Он вытирал кожаные переплеты, пахнущие сушеными фруктами. Он был благодарен людям, писавшим книги, очень благодарен. Они стали его друзьями в городе, где у него не было друзей.

– Нет, ты только посмотри, как этот пацан присосался к библиотеке! – жаловался бездельник-библиотекарь жене.

Жена постукивала пальцем по своему прыщавому лбу, шепча:

– Дурачок, наверное…

Прочие тоже так думали.

Никола вечно таскался с книгами по школьному коридору. Однажды дорогу ему с угрожающим видом преградил толстячок по имени Моя Медич.

– Ты, лопоухий! Ты, кроме книг, хоть что-нибудь знаешь? – спросил он.

Никола ответил, что в Смиляне его детство было посерьезнее, чем Моино в Госпиче.

– Не скажи!

– Я столько раз мог умереть, – тихо сказал Никола.

– Не скажи!

– Первый раз ребенком. Мама кипятила белье в большом чане на плите. Я ползал по столу. Потом выпрямился, пошатнулся и упал в молоко.

Никола продолжил, и было похоже, что рассказ удивляет его самого:

– Однажды брат запер меня на горе в часовне, которую открывают только раз в году. Несколько раз я тонул.

Моя от удивления поднял брови.

– Похоже, судьбе нравится подводить меня на самую грань смерти, чтобы в последний момент спасти.

– Как ты здорово врешь! – восхитился Моя.

– Я никогда не лгу! – возмутился Никола.

Моины глазки утонули в смехе и толстых щеках.

– Я и не думаю, что ты умеешь врать!

11. Полубезумие

Кто мог подумать, что Никола и Моя Медич, который все больше толстел, сядут за одну парту и смешают кровь в обряде побратимства? Моя и Никола вместе играли летними днями, становившимися безбрежными океанами, бескрайними вплоть до момента, пока мама не звала ужинать:

– Нико-о-ола-а!

И чуть позже:

– Мо-о-оя-а-а!

– Еще минуточку! – откликались друзья.

В жизни девятилетнего мальчугана серьезную роль играла пуговица. Большая пуговица стоила четыре маленьких до тех пор, пока не вмешались неумолимые законы Адама Смита. Невидимая рука рынка повысила стоимость большой пуговицы до пяти маленьких. Дядя Пая подарил Николе крейцер. Цифру «1», букву «А» и дату «1859» обвивал толстый венок. На оборотной стороне раскорячился двуглавый орел.

В их мире крейцер стоил четыре большие пуговицы.

*

Посещая чужие дома, Никола понимал, что это по сути своей иные планеты, окутанные другой атмосферой. Даже родственники принадлежали к иной расе. Их запахи и ткани тела отличались от Николиных.

Внутреннее дыхание вещей убеждало его в том, что все вокруг – живое. Он был частью внешнего мира, который, в свою очередь, был частицей его самого. Мало того, Никола сам сотворял из себя целый мир. Колени под одеялом превращались в горы. По этим горам он расставлял оловянных солдатиков. Горные колени становились его сценой. В плесени и трещинах потолка он искал лики людей, глаза, нос, губы и всегда находил их. Он терял зрение, всматриваясь в восточные краски ковра. В них открывался вход, похожий на двери в стене.

Собственная душа призывала его из глубин мира. Его вдохновляли живость и быстрота текущей воды, холодом омывающей его руки и ноги. Он смотрел в качающиеся деревья и слышал нежное пение. Его зачаровывали кроны, которые, словно водовороты, заманивали внутрь себя.

*

Он и Моя Медич сдружились с Винко, Ненадом и братьями Цукич. Не хотели дружить с неким Белобабой, который сидел перед домом и ложкой ел землю.

– Что за кретин! – говорил Моя. – Он, видно, и не понимает, что живет.

Моя и Никола пожимали друг другу руки, черные от ежевики. Они приплясывали тихонько, но Ненад Алагич все равно время от времени наступал им на ноги. Они делали мечи с гардами, иначе ушибленный ноготь месяцами оставался черным. Они стреляли из луков в небо и внимательно следили, как возвращаются стрелы. Зимой их санки превращались в индейских коней. Николиного коня звали Нататитла.

– На языке апачей это означает «молния»!

Они героически завоевывали мир. Они дрались с отрядом некоего Опачи. Камни свистели над их головами. Однажды Никола увидел, как увеличивается в размерах камень, бьет его в лоб, отскакивает и падает на землю. Весной игра в чижика уводила их далеко от дому. Ловкими руками они бросали свои камешки, подбирая с земли чужие. Однажды Никола убил камнем форель, выпрыгнувшую над водой. Они исследовали чердак какой-то развалины, заросшей сумахом. Влезали на деревья, преследуя облака. Придумывали собственный язык.

Летними вечерами, когда появлялись летучие мыши, начинали играть в жмурки. Они считались:

– Эники-беники ели вареники…

Потом каждый из них исчезал из мира, прячась и превращаясь в окуклившуюся бабочку.

Игрок с завязанными глазами искал их.

Моя и Никола мистически делились полубезумием детства.

Оно было обрядом.

Оно было тайным и святым.

Камнями они разбивали абрикосовые косточки, пахнущие миндалем. Таскали из дому картошку, пекли и поедали ее без соли. Потому что приготовление ее было мистикой. Сидя в ожидании у костра, беседовали о мире вне окружающего их бытия – о животном и сверхъестественном. Медведь задрал осла на Верхнем кладбище. Англичане в Индии расправились с тагами. Кто такие таги? Тайная секта заклятых убийц. В Арктике существует оазис, и в нем тайный мир. Мумии могут ожить, но только при соблюдении определенных условий.

У Мане Цукича была бородатая тетка, и ее навещал дракон. Бабке Винко Алагича явилась женщина в белом и сказала, что Госпич утонет в подземном море, раскинувшемся в тысяче метров под городом.

12. Теологи

Однажды летом Милутин Тесла согласился позаниматься с двумя семинаристами, которые готовились к экзаменам. Неуклюжий Оклобджия был родственником попа Томы Латника, который когда-то крестил Николу. Милутин, усевшись с молодыми людьми, сообщил им, что в свое время он сдавал епископу Иовановичу догматику, полемику и пастырское богослужение, историю, славянскую грамматику и риторику и – что там еще было? – да, типикон с церковным пением и методику преподавания. Он спросил молодых людей, изучают ли и теперь эти предметы. Милутин, удовлетворенно кивнув, заметил, что полезно комбинировать дисциплины из практического и догматического богословия. Он добродушно улыбнулся и пояснил:

– Чтобы вы стали всесторонне образованными людьми.

Милутин для начала кратко рассказал о борьбе иконоборцев с иконопочитателями в Восточной церкви. Пока Милутин вдохновенно рассказывал о существе запрета на изображение или явление человеческого лика во всех трех монотеистических религиях, Латник, не раскрывая рта, оттягивал нижнюю челюсть, чтобы не зевнуть ненароком. Корица зевал открыто.

Только следующая встреча со студентами помогла Милутину понять истинный смысл выражения «ангельское терпение». Но и ангельского терпения не хватало на то, чтобы объяснить этой парочке смысл дискуссии средневековых номиналистов и реалистов в Западной церкви. Начиная эту лекцию, Милутин скромно признал, что философская дискуссия, о которой он им сейчас расскажет, похожа на извечный спор: что было раньше – яйцо или курица? В двенадцатом веке теолог Росцелин верил, что всякое абстрактное понятие есть не что иное, как голое имя (flatus vocis).

Милутин выдержал драматическую паузу, а затем принялся излагать позицию реалистов. Реалистами, которых часто называют наивными, были средневековые мыслители, которые полагали, что универсальные понятия объективно существуют в нашем мире.

– Понятно? – осторожно спросил Милутин.

Молодой Латник вместо ответа уставился в потолок. Заметив, что его приятель заинтересовался потолком, Корица засмотрелся на пол. Не получив ответа, Милутин собрался с силами и заключил, что проблему можно свести к трем основным вопросам: универсальны ли слова как понятия, не есть ли они логические понятия, или же они существуют в мире вне нашего сознания?

Студенты пялились на него глазами жареных ягнят.

– Ученый Абеляр в одном месте утверждает, – продолжил неутомимый Милутин Тесла, – что универсальная концепция человека в моем мозгу есть не что иное, как путаная идея, составленная из представления о многих людях, которых я видел в жизни. – В другом месте, – элегантно продолжил Милутин, – Абеляр признает, что универсальная концепция существует – как логическое содержание. – На этом интереснейшем месте Милутин остановился и посмотрел на студентов. – Но, спрашиваю я вас, существует ли в мире человек как таковой, вне моего и вашего сознания?

Столкнувшись с этой тонкой дилеммой, Корица принялся весьма систематически чесаться. Оклобджия уставился на стену как на своего спасителя.

«Nomenestomen[3]3
  «Имя говорит само за себя»(лат.). Фамилии семинаристов «говорящие»: Корица – «корочка, переплет, ножны», Оклобджия – «броненосный».


[Закрыть], – подумал Милутин Тесла. – Никогда в жизни не встречал такого твердокаменного тупицу, как этот Корица, а ум этого Латника навсегда прикрыт латами от всякого знания».

– То, что означают эти общие слова, существует, – неожиданно встряла Джука Тесла.

Никто и не заметил, что Джука, скрестив на груди запачканные тестом руки и прислонившись к косяку, вслушивалась в их разговор.

Муж посмотрел на нее:

– Как это?

Джуке трудно было изъясняться словами, к которым она не привыкла.

– Ну, когда ты думаешь о плохих людях, ты их обзываешь одним словом, собираешь их в единую кучу. А ведь они существуют каждый сам по себе.

– Браво! – искренне обрадовался Милутин Тесла. – Точно так говорит и Абеляр. Только характерные особенности существуют сами по себе. Единство принадлежит идеям, а не вещам! – Милутин захлопал в ладоши и повернулся к пристыженным Латнику и Корице. – Да, милые школяры, да, мои мудрецы! Моя неграмотная жена обоих вас заткнула за пояс! – Он весело глянул на жену. – Никола! Посмотри на свою мать. Вот человек! Вот голова!

Тут у Джуки перехватило горло. Она, слезинки не проронившая на похоронах сына, расплакалась из-за того, что так и не училась в школе.

13. Начинающие жизнь

Кто бы мог подумать!

Кто бы подумал, что несколько лет спустя Никола и Моя будут сидеть в скором поезде, касаясь друг друга локтями!

На Николе были ботинки, купленные для Данилы, когда тот готовился к гимназии. Вскинутая отцовская рука исчезла в дыму перрона.

– Мой Нико! – шептал отец сыну, который его не слышал. – Только ты выучился на ребенка и вот превращаешься в юношу. Выучишься на юношу и станешь зрелым мужчиной. И поймешь, что мы всю жизнь только и делаем, что начинаем…

– Поехали! – печально воскликнул Моя.

В их купе вошло основательное стриженое дитя, подталкиваемое отцом и матерью. Вошедшие закрыли вагонное окно, чтобы не залетали искры и сажа. Никола расправил плечи. Теперь они с Моей уже большие. Им следовало разговаривать на серьезные темы. Эти серьезные темы были такими, что язык у Николы прилипал к нёбу. Но надо было быть взрослыми. Он вспомнил, как жители Лики в 1866 году возвращались с войны в Далмации, и спросил Мою, правда ли, что австрийский император победил в той войне?

– Да, – ответил отличник Моя. – Победил на Висе и при Кустоцце.

– А почему тогда император потерял земли в Италии?

Пар в котле паровоза превращался в неумолимый стук колес: та-дам! та-дам! та-дам!

Они ехали в Карловац, чтобы начать учебу в гимназии. Сердце Николы стучало в ритме стальных колес. Он почувствовал рост пространства. Он ощутил, что мир расширяется и в этом расширяющемся мире можно дышать полной грудью. Поезд рычал, как дракон, и вилял хвостом, врываясь в огромный мир. Рельсов не было, они просто вырастали перед паровозом.

В купе серьезный малец положил голову на материнское плечо и живо произнес:

– Рассказать вам, что мне приснилось? Мы пошли погулять, а из земли стали вырастать змеи… А кто такой барсук?

– Животное, – объяснила мать. – Вот с такими зубами.

– Крупнее курицы?

– Ну, куда курице до него!

Стараясь приручить пейзаж, Никола и Моя прильнули к окну:

– Смотри, маленький домик!

– Там живет обходчик, – сообщил Моя.

Домик обходчика, лошадь, привязанная к забору, и куры во дворе пролетели быстро, их сменила другая картина.

– Туманные здесь края.

– А вон смотри – дворец!

На станциях выходили люди.

– Места есть. Помогать надо друг другу. Надо, – бормотала женщина в коридоре.

Кроны деревьев качались перед зданиями вокзалов. Осмотрщик звонким молотком пересчитывал колеса. Железнодорожники в униформах подавали сигналы к отправлению. Свисток распарывал мышиный послеполуденный цвет. Вход в туннель и выход из него напоминали детскую игру в «Закрой глаза – открой».

Паровоз гугукал, как огромный вяхирь. Искристый хвост мотался за ним в первых сумерках.

Вглядываясь в неразгаданное будущее, похожее на ничто, Никола почувствовал себя бессильным.

– Закончились горы, – грустно произнес он.

Они впервые увидели равнину и роскошные здания, совсем непохожие на те, к которым привыкли в Лике.

– Чем больше земля на говно похожа, тем богаче люди, – заключил Моя.