Текст книги "Никола Тесла. Портрет среди масок"

Автор книги: Владимир Пиштало

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

51. Больше никогда

Все вокруг нас вращается, все движется, всюду энергия.

Никола Тесла, май 1891 года

Наступил великий день.

Двухметровый гигант в ботинках на толстой пробковой подошве выглядел на сцене невероятно длинным. Зал оживляли лица молодых и старых электротехников. Явились друзья и враги.

– Из всех форм неизмеримой, всепроникающей энергии природы, которая вечно меняется и движется и, как душа, оживляет Вселенную, – начал лектор с дрожащими пальцами, – самыми фантастическими, наверное, являются магнетизм и электричество. – Тесла возвысил голос. – Объяснение очарования этого двойного феномена мы найдем в таинственном мире молекул и атомов, которые летят по своим орбитам, сходным с орбитами планет.

Слушатели представляли, как микроскопические галактики вращаются в их бедрах, глазах, сердцах…

– Нет никакого сомнения в том, что мы сумеем непосредственно использовать эту энергию… – разогревал публику лектор. – Чтобы из неисчерпаемых источников получать свет, который… – Он умолк, обводя глазами лица слушателей, – мы сможем передавать без проводов.

Большой научный спектакль был задуман как ответ на цирковые представления Эдисона. Тесла взмахнул рукой в направлении ассистента Гано Дана.

Как когда-то в камере смерти, он услышал щелчок.

В зале погас свет.

Ученый Тесла исчез.

В белом снопе появился актер.

В резком луче света белый смокинг актера казался накрахмаленным. Никола выглядел одиноким и печальным. На его лице была видна каждая морщинка.

На актерском столике стояли приборы, предназначение которых было непонятно большинству зрителей. Кроме многофазного мотора, на нем возвышались вертикальное колесо, серебряный шар и еще пара аппаратов более-менее устрашающего вида.

Голубой мрак начал гудеть.

Две световые дуги затрещали и поднялись над машиной. Катушка испустила тонкие нити. Вокруг шара распустились волосы горгоны. Электричество стреляло и жужжало. За спиной Теслы клетка Фарадея поглощала летящие искры.

Публика воспринимала это с церковной набожностью и цирковым любопытством.

Гано Дан был серьезен, как матадор. По знаку Теслы он увеличивал частоту. Яркий бич протянулся между указательными пальцами Бога и Адама. Молнии вытянулись. Тесла, с прилизанными волосами и маленькими усиками, выпрямился, как тореадор в момент нанесения смертельного удара быку. Никого не предупреждая, он поднес руку к машине. В этот момент электрический циклон охватил его тело. Лампочка в руке Теслы моргнула три раза и вспыхнула. В публике раздались восклицания:

– Амелия! Он горит!

– Сквозь него течет ток!

Артист четверть часа прохаживался среди публики со вздыбленными волосами, касанием пальцев зажигая лампочки и вакуумные трубки. Светящиеся электрические лампочки, не связанные никакими проводами, сияли в зале повсюду.

Потом он вернулся на сцену.

На сцене человек со светящимися голубыми рожками произнес на высокой ноте:

– Парадокс состоит в том, что удар постоянного тока может стать фатальным, а воздействие переменного совершенно безопасно.

Он пропустил через себя ток гораздо более высокого напряжения, чем тот, который убил Кеммлера.

Загремели аплодисменты. Он вновь воспарил над сценой в овациях. А когда опустился, мир уже переменился.

После представления запыхавшиеся репортеры спрашивали его, сколько вольт он пропустил сквозь себя.

– И вам ничего не угрожало?

– Когда вы впервые дотронулись до провода?

– Вы были уверены в своих расчетах?

– Только в себе, – отвечал Тесла, теряя дыхание. – Я использовал только себя.

52. Лондонское чудо

Письмо Мое Медичу

Париж – клякса – клякса, 1892

Дорогой мой король вальсов, извини, что сразу тебе не ответил. Столько всего произошло. Как жар доменной печи, слава опалила мое лицо. После успешной лекции в Нью-Йорке меня пригласили выступить в Лондоне и Париже. И так вот:

 
Уезжаю, моя вила,
Пусть нас Бог благословит.
Знай, тоскую без тебя я,
Слезы горькие я лью,
Моя вила дорогая…
 

Собрался я быстро. Мой стеклодув Хидерсаль сделал светящиеся тела различной формы.

Лучшим отрезком пути стал его конец.

В Лондоне все было таким серым, что казалось, все там слеплено из одной материи. Магический туман душил драгоценный свет. Люди были одеты в туман, сгустившийся в материю. Золотое половодье поглотило парламент на картинах Тёрнера. Я долго любовался обоями Уильяма Морриса и ел недожаренную баранину.

Мой друг Вестингауз предупредил, что англичане обожают предрассудки, которые внешне выглядят безобидно, но изнутри начинены островным чувством юмора. (Вестингауз предупредил меня, с помощью чего они привносят беспокойство в душу путешественника. При этом он употребил слова «холодность», «невыносимое самодовольство» и даже «отвратительная надменность».) Я же пришел к противоположному выводу. Абсолютно. В феврале я читал лекцию в Лондонском королевском институте. Ты знаешь, что ток в тысячу вольт убивает. В Королевском институте я пропустил сквозь свое тощее тело двести тысяч вольт и ничего не почувствовал. Искра ущипнула меня только в самом начале, но и этого я мог избежать. Такой ток не убивает. Этот ток, Моя, колеблется несколько миллионов раз в секунду. Нервы человеческого тела не в состоянии прочувствовать это колебание…

На сцене я касанием зажигал разные осветительные приборы, изгоняя из зала мрак. Я выразил убеждение, что не только зажигать лампы, но и включать моторы можно на большом расстоянии, не связывая их проводами с источником энергии.

Я, мой Моя, старался не надоедать тебе жалобами, когда ночевал в полицейских ночлежках, где нищие царапали небритыми щеками одеяла. Сейчас постараюсь уберечь тебя от хвастовства. Но все-таки это успех.

Огромный.

Мировой.

На лондонской лекции присутствовали избранные – сэр Уильям Крукс, лорд Кельвин, сэр Оливер Лодж, сэр Уильям Прис. Газеты подчеркнули, что я держал их в напряжении два часа.

Мне нравится честная традиция английского индивидуализма. Никогда я не чувствовал себя настолько в своей атмосфере, как в Лондоне. Крупные газеты, а особенно иллюстрированные журналы, публиковали рисунки, сделанные на моей лекции. Большинство этих картинок изображали меня в обнимку со снопом электрических искр. Один заголовок гласил: «Мистер Тесла играет с молниями и громом». Лорд Рейли вдохновил меня своими бакенбардами. Он сказал, что я обладаю особым талантом изобретателя и потому мне следует сосредоточиться на одном великом деле. Сэр Уильям Прис показался мне странным. Он напомнил мне известного портного Мурка из Марибора. Я, собственно, так и не смог понять, то ли муха залетела ему в нос, то ли он пытался галантно улыбнуться. Разговор с ним привел меня к размышлениям над тем, как передавать без проволоки голос и картинки. Это, Моя, что-то вроде телепатии с небольшой механической поддержкой.

Уильям Крукс хотел с помощью электричества прекратить затяжные дожди, которые тиранят остров.

Я подружился с лордом Кельвином, высоколобым мудрецом с обвисшими веками, который верит, что феномены электричества и жизни идентичны.

Наконец профессор Дьюар усадил меня в личное кресло Фарадея, налил мне виски из бутылки Фарадея и попросил прочитать еще одну лекцию. Я ощутил теплоту старого кресла и согласился. Вершиной моего визита в Англию стало избрание в действительные члены Лондонской академии наук.

После многих треволнений на острове я пересек бурный Ла-Манш. Уже вторую неделю я отдыхаю в парижском отеле «Де ла Пэ». Познакомился с бельгийским принцем Альбертом и продал немцам права на использование моих патентов. Столько всего произошло, что мое медленное перо не поспевает за событиями. После Парижа хочу отправиться в Лику. Считай это письмо предисловием к долгим разговорам.

Сердечно твой (без подписи)

P. S. Коллега д'Абронваль показывает мне Париж и пытается совратить меня.

53. Париж

– Не хочу!

– Надо! – давил на Теслу коллега д'Абронваль.

Оба ученых стояли перед плакатом Лотрека, побледневшим от дождя. На первом плане был изображен худой мужчина с цилиндром. За ним, в окружении силуэтов мужчин и женщин, девица выбрасывала ногу из розовых нижних юбок.

– Вы должны! – нажимал на Теслу д'Абронваль и буквально заталкивал его в «Мулен Руж».

Хозяин кивнул официанту, и перед ними возник столик с цветами и бутылкой вина в серебряном ведерке.

– О-хо-хо! – вздохнул хозяин.

Истерично заиграл оркестр. Зазвенели бокалы. Тесла обнаружил, что тут сидят провинциальные банкиры со столичными актрисками и какая-то остроумная молодежь.

Бельгийский принц Альберт опоздал. Столик ему поставили у самой сцены. Принц помахал рукой д'Абронвалю и знаменитому Тесле, приглашая их сдвинуть столы. Тесла дал множество интервью… Столько, что…

– Я читал! Давайте поговорим! – старался перекричать музыку принц.

– Вам осталось только познакомиться с Господом Богом, – рассмеялся д'Абронваль.

Красота некоторых женщин была просто невыносима. Между тем Тесла, рассматривая их украшения, почувствовал во рту вкус крови. Прекрасно одетые тела расцветали гладкими лицами. Гости постукивали по столешницам пальцами и лорнетами. Какая-то безумная компания соревновалась в криках и визге.

– Анкор!

«Музыка пароксизма», – подумал Тесла.

Что среди буйного веселья творилось с душой, тонущей в густом мраке и темном подсознании? Что было с душой, превратившейся в глубоководную рыбу?

Он вдруг обнаружил, что потеет. Что-то где-то было не так. Именно сейчас.

Быстрая жизнь превращала друзей в знакомых, а знакомых… В духов? И Тесла задумался: «Останется ли кто-нибудь со мной в этой действительности?»

– Где находится библейский ад? – неожиданно спросил он. – Где?

Неприятное предчувствие окрасило зал в зеленый цвет, и танцовщицы, и без того гротескные, преобразились в демонов.

Музыкальная лавина обрушилась на бледного Теслу и скалящегося д'Абронваля. Девицы верещали! «Обжора» ла Гулю танцевала со своим резиновым партнером. Танцовщицы размахивали задранными ногами и падали в шпагат.

Д'Абронваль сиял. Он задрал красивую голову с закрученными усиками и бородой, напоминающей ласточкин хвост.

Тесла смотрел на представление как кошка, которую пытаются накормить салатом.

«Это какофония, – морщился он. – Это танец мух с оторванными головками».

– Ну, что скажете? – спросил его коллега на выходе.

– Прекрасно, – серьезно отозвался Тесла и, извинившись, попросил новоиспеченного приятеля проводить его в отель «Де ла Пэ».

Огни города трепетали на его ресницах, но холод пробирал до костей, и металлический вкус овладел полостью рта. Он едва-едва распрощался с д'Абронвалем и поспешно шагнул под стеклянный козырек над входом в отель.

– Господин Тесла? – окликнули его голосом евнуха.

– Да?

Румяный юноша посмотрел на него серыми глазами и протянул бланк телеграммы:

«Джука умирает. Срочно приезжай. Дядя Павел».

54. Гонка

Началась гонка за смертью. Он открыл, что его ум превратился в невыносимое механическое пианино. Как алкоголику с похмелья кажется, что его душа пропиталась запахом спиртного, так ему казалось, что с его душой сросся ритм канкана.

Он слышал этот ритм в стуке колес. Его руки тряслись. Его грудь превратилась в бубен, а сердце, бьющееся в горле, заглушало стук колес. Колеса грохотали сквозь дым. Леса на скорости удлинялись и перетекали друг в друга. За окном осталась Вена, которую он никогда не узнает. В Любляне волнение Николы превратилось в физическую боль. Металлический вкус во рту был хуже боли. Все это напоминало приступ падучей. Все ускорилось с того момента, как он познакомился с Вестингаузом. Успех был лютым морозом, сопровождавшимся огромным одиночеством. В Загребе его встретил дядя Пая. У Паи Мандича была привычка окликать собеседника: «Эй!» – словно он будил его. Огромный и седой, он уставился на Николу бараньими глазами.

– Эй, что с тобой? – спросил он.

– Желудок будто клешами рвут на куски, – выдохнул Никола.

С инфернальным канканом в голове Никола пересел из поезда в коляску. Озноб колотил его. Она не может умереть до его приезда. Он схватит ее за руку и перетащит через границу смерти на свою сторону.

– Как мама? – спросил он дядю.

– Плохо.

*

Госпич был городом, но в нем пахло деревней. На их улице старик зажигал газовые фонари.

Собиралась гроза, и все вокруг позеленело. Опустилась пелена дождя, и улицы окутались белесой пылью. Мокрые кони остановились перед домом. Старый дом съежился, но из него лился свет.

Из залитых электричеством комнат он возвращался в жилище, освещенное керосиновыми лампами.

– Дом этот – твой дом, и Месяц твой сосед.

Он совсем не изменился. Просто он не умел возвращаться.

Дом был городской, но, наверное, из-за домотканых ковриков пропах овечьей шерстью. Десять лет ему казалось, что этого мира больше нет… Ему казалось одновременно, что ничего этого больше нет и что это единственное, что есть в мире. Исчезнувший мир вернулся. Все стало волшебным и невероятно глубоким. И очень больным. А потом круг действительности расширился. Все опять стало привычным, потому что должно было быть таким.

Ему показалось, что на вершине мира царит сила воображения, но на его дне глубже ощущается жизнь. Нет, это не мир лорда Кельвина, принца Альберта и коллеги д'Абронваля. Отсюда все виделось отчетливее и больнее. Это был старый мир игры на расческе с бумажкой, прозрачных озер, круглого хлеба, упрямого ветра и шапок, похожих на полевые маки.

Комнаты, запахи – все страшно потрясло его. На отцовской иконе святой Георгий по-прежнему равнодушно убивал змия с красной головой жареного ягненка. Глупый младший брат возвращался домой знаменитым. Домашние моргали каштановыми глазами. Все они собрались. Здесь было много доброты и любви. И казалось, что они стесняются друг друга.

Весь дом прислушивался к дыханию той, которая лежала в спальне. Тесле было легче разговаривать с зятьями, чем с сестрами, которые в коридоре повязывали платки и утирали слезы. К нему подошла Марица, глядя на него глазами насторожившейся собаки. Он увидел, как она постарела.

«Обними и забудь», – подумал он.

Марица относилась к Николе как к иностранному гостю. Она не знала, как любить его, потому что каждого, кого она любила, одновременно жалела. В свете ее любви само существование выглядело печальным. Тело сестры Марицы превратилось в колодец слез, вырытый до ее рождения, и слезы в нем поднялись до уровня глаз, ожидая момента, когда им позволено будет пролиться. Колодец слез был не в рост Марицы, но уходил в глубь еще на триста метров.

Никола положил ей руку на плечо:

– Не плачь!

– Ты не плачь!

Он взялся за ручку двери в спальню.

– Моли Бога, чтобы она тебя узнала, – услышал за спиной. – Эй!

В комнате было жарко, и дух тепла охватил его. Он сел на кровать матери и взял ее за руку. Рука была легкой. Глаза – усталыми. Она тоже ждала его. От взгляда блеклых глаз у сына перехватило горло. Она мелкими движениями рук погладила его по голове:

– Нико мой…

Никола прижал легкую как перышко руку к своей щеке и почувствовал глубокий, безраздельный покой.

Его все еще защищала эта слабая, уходящая женщина.

55. Ба-бам!

Вилы едят семена чеснока и живут, пока жизнь не надоест им, а когда надоест, они бросают семена и умирают без боли.

Джука Тесла

Ба-бам!

Баба-баба-ба-бам!

В голове у него продолжал звенеть инфернальный канкан. Похороны состоялись на кладбище в Осиновке. Осины дрожали, и Николе было плохо.

Он едва понимал чужие слова.

– Мы, как вода, пролившаяся на землю, не можем возвратиться в небеса, – бормотал один из братьев Джуки.

Никола не понял ни одного слова.

– Я последую за ней, но она не вернется ко мне, – читал другой священник.

Голоса приближались и удалялись. Как ветер…

– …Как ветер, который улетает и не возвращается, – вещал проповедник устами Николиного дяди, епископа Петра.

Никола полстакана ракии вылил за упокой души, а вторую половину выпил. Вместо тепла по его жилам разлился колотый лед. Страшнее льда, страшнее жала в желудке, страшнее стояния на свежей могиле была мысль о том, что Джуку похоронили заживо. Всю жизнь она трудилась с четырех утра до одиннадцати вечера. Вместе со слепой матерью Джука рано постучалась в железные ворота. Поколотившись в эти ворота, она решительно высказалась:

– Вот так оно!

На заре – Никола вновь это видел – Джука отряхивала мокрые руки над плитой, и капли, испаряясь, шипели.

Она укладывала яблочные корки на противень, чтобы они отдали дух. Прежде чем домашние проснутся, прежде чем повязать на весь день платок, она расчесывала волосы. Свет огня проникал в двери из швов печной кладки.

В свете огня мама становилась совсем другой. Мама становилась бронзовой. Никола тайком наблюдал за ней. Он один. Он всегда желал искупления. Он хотел спасти ее. И ни разу (плачь!) ему это не удалось. Не получилось.

Это было как падение дерева на горе, которого никто не слышит.

Это было великое отторжение.

Жизнь потеряла центр.

Его мать была единственным человеческим существом, которое было для него важнее работы. Теперь он оказался один на один со своими трудами.

Шустрая рука дьявола выбрала из мира теплоту, словно мотки шерсти.

Мир поделился на теплый внутренний и внешний холодный. Теперь они поменялись местами.

А истина? У истины не было ни одного шанса на защиту. Ей оставалось только брюзжать. Правила и ценности ничего не значили в сравнении с потребностями души. Бесполезными стали его открытия, равно как и человечество, которому он служил. Не стоило вспоминать ни себя, ни свою судьбу в преходящем мире.

Откуда теперь взяться теплоте?

Из его золотых молний?

Из ниоткуда?

Подметки Николы топтали землю. Мир растекался перед потерей сознания. Сквозь рыдания он глотал воздух.

Его глотал шорох.

«Нет меня больше в мире, и я иду к тебе, а они остаются».

Ба-бам.

Да, осины трепетали, и ему было плохо. Он напряг колени, чтобы не поскользнуться. Головокружение углубляло могилу. Смерть Джуки с неумолимой силой толкала его в гроб.

…Бам-бам.

Он замер перед отцовским памятником, который устанавливал сам.

«Протоиерею и приходскому священнику Милутину Тесле, 1819–17.IV.1879, благодарный сын Никола, 1889».

Отец говорил: «Разве глина может сказать гончару, что у него нет рук? Разве не видит Тот, который сотворил глаз?»

Отец думал, что в честности содержится ответ на все вопросы, был убежден в том, что даже облако на небе заботится о его праведности.

Благодарный сын все еще злился на того, кто, желая спасти его душу, старался растоптать ее.

Подметки вздрогнули. Да. Подметки топтали землю.

В гору идет без шороха, водой летит без журчания. Тень…

Он не помнил, как вернулся домой. Каждое окно, каждый стол, комод, даже сундук были покрыты кружевами, сплетенными ее пальцами, гибкими, как огонь. Она целовала его теплые от солнца волосы, чтобы снять боль. Дом благоухал ею. Сестры брякали посудой. Родственники поднимали стаканы и поминали покойницу:

– Верила, что люди не могут измениться и должны любить друг друга.

– Верила, что человек может молиться и под липой.

– На ее родовом древе висели ровно тридцать шесть священнических риз.

– Она могла завязать на реснице три узла.

– Она знала травы и умела лечить животных.

– Она плакала из-за того, что не училась в школе.

*

Николу Теслу пробудил вопрос: кто я? Казалось, будто лопнул корсет. Молочная белизна залила память. Ум опустел. Осколок зеркала удивил его.

– Смотри ты, у меня седые волосы появились!

Он и раньше жаловался на забывчивость.

Его работа напоминала комбинацию шахты и рулетки. В Нью-Йорке он трудился, используя глубочайшую энергию души и тела по шестнадцать часов подряд. Слишком поздно он понял, что нельзя безнаказанно повелевать музами и демонами.

Он спрашивал: «Что есть любовь?» – как Пилат спрашивал: «Что есть истина?» Он не мог ничего объяснить. Поэтому он позволил необузданным мыслям и событиям нестись, как стадо бешеных коров.

– Неужели высокое напряжение стерло его память? – тихо спрашивала одна сестра другую.

– Может, боль?

Иметь такого брата – благословение и проклятие.

Недели две Никола отдыхал в саду монастыря Гомирье в оглушительной тишине. Он не смотрел ни на кипарисы, ни на послушников, бьющих поклоны и палящих свечи. Монастырский двор был заколдован глухими голосами горлиц.

С рассеянным взглядом он боролся с демоническими белыми пятнами своей памяти. Когда-то этот самый Никола усилием воли изгонял из мыслей картину похорон Данилы. Теперь он усилием воли пытался все вспомнить. Это походило на великое переселение. В полном отчаянии он отыскивал в лабиринтах имена и возвращал понятия на их полочки в своем мозгу: «Сократ – философ. Фидий – скульптор. Буцефал – конь».

Пьянящие и удушающие картины прилетали в сознание как искры, как золотые листья, как нотная запись.