Текст книги "Вожделенное отечество"

Автор книги: Владимир Ерохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

– Сократ презирал письменность.

– Однако же мы знаем о нем благодаря его верному ученику Платону, не только не презиравшему её, но и преуспевшему в этом деле.

МАРШ

"В борьбе за народное дело... " – взрыднули трубы за окном.

Привалясь спиной к уютному кафелю печи, Катя шнуровала высокие ботинки-"коты".

Она оправила на выпушке пальто алый, вошедший в нынешнюю моду бант, глянулась в зеркало, сумеречно мерцавшее в прихожей, сделала себе воздушный поцелуй и скользнула в подъезд, а там, отчечетив ступеньки этажей, – Литейным на Невский.

Оркестр ушёл на полверсты вперёд. Хоронили жертвы революции. Их было числом около сорока.

Слезы, светлые, радужные, как отменённые теперь императорские флаги, навернулись на Катины глаза.

– Николай Степанович! – закричала она вдруг, замахав рукою в замшевой перчатке.

По тротуару, в расстёгнутой шинели, глядя прямо перед собой, не замечая её, шёл Гумилёв.

ОБВАЛ

– Зло совершило прорыв в мир.

– Оно и раньше прорывалось – войнами, революциями, разбоем,, насилием властей...

– Но тут оно прямо-таки обвалилось в мир, рухнуло на него. Никогда ещё мир не знал столь истребительной войны, как первая империалистическая.

– Я думаю, что во всем виноват тот французский инженер, который изобрёл колючую проволоку.

– Чудовищная дальнобойность артиллерии и убойная сила нарезного огнестрельного оружия сделала бессмысленными латы и кольчуги. Обороняющиеся войска стали закапываться в землю. Оставалось преимущество атакующей кавалерии. Против неё был придуман пулемёт.

– И – та самая колючая проволока, которая первоначально, надо полагать, создавалась для сельскохозяйственных нужд – оцеплять загоны для скота.

– Пулемёт сделал невозможной и атаку пешей колонной, вышибая за рядом ряд солдат. Атакующие поползли. Война сделалась позиционной. Окопавшиеся, загородившиеся колючей проволокой войска стали выкуривать газами, вышибать разрывными снарядами и взрывами авиабомб, расстреливать с аэропланов. На колючку попёрли танки. Тогда возникли минные поля – как против вражеских кораблей. Армия зарылась в землю.

– Флот начал прятаться под воду – возникли субмарины. Бою флотов – рыцарскому турниру – противопоставлены были торпеды и взрывы глубинных бомб. Неприятеля стало нужно уже не сразить, не покорить, а – извести, истребить. Встарь уходили абордажи, штыковые атаки, фехтовальные поединки конников.

–. Когда противник далеко – лица не разглядеть, он перестаёт быть личностью, судьбой. Он, собственно, перестаёт тебя интересовать.

– И не стало милосердия, ибо злоба закипала – когда рядом, после разрыва снаряда – груда кишащих кишок, разбрызганные по земле мозги – а это был твой товарищ. А вон там, на дереве, висит нога. Твоя?.. Сердца солдат переполняла злоба.

– Зло множилось на всех фронтах. С его запасом они уходили домой – готовые на все.

– Враг словно ждал: кто первым рухнет? Кого захлестнёт стихия тьмы? И рухнула Россия – круговой порукой зла, увлекая за собой весь мир.

ФЕВРАЛЬСКАЯ ЛАЗУРЬ

  – Свобода, свобода, слава Тебе, Господи! – купец в распахнутой бобровой шубе, с алым бантом на шапке христосовался с подвыпившим мастеровым.

(Мы чувствуем себя как-то очень торжественно – как перед смертью, как моряки на тонущем военном корабле, надевающие лучшие одежды. Какая-то светлая, тихо-радостная обречённость.)

И это была Россия – пьяная, ошалевшая от счастья, наивная, резвая, святая, обречённая на смерть и предсмертные муки, простодушно щедрая на ласку и гнев, сгубившая себя на взлёте, как уточкинский аэроплан, – правду о которой в тот смутно солнечный, до обидного, до ангинной боли в горле звенящий, ликующий день знал один Гумилёв.

УТРО ВОЖДЯ

Русскую революцию Ленин проспал.

Слышали бы стены Смольного, Зимнего или дворца царской пассии Кшесинской, как матерился он в то мартовское утро в Цюрихе, раскрыв и перешарив ворох утренних газет, как нервно пил пиво в дремотном кафе, как в бессильной ярости бродил между урн и деревьев парка, как стучал кулаком по скамейке, твердя: "Суки... Опередили!" Как кинулся собирать чемодан, как снимал партийную кассу. Надюше нагрубил.

И неотвязно, назойливо вылезал из задворков памяти тот нелепый арест в Галиции в самом начале войны (шла охота на русских подданных) полевой жандармерией австрийцев.

Недельку пришлось провести в неуютной, пахнущей клозетом и плесенью кутузке, пока не предстал, хлопотами местных социалистов, перед шефом жандармов.

Шеф был усат, похмелен и по-швабски груб.

На великолепном берлинском диалекте, усвоенном от матушки, Ленин потребовал объяснений.

Шеф стукнул костлявым прусским кулаком по казённому столу и предъявил обвинение в шпионаже в пользу русского правительства, выслушав которое, Ильич заливисто расхохотался.

Ему был подан стакан воды.

Ульянов выпил воду залпом, после чего сделал следующее заявление:

– Меня обвиняют в шпионаже в пользу России. Нельзя придумать ничего смехотворнее подобного обвинения. Кто, как не мы, большевики, разлагаем русскую армию на фронтах, призывая солдат не исполнять приказы командиров, бросать окопы и уходить домой? Кто, как не мы, большевики, подрываем военную промышленность России, организуя забастовки на заводах, беспорядки и саботаж? Кто, как не мы, большевики, средствами прессы, устной агитацией, повседневной работой в массах влияем на общественное мнение России, склоняя его к желательности и даже неизбежности австро-германской победы? Кто, как не мы, большевики, препятствуем снабжению русской армии и населения городов продовольствием, побуждая крестьян уничтожать помещичьи экономии – основной источник сельской товарной продукции? Результаты не замедлят себя показать: армия деморализована, фронт расползается по швам, оружейные заводы простаивают, в городах возникают голодные бунты, а русская общественность убеждена в необходимости и даже полезности военного поражения России. И меня обвиняют в антиавстрийской, антигерманской деятельности! Не мешайте нам работать, и я гарантирую падение нынешнего, враждебного Габсбургам русского режима через пару лет. Дайте нам взять власть – и Россия, поправ все союзнические обязательства, пойдёт на самые унизительные, самые постыдные уступки ради сепаратного мира с державами Тройственного союза.

Шеф, ошеломлённый услышанным, снёсся с высоким начальством в Вене и Берлине.

Наутро, вернув Ульянову галстук, подтяжки и ботиночные шнурки, его вывезли в Швейцарию...

И вот настаёт тот последний, тот решающий миг. Промедление смерти подобно. Только бы добраться до России! Он, коего ждали, нежданным придёт. Каждому даст по делам его, рабов на престол возведёт.

Вместе с женой и группой верных товарищей Ульянов-Ленин усаживается в опломбированный вагон с немецкой надписью: "Achtung! Seuche!" ("Внимание! Чума!"), прицепленный к почтово-багажному поезду, следующему кружным путём, минуя опутанные колючей проволокой линии фронтов, через Германию и Австрию – в мятежный Петроград.

ЗА СТЕНОЙ У БАБЫ МАНИ

Сын бабы Мани сильно матерился за картонной стеной всю ночь, а утром рассказал, что вернулся с похорон: друг его пришёл домой пьяный, упал лицом в пуховую подушку, а подняться уже не смог – и задохнулся так.

Этот случай произвёл почему-то особенно сильное впечатление на сына бабы Мани, уже пожилого мужика; он почернел и стал пить ещё больше прежнего.

ПРЕДСЕДАТЕЛИ ЗЕМНОГО ШАРА

Хлебникова особенно раздражало название нового правительства – "временное". Видя в этом узурпацию и плагиат, он одну за другой посылал уничтожительно-язвительные телеграммы Керенскому, неизменно называя его "Александрой Федоровной".

Хлебников мечтал о государстве Времени, перед которым содрогнутся правители пространственных государств.

Вдвоём с Дмитрием Петровским они отправились к отцу Павлу Флоренскому – с тем, чтобы предложить ему стать одним из будущих председателей земного шара.

Вошли, как школьники в келью схимника. Вышли через час – задумчивые и присмиревшие.

– Там, за Ураном – граница Неба, – рассказывал им отец Павел. – Это область сверхсветовых скоростей, где протяжённость тел равна нулю, масса их бесконечна и время – тоже бесконечно. Не есть ли это мир чистых форм Аристотеля, платоновских идей, бестелесных вечных сущностей – иерархии ангельских чинов? Это воинство небесное, созерцаемое с земли как звезды, но земным свойствам чуждое. Время там течёт в обратном направлении – от следствий к причинам, причинность заменяется телеологией, и за границею предельных скоростей простирается царство целей.

Поговорить о председательстве так и не пришлось.

А Маяковский, уже давший своё согласие, решил пока что выставиться на выборах президента России.

– От какой партии? – спросил приятель. Он ответил:

– От партии футуристов.

И ходил задумчивый весь день.

В БЕЗДНЕ ВРЕМЕН

Над Невским кружил аэроплан, сбрасывая прокламации. В воздухе чувствовалось какое-то беспокойство. Кончался сумрачный октябрь. Выстроились очереди к хлебным лавкам. Догорали в сизой дымке костры.

ПУТЕШЕСТВИЕ В РОССИЮ

Россия – странная страна, где русский человек испытывает тоску по родине.

Мы искали её всюду и не находили. Мы вглядывались в темноту пустынных улиц, в пустоту переулков, где от домов на лунный снег ложились сиреневые тени. Век моргал глазами фонарей и не давал ответа.

Пуршил между домами крупный и частый снег. В темноте под фонарём мы увидели торчащий из стены трехцветный флаг и кинулись к посольству неведомой страны.

Оказалось – это Верхняя Вольта. Вместо синего был чёрный.

А потом страны такой не стало, а на её месте появилось какое-то Буркина Фасо – народная джамахерия. И флаг стал бильярдно-зелёным, с коньячной звездой, и вождь у них – капитан милиции...

А я уж знаю: раз джамахерия рубят, значит, головы

ЗАХВАТ

Ленин ехал в автомобиле.

Загодя шофёр приметил сваленные поперёк дороги бревна и затормозил.

Из сугроба выскочил бродяга и, нацелив наган, потребовал не двигаться с места. Его напарник, такой же оборванец, ловко вскочил в машину и довольно бесцеремонно обшарил поднявших руки пассажиров. Из бокового кармана ленинского пиджака он выудил бумажник, а из брючного – револьвер, вооружась которым, потребовал, в свою очередь, покинуть машину. Ленин, Крупская и водитель подчинились. Грабители, усевшись в автомобиль, развернулись и скрылись в метельной тьме.

На другой день Ленин вновь выступал на заседании Совнаркома и, в качестве аргумента в пользу подписания немедленного – пусть даже и на грабительских условиях, пусть унизительного – мира с Германией, привёл пример со вчерашним ограблением, которое могло бы стоить ему и жизни, не прояви он выдержки и хладнокровия. (Не обмолвясь, впрочем, ни единым словом о том, что поучительное происшествие случилось с ним самим).

«ЦАРЬ НИКОЛАШКА»

"Царь Николашка долго правил на Руси", – запел Тенорок.

Вагон качало и подбрасывало, поезд мчался в сторону Коломны.

"Хоть собой он был не очень-то красив..."

Не шайка разбойников, а концертная бригада ехала в сей Богом забытый райский уголок – на станцию Фруктовая (Тенорок для смеха называл её "Овощной", а соседи-аборигены всякий раз добросовестно поправляли), где нам предстояла халтура.

Саксофон в студенческие годы выручал меня не раз. И – приятели с экономического факультета, отлично знавшие культурные запросы жителей дальнего Подмосковья.

"При нем водились караси, при нем плодились пороси..."

Экономисты были: пианист-виртуоз Рустам Азизов, артисты смешанного жанра – от фокусов до парного конферанса – Сыров, Брильянтов, Кошкин, поющий негр Ачуки Чуди, басист Валерий Самоваров по кличке Тенорок и стихийный барабанщик Васька Рудь.

(Тенорком Самоварова звали, во-первых, за сорванный голос, а, во-вторых, за то, что он, при поступлении в университет, наврал, будто бы играет на саксе-теноре, что было чистейшей липой, но перетянуло чашу конкурсных весов.)

"И было много чего выпить-закусить... " Это была явная и наглая контрреволюционная агитация, впервые в жизни услышанная мной.

– ... А ты не еврей? – спросил хозяин, накалывая на вилку солёный скользкий гриб.

– Нет, – ответил Рустам. – Я дагестанец. Хозяин одобрительно кивнул.

Из тёмного угла, чуть озаряемый лампадой, смотрел на нас суровый русский Бог.

За окнами стояла тьма, тягучая, как студень. Потом пришёл хозяйский сын по кличке Никсон – главарь всех местных хулиганов.

Рустаму постелили на полу, на половиках, а меня уложили вместе с Никсоном на пуховую кровать.

– Ты, если что, зови сразу Никсона, – сказал мне Никсон на будущее. – Меня вся Коломна знает. Мы проснулись с пеньем петухов.

ЛУНА

Мне приснилось, что Луна – древняя планета, более древняя, чем Земля, и что раньше Земля была спутником Луны, а потом случилась космическая катастрофа, в результате которой Луна уменьшилась в объёме, пообтёрлась или рассеялась и стала вращаться вокруг Земли, потеряв атмосферу и жизнь. А может быть, это была древняя планета Фаэтон, находившаяся между Землёй и Марсом. Часть её – может быть, поверхностная, – стала, по разрушении, метеорами, а оставшаяся, сойдя с орбиты, устремилась к Солнцу, но была притянута Землёй и стала её спутником. Отсюда загадочность Луны и магизм её света, её влияние на приливы и отливы, на жизненные процессы Земли, её безысходная печаль.

СТАЛЬНАЯ ГВАРДИЯ

Как-то мне попалась, вероятно, нашумевшая в двадцатые годы книга профессора Залкинда "Психопатология РКП(б)". Он провёл исследование по заданию ЦК партии, точнее – обследование старых большевиков. И обнаружил, что все они страдают тяжкими психическими расстройствами: маниакально-депрессивным психозом, паранойей, навязчивыми идеями, бредовыми галлюцинациями. Сказывалось утомление, перенапряжение подпольных и военных лет. Они не способны были к работе в мирной, обычной обстановке, не умели расслабляться, отдыхать. Им всюду чудились враги.

Не случайно Афиногенов в своей знаменитой по тем временам пьесе "Страх" утверждал, что человеком, и особенно человеческими толпами движут четыре элементарных инстинкта: гнев, голод, любовь, страх.

Эти инстинкты толп наблюдал Сергей Степанович Чахотин – ученик Ивана Павлова, сотрудник Макса Планка, шеф пропаганды Веймарской республики.

Питирим Сорокин исследовал голод в Поволжье и пришёл к ещё более страшным выводам. От голода люди теряли человеческий облик. Развивалась голодная проституция, были зафиксированы случаи людоедства, кражи и пожирания чужих детей, поедания своих собственных детей – не говоря уже о такой малости, как слабоумие, апатия и потеря памяти.

ОВЛАДЕНИЕ ВРЕМЕНЕМ

В двадцатые годы философ и провидец Валериан Муравьёв написал книгу "Овладение временем как основная задача организации труда". Он писал о времени, которое можно будет свёртывать и растягивать, "прокручивать" заново, консервировать и хранить, извлекая его, если нужно, из резервуаров...

В сентябре 1919 года большевики приговорили Муравьёва к высшей мере социальной защиты, но – по прихоти всемогущего тогда Льва Троцкого – все же оставили в живых.

(Был в Троцком какой-то сатанинский пафос, магнетически воздействовавший на самых несговорчивых людей и заставлявший их повиноваться.)

Валериан Николаевич издал "Овладение временем" на собственные средства в Москве в 1924 году.

Потом он бесследно исчез, и время так и осталось тёмной, неосвоенной стихией.

МОНУМЕНТ

...Зимою 1920 года человек в шубе с собачьим воротником – поэт Алексей Кручёных лепил себе снежный памятник возле Большого театра.

Дважды подходил милиционер, справлялся, что это он тут делает, и, не найдя ничего предосудительного, возвращался на пост.

Торопились прохожие – к домам, где ждал морковный чай; везли на саночках дрова.

Ветер трепал бумажное оперение афишных тумб: расстрельные списки, поэтические вечера.

РОЖДЕНИЕ МЫСЛИ

Сергей Меркуров в тяжких раздумьях перечитывал декрет о монументальной пропаганде, подписанный Лениным и Луначарским: кому пролетариат ставит памятники.

В первом пункте декрета перечислялся ряд имён – более или менее известных и ничего не значащих.

И был второй пункт, вписанный рукою Ленина (скульптор об этом знал), который гласил: "Исключить Владимира Соловьёва".

А у Сергея Дмитриевича в мастерской стояла уже законченная мраморная композиция "Мыслители России": Лев Толстой, Федор Достоевский и... тот самый, запретный ныне Соловьёв.

Художник подошёл к морозному окну. На мостовую падал медленный, мохнатый, на птиц похожий снег.

Меркуров оглядел со всех сторон крамольный монумент и, вздохнув, решительно взялся за зубило и молоток.

Через час опального философа не узнал бы сам Дзержинский: гладко выбритые борода и усы, голова острижена "под ноль"...

Ваятель истово перекрестился.

Теперь завершающая фигура триптиха носила новое названье: Мысль.

До пятидесятых годов она простояла в палисаднике "дома Ростовых" на Поварской, а затем исчезла.

ПОСЕТИТЕЛЬНИЦА

Анна Андреевна пришла к Горькому просить за мужа.

Тот внимательно выслушал и повёл показывать свою коллекцию текинских ковров, реквизированных у буржуазии.

Говорил о грядущем мире, о рождении нового человека. Цитировал Короленко: "Человек создан для счастья, как птица для полёта"; Чехова: "В человеке все должно быть прекрасно – и душа, и тело, и мысли, и одежда"; свой собственный кодекс гуманизма: "Если враг не сдаётся, его уничтожают".

Насчёт мужа ничего не обещал.

СОЦИОЛОГ

Человек в жёлтой куртке покупал и раздавал арбузы детям на улице. Он только что вышел из следственной тюрьмы. Это был Питирим Сорокин.

Он вошёл в свою комнату. Она была пуста. Сквозняк гонял по половицам обрывки бумаг. Ни книг, ни рукописей не было.

Он по памяти написал "Систему социологии" (два тома) и "Общедоступный учебник социологии" – и выпустил их в Ярославле в дни белого мятежа, который сам же организовал.

Профессор Петроградского университета Питирим Александрович Сорокин был личным секретарём премьер-министра Керенского.

Его дед был зырянским шаманом.

В ЧК застрелили его друга, тоже социолога, Петра Зепалова. Сорокин, сидевший в соседней камере, остался жив – непонятно, почему.

Учёный посвятил "Систему социологии" памяти Петра Зепалова.

Потом он двинулся на север – бунтовать Архангельск.

РЕФЛЕКСИЯ

Пишу, как всегда, в электричке. Как всегда, тоскую по России. Ощущаю, как счастье, иллюзию ночного поезда: кажется, что движемся назад – стремительно, преодолевая время. Это чувство переполняет меня неизъяснимо – ни в чем я не нуждаюсь так, как в нем.

Люди живут насыщенной серятиной, – сказал отец Александр Мень.

Хочется не захлебнуться.

Иллюзии интересны тем, что они суть факты духовного мира, и этот способ бытия сообщает им конструктивный характер.

ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Утренний город окутан был туманом. Сквозь молочно-серую его пелену проступали острые, как морские скалы, крыши домов.

Что это со мной? Отчего так тяжело на душе, словно я всю ночь, не переставая, курил трубку?

Есенин вышел из гостиницы и завернул за угол. Его пугали безлюдные площади чужого белоглазого города, Он бежал сюда, чтобы забыться, бежал от самого себя, заранее зная, что это невозможно и мир обречён.

В таких состояниях нельзя садиться за руль, ходить по канату, разговаривать с незнакомыми, выступать публично.

В ушах звенел его же собственный истошный визг: – Айседора, ты дура!

И звон стоял посуды и зеркал в дорогом, приличном, коврами устланном отёле "Берлинер".

И шёпот Клюева подзуживал:

– Зря, Серёжа, Изадорку-то бросил – хорошая баба, богатая. Сапоги б мне справила...

– Ничего, Коля, – утешал Есенин, – будут тебе сапоги…

А Клюев сладким петушиным голоском, заглядывая в донья глаз да гладя Сереженьку по стылым пальцам, все убеждал:

– А поедем мы, Сереженька, во северны края, на бело озеро, на остров Валаам, ко обрядцам да скобцам. Поживём в скиту сосновом, в братской обители – тихой пристани. Стоит остров середь озера, а на нем – чудо-город-монастырь. А и сядем мы с Сереженькой за веслицы кленовы, в дубовой челнок, да и поплывём невемо куда. Хорошо!..

И завёл своё: о Божьей Матери Владимирской, о Пирогощей, о Спасе Ярое Око.

И глядел из угла, не мигая, угрюмый мужицкий Бог.

Надо честно прожить этот период и дойти до конца пропасти.

– Вот ты, Серёжа, хорошую вещь написал... – Клюев пальцы распростёр, припоминая: – "Чёрный человек, чёрный человек..."

– "Чёрный-чёрный – на кровать ко мне садится", – угрюмо промычал Есенин, подпаливая папиросу.

– "Чёрный человек спать не даёт мне всю ночь", – продолжал Клюев. – Великая вещь, – сказал он без всякого восторга, а скорее с хозяйственным оглядом. – Всемирного будет прославления вещь. Вот только я чего, Серёжа, думаю: ну, как её в Африке пожелают перевесть? Что будет? Ведь для них чёрный человек – не страшен: они сами чёрные. – (Клюев истово перекрестился: "Прости, Господи, душу мою грешную, ежели чего не так сказал. Помилуй грешного аза. Аминь.") – Как тогда?

– А ведь и вправду... – Есенин занедоумевал.

– Может, подходяще будет: "Белый человек"? – поинтересовался Клюев.

– Точно! – Есенин обрушил кулак с тяжёлым перстнем на стол. (Чашки вздрогнули. Половой покосился на столик с загулявшими поэтами.) – Точно: "Белый человек"! Так и надо переводить.

– И актуальность момента появится, – поощрил Клюев. – Как там у тебя в конце? "Я взбешён, разъярён..."

– "И летит моя трость... "

– "Прямо к морде его..."

– В переносицу !

– Представляешь, что скажут негры Африки? Правильно, скажут, режет товарищ Есенин: надо бить этих колонизаторов!

Дожить до смерти. Я не знаю ни одного человека, которому бы это не удалось.

Утром Клюев, надев на шею дарёные сапоги, пешком ушёл в Олонетчину.

Что-то хрустело под ногами. И невозможно было понять, лёд это или битое стекло.

НАВАЖДЕНИЕ

И был один образ, при воспоминании о котором у Кати леденело сердце.

Высокий мужчина в сатиновой рубахе, плисовых штанах и красных сапогах появился в дверях.

Это был Григорий Распутин.

С СОБАКОЙ ПОД ДОЖДЕМ

Всю неделю, не переставая, лил дождь.

Вот уже третье утро подряд Маяковский гулял с собакой под дождём.

Собаку оставили друзья, а сами уехали в Париж на целый месяц.

Это была добрая, тихая сука – ирландский сеттер.

Она будила его на рассвете, тычась в лицо холодным носом.

Поэт послушно вставал, отбрасывая одеяло, подходил к окну.

Дождь стучался в тёмное стекло безутешной жертвою погрома.

Владимир Владимирович одевался в полумраке, натягивал боты и прорезиненный плащ, брал в руку палку и ("Найда, фьюить!") выходил на улицу.

Словно снова обрушил на землю потоп разгневанный большевиками Бог. Разверзлись хляби небесные. (Ах, хлеба бы нам, хлеба...) Бронзовые крендели свисали над Мясницкой фаллическими знаками. Светили газовые фонари.

Поэт любил этот предутренний час, когда пробуждаются трамваи, а по булыжным мостовым лениво цокают копыта да вскрикивают сонные извозчики.

Маяковский был певцом катастроф и бурь. Ему нравилась война, пафос разрушения.

Он обладал своеобразной куриной слепотой: для него не существовало определённых явлений – таких, как старость, смерть, погода, вообще природный мир.

И есть вещи или явления, к которым реэмигрант должен привыкнуть, и к которым привыкать невыносимо трудно: например, тошнотворный запах немытых тел, грязи и блевотины в местах скопления людей.

Вдруг остро вспомнился Монмартр, марсианские параболы Sacre-Coeur. Когда-то там, на алой мостовой, лежали, умирая, коммунары, и дамы зонтиками прикалывали их. Потом французы ужаснулись и построили на этом месте храм – параболы марсианских куполов...

Пробираясь с собакой Кривоколенным переулком к Чистым прудам, Маяковский размышлял о том, какой памятник воздвигнут ему – поэту революции – победившие пролетарии ,в коммунистической федерации земли.

Скорей всего – летающий фрегат, чьи обтекаемые очертанья предугадала распластанная в небе Sacre-Соеur.

Но вообще-то Владимир надеялся, что коммунисты будущего его воскресят. ..

Поэта мучил насморк. Он сморкался в большой батистовый платок, закуривал, притулись в подворотне, и, перехватив цепочку собачьего поводка, двигался дальше.

С лёгкой горечью припомнились чужие строки:

Мой отец простой водопроводчик.

Ну, а мне судьба судила петь.

Моя отец над сетью труб хлопочет,

Я стихов вызваниваю сеть.

У Маяковского был своеобразный комплекс неполноценности:

Столбовой отец мой

дворянин,

кожа на моих руках

тонка.

Может,

я стихами

выхлебаю дни,

и не увидав

токарного станка.

Почему-то подумалось: «Я пригодился бы парижской ЧК – хорошо знаю город».

В первом, поспешном издании поэмы "Ленин" он обнаружил две досадные ошибки: "отобрали... и раем разделили селеньице" (А у него было – "разделали") и "к векам коммуны сияющий генерал" (вместо перевал ).

Наборщик в простоте спутал буквы – переврал.

К тому же ведь и вправду – отбирали и делили...

И генерал сияющий уже маячил невдалеке – на перевале к тридцатым – красивый уголовник в жёстком воротничке и мягких крадущихся сапогах.

АГИТАТОР

Крутилась пластинка. Сквозь скрип и скрежет патефона доносился неторопливый уверенный голос с раскатистыми горскими интонациями:

– Я не собирался выступать, но вот товарищ Хрущёв очень просит меня об этом. Ну, что я могу, сказать, товарищи? Есть такие депутаты: ни Богу свечка, ни черту кочерга; ни в городе Иван, ни в селе Селифан. Что ж, товарищи? Голосуйте за Сталина. Товарищ Сталин вас нэ подведёт.

Эта – предвыборная – речь вождя особенно нравилась Феликсу Чуеву, и он всякий раз, воспроизводя её, делал горделивый, эротически-смачный акцент на этом -"нэ".

ПАЛИТРА

Гитлер так возлюбил коричневый цвет, что даже любовница у него была – Ева Браун.

НОСТАЛЬГИЯ

Феликс Чуев говорил мне, что разведчик, засланный в армию противника, естественно, добросовестно выполняет все и любые приказы "своего", то есть вражеского командования, забывая порой, в какой же армии он служит на самом деле. И рассказал о своём знакомстве с ветераном военной разведки, который, в припадке дружеской откровенности, провёл его в свою спальню и распахнул платяной шкаф. Там висели два мундира – русский и германский времён второй мировой войны. К советскому кителю была прикреплена звезда Героя, а к немецкому – эсэсовскому – рыцарский железный крест.

Так возникло стихотворение, оканчивающееся словами:

Рейхсканцлер Гитлер крест ему вручал,

И золотую звёздочку – Калинин, —

исполненное горькой ностальгии по пакту Молотова – Риббентропа.

СЕМИОТИКА

Прихожанин спросил отца Александра Меня, почему вояки вермахта изображали на своих танках и самолётах наш крест.

Отец Александр объяснил, что нацисты пользовались краденой символикой.

ДОЗНАНИЕ

Слово "Партия" звучало как "Patria" – и как женское имя.

– А ты разоружился перед Партией?

БЕССОННЫЕ НОЧИ ЧК

Арестовав жену своего очередного соратника, Сталин сам допрашивал её.

ЕЛЬ

Комкая гитару, как бы желая спрятать её от посторонних глаз, вышел певец с внешностью парикмахера.

Всю ночь кричали петухи

И шеями мотали...

Пел он неуверенно, шепеляво, картаво, путаясь в аккордах, но необыкновенно выразительно ткал ребусы слов, задевая щемящие струны души.

При этом выяснялись странные вещи: что "Моцарт на старенькой скрипке играет..." – а старенькая – это очень дорогая, с прекрасным тембром. И ель становилась отзвуком империи. И неумелое пение под подъездную или дачную гитару превращалось в высокое искусство, заставляя кучу мусора под дворницкой метлой играть бриллиантовыми красками.

И комиссары в пыльных шлемах...

Никто не понял, что комиссары склонились над убитым врагом, разглядывая его: над своим они сняли бы шлемы.

(Розовые карамельные окна сквозь трамваи и метель... И это – тогда – называлось Россией.)

А мне припомнилась супружеская пара, которая всю жизнь учила детей игре на скрипке в городе Тамбове.

Часть вторая

НЕВИДИМЫЙ КОЛЛЕДЖ

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ТАМБОВ

Фамилия их была музыкальной – Регентович. Мне кажется, писаться она должна была – Регентович, иначе теряла смысл. Он и был настоящий скрипичный регент – Марк Наумович с литыми чугунными усами и властным взглядом цирковых огромных глаз. Никто из их учеников не стал великим скрипачом, и это очень характерно. Даже сыновья. Старший, Юлий Маркович, был скорее выдающимся организатором – он создал ставший знаменитым ансамбль скрипачей. Младший, Борис Маркович, и вовсе забросил скрипку, став виолончелистом в оркестре того же Большого театра.

Под конец жизни Мария Моисеевна совсем оглохла.

Её сестру звали Раисой. И имя это, и эта глухота вернулись ко мне через много лет, накрепко вплетшись в мою судьбу, как и музыка.

И Тэрнер, Тэрнер...

Музыка звучала все больше итальянская – Вивальди, Паганини – вычурная, романтическая и совсем не подходящая к русским снегам. Разве что поляк Венявский, бывший русским подданным. Хотя вот Чайковский, который сочинял все то же самое, и к снегам это вполне подходило. Да, Чайковский.

И огнедышащий катер Тэрнера, тащивший по водам залива на кладбище кораблей фрегат, видевший Трафальгарское сражение. Фрегат был похож на скрипку. И – на смычок, подаренный мне Марией Моисеевной.

На скрипке была выжжена надпись – "Steiner".

Доктор Штейнер, не имевший, видимо, никакого отношения к моей скрипке, говорил, что Бог живёт внутри человека.

Скрипку мне подарил дядя Алексей Андреевич – старший брат моего отца. Она была обшарпанной, и он покрыл её лаком, после чего скрипка оглохла. Вскорости и он сам оглох (догнала военных времён лихорадка). Помню, как дядя Лёша разговаривал, смешно приложив ладонь к оттопыренному уху.

Тэрнера при жизни не признавали. Потом только во Франции появились столь же колоритные колористы – импрессионисты, изрядно испортившие вкус русской публике, но те изображали убегающую видимость земного, плотяного, вещественного бытия, хоть и сотканного из лучей света, а Тэрнер видел духов.

Вот и писали импрессионисты стога да пикники, балерин и проституток... Хоть бы одного ангела нарисовали.

В недрах человека скрыта бездна. В недрах человека скрыт Бог.

Обратное течение времени. Мама взяла к нам в дом Женю Земцова – сироту, обещавшего стать гениальным скрипачом. Он переиграл руки, когда переехал от нас. Пророчество или подсказка? Предчувствие судьбы или чужая карма, взятая на себя, а потом отброшенная, но лишь мнимо, видимо, ибо карма не имеет реверса.

Заманчиво, зазывно звучали их имена: Лёша Кожевников, Женя Земцов, Шурик Кабасин... Или: Зоя Истомина. Ну, как ещё могло звать скрипачку? Только так: Зоя Истомина – именем тонким, нежным и возвышенным, как запах канифоли, снежной пылью оседавшей на струнах.

У всех учеников Марии Моисеевны на шее, в том месте, куда прикладывали скрипку, был шрам, на кончиках пальцев левой руки, твёрдых и чёрных, как четвертные ноты, – бороздки – след фанатически-усердных занятий. Кроме меня, бездельника...