Текст книги "Вожделенное отечество"

Автор книги: Владимир Ерохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Но откровение Майн Рида сыграло роковую роль. Поняв, что литература – враньё, я потерял к ней интерес, занявшись журналистикой, которая на поверку тоже оказалась враньём.

Преимущество живой жизни очевидно – человек осуществляет её как ценность и судьбу. В ней остаётся много скрытого от проницания человеческим взором, даже если он оснащён опытом и средствами культуры. Она есть живой поток, существующий вне и независимо от человека, прошлым и будущим своим упираясь в бесконечность, со всей очевидностью превосходящую конечность человеческого существования.

Даже телевидение, которое, как зрелище или как источник информации, -ставят в один ряд с восприятием живой натуральной действительности, – целиком рационально. В нем не остаётся ничего не сотворённого человеком. И в этом – его неистинность. Именно в этом, а не в недостаточной похожести движущихся картин на реальные объекты. Тоска по истине более высокого порядка, чем элементарная поверхностная реальность, "слизываемая" камерой с мира, освоенного опытом культуры, – вот что лежит у метафизических корней не всегда осознаваемого, иррационального протеста живого человека против действительности, препарированной экраном массовых коммуникаций, против жизни-обмана, жизни-бегства от жизни с её проблемами и нашей ответственностью за них.

История человечества может в некотором смысле пониматься как движение от хаоса к порядку, от бессодержательного – к информационному; хаос, как известно, более вероятен, чем организованность, но усилия человечества противостоят ему. В извечном противостоянии хаоса и космоса человеческое мышление и сознание оказывается способным менять это соотношение, вырывая у небытия, вызывая из него новые сущности и смыслы и делая их принадлежностью космоса. Каждая новая симфония или книга, обретая бытие, уже не принадлежит холодной бездне хаотической неопределённости небытия.

Творчество – "такая область деятельности человечества, где наиболее остро проявляется организующий и созидающий Логос (энтропия), который противопоставляется Хаосу – беспорядку, разрушению (энтропии)". Эта идея Павла Флоренского была разработана им задолго до того, как стала одним из основных положений теории информации. Борис Пастернак осмысливал историю как установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и её будущему преодолению. Для этого, говорил он, открывают „математическую бесконечность и электромагнитные волны, для этого пишут симфонии. История – вторая вселенная, воздвигаемая человечеством в ответ на явление смерти с помощью явлений времени и памяти. Творчество есть преодоление хаоса Логосом, преодоление смерти жизнью.

Любимым героем Марии Моисеевны был Алексей Стаханов – рабочий-энтузиаст, все время перевыполнявший план.

– Вот так же и ты, – наставляла она лентяев. – Задали тебе, допустим, четыре упражнения – а ты выучи шесть!

Ей очень нравились Ван Клиберн и Хрущёв.

Большой палец левой руки, нагло выпиравший из-под скрипичного грифа, учительница сравнивала с Гитлером.

Волосы она укладывала короной, по моде того времени.

Их-за детских, очень ранних табу я стеснялся проситься в уборную, предпочитая терпеть и скрывать столь низменные побуждения плоти. Я трепетал перед музой музыки, чей ястребиный профиль был откровенно неземным. И сознаться в том, что мне хочется пи-пи, я отказался бы даже под дулом пистолета.

Легко проникнув в смысл моих мучительных топтаний, богиня молча отобрала у меня смычок и скрипку, положила их на рояль, взяла меня за руку и решительно повлекла в конец полутёмного коридора, где за витой чугунной лестницей таился эзотерический учительский туалет.

Как ангел, я вспорхнул в её руках, став над мраморной бездной, а цепкие пальцы скрипачки уже пришли на помощь изнемогающему стражу горьких вод, избавляя от мук и стыда смертного.

Всякая трава на земле имеет свою звезду, а народы – архангелов на небесах.

Духовный человек должен вспомнить все, что с ним происходило, установить непрерывность, неразрывность сознания.

Я ощутил диктат свободы – как боль невыплеснутых слов-снов. И понял, что литература – дело Божие, когда нет других резонов заниматься литературой.

Нужна артикуляция, выговаривание как поступок и твердыня. Несказанное грешит небытием.

Язык влияет на характер. Израильтяне, возродив иврит, забыли идиш, и самый образ ашкеназийского еврея стал исчезать из памяти.

Мы лепим воздушные замки – словом. Рисунок – контур, очерчивание, оглаживание, ощупывание. Означение словом – мозаика гласных и согласных звуков: неслиянно, членораздельно. Отсюда – возможность литерной кассы и клавиатуры. Но буква-звук – это иероглиф, аббревиатура, свёрнутый в зерно смысл. Причём здесь происходит двойная работа: кодирование и раскодирование смыслов. Смысл в чистом виде является изнутри. И это – "простое, как мычание".

Если вы хотите, чтобы ваше имя было окутано легендами, оставайтесь в России. Страна загадок, туманов, тайн, неясностей и намёков, запретов и бесчинств, самодурства и бунта. Тут нет середины, но сердцевина – есть. Её и называют – краем, хоть краёв и не увидать.

Я знаю, как тяжела и опасна власть земли. В земле мы начинаем гнить либо прорастать.

Россия – как водка: горька, в больших дозах смертельна – и притягательна.

Здесь столько пространства, что время уже не имеет значения.

Все смыслы сгущаются в острие, сердцевину личности – как жертвоприношение Авраама и жертва Иисуса Христа. Как слово «царь» – острое и блистающее, напоминающее кетер – корону (венец).

Выбирая между Богом и раем, русский человек выберет Бога.

Рильке считал, что Бог – это страна. И что Россия граничит с Богом.

Часто путают рай (эдем) и Царство Небесное. У мусульман, кажется, есть представление о посмертном рае как о саде. Евреи о загробном мире знают, но молчат.

Евангельские притчи и сюжеты Библии, все эти имена и характеры – имена в той же мере, как и все слова, понятия, которыми мы пользуемся. Слово – мост между Богом и человеком. И между людьми. И отсюда – высота предназначения поэзии.

Музыка передаёт несказанные глаголы. Живопись открывает язык пространств.

Корона – это свёрнутый огонь.

Легенда о Мефистофеле возникла из чувства симметрии – сатана воплотившийся. Такой же загадкой является фигура антихриста (у Христа и антихриста – одно лицо).

Наша жизнь напоминает мне молитву, написанную от руки поверх сборника похабных частушек. Страшна неограниченная власть царя. Но попробуй её ограничь: начинается анархия, произвол, всевластие бояр или бесчинство черни.

Бог может не вернуться никогда. И покаяние здесь мало помогает. Есть только надежда на примирение после смерти.

– Молчат.

– Потому что много знают.

(Рыбак развесил сети у себя во дворе. Его спросили, кого он ловит. Он ответил, что летучих рыбок.)

...Как луч осциллографа, смысл описывал поверхность бытия, драматизируя рельефы и оступаясь во впадины, сам будучи иным – иной природы. Но в этом считывании, сглаживании, ощупывании реалий была любовь и было оправдание добра. Закодированное уходило в иное бытие, как книжная посылка в Магадан, как в строчку впивается нота – тень тона.

ПРАВИЛО ВЕРЫ И ОБРАЗ КРОТОСТИ

Вспоминая известного человека, мы чаще всего задаёмся вопросом: каково его влияние? Каково и на кого?

Священник Сергий Желудков учил меня церковному пению.

Помню храм Иоанна Воина на Якиманке (регентом там была жена A.M. Пятигорского Татьяна), где отец Сергий показал мне басовую партию. (До этого я пел её совершенно неправильно – ошибка многих дилетантов: строил терцию там, где нужна квинта.)

Потом я взял плохонький магнитофон и отправился на его тайную квартиру на окраине Москвы.

Отец Сергий начал с антифонов:

– Народ должен припевы петь.

(В его "Литургических заметках": "Верующему на службе нечего делать ".)

– "Даст ти Господь по сердцу твоему и весь совет твой исполнит"... Псалмы Давида. Он ближе всех нам.

Саркастически исполнял, как объект уничтожительной критики, ныне очень распространённый "придворный" распев-скороговорку: "Да исполнятся уста наша хваления Твоего, Господи, яко сподобил еси нас причаститися..." (В интерпретации отца Сергия: "Ах, как нам все это надоело! Скоро домой пойдём... ")

Он стремился вернуть православной службе её духовную мощь и красоту.

Показывал малоизвестные в Москве новгородские распевы.

Отец Сергий держался с необыкновенным, почтительным и нежным, деликатным и твёрдым достоинством, поколебать которое было страшно – как спугнуть птицу.

Отца Сергия Желудкова очень любил и чтил отец Александр Мень. Называл его леворадикальным православным богословом.

– "Исполним вечернюю молитву нашу Господеви..." – (просительная ектенья) – на молящихся хорошо действует. Он начал забывать прошения.

Отец Сергий был запрещён в служении. Возможно, ему повредило то, что он запротоколировал чудо исцеления на могиле Ксении Петербургской. (Опыт Ксении Петербургской показал, что душа – переменная величина.) И ещё вскользь упомянул, что наотрез отказался давать властям какие-то показания.

Он всегда спрашивал, как-то очень по-детски: – Кто там?

Отец Сергий был совершенно нищий и ходил весь оборванный. Раз в неделю, в определённый день и час, по уговору со старшим братом, жившим в Ленинграде, он приходил у себя во Пскове на переговорный пункт, набирал номер без монеты и, услышав ответ, вешал трубку. Так они давали друг другу знак, что живы ещё.

Отец Сергий Желудков был воплощённые бесхитростность и смирение. Воистину, "яко стяжал еси смирением высокая, нищетою богатая" ("Правило веры и образ кротости", – тропарь Николаю Угоднику). Маленький, голубоглазый, лысый, седой, он и сам был похож на Николая Чудотворца, неневестных дев невестителя, от неправедный казни избавителя, Ария безумного посрамителя, покровителя лётчиков и моряков, путешественников и узников – всех тех, кто в беде и опасности.

– "Кирие, элеисон... Парасху, Кирие... Ке то пневматису..." Мелодично очень это, и звучит ласково, хорошо.

Отец Сергий упорно пел ектенью по-гречески, и я связываю это с импульсом святителя Николая.

Ещё мы пели "Единородный..." – великопостный и сокращённого знаменного распева: прославление Святой Троицы. Отец Сергий обнаружил в музыке восхитившую его "неполную терцию", а в словах – невиданную высоту:

– До самой Троицы проник человек!

Это была живая передача традиции – привычная, со времён катакомб. Православие: как правильно славить Бога. "Аз же только свидетель семь" – сознание целого. Мы – лишь части. Целое – Бог.

Однажды я не пришёл – побоялся (меня предупредили, что в доме может быть засада). Мне было ужасно стыдно, а он похвалил:

– Хорошо иногда побояться.

Отец Сергий Желудков был человек абсолютной духовной чистоты. В нем не было ничего пошлого, приземлённого, хотя ходил он по грешной земле в рваном сером пиджаке. Он был чистый и оборванный. И напоминал своим обликом Григория Саввича Сковороду, который любил говорить: "Мир ловил меня, но не поймал ". "Пока ты не весел, то все ты нищ и гол."

Отец Сергий ругмя ругал акафисты, в своей книге всячески упражнялся в остроумии по поводу акафистов (мы рассказываем святому о нем самом) а меня и мою сестру учил петь – именно акафисты.

Очень смешно было читать и про одновременные крестины, венчание и отпевание в разных приделах храма – под крики новокрещаемых младенцев, скорбь плачущих по усопшему и ликование свадьбы.

В душе он возмущался всем этим. Противился церковной пошлости. Просил меня никогда, ни при каких обстоятельствах не петь "Царице моя преблагая" на мотив городского романса конца XIX века "Сухой я корочкой питалась" и даже прислал мне в редакцию ноты с этими двумя текстами – для наглядности назидания.

Я удивлялся тому, как охотно он общался с неверующими, но отец Сергий успокаивал:

– Это ничего, что неверующие. Важно – во что не верующие.

Он был ревностный служитель Божий. Это была ревность от чистого сердца и по уму.

Бес разрушительности действует в некоторых людях, в том числе и детях. В отце Сергии не было ничего демонического.

"Мир во зле лежит". "Князь мира сего" (он же – "князь тьмы воздушной"). Именно в этом смысле и говорил Григорий Саввич Сковорода: "Мир ловил меня, но не поймал".

"Если не возненавидите мир, вы не достойны Меня". Дихотомия, оппозиция: Бог – мир. Мир (враг) улавливает каждого человека по-своему: духом тщеславия, слабости, лукавства. Мы ловимся на мушку сентиментальности.

Иногда ловушкой оказывается любовь. Я знаю человека, заразившего (поразившего) себя духом уныния, чтобы уподобиться депрессивному наркоману, к тому же убитому впоследствии при весьма неясных обстоятельствах (говорили – забитому до полусмерти в милиции), – потому что именно в этого депрессивного, "завязавшего" наркомана была без памяти влюблена девица, в которую так же без памяти и безответно, безнадёжно был влюблён наш герой – некогда весёлый и бодрый, а затем, уподобившись унылому прототипу, доведший себя до полного нервного и телесного истощения – астении и неврастении. , (Не случайно сказал Гумилёв:

Я не оскорбляю их неврастенией,

Не унижаю душевной теплотой,

Не надоедаю многозначительными намёками

На содержимое выеденного яйца,

Но когда вокруг свищут пули,

Когда волны ломают борта,

Я учу их, как не бояться,

Не бояться и делать что надо.

У отца Сергия его смирение не было самоуничижением, которое паче гордости. Это было смирение пред Богом. Он все время прислушивался к своему внутреннему голосу – голосу Бога в нас.

И это не было какое-то специальное – меневское или желудковское – православие. За ним была традиция. Теодицея.

Это были живые ноты. Служение. Он не заботился о внешнем впечатлении: Бог мне судья. Перед судом своей совести. Я вспоминаю отца Сергия всякий раз, когда читаю молитвы к причастию. И – слова апостола Павла: "Те, кого не достоин весь мир, скитались в милостях и козьих кожах, в лишениях, изряднее же в гонениях".

Ему была свойственна какая-то особенная, угадывавшая мысли предупредительность, напрочь лишённая какой-либо угодливости. Это был царь в изгнании.

Вспоминается Хлебников ("Ладомир"):

"И королей пленил в зверинцы ".

Мы – части целого. В нас высшее сознание – сознание Божие. Вот и сейчас, когда я говорю это, Бог мыслит и сознаёт мной, во мне, через меня. Я – мыслящий тростник, трость, ветром колеблемая и издающая звук – слово, логос, голос.

Мы проходили систему гласов (как славить Бога). И было ясно: "Ты любишь, Боже, нас, как чад". Мы – сыны Божий возлюбленные, продолжение Его. "Кто ны разлучит от любве Божия?" (Рим 8.35), "Истину глаголю о Христе, не лгу, послушествующей ми совести моей Духом Святым" (Рим 9.1), "По вере умроша сии вси, не приемши обетовании" (Евр 11.13), "Иже верою победита царствия" (Евр 11.33).

На кассете слышен голос отца Сергия:

– Ну что ж, я, пожалуй, исчерпался весь. Он исчерпывался всегда, весь, до дна, и Господь вновь наполнял его душу Духом Святым и огнём.

"Кто пнёт сию воду – да не возжаждет вовек". Человек такой не умирает – смерть им не обладает.

ГДЕ КОЧУЮТ ТУМАНЫ

...Я положил Библию на подставку настольной лампы, чтобы она не падала, и вспомнил, что отец всегда подкладывал под ножку качающегося стола своё горкомовское удостоверение, говоря, что теперь стол стоит на твёрдой партийной основе.

(Человек не сам говорит. В нем говорят родовые структуры. Удивителен дар слова. Удивительна восприимчивость младенцев к слову – как тыкв к солнцу.)

Я родился в посёлке при пороховом заводе. Теперь это город, зелёный и пыльный. Я хорошо помню его красные кирпичные дома, сосны, песок и асфальт.

Асфальт был вязкий и чёрный, он плавился в жару и лип к босым подошвам. Мы выковыривали его из тротуаров и играли тяжёлыми смоляными шариками. У всех пацанов был в изобилии вар, который называли гудроном и жевали на манер чуингама, не ведая о существовании последнего. В большом ходу были самодельные ножи и стрельба из лука по вершинам сосен.

Здания, похоже, были построены американцами или, во всяком случае, по американскому проекту в короткий период конструктивистского флирта двадцатых годов. Там были очень странные подъезды с бетонными козырьками, холодильные ниши на кухнях, лестничные окна из рифлёного неразбиваемого стекла.

Я все не мог понять, почему Атланта напоминает мне моё детство. А это были сосны. Котовск. Посёлок при пороховом заводе. Эстетика асфальта и красно-кирпичных стен.

Улица имела два названия: Кирова и Будённого – для обмана шпионов-диверсантов. Наши соседи – даже и те не могли взять в толк, на какой же они, собственно, улице живут; одни уверяли, что – Кирова, другие упорно настаивали на Будённом. Лично мне больше нравился Будённый – его портрет, вполне созвучный песне, в, то время очень популярной: " Отпущу я для красы, как у Федьки-дворника, усы".

Красавец-дворник моего детства был мифологическим персонажем, поскольку дворников в Котовске вовсе не было. Зато в соседнем с нами подъезде жил абсолютно реальный пьяница-маляр Федя Беликов по кличке Помазок, чьи передник и большая кисть вполне сходили за метлу и фартук дворника. (Пьяницами, впрочем, были все жильцы нашего дома, а может быть, и всего посёлка.) Кличка эта – Помазок и даже самое имя по наследству перешли к Фединому сыну Генке, который на кличку охотно откликался, против имени же – Федя – решительно протестовал, Приходя в особенную ярость от нехитрого опуса, сочинённого дворовым менестрелем: "Я моргнул одним глазком – вышел Федя с помазком. Я моргнул двумя глазками – вышел Федя с помазками".

У меня был тряпошный клоун, которого я потерял на обнесённом ржавой колючей проволокой заброшенном полигоне через дорогу от нашего дома.

В Энн-Арборе (Мичиган) такой же точно травяной пустырь именуют прерией и берегут как национальное достояние. А у нас в Котовске это был просто старый полигон, в бурьяне которого я безутешно и горько искал своего молчаливого друга в алом остроконечном колпачке и плисовых галифе.

Осенью и весной я носил пальто с таким же точно капюшоном-колпачком (Red Riding Hood). А летом – линялые трусы и иззубренный бандитский нож.

Любимым героем был Тарзан.

Мы любили лежать на обочине и обстреливать гудронными шариками машины.

– С гуся вода! – говорила мама, окатывая после купания водой из корыта.

Морозное белье звенело и ломалось, принесённое в дом.

Кто-то подарил мне значок, видимо, прибалтийский, за который меня во дворе стали дразнить почему-то румыном.

Первое сексуальное впечатление: Девочки с нижнего этажа зазвали в свою комнату поиграть и, раздевшись донага и уподобив меня полубогу, сотворили дикарский обряд почитания фаллоса – особенность анатомии мальчиков повергла юных жриц в священный трепет.

Артиллеристы, Сталин дал приказ:

Поймать фашиста, выбить правый глаз, —

пели пацаны в нашем дворе.

(Почему именно правый – непонятно. Чтобы труднее было целиться?)

Канонический текст звучал иначе:

Артиллеристы, Сталин дал приказ.

Артиллеристы, зовёт отчизна нас.

Из сотен тысяч батарей,

За слезы наших матерей,

За нашу Родину – огонь, огонь!

И когда впоследствии, в хрущёвские уже времена, фильм этот подкорректировали, было нелепо и смешно смотреть, как военные»– дружно вставая и поднимая бокалы, поют:

Артиллеристы, точный дан приказ...

Из нашей жизни вырезали Сталина, и чего-то в ней стало не хватать – пока его снова не врезали.

Ещё пели:

Если завтра война,

Слепим пушку из говна,

Жопу порохом набьём

Всех фашистов перебьём!

Это в известной степени отражало готовность Родины к войне (перед войной) и было понятно жителям посёлка при пороховом заводе. («Получи, фашист, гранату!»)

Когда дети спрашивают меня о смысле матерной брани, я объясняю им, что это – призывание древних фаллических богов-прародителей, магическое заклинание. И – боевое искусство, которым пользоваться можно только в бою – как и всяким другим оружием.

К потолку в клубе прилипли сгоревшие спички и окурки (их подбрасывали, предварительно плюнув и потерев о штукатурку стены). Пацаны натирали ремни серой со спичечных коробков, чтобы зажигать спички о ремни – в этом был особый шик.

Среди нас были ярые сторонники широкого и узкого ремня. Преимущества и недостатки того и другого орудия воспитания детально обсуждались.

Это звёздный момент для родителя – порка ребёнка: ощущение всемогущества, податливости материала, полет (сродни каббалистическому «иод», означающему царство).

Анекдоты. В них в невероятных амурных сочленениях сочетались Пётр Первый и Екатерина Вторая, вечно попадали в какие-то непристойные авантюры два неразлучных друга – Лермонтов и Пушкин. А мне подумалось, что детская эротическая фантазия создавала вывороченный, искажённый, окрашенный грехом, но все же образ Царства Небесного, где встретятся те, кому это в жизни не привелось, – а было бы очень нужно.

Бежали радужные огни первомайской иллюминации. Сверкали обрамлённые лампочками портреты Ленина и Сталина. В вязкой бархатной полутьме палисадника жужжали солидные, как бомбардировщики, майские жуки. И грузно звенел в отдалении молодцеватый оркестр.

Я вспомнил май моего детства, когда мы мчались с Раей и Лунет по бесконечной ночной магистрали в Атланте – это были вереницы, гирлянды движущихся огней: жёлтых – навстречу – и красных, обгоняющих нас. А в ресторане Данте Стеффенсона "Под палубой" ("Under the Hatcb") среди зелёных крокодилов, вальяжно дремлющих под звуки блюза в ярчайшем свете нагревательных ламп, обрамляющих борта пиратского корвета, доигрывал звёздные пассажи великий Пол Митчелл – пианист с мешковатой внешностью Окуджавы – и в таких же очках.

– Мой отец был украинским пианистом, – сказал Данте, седой и добродушный, с пышными боцманскими усами. – Я даже не смог бы сейчас произнести его фамилию: что-то вроде "Шапоровский". Он был очень известен до революции, выступал с концертами – ив России, и по всей Европе. Когда началась первая мировая война, отец попал в армию. И вот в бою итальянский солдат узнал его (был однажды на концерте) и спас ему жизнь. В благодарность за это, когда я родился, отец назвал меня Данте.

– Но почему фамилия – Стеффенсон?

– Отец в эмиграции умер. Мать вышла замуж за датчанина – отсюда и фамилия...

Потом, уже в Москве, я нашёл в своей нотной библиотеке потрёпанный сборник, выпущенный в Киеве в 1922 году: "Repertoire Moderae. Collection des pieces pour piano, revue et doigtees par le professeur G. Chodorowski". Уж не отец ли Данте Стеффенсона?..

Про Данте говорили, что он живёт в вагоне – точнее, в своём собственном локомотиве, на котором разъезжает по всем Соединённым Штатам. В жуткие январские морозы он совершил путешествие на Украину, а в другой раз проехался экспрессом по всей Восточно-Сибирской магистрали.

С Полом Митчеллом он познакомился в джаз-клубе, в начале шестидесятых годов и, открыв ресторан "Под палубой" (купил где-то старый, полуразобранный итальянский корвет), пригласил на работу. Временами Митчелл порывался уволиться – звали в другие места, почётней и доходней, и всякий раз Данте уговаривал его остаться, и прибавлял ему жалованье. Наконец, в очередной раз, Стеффенсон решительно сказал:

– Послушай, Пол, ты ведь прекрасно знаешь, что я никогда не смогу с тобой расстаться. Давай так: будешь хозяином корвета наполовину со мной. О'кей?

И вот Пол Митчелл играет со своим трио чёрных музыкантов – теперь уже в своём собственном ресторане "Under the Hatch" – на квадратном возвышении, среди мерцающих керосиновых лампад на столиках, где в котелках кипит расплавленный сыр. В него макают, натыкая на длинные вилки, кусочки мяса, яблок и запивают все это дивным сухим вином, и вполголоса беседуют под волшебные звуки рояля, джазовых колоколов и шестиструнной бас-гитары. Данте Стеффенсон справедливо считает, что трапеза из общего котла, у огня, сближает и сдруживает людей.

В мужском сортире, стилизованном под офицерский гальюн, над унитазом красовалось рифмованное воззвание, выжженное на полоске фанеры щеголеватым писарским курсивом:

Друг!

Не ссы на круг.

Подними его выше.

Мне нравится американское понятие "о'кей", приучившее людей к точности и тщательности исполнения всякого дела. (Ему соответствует русское "ладно".) Говорят, оно возникло с лёгкой руки генерала Ли – главнокомандующего армией южан. Якобы он был малограмотным и на одном проекте приказа, подготовленном адъютантом, начертал сокращённо-фонетически: "O.K." – имея в виду, что там все правильно – "all correct" (тогда уж надо было: "А.С."). Но офицерам и солдатам пришёлся по душе неологизм, и они разнесли его по всей стране.

(Хотя, по другой версии, случай этот приключился с президентом Эндрю Джэксоном.)

Слышал я и историю о том, как генерал Ли прибыл в ставку главнокомандующего войсками северян генерала Гранта, чтобы подписать капитуляцию, и после этого они вдвоём так перепились, что к утру никак не могли вспомнить, кто же, собственно, выиграл войну. Наконец генерал Грант снял с себя шпагу и, протягивая её собутыльнику, решительно сказал:

– Что ж, генерал, ваша взяла. Поздравляю вас с победой. Это была приятная война.

(Но это, конечно, анекдот.)

...Если что и создано великого в двадцатом веке, так это джаз – воздушная крепость, противостояние авторитарным формам сознания.

Лунет горделиво сказала: – Здесь играют короли.

Когда была разбита армия генерала Ли, инструменты военных оркестров за бесценок распродавались на аукционах. Негры во множестве скупили их и стали играть на свой лад – так начиналась эра диксиленда.

Атланта была оплотом южных штатов в гражданской войне. До сих пор вспоминают защитников их последнего бастиона – протестантского храма по дороге на Чаттанугу. Помню фотографию в музее – чернокожий солдат, воевавший на стороне южан. Он не захотел расставаться со своим другом и хозяином – сержантом армии конфедератов – и пошёл на войну добровольцем.

Твёрдые, звонкие, гулкие звуки рояля, их гармония создали, наряду с философией романтического идеализма, европейскую ментальность. И как созвучны они оказались африканским барабанам во времена рэгтайма!

И, конечно, африканские барабаны и возникший позднее джаз были отголосками магических культов.

Пётр Демьянович Успенский утверждал, что нынешние дикари – деградировавшие потомки древнейших цивилизаций.

Возможно, наскальные рисунки – хулиганство древних подростков.

И истоки – не на Востоке, а на Западе – в Атлантиде.

(Это были периферийные области Атлантиды – Мексика на западе, Египет на востоке. Как если бы от России остались только Тирасполь и Магадан.)

В Америке смешались мистика индейцев, оккультизм африканских магов и протестантский прагматизм.

Как гениально и зло заметила Элла Лаевская, "индейские духи отомстили", – о фильмах ужасов, наркотиках и небоскрёбах – продолжении инковских пирамид.

Первобытные шаманы использовали отвар из мухоморов для получения галлюцинаций. Благодаря этому, как считает Василий Васильевич Налимов, у человечества возникла способность воображения.

(Его дед был зырянским шаманом.)

Мэри Дилуорт протянула нам . фаянсовую скульптурку, изготовленную её чёрным учеником: яйцо на ножках, обмотанное синей шерстью. Из середины обмотанного торчал бледный отросток (сучок).

– Это пенис или нос? – деловито спросила Лунет.

– Нос, – ответила Мэри.

В её домике на озере стояла фисгармония и сушились огромные рыбы, готовясь стать настенными коллажами.

Переселяясь, народы берут с собой своих богов.

Когда негров в невольничьих цепях, в трюмах кораблей везли в Америку, африканские боги были бессильны. (Духи, местные, климатические боги.)

Понятна попытка бегства Ионы "от лица Господня". В то время думали, что от Бога можно скрыться, как от земного царя.

Путь с Богом – опасный путь. Вас может растерзать беспощадная совесть.

...Шёл бродяга из моршанской тюрьмы – "сидел за Есенина". Попросил воды напиться. Мой отец (тогда – мальчик) вынес ему молока. Допив молоко, бродяга нарисовал карандашом портреты и моего отца, и его братьев и сестёр, и его матери – Натальи Николаевны Мандрыкиной. И рассказал, что сидел за Есенина – за чтение вслух его стихов.

Бога можно потерять – как упасть, оступившись, лицом в грязь. И Он может не вернуться.

Мой дед Андрей Арсентьевич Ерохин работал в Котовске кочегаром.

Господь наказывает безмолвием, бесплодием иначе говоря, Он не приводит.

Социализм пахнет чёрным хлебом, яблочным повидлом и селёдкой. Армия – тройным одеколоном, гуталином и табаком.

Я замечал, что взрослые предпочитают выпивать при ярчайшем свете люстр: им всюду чудились враги.

Друзья моего отца, хряпнув водки, крутили головами и приговаривали:

– И как её только беспартийные пьют!

По праздникам у них были серьёзные, суровые лица – норма партии большевиков.

Хоть маленькая и пусть даже косвенная принадлежность к "начальству" в корне меняла установки и привычки человека – как будто существует две правды: одна – для "народа" и другая – правда закрытых писем.

Сталин сбил ритм жизни, передвинув активность на ночные, самые тёмные часы. Мой отец спал в горкоме на кожаном диване, положив ноги в сапогах на стул с подстеленной газетой.

И где-то там, в глубине бытия, маячил народ – нечто, противоположное начальству.

(Вот так они всегда – ограбят, а потом поют:

Деревня моя, деревенька колхозная...

Бердяев говорил, что социализм есть жестокая сентиментальность и сентиментальная жестокость.)

Отец играл на мандолине, и целлулоидный медиатор, которым он теребил, её сдвоенные струны, был вырезан, возможно, из мыльницы, а, может быть, жёсткого подворотничка его офицерского кителя с большими медными, на зажигалку похожими пуговицами.

(Сталин любил повторять: "Мы – старинные русские люди...", ввёл в партшколах аристотелеву логику и мечтал короноваться.)

Наша армия выиграла войну, и русские офицеры клали ногу на ногу в обширных галифе, откинувшись на спинку дивана, привычно-горделиво, и прикуривали, сморщив гильзы папирос, давясь победным дымом, и слушали, покачивая хромом пружинистых сапог, гортанный всхлип аккордеона.

Бесшумно выдвигался, целясь, глаз цейсовского фотоаппарата, чёрного и громоздкого, как рессорный экипаж. "И-и валенки, валенки-и..." – скрипел базарный граммофон, и катился на роликах тачки небритый инвалид, звеня латунными медалями. Автобус в Тамбове был ало-золотой, с дверями-гармошками, и клик его был петушиный, как пенье диванных пружин. Пир победителей.

(Ветеран войны Василий Гаврилович вспоминал, что при Сталине всегда было пиво, водка, бутерброды с красной икрой.)

– Дай пять! – ухарски улыбаясь, предлагал какой-нибудь дворовый заводила. А когда простофиля доверчиво протягивал ему руку, быстро жал её и, отскочив, говорил: – Будешь вечная б.., пока не передашь другому.