Текст книги "Вожделенное отечество"

Автор книги: Владимир Ерохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

– В городе Калязине, – сказал Караванов, – нас девчонки сглазили. А если б нас не сглазили, то мы бы с них не слазили.

Заместитель ответственного секретаря «Литературной Росиии» славился своим цинизмом и реакционностью и гордился дружбой с цензором обеих соседствующих газет Николаем Ивановичем Дудолиным, которого дружески шпынял:

– Военный цензор говорит, что ты консерватор, – подтрунивал, бывалоча, цокая гнилым зубом, Володька Караванов.

– А мне военный цензор – не указ, – ничуть не смущаясь, а даже с пафосом ответствовал круглолицый, добродушный Николай Иванович и упорно заменяя "корабля" в моей заметке на "суда", дабы не вводить противника в искушение:

– Корабль, – говаривал он, – военный термин.

– Хочу я книгу написать, – сказал однажды Караванов, – да, боюсь, не пропустят: как разложили одну хорошую хоккейную команду.

Ещё Караванов рассказывал, как брали Будённого.

Ночью оцепили дачу. А у маршала на чердаке стоял пулемёт "максим", ещё с гражданской войны. Командующий первой конной подтащил "максима" к слуховому окошку и открыл огонь. Как выразился Караванов, "наши залегли", А Будённый по прямому проводу вызвал Сталина:

– Иосиф Виссарионович, брать меня пришли!

– Ну, а ты что?

– Отстреливаюсь! "

Вождь немного подумал, потом спрашивает:

– Минут сорок продержишься?

– Продержусь.

– Хорошо, я им скажу...

Через сорок минут подоспел приказ чекистам, и они отступились.

– А пулемёт ты все-таки сдай, – посоветовал Сталин Будённому при встрече.

Рассказывая, Караванов успевал просматривать гранки, ковыряться спичкой в ухе, да ещё норовил ухватить за задницу рыженькую сдобную Женечку из отдела писем.

Умер он ужасно. Поехал в Калинин в командировку. Там в гостинице ему, видно, стало плохо с сердцем. И он три дня пролежал мёртвый в запертом номере (уборщицы не беспокоили – он сказал, что будет работать). И все, даже те, кто ненавидел Караванова, прониклись его последней мукой, словно смерть омыла и высветлила его.

ЕЛАБУГА

Теплоход обступала необъятная Кама. Трепался, выстреливая искрами волн, красно-зелёный флаг речного флота. Смеркалось. В рубке меланхолично поворачивал рулевое колесо капитан, одолевая жестяную рябь воды. Насвистывал, вовсю разгуливал по верхней палубе почуявший открытое пространство ветер. И на душе устанавливался тот покой и лад, который всегда наступает при странствиях по глади воды. И ровный гул мотора вселял уверенность, что все идёт как надо. С берега изумрудными светлячками глядели сигнальные огни. Китовыми тушами проползали баржи-сухогрузы.

Из темноты возник причал, высвеченный гирляндами ламп. Я прошёл по пружинистым сходням и ступил на песок, плоский и влажный, прибитый волнами, перенявший у них свой рельеф, и направился к городу, маячившему у большой воды.

Плыли по сторонам булыжной улицы двухэтажные дома-корабли, загадочные деревянные лестницы со скрипучими перилами. Портреты родных в освещённых тех, кто далеко или умер, – как надежда на окнах – встречу.

В окна смотрели ветви берёз с гроздьями меченных осенью листьев. Словно облитый глазурью, голубел неземным сиянием – лунным ли? звёздным? или отблесками фонарей? – гигантский двуглавый собор. Увесисто, словно утверждая незыблемость земного бытия, стояли склады – бывшие лабазы.

У калитки виднелся женский силуэт.

В проёме Марина?

Её призрак, дух её мятущийся, истончённая её душа мнились мне на улицах Елабуги как зримая реальность, как то единственное, чем отмечен город, как его духовная печать, как прощальный поцелуй на лбу.

И над всем этим стоял горьковато-сладкий запах дыма, левкоев и прелой листвы.

РУССКОЕ ПОЛЕ

– Что же вы посевы так запустили? – спросил председатель соседнего колхоза, проезжая со мной по унылым нивам. – Сечь вас надо!

– Надо бы посечь, – крестьянка охотно согласилась

ПИСАТЕЛЬ

– He самый плохой писатель с тобой разговаривает – член правления, – сказал маленький пьяный косоглазый Ольгерд Кучумов.

– Да я верю, – сказал Конюшин, а потом, когда тот отошёл, добавил сквозь зубы:– нацмен, б...

Конюший был наш бич. Родом из-под Курска, он приходился заму главного земляком и то и дело появлялся в начальственном кабинете, после чего оттуда поступала отвергнутая нами накануне рукопись с благодушным росчерком: "Срочно в номер". Делать нечего, приходилось переписывать заново очередной графоманский шедевр Константина Николаевича, который гранками и полосами нимало не интересовался, а приходил сразу за гонораром. Его особенно возмущала необходимость давать ссылки и проверять факты и цитаты. Ссылок у Конюшина отродясь не бывало, а цитаты и факты он безбожно перевирал. Во всем видел происки евреев, особенно в деятельности бюро проверки, которым заведовала злая, как саранча, девица Заменгоф.

Конюшин рассказывал о своей дружбе с Шукшиным, как они ночью шли по улице Горького босиком и пели песню, как к ним пристал милиционер, и они, обругав его матом, бежали километров пять, пока тот, в сапогах, не отстал. Он это называл – ответить по-русски.

– Ну, как дела? – спросил меня Конюшин.

– Ничего. В командировку вот собираюсь.

– Далёко?

– В Пензу, на родину Замойского.

– А, это хорошо, надо, надо крестьянских писателей подымать. А то вишь как теперь, топчи, говорят, русскую культуру, дави её, понимаешь, души, под корень режь. Нет, брат, шалишь!

– Картер скотина, – сказал Конюшин глухо, поглядев по сторонам.– У нас, говорит, особые отношения с Израилем. Видал, какой гусь, а? Особые у него отношения! – И добавил на ухо: – Да, а ты не слышал, кого американцы на Луне встретили? Ну! Николая Угодника, Божью Матерь, ангелов! Точно тебе говорю – по радио передавали. И все, как вернулись на Землю, в монастырь подались. Вот ведь какая штука, брат! Ну пока, я пошёл, – пожал мне руку и, подхватив свой клеёнчатый портфельчик, двинулся к выходу.

ЗЯБЬ

Чем страшны колхозные крестьяне? Тем, что они – неверующие. Земледелец, не связанный с мистикой земли и неба, вырождается в машину, сельскохозяйственную машину. Даже язычество очеловечивало бы их. А ведь были когда-то – "крестьяне"...

Трактористка с рублеными фразами. Она говорила лозунгами из районной газеты, словно не было у неё живой души, словно заводная машина сидела передо мной, увешанная орденами. В сенцах, в красном углу, помещался вышитый крестиком по льняному полотну портрет Ленина в киоте с петухами. А в сельсовете мы с местной властью пили самогон, закусывая его нежной, как пастила, поросячьей печенью и солёными огурцами. Пройти к дому трактористки было не просто. Дали мне в качестве транспорта кирзовые сапоги. Контрастом был её захмелевший муж-скотник, выражавшийся хотя и матерно, но вполне гуманитарно. Серебристо сияли иконы в доме матери партработника Ивана Спиридоновича, приставленного ко мне.

ТАЙНА СТАРОЙ КРЕПОСТИ

Владимир Беляев написал "Тайну старой крепости". Он был рыхлый, рябой, с лицом, осыпающимся, как мешок крахмала, покрытым цветными пятнами. Публике в зале он рассказывал, как его в Ленинграде, в блокаду подобрал матрос – увидел билет Союза писателей: "Да это же автор "Старой крепости"!" – и поэтому спас – вместе с товарищами отнёс в близстоящий роддом (правда ли это, не знаю; Беляев цитировал выданную ему там справку: "Роженица Беляев В.П...."), а пограничникам – как он конвоировал бендеровку, решившую отдаться ему напоследок, и ещё – как ловили врага, спрятанного в ящике с дипломатической почтой: тыкали потихоньку ножичками, покуда он не заорал.

Бендеровке за откровенные показания обещали жизнь, как и её любовнику. Всех вместе потом расстреляли.

Она была необыкновенно красивой. Не стесняясь, села оправляться перед Беляевым – ей было все равно.

«МЕТРОПОЛЬ»

Обеспокоенный слухами главный редактор велел мне срочно раздобыть и дать в номер любую информацию о новостях писателей столицы.

Шмелём гуднул красивый бархатистый гудок.

Выслушав меня, партийно-литературный начальник Кобенко по-чёрному, по-окопному выругался матом и сказал:

– Мне бы, б..., его заботы!

Мне косвенно донесли, что в Московской писательской организации идёт скандал из-за каких-то политических дел и все с ума сходят.

(Вышел полуподпольный сборник "Метрополь".)

События для прессы срочно придумали – совещание литераторов-орденоносцев и что-то ещё.

Видрашку потом говорил Марку Соболю:

– На фоне этих засранцев из "Метрополя" мы выглядели как выполнившие правительственное задание.

И все мы понимали, что все эти заседания – понтяра, чтобы заткнуть "Метрополь".

– А кто вручал?

– Сам Брежнев.

– Когда мне дадут, мокнем.

– Теперь уж скоро.

И "Знак почёта" сановного поэта – моего земляка – был, конечно, пустой жестянкой, вроде собачьего номерка.

РАЗДОЛЬЕ

– Хорошие вещи не печатают, – пожаловался Дмитрий Жуков.

– А вы пишите плохие, – посоветовал я ему.

(Участие в любом движении даёт человеку энтузиазм. Причём какое именно это движение – совершенно не важно.)

Шабаш "русистов" в Знаменском соборе. Собрался весь паноптикум: Валентин Сорокин, Егор Исаев и Юрий Кузнецов с палочкой, Михаил Львов. Звали Русь к топору. Дмитрий Жуков сидел в алтаре, рассказывал, как после окончания Института военных переводчиков, с 1944 по 1960-й год служил... "неважно, где". Под завязку пришёл Илья Глазунов и подарил имениннику посмертную маску Достоевского – белый гипс на чёрной доске.

Там же была выставка Константина Васильева: дегенеративный Алёша Попович, белокурые бестии с мечами, колдуны с совами.

Хор пел: "Славься ты, славься, советский..." – или "русский"? – ах, да, ну, конечно, "наш русский народ ".

Как есть живая и мёртвая вода, так есть животворящий Святый Дух – лицо триипостасной Троицы, и есть мертвоносный дух язычества, магия и многобожие. Современные нехристианские националисты пытаются возродить именно этот мертвящий дух.

Важную роль в идеологии национал-большевизма сыграл граф Алексей Николаевич Толстой – автор очерка "Русские люди". И – Михаил Николаевич Алексеев.

– С вами говорит Герой социалистического труда, лауреат государственных премий, главный редактор журнала "Москва" Михаил Николаевич Алексеев, – сказал в трубку хозяин кабинета ласковым высоким голоском.

"Все здесь было .странно и мертвенно, словно вытащено из довоенных времён: лампа с точёным деревянным стояком, мраморное пресс-папье, тяжёлый телефон, пыльные бархатные шторы. Стол был расположен .так, что свет от окна падал справа. Хозяин сидел в пружинном вытертом кресле, обшитом древним дерматином, с фигурными шляпками гвоздей. В угол был задвинут гардероб с толстыми зеленоватыми стёклами. Хозяин, мягкий, улыбчатый, сложил руки калачиком. Ему было приятно, что я из "Литературной России". От магнитофона он опасливо отмахнулся:

– Ну её, эту технику. Мы лучше так побеседуем. А если что, я потом исправлю.

– Вашему журналу исполнилось десять лет...

Он был певец голосистого раздолья, автор романов с душистыми, ярыми, хмельными именами.

(– Какова твоя душа, таков и мир, – сказал мой ДРУГ– Он сказал об этом в связи с "Протоколами сионских мудрецов".

– Там выходит, что и февральскую революцию подстроили масоны.)

Они пытаются оживить мёртвое тело, гальванизируют труп. Отсюда и панно "Языческие музыканты" на алтарной преграде, и хор "Славься", особенно позорный после речи Сталина о русском народе.

– Все звезды, Володенька, одинаковы – пятиконечные, шестиконечные, – сказал мне отец Александр. – Мы не должны уподобляться бесноватым, живущим во гробах.

"Его нет здесь – Он воскрес."

ИСТОКИ

Главным художником в "Литроссии" работал сын старого рабочего-партийца, найдёныш-еврей, родившийся в Китае, беззубый трубач.

А главный редактор был костромской, из крестьян, революцию понимал как народную стихию, волю партии – как концентрат народной мудрости. Когда-то он заведовал литературным отделом "Правды".

ОТРЫВ

Михаил Иванович Глинка эмигрировал.

Переехав русскую границу, композитор повернулся на восток и трижды плюнул в сторону России.

Через несколько дней он умер в провинциальной немецкой гостинице.

ИРАНСКОЕ ЛОТО

Сыграем в иранское лото? – предложил Амиров. – На шаха – когда его скинут.

Амиров бравировал своим садизмом, как Караванов – реакционностью. Любимые выражения у него были: "оберпалач" и "у нас была надежда на Пол Пота".

LINGUISTIC STUDIES

– Галь, поди сюда!

Тётка оглаживала со всех сторон полученное из чистки зеленое шерстяное платье. Они вместе водили пальцем по ткани, видно, на месте пятна, всякий раз вырисовывая контур довольно-таки объёмистой лунообразной задницы, и я все думал: на что же это она так ловко села, что вся задница пропечаталась? Пятен не было, как они ни вертели платье, не веря, видно, своим глазам.

Хозяйка платья была крепко забронирована кремом-гримом, в седом напудренном парике под соболиной шапкой. А подруга – так, ничего. Подруга – и все тут.

Ещё мне подумалось, что обладание вещью доставляет, должно быть, тем, кого называют мещанами, – то есть практически всему населению Советского Союза, – эстетическую радость, сравнимую с наслаждением произведением искусства. Наверное, все они – тончайшие ценители вещей – как же иначе?

Припомнились и разговоры, слышанные в автобусе по дороге из Лианозова в Москву и обратно – все о вещах: платках пуховых, шерсти, коврах, ещё о чем-то, да о квартирах – какая кухня, да что в ней стоит.

"Господи! – думал я тогда, как и раньше. – На что Ты дал человеку язык? На что? Ведь на те пустяки, которые обсуждают они, не нужно языка. Хватило бы и мычания бессловесной твари. Ведь это что же такое, Господи! На что же дар-то Твой тратят? Ведь это же – как суп варить на ускорителе, как самогонку гнать через синтезатор..."

Но тут раздался мощный русский мат. Звучал он бодро и ядрёно, здоровый такой и трезвый утренний рабочий маток – не с целью кого обидеть или оскорбить и не в порыве чувств, а так – в простоте. Даже и секса не было в нем никакого, окромя терминологии, и это служило к чистейшему посрамлению Зигмунда Фрейда.

Я раньше думал, что матерщинники – стихийные фрейдисты. Сквернословят и сублимируют этим неудовлетворённые половые вожделения. Но нет – убедился – нет уже давно у пропитого рабочего человека особых там каких-то вожделений, не до них ему.

Помню, сидел я на лавочке в ожидании электрички и познакомился с двумя шофёрами – они из колхоза возвращались. Один говорит:

– Нас когда в колхоз посылали, все завидовали, говорили: "Счастливые! Целый день на воздухе, баб будете напяливать!" А с чего напяливать-то? С утра целый день не жрамши – пока в пять утра встанешь, машину разогреешь, сам в ней чуток посидишь, погреешься – и в поле, на весь день – капусту возить, А вечером так навозишься, что только до койки дойдёшь да, разденешься – и спать. Вот так целую неделю. А жена: "Пьяница! Алкоголик!"

Матерились двое рабочих в промасленных спецовках, чёрные, как жуки, – громко, не стесняясь присутствия женщин, а возможно, и детей, но через остановку, всем на радость, вышли – у автозаправочной станции.

Помню, ехали мы с сестрой в трамвае, а позади нас сидели три или четыре подростка, которые так чесали матом – причём всуе, без какой-либо причины, – что я, чуть обернувшись, сказал им:

– Господа! Мы находимся не в чисто мужской компании. Прошу вас выбирать выражения.

Они присмирели. И смогли обходиться без мата до самой своей остановки.

А ведь когда-то для образованной девушки услышать мат было не то чтобы экзотикой, а просто-таки невозможной вещью – существовал свой круг, да и люди, независимо от круга, считались с обстановкой и друг с другом – все были христиане и подданные государя.

У рабочих, я понимаю, трудные условия. Они вообще какие-то чумные. Завод есть завод – адише на земле. И они заслуживают сочувствия. Но речь сейчас не об этом. Я все думаю: неужели этот матерящийся, полупьяный класс – и есть самый сознательный, самый передовой в нашем обществе? Не вкралась ли здесь какая ошибка?

А теперь и страны такой – России – считай, нет, и живёт в ней неизвестно кто – какие-то все непонятные народы, которых и в помине не было тут век назад. Ясно только, что заполнили эти набежавшие невесть откуда племена тот страшный вакуум в культуре и социальном пространстве, который пробит был революцией и всосал в себя, не пощадив, все образованные слои российского общества, включая духовенство и купечество, а заодно и всех мало-мальски культурных крестьян. (Только покорные и уцелели.) Я ещё удивляюсь, как удалось собрать народ на Гитлера – ведь столько было побито своими же...

Хотя – какие там "свои"...

НЕВЕСТА

Сортир на Неглинке был закрыт, и бабы, все в одинаковых кожаных пальто и лисьих шапках, в невероятном количестве толпились поодаль от него, запрудив тротуар и стеснив остановку, – курили, скаля зубы, и договаривались о ценах на шмотье. Даже странно было, как могли вместить такую массу спекулянток недра сортира, хотя, судя по мужской его половине, и довольно просторного.

– Вот что, хватит дурака валять, – сказала Нора по телефону. – Я нашла тебе невесту.

– Какую ещё невесту?

– Сам увидишь. Я "ей много рассказывала о тебе, и она согласна. Сегодня вечером приходи. Бутылочку красного не забудь.

После работы я купил бутылку хереса и, раздираемый любопытством, отправился к Норе. Невеста, судя по звукам, сидела на кухне. В прихожей Нора шепнула мне, что у невесты есть собака – дог, однокомнатная квартира и мечта посвятить себя служению гению, поэтому я должен что-нибудь спеть.

Невеста восседала на кухонной табуретке, положив одну увесистую ляжку в сетчатом чулке на другую. Была она в сером жакете в мелкую клеточку и такой же юбке. Оглядев меня сквозь тёмные очки, она продолжила прерванное занятие – а занималась она тем, что набивала трубку. Трубка была короткая, толстая, вишнёвого дерева, и набивала её невеста табаком "Нептун", ловко уминая его большим пальцем с крепко наманикюренным ногтем. Цвет лака для ногтей, трубки и лакированных туфель, а также сумочки, небрежно висящей через плечо (откуда и был извлечён табак вместе с пудреницей и трубкой), совпадал – был благородным темно-вишнёвым.

Говорила невеста басом.

Выпили по рюмочке. Нора сказала, что, когда она выпьет, ей хочется курить.

– Мне курить всегда хочется, – пророкотала невеста, посапывая трубкой...

БУДНИ

...Грязь, кругом сплошная строительная грязь. Все строят, строят и никак не построят свой паршивый, занудный коммунизм, о котором столько мечтали и болтали. Все копают и копают, как будто роют подкоп под себя, как будто хотят зарыться в эту грязь и больше из неё не вылезать. И процветают лишь пивбары. И выходят из них дегенераты в фуфайках и спецовках, с расстёгнутыми ширинками, непонятно, какого роду-племени, что-то смутное, с черноватыми подтёками, с татуировкой на руках, выворачивающее карманы вскладчину.

Стоял барак для приёма бутылок. Из него выходили весёлые, оживлённо спешили в магазин.

Слов было не разобрать, но и по интонациям можно было догадаться, что это наш родной российский мат.

"Ты хорошо копаешь, старый крот. " , "Пролетарии не имеют родины. "

"Я счастлив, что я – этой силы частица,.." !

"Где каплей льёшься с массами" – с массами обормотов.

Коммунизм мы уже построили. Теперь осталось подвести под него материальную базу.

Где стройка, там грязь.

Когда разговор идёт на теоретическом уровне, все прекрасно: светлое будущее, гуманизм, все для народа. А стоит задеть то, что касается тебя лично: возможности купить носки или квартиру, поехать за рубеж или напечатать книгу – и тут полный и неисцелимый мрак.

Такой неразрешимой проблемой, например, стали джинсы.

Почему за все надо бороться, всего достигать героическими усилиями? Десятилетиями идёт борьба за урожай, за качество, за высокую культуру. Страшно подумать, что было бы в стране без этих титанических усилий.

Взять хотя бы те же носки. Или не будет моего размера, или шерстяных не будет вообще, или будут унылого сизо-лилового с прозеленью цвета. Так и вышло. И вдобавок без резинок.

В магазине дрались сумками.

Молодые парни и девушки – спекулянты, не стесняясь, стояли возле дверей полуподвального туалета, обсуждая свои дела. Они спустились бы и в самый туалет, и вместе мочились бы и испражнялись там, и никого бы это особенно не удивило. Это были две разновидности или два варианта этого типа человеческих существ – как две половинки у задницы. И сексуальные отношения там так запутаны-перепутаны, что позабылась давным-давно возможность тайны, сокрытия чего-либо. Эти предельно эгоистичные существа наиболее общественны. Вот почему именно общественный бисексуальный туалет так отвечает их природе. Может быть, поэтому они выбрали этот угол Неглинки и Кузнецкого местом сделок.

На углу красовалась афиша выставки художника Николая Жукова, прославившегося бесчисленными портретами Ленина во всех видах: мать кормит грудью младенца (Ленина?).

Почему-то вспомнился рассказ бородатого филолога о том, как всенародно знаменитый С. стал писателем. В послевоенные годы приехал будто бы в Москву Черчилль и смотрел с мавзолея парад наших войск. Событие это засняли на киноплёнку. По обыкновению, ночью Сталин просматривал её и увидел, что Черчилль кому-то дружески улыбается и машет рукой. Камера услужливо скользнула вниз, и стал виден адресат уинстоновой улыбки – курсант роты охраны с широким русским лицом, который так же хорошо, радушно улыбался гостю. Сталин поднял палец, плёнка остановилась.

– Найти. Узнать, чего хочет. Дать, – сказал вождь, немного подумав, и выпустил клуб дыма.

Курсанта С. растолкали среди ночи, и он ответил: – Хочу стать писателем!

В метро все ехали какие-то больные. Лица, словно покрытые пеной, мутной, ржавой плёнкой усталости и безучастия, окружали меня. Серые, смутные лица, наводящие скуку и тоску по потерянной родине.

Мне близок пафос Кафки ("В исправительной колонии" и другие новеллы, например, "Рулевой") – каждый из нас на своём месте играет решающую роль в истории.

Вы можете сделать со мной все, что угодно, – я за это ответственности не несу. Я же буду отвечать за то, что я сделаю.

И что бы вы ни болтали о благе народа, я знаю: вы – хунта, банда убийц и разбойников, захватившая власть в стране.

Вы – не Россия в той же мере, в какой не была ею Золотая Орда.

Вы погубили мою родину.

Мужик читал "За рубежом", и это было смешно, так же, как смешно увлечение хоккеем по телевизору, или "клубом кинопутешественников". Совершенно апатичные к тому, что касается их непосредственно, – их прав и их жизни, – люди напряжённо интересуются вещами, бесконечно удалёнными от них, причём не духовными, спасающими, душу, а совершённой чепухой, суетой вокруг дивана.

Наша действительность настолько фантастична, что она даже не является действительностью по сути дела. Она вся – вымысел. Мы живём в мире миражей, мире мнимостей. Миражи политики, спорта. Одуряющие миражи телевидения. Миражи истории, искусства, литературы. Мнимость общественных наук и философии. Выразить эту действительность адекватно можно лишь фантастическими средствами. Это и есть субъективный реализм.

Только сон приносит отдых. Душа как способность: происходит её свёртывание из действительности в возможность.

Отец слушал по подаренному нами транзисторному приёмнику вражьи голоса и не верил им.

В СТРАНЕ И СЕНИ СМЕРТНЕЙ

Никак не мог понять, почему детям рассказывают о Деде Морозе и запрещают рассказывать о Христе. Ведь Россия и не была никогда никакой, кроме как православной. До крещения Руси были какие-то поляне да древляне, да кривичи. И языка-то русского толком не было – так, одни диалекты. Мы восприняли еврейско-греческую византийскую культуру, поскольку, помимо первобытного язычества, ничего не имели. Идоложертвенное ели.

– Сейчас филологи записывают речь стариков на магнитофон – русская речь утеряна. В те дни, когда "ер" звучал, отчётливо чеканились окончания слов, "ять" заставляла вдумываться в сокровенную сущность слова. Речь была неторопливой и выпуклой, напоминающейся, как шрифт "эльзевир".

– Читаешь про остатки усадеб и развалины церквей – словно Рим после нашествия варваров.

– Я одно время жил в Самарском переулке. Дом в тот строили для врачей. Потом врачи ушли на войну, а в стране началась революция. Дом заселили хамьём. Я не могу назвать их, к примеру, пролетариями, потому что это было не так. Дом заселила мелкота: парикмахеры, совторгслужащие, их дети, которые, подрастая, становились алкоголиками...

– Офицерство было делом и долгом дворян. Они шли на фронт и погибали. Защищать дома стало некому.

– Тогда практикой были понятия чести, порядочности, благородства. Человек, совершивший бесчестный поступок, терял расположение людей своего круга, ему отказывали от дома.

– А теперь подонство процветает.

– Питирим Сорокин говорил, что войны и революции производят в обществе искусственный отбор, в некотором смысле противоположный естественному: лучшие, сильнейшие гибнут, ибо они оказываются на переднем крае борьбы, а худшие, слабейшие сохраняются, поскольку они-то в драку не лезут и доживают до мирных времён. Войны и революции – фактор деградации наций.

– Проходя по выставке русского портрета, можно было увидеть, как от года к году деградировали лица...

– Бердяев говорил, что святость даёт нам новую породу преображённого человека. Пока же мы замечаем вокруг себя , лишь ухудшение породы, обезображенной безбожием. Отобраны те, чьи отцы смирились с рабством.

– Мы все больны социальной гиподинамией.

– Косоглазие, характерное для вышедших из тюрьмы... Я все чаще замечаю его у встречных обычных людей.

– Ложь растеклась по жизни, как мазут по поверхности воды, радуя радужными бликами...

– Пластмасса всякий раз подделывается под натуральный материал: дерево, металл – не отличишь. (Я подумал об этом в метро, вспомнив о синтетических ёлках, – все несли ёлки.) "Натуральный" же вид пластмассы безобразен – синтез всякой дряни. И даже если свойства её имитируют натуральные, все же не то. Можно сделать пластмассовые ножи и даже мечи. Но идти на битву с мечами из опилок... Сталь, выплавленная из руды, которую вынули из недр земли, вбирает в себя подземельную, природную, от Бога идущую силу.

– Стали делать продукты из синтетики. Человек есть то, что он ест. В нашу плоть и кровь вошли отходы.

– Как тут не вспомнить притчу? Мужчины одного народа ушли на войну. Рабы, оставшиеся дома, захватили власть в стране и взяли жён воинов себе в наложницы. У этих женщин родились дети. Война была долгой, и когда воины вернулись, в дороге их встретили вооружённые, ставшие взрослыми сыновья рабов. Молодые и сильные, они стали теснить измождённых воинов. Но тут один из вернувшихся, из чьей руки был выбит меч, ударил противника бичом. Тот дрогнул.

Видя это, другие воины также принялись хлестать врагов. Дети рабов в ужасе разбежались: страх бича был у них в крови.

– Бердяев говорил, что социализм есть сентиментальная жестокость и жестокая сентиментальность, а Мережковский – что конфликт пролетариата и буржуазии суть недоразумение: они духовные братья, у них одинаковые ценности, во разные цели. Бердяеву же принадлежит мысль о безблагодатности духа ненависти и мести, движущего революцию.

– Идеи рационалистов, сами по себе здравые, овладев невежественной толпой, привели к ужасным последствиям – как и всякие другие идеи.

– Лучше всего держать народ в неведении, на уровне старых стандартов. Самый надёжный гарант Мира – консервативность масс. Масса инертна. Ужасно, когда она приходит в движение – по любому поводу.

– Нет ничего отвратительнее рабочего, который чего-то требует. Нарушение принципов, фундаментальных основ бытия. Дело рабочего или служащего – быть добросовестным исполнителем своего урока или долга и ждать жалования от господина. Дело господина – быть щедрым и справедливым. Служащие – от слуг, рабочие – от рабов. Слуга должен неотлучно находиться при господине.

– Крестьяне – от креста.

Оставайтесь каждый в своём звании.

ЯВЛЕНИЕ

Одному гражданину явился митрополит Филарет. Было это в Москве вскоре после войны. Днём явился старичок в серой рясе и говорит:

– А ведь я твой родственник. (Оказывается, брат Филаретов приходился этому гражданину прапрадедом.)

А ещё говорит:

– Я к тебе по делу.

И объяснил, что на одном из московских кладбищ похоронена их общая родственница, княгиня N, и что могила её находится в небрежении: ограда поломана, памятник сняли и хотят продать, а на этом месте собираются ещё кого-то похоронить.

– Ты иди, – говорит Филарет, – и добейся, чтоб там все привели в порядок.

Объяснил подробно, как найти могилу. И исчез, растворился в воздухе.

Гражданин этот приходит на кладбище, на котором прежде ему бывать не приходилось, находит то место и убеждается, что все так и есть, как описал Филарет: ограда сломана, памятник стоит в стороне и приготовлен, чтобы его увезти. Он к директору. Тот сначала удивился, а потом говорит:

– Знаешь что, мужик, вали-ка ты отсюда, пока цел, а то вот я как позвоню сейчас на Лубянку – там враз разберутся, чей ты родственник.

Дроздов испугался и ушёл. И снова является ему Филарет и говорит:

– Ну, что ты боишься? Что ты боишься? Ведь я же с тобой. Иди, дойди до верховных властей, а своего добейся.

Тот так и сделал – и что ж? Быстро навели порядок: ограду поправили, памятник вернули на место. А директор кладбища заболел и умер в страшных мучениях.

Дроздов, когда Филарет второй раз приходил, подумал: "Кажется мне это или нет?" И потихоньку за край рясы ухватился: мягкий такой, обыкновенный материал. Филарет почуял, рассмеялся:

– А ты – маловер! И пообещал:

– Помирать будешь – я за тобой приду. Существует поверье, что когда умирает грешный человек, он видит свою смерть – она за ним приходит (например, у Шукшина в рассказе "Как умирал старик"). А когда праведник умирает, то с ним происходит по молитве: "Веруй бо в Мя, реки еси, о Христе мой, жив будеши и не узриши смерти во веки" – то есть он лица смерти не увидит, а придёт за ним ангел или святой, или Божья Матерь, или Сам Господь. А в этом случае – митрополит Филарет обещал причти, чтобы взять Дроздова в жизнь вечную.

МУЖИК

– Привыкли русские толкаться, – вдруг раздался мужской голос. – Привыкли с самой войны жить в толчее. Что за люди? Все такие грамотные, интеллигентные, а никакого уважения к себе. Ведь вы заплатили пять копеек, занимайте свободные места и езжайте. Нет мест – подождите другого автобуса. Мало автобусов – требуйте, чтоб было больше. Стыдно за огромную Россию. Россия такая большая, богатая, а порядка в ней нет. Ждут, пока их рабочий человек уму-разуму научит.

– А сам-то чего сел? – спросил кто-то.