Текст книги "Вожделенное отечество"

Автор книги: Владимир Ерохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Потом все повалили в театр. Повалил и я и попал в некую репетиционную комнату, где бритоголовый грубиян на фоне японского пейзажа бил руками и ногами по голове убегающего и вновь появляющегося партнёра. Когда я вошёл, бритоголовый ударил жертву кувшином по спине. Кувшин разбился.

Я прошёл через эту комнату и вышел в коридор. Там меня встретил Сергей Сергеевич, задавший обычный для него вопрос:

– А что, Володя, вы такой большой любитель профсоюзных собраний?

Проснулся в тоске, с мыслью об Окуджаве ("Моцарт на старенькой скрипке играет"). Во сне спросил у Бороздина: "Серёжа, у тебя есть закурить?" Взял сигарету.

Город был похож на Петропавловск-Камчатский и Севастополь – всхолмлённый, с крутым поворотом дороги, домами начала прошлого века, у большой воды.

И опять проснулся в тоске. Это мать, наверное, меня звала, посылая в ночь свою тоску.

ОН У ШЕЛ

На портрете лицо отца было слегка подретушировано – подведены губы, глаза чуть очерчены, волосы притемнены. Выражение стало немного лживым и сладко-насмешливым, непосюсторонним, умиротворённым и сглаженным, словно с неким новым знанием. И все же это был мой отец – его черты, зримые и незримые, проступали, проглядывали через ретушь, сквозь этот несколько вылженный, присиропленный облик – мой отец, суровый и прямой, деликатный и сдержанный, очень искренний и много думающий человек с ясной речью, трезвым и отчётливым взглядом на вещи и людей. И мне стало ясно, что через тёмную сладость икон можно узреть, прозреть, провидеть, сквозь толщу веков и многослойность записей, прописей, пониманий и интерпретаций, узнать истинный облик, лик Христа, познать, признать неуловимый, не ясный нам пока, с первого взгляда, проникновенный и потаённый, затаённый в глуби и тайне образ – чёткий и резкий, мирный и властный, ласково-струящийся и безошибочно дерзкий, влекущий, не знающий страха, неустанно внимательный, умный, живой.

Гремел военный оркестр.

Гроб с телом моего отца вынесли из подъезда на морозный двор.

Он лежал, отмучившись, спокойно, не глядя на товарищей, снявших ондатровые шапки.

Красно-чёрный гроб на белом снегу, траур труб.

И я подумал: "Вот – коммунисты хоронят своего".

ШИРОКА МОЯ РОДНАЯ...

"Нет для нас ни чёрных, ни цветных". Они даже сами не понимали, что в этом и заключался скрытый, а может быть, и явный расизм – в рассуждении:

– Это ничего, что вы чёрные, мы и не посмотрим на этот ваш недостаток, вы для нас – все равно что белые, нормальные люди.

ПРОЛЕТАРСКИЙ ГИМН

"Кипит наш разум возмущённый". (Это надо же было додуматься!)

ОБМЕН

"Снегопад, снегопад, если женщина просит... "

– Меня – женщину с такой внешностью, – возмущённо рассказывала Стелла, – повалить на кровать! Да ещё этот самогон и колбаса...

– Что делать, – посочувствовал я. – Аристократы перевелись.

МОЕ ПОСЛЕДНЕЕ ТАНГО

Мне приснился Сталин – старый, измождённый, больной, с костлявым, исхудавшим лицом, как у больного раком, небритый, с обвисшими усами, поредевшей седой шевелюрой, каким в жизни он никогда не был, в бязевой нижней рубашке, он сидел за столом, уставленным пустыми бутылками из-под коньяка, заваленным обглоданными костями, веточками от виноградных гроздьев, арбузными корками, подперев голову костлявой рукой, и грустно, печально, тоскливо смотрел перед собой потухшим взглядом. Он был похож на ракового больного – одинокий, несчастный старик-кавказец.

Ещё мне приснился лиман – степь и берег моря где-нибудь на Херсонщине или близ Одессы. Там стоял дом о трёх стенах, фанерный или картонный, с дверным проёмом, сквозь который виднелось окно без стёкол, а за окном, в рамном переплёте, – море и степь. Двери не было, а в проёме, прямо на траве, стоял Будённый – загорелый, в белой майке, со скрещёнными на груди мускулистыми руками, в галифе, босой, с торчащими тесёмками кальсон, с усами, небритый, склонив стриженную ёжиком голову на грудь, он задумчиво говорил:

– Да, теперь-то я все понимаю...

Сон о путешествии в Венгрию. Мы шли по Будапешту. Характерные надписи на мадьярском языке, им соответствующие на русском. В гостиничном ресторане – русская свадьба. Вышел официант в расшитой рубахе с пояском, в плисовых шароварах и сапогах гармошкой. Магазин с продукцией завода "ВЭФ" – приёмники, магнитофоны (вывеска: "Колониальный товары"). Две студентки. Комната. Ранний вечер. На улице – шум машин и мотоциклов, фигуры военных. "Рашена поехали..." Потом вошла Хозяйка квартиры – Потапова в цветастом халате, её полупьяные родственники. В кухонном окне мерцала световая реклама: "Летайте самолётами Аэрофлота ".

И – сон про репрессированных: гостиница, лужи (музыкальное училище), колодец, кольцевые коридоры, площадка – площадь райцентра, нереальные вывески: "Пчеловод... ", "Семеновод... ". Пустые витрины. Нигде нет продуктов питания. Ниже этажом – зал с пальмами, буфетная стойка. Кафе, длинные столы, накрытые белыми крахмальными скатертями и целлофаном. Пир победителей. Бешбармак, курица в тесте, зелень. Блюдо с ложкой. Водка, все пьют. Федя Черненко подкладывает: "Давай, старик, навались". Морские офицеры, адмиралы. Старая еврейка поднимает тост за своего лучшего друга – сына, который тридцать лет просидел в лагерях.

Старая движущаяся фотография: она молодая, в кубанке, в шинели, в муфте, с саблей; он в пенсне, улыбаясь, оба с решительными счастливыми лицами.

Старый комсомолец с цветочками. Маленький (усохший), в белом картузе. Лицо, искажённое тиком, зелёный бидончик в сетке – пустой, без крышки. Синий вытертый костюм (китель?). Черномазая девчонка в плаще – словно из тех лет. Родное его село Черняново.

Падает медленный тёплый снег. Застывшие на фотографии фигуры.

И все это – не для них – еврейских, интеллигентских лиц в пенсне – допросы, стужа колымских лагерей. Выжить там было непросто – там тоже надо было сделать карьеру, выслужиться, понравиться кому-то...

По-прежнему влекло к себе мужчин и женщин. От этого рождались дети.

Пожилой мужчина кормил лошадь виноградом. Это был маршал Будённый.

И звучало танго – старомодное, наивно-сентиментальное, насквозь буржуазное, но так отвечавшее духу времени, тёмному духу революции:

Мой милый друг,

Мой верный друг сердечный,

Твой образ вдруг

Затеплится в окне...

Не забывай

О юности беспечной.

Прощай, прощай —

И помни обо мне.

Не потеряй

Себя, мой друг безгрешный.

Наш отчий край

Во гневе и в огне.

Не пожелай

Печали безутешной,

Не умирай —

Подумай обо мне.

Ах, если б нам

Исполнить все с начала;

Роскошный пай,

Беседы при луне...

Назло врагам

Чтоб снова прозвучало:

Прощай, прощай —

И помни обо мне.

(Сладостно, как мысль о самоубийстве.)

Часть шестая

ЗАБЫТЬ РОССИЮ

ДЕРЖАВА

Россия похожа на яйцо с желтком-Москвой. Яйцо образуется вращением, и его идеальная форма – шар. Но притяжение ядра и инерция центробежных сил вытягивает шар, придавая ему овальный, эллиптический контур. Россия похожа на яйцо, поваленное набок, где слева – густозаселенная европейская часть с ядром-Москвой, а справа – сплошной, вытягивающийся белок, остроконечно завершающийся на востоке, с твёрдой скорлупой, а внутри – жидкое.

ИНЦИДЕНТ

В одном селе была служба на Прощёное воскресенье. Вышел настоятель, как полагается, Каяться. Попросил у всех прощения за обиды, если кому за минувший год причинил.

Вышел и второй священник, тоже каяться стал. И особо – перед настоятелем. В том числе и в таких своих провинностях перед ним, о которых тот и не догадывался.

Удивился настоятель, но слушает дальше. Наконец не утерпел и говорит:

– Ты, отец (имя рек), вот ещё в чем передо мной виноват...

– Да ведь и вы, отец настоятель, мне каверзу подстроили...

И стали они, вместо своих грехов, вспоминать обиды и друг дружку обвинять. Пока не схватил отец настоятель второго священника за гриву, а тот его – за бороду. Дьякон с алтарником кинулись разнимать – да куда там – и им досталось.

А прихожане этого храма, как это обычно бывает, делились на две половины: духовные чада одного священника и другого. И бросилась паства защищать каждая сторона своего батюшку, и вышла свалка – стенка на стенку. Зуботычины пошли, затрещины, пинки...

Певчие за аналой попрятались, а староста под ногами дерущихся прополз, выбрался из храма и милицию вызвал.

ОРКЕСТР

– Духовики же все смурные, – говорил Андрей Соловьёв. – Вместо того, чтобы заниматься, они постоянно что-то подпиливают, подтачивают – усовершенствуют инструмент.

– Предсказать можно все, кроме биг-банда, – убеждённо сказал директор студии джаза.

Ансамбль играл, рабочие в зале кричали: – Экстаз, б...! Так они выражали свои чувства.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

В антракте наш маэстро – лауреат всемирных фестивалей – рассказал про свою первую любовь.

Жили они с матерью бедно, отец умер, пенсия была мизерной, стипендия в училище – восемнадцать рублей. И вот однажды мать решительно сказала:

– Сынок, ты теперь уже взрослый и должен сам все понимать: жить нам не на что. Пойди и познакомься с девушкой – из рыбного отдела, а ещё лучше – из мясного.

Он, не откладывая дела в долгий ящик, тем же вечером отправился в ближайший "Гастроном". Начал с мясного отдела. Но хозяйка его обладала столь мощными габаритами, что закадрить её музыкант не решился ("вмажет – от стенки ложкой не отскребёшь"). Он двинулся к рыбному и там довольно успешно договорился с продавщицей о свидании.

– Как мы с мамой стали с тех пор питаться! Мы ели красную икру, чёрную, балык осетрины, крабов... Да и чувиха была – ничего...

Джазмен задумался, припоминая, а потом воскликнул:

– Но запах... Запах! Его не могли отбить никакое мыло, никакие духи!

ВЕЛИКИЙ ПОЧИН

– Как говорил великий Диззи Гиллеспи, если хочешь играть джаз, научись топать, – поучал нас хозяин биг-бэнда. И добавлял: – Молодость нам дана для того, чтобы хорошо играть в старости. Он почему-то особенно выделял меня: – Да, Володя, ты – великий баритонист...

Сам он славился в среде джазменов, которые говорили:

– Басист нормально играет. Их маэстро знаешь как выдрачивает!

В студии джаза объявили о субботнике.

– Он, сука, один раз бревно поднёс, – запричитал наш дирижёр, – а нам теперь к восьми-тридцати являться!

ХАМОВНИКИ

Молебен кончился, все стали подходить к руке священника. Подошёл и хор. Вдруг в тишине раздался оглушительный чмокающий звук – альтиха Галя приложилась основательно – взасос. Старенький священник взглянул на свою руку и, не удержавшись, по-детски громко рассмеялся: на тыльной стороне его ладони отчётливо пропечатались напомаженные губы благочестивой певицы.

– Как настоятель с тобой обошёлся, – сказал, прикуривая во дворе, регент Женя. – Я его даже мысленно послал...

А я так понял, что послать мысленно – это все равно, что наделать в штаны.

МАРСИАНСКИЕ ХРОНИКИ

В церкви говорили, что землетрясение в Армении – это наказание Божие.

– А нам за что советская власть досталась? Все живут как люди, а мы – как свиньи.

Лето – хорошее время для начала войны, осень – для массовых репрессий.

Уже стрижка наголо ввергала бедного призывника в состояние шока. Он не узнавал себя в зеркале. Какой-то жалкий, исхудавший, уродливо-инфантильный вид. Как зек. Да ещё телогрейка и сапоги (в армию надевали что поплоше – все равно потом выкидывать – "там все дадут"; возвращались домой в военном, часто – краденом). Называли их презрительно-жалостливо "допризывниками". И они были в принципе готовы к нравам тюремной камеры, блатной шайки, в которую постепенно превращалась наша армия.

Русские гордились своей удалью, и это отразилось в анекдотах, мате-выручалочке и бесшабашном пьянстве. А потом поднялся такой фантастический мат и такое фантастическое пьянство, что стало уже не смешно. И картина, нарисованная Матерщинником в Матерном Его Слове, уже могла быть хоть и мрачноватой, но реальной, обрекая слушателя на статус раба – сына наложницы.

Время от времени в автомобильных катастрофах гибли партийные руководители Белоруссии.

Слово "советский" звучало постыдно – как "позорный" или "дурацкий" – за исключением, может быть, среды спортсменов. Наивные энтузиасты системы вызывали подозрение в грядущей нелояльности, ибо вся система была выстроена на лжи, а значит, наивных сторонников иметь не должна была. Посвящённые же говорили о ней с особой, им одним понятной блатной интонацией – смеси цинизма с фальшью и иронией.

Верой и правдой служить коммунизму могли или глупые, или бессовестные – такой вот шёл отбор.

Хиппи попали в ситуацию экзистенциально безысходную: они родились – и оказались внутри Совка.

Возле здания КГБ на Лубянке стоял в задумчивости длинноволосый небритый человек в распахнутой шинели – полубезумный художник, приехавший из Алма-Аты. К нему подошёл милиционер:

– Что вы здесь делаете в центре?

– В центре чего? – удивился художник.

Его мать написала министру обороны: "Я отдала вам сына здорового, а получила калеку".

(Он ударился головой о штык.)

"В центре чего?"

Но никому ещё не пришло в голову спросить: "За границей – чего?" Понятно, чего.

– Что вы можете сказать о фуге в связи с русским народом? – спросил у Ленки Цедерблом профессор консерватории. Лена терялась в догадках:

– Что она такая же великая? Щедрая? Добрая? Широкая? Могучая? Певучая?..

– Нет, все не то. Первая среди равных.

Этого даже изощрённый еврейский ум не мог себе вообразить. И поставили ей по специальности четвёрку.

Лена с отличием закончила консерваторию и студию джаза и стала работать аккомпаниатором в детском саду.

Конечно, в компании джазменов это звучало странно. Но мне приснилось, что именно в компании киряющих джазменов и кадрящихся девиц я произнёс следующий наставительный монолог: "У человека должна быть только одна жена. Если твоя жена умерла, женись на вдове или девице. Если жена твоя жива и ты не можешь с ней жить – разведись и уйди в монастырь".

– Опять певицы звонили, – сообщил Вернер.

– Что ж, отодрать мы их сможем, – согласился Мозырев, одним ухом прислушиваясь к тому, как неуверенно, словно боясь оступиться, пробует ноту тромбон.

От студии джаза к центру под проливным дождём тянулась унылая толпа москвичей, сопровождаемая густой цепью милиции. Они несли обвисшие от сырости плакаты со смутными угрозами в адрес президента Рейгана – кажется, собирались брать американское посольство. Набирали их в каждом районе, от всех предприятий по нескольку человек – как на овощную базу, или как отбирают-заложников – и вот они, в свой выходной субботний день, понуро брели по осенней мостовой отстаивать дело мира.

Привыкли понемногу лгать, подворовывать.

– Антисемитизма в Советском Союзе нет, – утверждал маленький, шустрый Яков Аронович Шмулевич, преподававший нам "марлей и тырпыр", то есть марксистско-ленинское учение о журналистике и теорию и практику партийно-советской печати, – потому что я его не чувствую.

– Надо, чтобы он, сука, чувствовал! – сказал, узнав об этом, Толя Каркуша.

Его досада напомнила мне кусок сливочного масла, который держал, не зная, в кого кинуть, потому что все вокруг были такими, что и по морде могли дать, пацан в пионерском лагере, приговаривая:

– Такой кусок масла пропадает.

В армии, напротив, масло ценилось на вес золота, и студент-солдат Шуйский, изучавший китайский язык, вернувшись из военных лагерей домой, намазал ломоть хлеба маслом и торжественно выбросил его в мусоропровод.

В другой компании – преимущественно художников и киноактёров, куда затесался один повар, – собирались ежегодно 23 февраля, в День советской армии, обряжались в армейские обноски (повар приходил во флотском), ели картошку, сваренную в мундирах, пили водку, курили махру, заворачивая её в газетные самокрутки, и ругались матом.

– Наше дело – убивать, – сказал полковник авиации. (Только что сбили корейский авиалайнер.)

А Наталья Сац говорила, что из-за этого шулера Рейгана с его крылатыми ракетами она не успевает даже сходить по маленькому делу, а когда все-таки сходит, то думает: "Боже, какое наслаждение!"

Наша армия дрочила пушки, пристреливала автоматы. А войны все нет и нет.

Они перетрахали друг друга. А войны все нет.

Ракеты содрогались от эрекции, готовые вонзиться в цель. А войны все нет – один онанизм, именуемый военно-патриотическим воспитанием.

Как виртуозно матерятся офицеры! Секс проступает на полотнищах знамён – пунцовых, с золотистыми махрами.

Но ширинки застёгнуты и пушки зачехлены. До той вожделенной минуты, когда щекастый маршал, сняв трубку алого полевого телефона, крикнет долгожданное: "Лось!" – что означает: "Началось!" И...

В конце концов Рейгану все это надоело, и он сказал своим учёным:

– Вот что, ребята, придумайте-ка что-нибудь, чтоб это ядерное оружие вообще не имело значения.

И они придумали "звёздные войны".

Тягаться с ними "старый крот" уже не мог. Стало ясно: нужна перестройка.

РЕКОМЕНДАЦИЯ

Мой тесть Борис Давидович встретил на улице ,Алма-Аты своего друга Натана и сообщил ему новость: что у него утром брился районный прокурор Джубаев и просил дать Натану характеристику.

– И что же ты ему сказал?

– Я сказал: "С него можно брать".

ВОИН-ИНТЕРНАЦИОНАЛИСТ

Сержант Вооружённых сил Святослав Николаевич Пономарёв вернулся домой из Афганистана. За обедом он выпил водки и закурил за столом. А когда его мать – Нина Акимовна – сделала ему замечание, он повалил её на диван, сдёрнул трусы и изнасиловал.

ПРОПАГАНДИСТСКАЯ ВОЙНА

Саша Беатов сочинил стихотворение:

Дедушка в поле гранату нашёл,

Дедушка тихо к райкому пришёл.

Дедушка бросил гранату в окно...

Дедушка старый – ему все равно, —

которое быстренько разнеслось по советской стране.

Феликс Чуев решил обезвредить эту вражескую вылазку и написал в ответ своё:

Дедушка в поле нашёл ананас.

Принял за фрукт он фашистский фугас.

Долго искало в потёмках село —

Жопа осталась одна от него,

породив беспрецедентную массу подражателей.

Поэт, правда, слегка поднапутал: ананас – не фрукт, но это в данном случае не важно. Контрреволюционный дедушка был забыт.

СЕМЬЯ УЛЬЯНОВЫХ

Ленин, как спящая красавица, лежал в стеклянном гробу. Лицо излучало таинственный свет...

Интересная была семья Ульяновых – все дети стали революционерами. Значит, были такие разговоры дома, значит, так их воспитывали.

Мать – Мария Александровна Бланк...

Александр Ульянов выпилил лобзиком хлебницу, на дне которой лобзиком же было выпилено немецкое слово "Brot" – "хлеб". В доме говорили по-немецки.

Илья Николаевич Ульянов – что-то мягкое, липкое, скользящее. Он был грузный, одутловатый, выбился в люди из простых и очень стеснялся высокообразованной жены. Она и воспитала детей – в те годы воспитанием занимались матери. Сыновьям дали уже имена потвёрже – Александр, Владимир, Дмитрий. Только фамилия оставалась улиточьей.

Почему он назвал себя: Ленин? В честь какой-нибудь курсистки? Говорят, в честь реки Лены. Но почему не Енисеев? Или – Волгин? Хотя нет – тогда невозможен был бы отец Владимир Волгин – священник, как две капли воды похожий на Ленина (был он рыжий, голубоглазый). Ещё говорят – из-за Ленского расстрела (рабочих золотого прииска). Но тогда он мог бы назвать себя (и даже с большим основанием) – Кровавым – в честь Кровавого воскресенья (или, скажем, Кровяным). А так получается: Сталин – от стали, Ленин – от лени?

(Не знаю, много ли бы нашлось охотников бежать в атаку под крик: "За Родину, за Джугашвили!" Вообще-то фамилия Сталина была – Джугаев – или Джуганов; отсюда мандельштамовское: "и широкая грудь осетина". Некоторые поговаривают, что отцом Coco был великий путешественник Пржевальский – да оно и понятно, откуда взялись такие толки: взгляните хотя бы на памятник Николаю Михайловичу в Питере, в сквере у Адмиралтейства – особенно в профиль – разительное сходство – вплоть до мундира и усов! Но я-то лично убеждён в том, что Пржевальский имеет к генезису Кобы отношение не большее, чем, скажем, лошадь Пржевальского – тоже по-своему знаменитая.)

Они делали желатиновые оттиски листовок и бомбы из нитроглицерина.

Говорят, под конец жизни Ленин впал в маразм и ел ботинки.

Он смотрел на мою родину жадным и бессмысленным взором дракона, и глаза его застилали дым пожаров и кровь мятежей. Из улитки вырос дракон.

В костромском музее, в бывшем монастыре, есть небывалая выставка насекомых – гигантская коллекция причудливых бабочек, стрекоз, рогатых огромных жуков. И там на булавке, пришпиленный к листу картона, по праву должен красоваться володька УЛЬЯНОВ, ибо он есть опасный жук. Жук-древоточец, подточивший Древо Жизни. И оно упало, придавив собой полмира.

Кухарка Ульяновых под руководством мамы пекла пироги. А они на том же противне разливали желатин для оттиска листовок. Маленький, картавый, с большой лысой головой, Ленин напоминает мне угукающего младенца, пускающего пузыри, а пожалуй, и эмбрион. Вот так, угукая, пуская пузыри, суча ножками и ручками, он подталкивал Россию к разбою и грабежу, и она, в пьяном угаре, не заметила, как промоталась вся и сгорела – остались одни головешки.

ЛЕВИАФАН

Когда меня спрашивают, пострадал ли я от советской власти, я отвечаю: "Нет. Это она от меня пострадала".

Туман над красным болотом. Почему болото красное? От крови? Фиолетовый туман.

Советская пресса все клеймит бюрократов. И все понимают, что речь идёт – не о том. Не в бюрократах дело, и не так они называются. Никто ещё не осмелился назвать их истинное имя – коммунисты, большевики.

Но и это было бы неправдой. Вам тут же укажут на токаря Иванова, академика Несмелова или скрипача Давида Ойстраха (или любого другого лауреата, заслуженного человека). Вот – коммунисты: они трудятся, летают в космос, защищают Родину.

В том-то и штука, что партия, захватившая всю полноту власти и всю собственность страны, обзавелась балластом – толстым буферным слоем простых и честных, пусть и не очень умных коммунистов.

Кто-то там у них в ЦК (чем-то они все-таки занимаются) сказал: партия – рабочего класса, в ней должны быть рабочие. И погнали в партию рабочий класс. Делается это просто. Говорят мастеру:

– Вот ты, Сидор Лукич, выполняешь план, на конференции выступал – мы тебя выдвигали. Выступал ведь?

– Выступал.

– С линией родной партии согласен?

– Согласен.

– А не в партии. Надо в партию вступать.

– Да я что? Я, конечно...

Этот балласт не имеет ни власти, ни влияния, но он амортизирует партию, создаёт маскировочный щит. Власти не имеет, но и не так уж бескорыстно идут сюда простые люди. Квартира, поездка за границу, повышение по службе, путёвка в санаторий – да мало ли льгот у членов партии. А требуется от них одно – послушание.

Было ли это придумано сознательно? Трудно сказать. Партия – коллективное существо, типа термитника или муравейника, и действует оно инстинктивно. "Имя мне – легион", – сказал бес на вопрос Спасителя. Легион, или Левиафан – чудище, живущее в море, изображённое Томасом Гоббсом, – аллегория государства. Коллективное существо, действующее слаженно и чётко, чудовищно развившее свою способность к выживанию, хотя каждая отдельно взятая особь ничего не значит и не стоит, и выжить бы не смогла.

И не поймёшь – часть ты этого существа или пища, которую оно поглотило, чтобы выбросить, как шлак (вспомним сталинские чистки – уничтожали коммунистов; Сталин, кажется, вообще уничтожил большевиков; на смену красным пришли серые – нормальная для Левиафана смена биологических клеток – так змея меняет кожу).

Затем они ещё более расширили своё тело и область идентификации – за счёт термина "мы – советский народ". Сожрали уже почти все население страны. За пределами остались только диссиденты и Церковь.

Но и тех теперь поглотил ящер-партия: первых – перестройкой и гласностью (все теперь – диссиденты, в газетах пишут то, за что раньше сажали), вторых – тысячелетием крещения Руси (в каждом номере любого журнала – интервью с патриархом или митрополитом, в телевизоре – сплошные иконы).

Он сожрал уже пол-Европы и с вожделением смотрит на остальную её часть и на Америку – паразит, присосавшийся к миру. Россию он уже высосал и выплюнул. Этих, если свернут "звёздные войны", ему хватит ещё лет на двести. Хватит детям, внукам и правнукам. А там – хоть трава не расти.

"Партия и Ленин – близнецы-братья" – остроумно сформулировал поэт. Мать-Россия родила чудовище – многоглавое, когтистое, с павлиньим хвостом (в виде православной Церкви).

У него есть свой, пусть и примитивный разум, и зубы – КГБ. И оно плавает в океане крови – дракон двадцатого века, красная чума.

Эти вурдалаки хотят казаться цивилизованной страной, прикрыв орангутанговую грудь крахмальной манишкой своего академика. Это он посоветовал им совершить, показать всему миру акт "покаяния" – чтобы отмазаться, отчураться от тёмного прошлого. Дескать, это был не я, а мой старший брат – сукин сын; это он во всем виноват.

Потому и реабилитировали всех, почти вплоть до Троцкого (мёртвые не кусаются), и козла нашли – Сталина – козла отпущения. Возложили на него все грехи и, взяв за рога (или, в данном случае, – за усы), с воплями вывели из стен Истории.

Очистились мы? Очистились. Покаялись? Покаялись. Данилов монастырь восстановили. Набокова печатаем. Так какого хрена вам ещё нужно?

И Запад поверил. Ему хочется верить. Потому что так – легче, мягче, удобнее. Так – голова не болит. Гитлера тоже умилостивляли, ему – верили, потому что хотели верить, магически верили – будто вера эта превращает хищника, зверя в существо цивилизованное, заслуживающее симпатии и доверия.

Они и боятся-то больше всего – дискредитации – что их лишат кредита, то есть доверия. Вот и затеяли всю эту комедию с перестройкой. Лишь бы "звёздные войны" свернули, лишь бы технологией поделились. А там уж...

А там уж они свернут шею кому надо – и внутри страны, и вовне.

"Близнецы-братья", "звёздные войны", созвездие Близнецов...

Кушать-то хочется, а Россия съедена. Россия, похожая на яйцо, – выеденное, крашеное, красное – то ли к Пасхе в канун– тысячелетия, то ли к знамени ихнему кровавому, – Русь, крещённая вторично Владимиром Ульяновым – в крови и огне. И горят над ней рубиновые звезды – кровавые слезы революции. Крокодильи слезы партии, учуявшей запах Запада.

Нью-Йорк, Париж, Монте-Карло – ах, как хочется все прибрать к рукам – все эти демократии, парламенты, небоскрёбы, море разливанное яхт и автомашин... Только б караул уснул, убаюканный нашей гласностью, где в хоре кающихся не слышны ни крики боли, ни предостерегающие голоса. Только бы рыцарь в панцыре отложил свой меч – ракетный меч возмездия...

Мой дядя – тамбовский шофёр. На остановках он выходит из кабины и помогает публике впихнуться в автобус, а отъехав, резко тормозит – утрамбовывает народ.

Стоял он как-то утром за пивом, а пиво кончилось. Надо новую бочку открывать. Продавщица оглядела очередь и говорит моему дяде: "На, долбани насосом как следовает". Дядя спрашивает: "Со всех сил бить?"

Она говорит: "Ага". Он размахнулся и так шарахнул в днище насосом, что пробил и верхнее дно бочки, и нижнее.

Все тогда вступали в партию, дядя мой тоже вступил.

И вот собрались мы с ним как-то, выпили, и стал он хвалиться: и то у меня есть, и это, а ты, говорит, хоть и с образованием, а ни хрена у тебя нет – поскольку ты не член КПСС. Надоело мне это слушать, я ему и говорю:

– Да народ скоро коммунистов вешать начнёт. Причём не за шею, а за яйца.

Обиделся дядя, чуть до вилок дело не дошло. Но из партии вышел.

ПРИКЛЮЧЕНИЕ

– Горбачёв играет двумя руками одновременно, как хороший пианист, – развивал я тему недоверия. – Причём его левая рука играет мелодию инициативы граждан, а правая – аккомпанемент государственного контроля.

– Но зачем ему это нужно? – поразилась Дженифер.

– Его левая рука поливает газон из лейки, чтобы взошли побеги, а правая точит серп – чтобы сжать урожай, когда травка подрастёт...

Певец позвал нас на съезд диссидентов на юго-западе Москвы.

Приехали мы с опозданием – все резолюции уже были приняты: о многопартийности, отмене прописки, свободном выезде за рубеж... Осталось одно – выпить водки с инсургентами, что мы и сделали.

Захорошело.

Бородатый карбонарий взял гитару. Ему подпевали – стеснительный правозащитник в очках с потрескавшимся стеклом, мой друг-певец, отсидевший своё за подрывную агитацию, невозмутимая седовласая каторжанка: "Если вновь своих павших сзывает на битву Россия, то значит – беда... "

Узнав, что моя спутница – профессор американского университета, бородач очень обрадовался и, отложив гитару, стал деловито заказывать печатную и множительную технику.

Дженифер сжалась и похолодела. Пришлось срочно её выручать:

– Позвольте мне ответить вам словами не очень чтимого мной поэта: "Я теперь скупее стал в желаньях". Мне кажется, нам нужно быть скромнее, иначе наши западные друзья предпочтут иметь дело с советским правительством, решив, что это им дешевле обойдётся.

В морозном автобусе, по дороге к метро, Дженифер возбуждённо шептала:

– Это было настоящее приключение!..

Меня певец с самого начала представил обществу, как импровизирующего саксофониста (я и вправду аккомпанирую ему иногда на этом инструменте). Хозяин дома стал восхищённо вспоминать недавно слышанный концерт Владимира Чекасина, но вдруг осёкся, обретясь ко мне":

– Простите, может быть, вам это неприятно? – Отчего же? – поразился я.

– Возможно, он – ваш конкурент... На что я чистосердечно ответил:

– У Чекасина нет конкурентов! Это правда.

Однажды я спросил моего учителя джаза, как отличить игру Чекасина, где явно присутствует хаотическая стихия, от бурно-сумбурных звуковых потоков его неумелых подражателей-авангардистов. Маэстро ответил так:

– Чекасин играет убедительно – ему можно доверять.

Впрочем, о том, что Чекасину можно доверять, я знал и раньше – когда принимал от него, в конце семидесятых, на перроне Белорусского вокзала секретную посылку для отца Александра – свежеперепечатанные главы из новой книги Меня – от машинистки, жившей в Вильнюсе.

ГЛАСНОСТЬ

– Читайте про Володьку Ульянова – опасного жука! – кричал на Пушкинской площади, размахивая самиздатским журналом "Российские ведомости", старый монархист Анатолий Кузьмич Булев – живописный, похожий на адмирала Нельсона.

Срослись боками на стене, сцепившись, серп и молот: сражённый крест, ссеченный полумесяцем.

Сновали с сетками-авоськами советские старики, как пауки, – мрачные, вёрткие, готовые на все.

Певец рассказал притчу:

– Сидим на нарах, на Колыме, трое: я – Петька, ты – Володька и Мишка Горбачёв. И он нам говорит: "Что же вы, ребята?! Я ведь вам открыл такую возможность – а вы её не использовали..."

Ему виделось: идёт парад на Красной площади. Генерал кричит, а солдаты его не слушают. И вот танкист поворачивает танк и въезжает в мавзолей!