Текст книги "Свет мой светлый"
Автор книги: Владимир Детков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)
XXIII
Не успел Серега отбежать и десятка шагов от застывшего перед семафором тепловоза, как навстречу ему из-за дальнего поворота, пронизав еловый борок, вырвался низкий дребезжащий звук. «Ух ты, точный, когда не просят», – проворчал Серега в адрес пассажирского поезда и хотел было прибавить хода. Однако ноги устало заплетались, скользя по раскисшей суглинистой тропе, и, оступившись, он, как сбитый с ног хоккеист, юзом проехал на четырех точках опоры, но тут же, подхватись, продолжил слой неуклюжий бег, не обращая внимания на грязевые заплаты на коленях брюк. Лишь одна мысль промелькнула веселой досадой: «Теперь и ручку даме не пожмешь такими лапищами». И Серега на бегу стал машинально тереть правую ладонь о волглую ткань штормовки.
Меж тем лупоглазый тепловоз «пассажира» по-змеиному вытянул из-за поворота серо-зеленый вагоний хвост и застыл метрах в двухстах от бегущего. Да еще полпоезда до седьмого вагона… А времени – минута, не более. Добежать он, пожалуй, успеет, но усидеть Лену и сказать ей что-то внятное навряд ли… Разве что: «Любит… Страдает…»
С трудом сохраняя равновесие, Серега сошел наконец с неверной троны и побежал меж рельсов. От налипшего гравия сапоги сразу же отяжелели вдвое, и он едва не выскочил из них. Пришлось бежать с притопом, стряхивая груз. И на каждый притоп в висках отдавалось: «Любит-страдает, любит-страдает…»
Вдоль состава объявились редкие людские фигурки. «Только бы поменьше, чтоб не путаться». У среднего вагона стояли трое. Серега различил лишь две железнодорожные формы и светлый плащ. И, сам себе не веря, – прибавил бегу. Светлый плащ, словно финишная лента, потянула его к себе, вплескивая в ноги остатки сил… Подбегая к тепловозу, он скорее выхрипел, нежели крикнул машинисту свое просительное: «Погоди-и!» Оглянулся на семафор и не успел осмыслить и порадоваться его красному свету, как тот, точно оборотень, моргнул и глянул уже пронзительно-зеленым глазом.
Боже, какие длиннющие эти вагоны… Какая чертовски неловкая эта хрумкающая, сыпучая беговая дорожка… И до чего же бессилен он хоть на долю секунды участить свое «любит-страдает…»
До светлого плаща оставалось вагона три, когда его заметили. Мужчина в малиновой фуражке что-то сказал женщине в плаще, и она обернулась и рванулась навстречу Сереге, вглядываясь в него. И чем ближе он подбегал к ней, тем замедленнее становились ее движения. И когда он, не добежав с десяток метров, окликнул ее вопросительным: «Лена?» – женщина совсем остановилась и закивала головой и затвердила едва различимое:
– Да… да… да…
Тугой звук тепловозной сирены как бы подтолкнул в спину, и Серега едва удержался на ногах, обрывая перед Леной свой бег. Сердце заполошно ухало под самым горлом.
– Степаныч далеко… Понимаете… Он не знает… Понимаете… – не совладав с дыханием, начал выталкивать из себя Серега, но Лена перебила его.
– Я знаю, знаю, – радостно воскликнула она, протягивая листок. – Вот телеграмма… Как он там?
Серега машинально взял телеграмму. Но читать не стал, не в силах оторваться от светло-голубых глаз… Как она вся потянулась вслед за своим вопросом – выжидательным, молящим взглядом, усталым худым лицом, бледными дрожащими руками…
– Все хорошо… нормально, – не находя нужных слов, заговорил он, от волнения и одышки забыв даже свои заготовленные «любит-страдает».
Состав дернулся. Лена вздрогнула и, не оглядываясь, подняла левую руку и протянула ее к вагону, как бы умоляя его не шуметь и остановиться…
– Любит… Любит он вас очень… и мучается, – нашел наконец Серега нужные слова и почувствовал облегчение.
А Лена после этих слов сделалась еще меньше, руки и плечи ее опустились, глаза, утратив пытливость, как-то сразу потемнели.
– Напишите ему что-нибудь, – нашелся Серега и, выхватив из нагрудного кармана авторучку, протянул ее вместе с листком телеграммы.
Лена взяла их, невидящими глазами огляделась по сторонам и, не найдя более подходящей опоры, прислонила листок к стенке вагона, едва доставая до ее нижнего края. Что-то быстро написала, двигаясь следом за вагоном, и возвратила телеграмму и ручку Сереге.
– Вам пора, – тихо сказал ей дежурный по станции, шагая рядом с подножкой седьмого вагона, на которой уже стояла проводница и тревожно-выжидательно смотрела на них.
Лена кивнула. То ли Сереге на прощание, то ли им в знак подтверждения, что поняла их, и сделала шаг за проплывающей мимо подножкой, но потом вдруг порывисто метнулась к Сереге, обняла егоза шею и вместе с поцелуем дохнула в небритую щеку шепотное «спасибо». И после, уже не оглядываясь, догнала подножку и с помощью проводницы и дежурного неловко вскарабкалась на нее, встав на нижнюю ступеньку сначала коленями, и только с них – в полный рост.
Серегу качало как после испытаний на центрифуге, которую ребята меж собой называли по-домашнему «сепаратором», потому что она, образно выражаясь, и в самом деле служила для отделения «сливок» – особо выносливых – из их общей солдатской массы. Только Серега, хоть и попал в разряд этих самых «сливок», если честно признаться, чувствовал себя после центрифуги довольно простоквашно… Но надо было поражать мишени, метать в цель гранату, отвечать на каверзные вопросы, исполнять разные вводные команды. И они делали все, что от них требовалось.
Подумав об этом, он невольно внутренне подобрался и сразу ощутил твердость в ногах.
Последний вагон пассажирского поезда покинул пределы станции, и семафор вновь насторожился, красным глазом, извещая свое «ходу нет». Серега развернул телеграмму. Адресовалась она довольно оригинально: «Лене из седьмого вагона». Далее указывались временные координаты поезда и текст: «Прохоров в поиске, прибыть не может. На встречу выехал коллектор Сергей Кругов». Миша был верен себе – сделал все, что мог. Даже должность его поинтеллигентнее обозвал.
Серега перевернул листок, и в глаза одной фразой бросились три слова: «ЛЮБЛЮ ЖДУ ЛЕНА», выведенные крупным округлым почерком без точек и запятых.
– Яснее, пожалуй, не скажешь, – заметил подошедший дежурный и спросил: – Через Неходу добирались?
Серега кивнул. Говорить ему не хотелось, да он и не мог.
Мимо них медленно проходил станцию его, Серегин, экспресс. Из бокового окна выглядывал сосредоточенный Леша. Серега сцепил руки над головой и потряс ими в благодарном приветствии. Леша, узнав его, заулыбался и помахал ответно.
«Эх, не тот морячок попался тогда Степанычу в поезде. Этот бы живо развернул его на сто восемьдесят градусов», – с восхищением подумал Серега о машинисте и только сейчас спохватился, что не знает даже имени его. А ведь он и сегодня сделал для Прохорова, пожалуй, больше, чем мог. Вернее, чем положено было по графику…
Да разве для Прохорова одного?
XXIV
Провожая благодарным взглядом свой экспресс, неудержимо катящий в «сторону южную», Серега вдруг запоздало подумал, что ведь именно там, за тысячами верст, и его любят и ждут…
Все эти стремительные полсуток он, конечно, ни на минуту не забывал об Оле, был мысленно с нею в прошлом-настоящем-будущем. Только пространственные устремления его ограничивались Узловой, словно сама Оля ждала его там. И он спешил к ней на пределе возможного. И вот примчался, стоит посреди пустеющей таежной станции, где два поезда, как две неведомые друг другу судьбы, встретились на мгновенье и разошлись в разные стороны, обострив в нем нестерпимое желание видеть Олю и никогда не разлучаться с ней.
А состав все тянулся и тянулся, заметно ускоряя свой бег и тем как бы подталкивая, поторапливая его, Серегу, на какое-то единственное решение. Но он продолжал неподвижно стоять, глядя на мелькающие колеса и чувствуя, как холодок сомнений зазмеился в его растревоженное сердце: а довольно ли того объяснения, тех доводов, которые Оля получила в июльском письме? «В строительный поступать раздумал, бросить экспедицию в разгар сезона не могу: здесь очень интересно и нелегко…»
Да, да, конечно же, именно это подспудно тревожит его все последние дни. И он словно пишет Оле огромное-огромное письмо, которое не уместится ни в одном конверте, каким бы мелким почерком ни было оно написано… А буквы сами по себе выходили крупные, заглавные, как в этой ответной «телеграмме» или даже как те, что на песке… Все августовские дни страницы этого воображаемого письма были мучительно безмолвны… И первой строкой, пожалуй, легла радиограмма Прохорову, а потом – «пошло, когда поехало»… И в письме этом не просто оправдание таежной задержки, но и суть, осознанная правота, убежденность его весеннего броска в тайгу…
…Сменив форму на непривычный гражданский костюм, в Ростов тогда Серега вернулся уже на третий или четвертый день – не отдыхалось в родной станице. Тетя Зина, старшая отцова сестра, обрадовалась «мужскому пополнению». При ней зимовал внук-подросток, родители которого работали за Полярным кругом. «Ты на него хоть влиять будешь, а то без мужской руки их поступки с умом вразлад ходят», – обнадежилась тетя Зина.
Племянник Гошка обрадовался по-своему. «Дядь Сереж, да объясни ты ей, – кивал на бабушку, – что хоккей – это не только синяки, но и сила! здоровье! Характер!» Последние слова Гошка для убедительности выкрикивал. Неустоявшийся голосок его звенел, вбивая восклицательные знаки, точно гвозди. Такое крылатое убеждение он явно перенял от своего дворового тренера-энтузиаста. Но тот, к сожалению, не был авторитетом для бабушки, потому что сам «возился с шайбой, как маленький!»
Серега без оговорок взял Гошкину сторону, не забыв, однако, на правах старшего поинтересоваться учебой. В этом деле племянник был твердый середняк, отличника из него не делали, и жизнь протекала спокойно. Нередко Оля сразу после занятий забегала к ним и устраивала Гошке инспекторскую проверку домашних заданий. Гошка боготворил Олю и старался вовсю. Получив от нее «добро» на хоккей, он с независимым видом шествовал мимо бабушки облаченный в игровые доспехи.
Дяде и самому впору было браться за клюшку с шайбой – с первых дней «гражданка» стала испытывать характер его на сжатие и разрыв.
Не имея ничего против будущей Олиной профессии, Серега пошел в строители. Направили подсобным рабочим в бригаду отделочников из «фасадстроя». «Там мастера что надо, – пояснил пожилой мужчина в отделе кадров, – быстро всем премудростям обучат». – И подмигнул почему-то.
Словосочленение «фасадстрой» показалось Сереге странноватым, даже веселым, заряженным ироническим смыслом – мол, наше дело с лица припудрить, подкрасить, а остальное… Однако служба такая существовала. В официальные, торжественные моменты ее исполнители брали на себя ответственность за «лицо города», а в будни позволяли себе шутливо именоваться «косметиками» и «парикмахерами». Народ в бригаде был разновозрастный и разношерстный. Были и мастера реставраторам сродни, руки которых не грех и золотыми назвать. Были и подмастерья, ну те, что «от и до», без огонька и полета, и вовсе подсобники – «подай-принеси», – как он, Серега. За несколько лет бригада устоялась, отлетали разве что одни подсобники. И на Серегу тоже здесь смотрели как на временное явление, сразу же окрестив «студентом». Он и сам не скрывал того, проявляя повышенный интерес ко всему, что и как делалось в бригаде.
Зима для строителя, конечно, не сезон. Для фасадников тем более. Отделывали больше «внутренности», работы хватало. Меж тем и о приработке не забывали. Левые рейсы в бригаде называли культурно «шефской помощью». И Серега вначале принял это за чистую монету. В первый же месяц ему довелось с подмастерьем Сан Санычем, говорливым мужиком средних, а точнее – неопределенных лет, обновлять одной старушке кухню-комнату. Целый рабочий день, даже с прихватом, ухлопали они на это, но Серега был доволен, видя сияющее лицо хозяйки, которая, казалось, не знала, как отблагодарить их, и все приговаривала: «Теперь и умереть не стыдно, в чистом…» Только на улице его приподнятое настроение вдруг обратилось в свою противоположность: Сан Саныч жестом метра-благодетеля протянул ему десять рублей.
– Да вы что? – изумился Серега.
– А что? Мало? Так ведь еще ж шефу двадцатник отваливать, – Сан Саныч суетливо пошарил по карманам и добавил к десятке три рубля. – Это, конечно, мизер… Но ведь и сам пойми, какой со старушки навар. Летом бы мы с ней и не связывались. А зимой «кошельки» не больно-то с ремонтом любят возиться…
– Да не о том я, – безнадежно махнул Серега рукой, взял деньги и, холодно распрощавшись с Сан Санычем, вернулся к старушке.
– Тут небольшая ошибочка произошла, – конфузливо проговорил он, протягивая ей свою долю.
– Ой, да что вы, зачем? Соседи сказали мне, что пятьдесят рублей – это по-божески…
С досадой Серега ожидал очередных «левых рейсов», но вскоре они для него вовсе отпали.
Как-то на объект к ним (они завершали отделку фойе кинотеатра) пожаловало начальство. То, что оно значительное, Серега определил по степени суетливости прораба. Хотя само начальство – чернобровый, начинающий полнеть мужчина, обряженный в импортную меховую куртку, – держался довольно просто. Осмотрел все закоулки фойе, беседовал с бригадиром, мастерами, задавал вопросы, внимательно слушал, кивая, сам что-то говорил. Несколько раз Серега ловил на себе его пристальный взгляд, а потом бригадир зачем-то представил их друг другу, назвав начальство Александром Демьяновичем. А когда тот, пожимая руку, произнес свою фамилию и спросил: «Сергей, если не ошибаюсь?» – стало ясно, что перед ним Олин отец.
Александр Демьянович отвел его в сторону и после нейтрального вопроса – «Как работается» – высказал главное, зачем пришел.
– Оля проинформировала меня в деталях о ноябрьских событиях, – с добродушной улыбкой начал он, сразу высказав этим свое отношение. – Мать, конечно, тоже не молчала. Но ее можно понять: столько лет жила с мыслью о Валерии Аркадьевиче для Оли – и вдруг… А вы еще подбавили перцу своим сюрпризом. Короче, хватит прятаться, приходите без всяких яких…
Прощаясь, он снова повторил свое предложение: «В общем, заходи сегодня же, не откладывай».
Это слышали многие. И бригадир в первую очередь поинтересовался:
– О чем это вы с управляющим трестом так мило беседовали?
Серега, находясь в естественном смятении от неожиданной встречи, бросил в ответ неопределенное:
– Да так, по-личному. – И тем самым напустил еще больше туману.
В тот же день до его слуха долетел обрывок разговора бригадира с Сан Санычем:
– Ты «студенту» деньги давал?
– А как же, больше чем надо – третью часть…
– Без комментариев взял?
– Как миленький…
– Ну ладно, может, пронесет. Но больше не стоит с ним. Черт нам его подбросил. Язык держи покороче.
И на душу Сереге созвучно легло тогда печоринское восклицание из «Тамани»: «И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов?»
С того дня Серега стал ощущать, что в бригаде к нему относятся с некоторой оглядкой, а у бригадира и прораба к тому же проскальзывала нелепая предупредительность. И Серега более, чем когда-либо, почувствовал себя здесь временным и лишним.
Как бы в обмен на бригадные утраты, в доме Оли погода для него играла на прояснение. Лариса Анатольевна с трудом, но все же смирилась с потерей «синего». Более того, будучи педагогом с домашним полем деятельности, ода никак не могла остаться безучастной к судьбе избранника дочери, и вскоре Сереге пришлось выдержать несколько пытливых бесед… Александр Демьянович демократично намекал о своих возможностях помочь «наверстать упущенное»… Лариса Анатольевна излагала свои пространные жизненные принципы, подкрепляя их опытом знакомых, достигших весомого положения… Оля с увлечением рисовала ему будущую институтскую жизнь, в которой для Сереги единственное было ясным и желанным – Оля рядом…
Получалось так, что все знали наперед, что и как должен делать Серега в своей жизни, и только сам он не ведал пока о том…
Это обстоятельство все больше тревожило его, заряжая сомнениями, и он все чаще чувствовал себя рядом с Олей не как на острове, а как на даче… Требовалось самому ответить на многие вопросы, оглянуться на свое городское житье-бытье со стороны, а еще лучше издалека.
При расставании Оля сказала очень важные слова:
– Я чего-то недопонимаю, но верю, что поездка эта нужна тебе.
И был еще грустный любящий взгляд…
XXV
Тепловоз, на который определил Серегу дежурный по станции, был той же серии, что и предыдущий, и он уверенно прошел в кабину, поздоровался, известил о пункте своего назначения и опустился на «сидушку», словно его тут только и не хватало. Помощник и машинист, оба мужчины средних лет, были поглощены своим делом и не стали уделять гостю досужего внимания, и он, благодарный им за это, расслабившись всем телом, откинулся к подрагивающей стенке и закрыл глаза.
Сон налетел сразу, как окунь при хорошем клеве: только забросишь удочку – поплавок тонет. Дергаешь – на крючке пусто, сорвалось. Так и Серега на неудобной «сидушке» все никак не добирался до настоящего сна. Только окунется в дрему, как просыпается оттого, что падает. Наверно, эти начала падений наяву и вызывали во сне видения прыжка с парашютом… Вот он летит, но все не слышит спасительного хлопка над головой… Переполошно ищет на груди кольцо и не находит… И просыпается со вздрогом, и поспешно возвращает тело в вертикальное положение. Несколько секунд смотрит на сутулую спину помощника машиниста, стоящего перед ним, но веки сами смыкаются, и он снова летит…
И все эти нырки в забытье сопровождались постепенным оглушением и возвращением шумов, словно кто-то забавы ради крутил в нем туда-сюда регулятор громкости. Потом тело его, видно, приняло относительно удобное положение, и парашют сна, наконец, раскрылся…
Идет он ночной улицей. Тьма вокруг литая: ни огонька, ни живого голоса. Лишь слышится шум дождя, но влага его неощутима, словно дождь идет внутри огромных, едва различимых зданий с высокими дворцовыми дверями. Одну из них он открывает и прямо с порога попадает в большой, ярко освещенный зал, уставленный длинными пировальными столами. Веселье в разгаре: шум, разноголосица, смех, звон посуды. Преисполненный какой-то важной мыслью или известием, он проходит на середину зала и говорит, не повышая голоса: «Живые, замрите!» Сидящие за столами стихают, и только одна пожилая женщина все говорит и говорит. Все в напряженном молчании смотрят на нее. И она вдруг спохватывается и понимает все: что ей надо уходить, что она… Женщина встает из-за стола жалкая, потерянная и направляется к двери, распахнутой во тьму.
Но Серега, он и не он, останавливает ее и обращается ко всем: «Мы можем совершить чудо, если очень захотим». Больше он ничего не говорит вслух, но чувствует, что его понимают. И суть чуда – чтобы все присутствующие мысленно пожелали этой женщине добра… И он сам начинает сосредоточенно думать об этом. Но чей-то нелепый смех мешает. В дальнем углу зала оживилась группа молодых людей. Он смотрит в их сторону, и под его взглядом они виновато умолкают – и становится тихо, как в зимней тундре. Тягучая минута. Напряжение в нем самом нарастает. И голова, как и все тело, словно сжатый кулак… А напряжение растет. Боль в груди. Кажется, что он сам не выдержит и крикнет сейчас или уйдет…
И вдруг мрачное лицо женщины разглаживается, светлеет, и только в глазах еще стоит печаль отрешенности. Но вот и глаза оживают. Сначала они растерянным взглядом блуждают по лицам присутствующих, как бы ища подтверждения чуда, и наконец осознают его и вспыхивают пронзительной радостью…
Под возгласы восхищения она возвращается к столу совсем юная, как и все в этом зале. Снова шумит веселье. А Серега, открыв людям и себе какую-то важную-важную истину, смертельно усталый и уже немолодой, незаметно скрывается в черном провале двери. И снова темная улица. Кто-то настойчиво хватает его за рукав. Он оглядывается. На мгновенье мелькает перед ним юное женское лицо, а мужской голос твердит: «Эй, парень, эй…»
Проснувшись, он видит склоненного над ним машиниста:
– К твоей подходим, притормаживаем. Деду кланяйся. Славный, говорят, мужик. Мне о нем еще батя сказывал. Батя у него сутки отогревался, когда снегом полотно завалило. А мне вот не довелось с ним за чаркой посидеть. Только с флажком желтым и вижу. Жаль вот, осиротел.. – машинист оглянулся на дорогу. – Вон и сейчас стоит.
Серега выглянул в боковое окно, омылся свежим ветром и сразу увидел и дом, и одинокую фигуру Неходы с восклицательным знаком флажка в правой руке, и зеленый холмик под молодой березой… Сердце тревожно и радостно защемило. И он мысленно вставил только что виденный сон и все это в свое огромное-огромное письмо…
«Самая короткая дорога та, которую знаешь», – говорят в народе. «А еще короче и добрей – которая знает тебя», – с полным правом мог бы добавить разнорабочий поисковой партии, бывший десантник Сергей Крутов. Обратный путь его на базу по времени стал едва ли не вдвое короче и был осветлен тихой, как доброта, радостью, которой он одарял всех, причастных к ее рождению. И от этого радость не меньшилась, не крупилась на части, а росла, набухала, гранилась новой встречной радостью и заражала нетерпением дороги. Скорее, скорей нести ее дальше, к тому, кто еще не знает о ее рождении.
И только оставшись наедине с «газиком», он вдруг осознает счастливый итог утра, и каждая грань радости воскресит мгновенье встречи.
…Нехода приветливо заулыбался, завидев его, спрыгнувшего с тепловоза. А он, размахивая телеграммой, подбежал к старику и, не сдерживая чувств, обнял за плечи и прислонился своей заросшей щекой к его чисто выбритой.
– Оцэ добрэ, Сережа, оцэ добрэ, – часто помаргивая ресницами, повторял Нехода, прочитав три слова Лены. – А я вжэ баньку затопыв, та бачу, шо не всыдишь… Поспишай, поспишай, дило нэтэрпляче.
…И Лысуха, казалось, с нетерпением покосились на него и уже не выражала недовольства, когда он сел в седло, и сразу же за путями взяла бодрую рысь, точно знала, что везет…
…Меркуловну застал посреди двора в окружении кур. Она вытерла руки о передник, взяла протянутую телеграмму и долго смотрела на округлые буквы.
– Ой, хорошо-то как… И чужая вроде радость, а душе праздник, – наконец откликнулась она, смахивая тыльной стороной ладони подступившую слезу. И без слов было ясно, о чем печалилось и чему радовалось материнское сердце.
– Своя-то далече? – спросила.
Серега ответил.
– Далековато… Хоть и говорят – разлука любовь раздувает, да все ж лучше рядом быть. А то как задует не с той стороны…
…Нежданной-негаданной была встреча на воде. Серега только миновал железнодорожный мост, как-из-за поворота реки вылетела пестро раскрашенная лодка. Фигура мужчины в наглухо застегнутом дождевике и таком же брезентовом картузе показалась знакомой. А когда поравнялись и приветствовали друг друга взмахом руки, сомнений быть не могло – Харитон Семенович собственной персоной. Серега громко ого-гокнул и круто, развернул лодку. Харитон Семенович понял его маневр и сбавил ход. Мягко швартуясь к Харитоновой лодке и еще раз приветствуя его, Серега протянул листок телеграммы. Харитон Семенович степенно взял его, шевеля губами, зачел про себя три коротких слова.
– Ну, значит, полный порядок, – заключил после некоторого раздумья, вернул телеграмму и знакомо зыркнул прицелился на Серегу правым глазом.
После этого взгляда Сереге сразу захотелось задать ему ехидный вопрос о моторе: «Ну как, не захлебывается?» Но краски обеих лодок были так родственно схожи, что Серега неожиданно для себя сказал:
– Спасибо вам…
– Да и вроде не за что, – ответил Харитон Семенович, хитровато улыбнувшись, и так, не разгаданный, пустился дальше в свой путь.
…Митя, издалека признав голос своего мотора, вышел к реке всей семьей, с неизменным Каштаном. У Мити на руках был Акимка, и Серега протянул телеграмму Любушке. Она прочла ее вслух и, зардевшись в радостном смущении, прислонилась головой к Митиному плечу.
Радостно сияло на солнце и подворье Сосновых.
…Даже лай Харитоновой своры, проводивший Серегу за деревню, не показался ему в этот раз сердитым.
Машина взяла небольшой подъем, и за поворотом открылась поляна, охваченная полукружьем леса. Вчера в хмари и спешке Серега не заметил ее, а сейчас, высвеченная солнцем, она предстала во всей красе и очень напомнила ту самую, на которой увидел он среди ромашек распластанного Прохорова.
Серега остановил «газик» и выбрался из кабины. «Стриж», умытый Любушкой и подкрашенный Митей, имел отменно парадный вид и улыбчиво сиял фарами. Серега подмигнул ему и несколько раз взмахнул руками, разминая затекшую от долгого сидения спину. Ступил на поляну. Ромашку сорвал. И пока шел, с каждым шагом отрывал по лепестку, гадая: «Любит – не любит», и с последним лепестком – «любит» – остановился, суеверно поймав себя на том, что совсем не подумал, не произнес мысленно имя той, о ком гадает. Но само по себе это утверждающее «любит» легким волнением шевельнулось в душе.
В безветрии было непривычно тепло и ясно, травы дышали неведомым сенокосом, звенела тишина стрекотом вездесущего кузнечья, и голова шла кругом. Серега мягко осел в траву и, запрокинувшись на спину, широко распахнул руки. «Остров, остров, как ты далек…»
Окруженное веером ослепительных облаков, веселой ромашкой глядело на него солнце. И Серега, сощурившись, стал мысленно отрывать по облаку-лепестку, шепча гадальное «любит – не любит». И снова на последнем, самом большом и клубистом облаке выпало «любит». И снова при этом он забыл «загадать» имя. Но уже рассмеялся своему суеверию, потому что солнце само выплавлялось в огромную букву «О». А мир весь был словно Митиной кистью высветлен.
Серега закрыл глаза и представил, как скоро он подкатит к базе и порадует ребят… Как вручит три бесценных слова Степанычу, ведь сегодня такая летная погода…
И не ведал он, что в ответ на телеграмму Прохоров протянет ему письмо из Ростова, в котором будет много-много вопросов. И его нестерпимо потянет снова в дорогу.
