Текст книги "Свет мой светлый"
Автор книги: Владимир Детков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
XVIII
Пока они шли к подъезду, машина, затаясь, безмолвствовала, и Сереге подумалось, что будет совсем весело, если «синий», на правах друга семьи, учителя музыки или еще бог знает кого, пойдет за ними по пятам, и вся эта дачная кутерьма перекинется в дом, где его, Серегу, совсем не знают, не ждут и, быть может, знать вовсе не желают. И тут уж никакие фокусы – ни дым из ушей, ни стойки на ушах – не помогут. И лучше бы не объявляться сейчас, да еще в солдатском облачении. Хоть Серега и не стыдился никогда до этого формы, а, наоборот, вполне объемно чувствовал себя в ней «достойным представителем», только кому ж безразлично, как на него посмотрят другие…
Как-то в начале службы стоял он в оцеплении у шоссе, временно перекрывая съезд на проселочную дорогу, проходящую мимо стрельбища. Накрапывал мелкий ноябрьский дождь. По трассе, дразня вольной озабоченностью, шмыгали влево и вправо машины, и никому из сидящих в них не было дела до одинокой солдатской фигуры, пристывшей к пустынной обочине и всем своим видом подчеркивающей бесприютность осеннего пейзажа. Со стороны глянуть – какая тоскливая картина! А он чувствовал себя бодро, приподнято даже. Ни холодная морось, зудливо окропляющая лицо и залетающая за шиворот, ни одинокость долгостояния не угнетали его. Было хорошо сознавать в себе неистощимость внутреннего противодействия всяким мелким испытаниям…
И вдруг этот взгляд из новенького «Москвича»… Девушка, сидевшая рядом с водителем, своим ровесником, долго и пристально посмотрела на Серегу и даже оглянулась. И было в том взгляде столько сочувствия и жалости, что Сереге вдруг и вправду стало неуютно и одиноко…
– Может, не надо сегодня? Может, я пойду, Олюшка? – приостановился Серега перед самым входом в подъезд.
Оля внимательно заглянула ему в глаза и вдруг положила обе руки на его плечи.
– А ведь я тоже умею считать до ста трех… Ну, здравствуй, – оказала она нежно и потянулась к его губам.
Неистово взвыл мотор «Лады». Раз, другой. Серега пытался было прервать поцелуй, но Оля крепко обнимала его за шею и не выпускала. «Снова «синий», должно быть, ноги перепутал», – совсем невесело подумал он.
Наконец машина отъехала, и Оля расслабила объятия. Но Сереге самому уже не хотелось размыкать их.
– Не сердись за это показательное выступление, хороший мой, – сказала Оля минуту спустя, виновато улыбаясь. – Но он все верить не хотел… Нафантазировали они с мамой бог знает чего, да только меня спросить позабыли. Он ведь мой почти пеленочный жених. Спасибо Люсе, что украла меня летом, пока он на гастролях был… Валерий Аркадьевич, конечно, по-своему добрый человек, много сделал для меня… И мне очень неприятно, что приходится вот так. Но что же делать, если взрослый, а как ребенок…
Серега не сердился, но ему тоже было не по себе от этой нарочитой открытости и от того, что его предчувствия относительно предстоящей встречи недалеки от реальности.
Дверь в квартиру Оля открыла своим ключом. Просторную прихожую освещало экзотическое бра, сработанное под старинный уличный фонарь. Приглушенный свет представил взору Сереги с полдюжины дверей, причем ни одна из них ни по форме, ни по отделке не повторялась. Центральная дверь, наполовину застекленная матовым рельефным стеклом, была распахнута. Из комнаты доносился знакомый дикторский голос.
– Раздевайся, – почему-то шепотом скомандовала Оля. И подала ему свое пальто. Серега, заряжаясь ее таинственностью, быстро повесил пальто в широкий шкаф-вешалку и рядом пристроил свей бушлат с беретом. Покосился на огромное трюмо, с удовлетворением поймал в нем свое довольно бравое отражение.
– Мама, встречай гостей! – громко позвала Оля и ободряюще подмигнула Сереге.
Из глубины комнаты, перекрывая телевизионные звуки, донеслось певучее «Иду-у, иду-у» к уже ближе:
– Почему так рано? Еще и «Время» не кончилось, – игриво проворковал женский голос, и в прихожую выплыла дородная женщина в цветастом кимоно, которое, несмотря на богатый цветовой колорит, все же проигрывало в яркости прямо-таки пламенеющему факелу ее высокой прически. Не давая матери опомниться, Оля обняла ее за плечи и подвела к Сереге:
– Знакомься, мамочка, это Сережа. Я тебе о нем рассказывала…
И та, автоматически повинуясь дочери, еще сохраняя улыбку на лице, протянула руку, назвалась Ларисой Анатольевной и облинявшим голосом, утратившим игривость и воркующие нотки, растерянно пробормотала:
– Очень приятно, очень прия… – И, как бы не доверяя своим глазам, блуждающим движением руки пошарила по стене и включила верхний свет. Еще ярче вспыхнуло пламя ее прически, с которой совсем не вязались растерянные голубые глаза, метавшие вопрошающие взгляды то на дочь, то на гостя. – А где же… где же…
– Валерий Аркадьевич любезно подвез нас, велел тебе кланяться и отбыл домой, – как ни в чем не бывало известила Оля и, не давая матери прийти в себя, добавила как решенное: – А Сережа сегодня ночует у нас, потому что автобус в его станицу идет только утром.
– Как у нас?! Но папа же в командировке…
– Вот и отлично. Сегодня можешь спать спокойно – нас будет охранять настоящий гвардеец, – Оля сделала жест рукой в сторону Серегиных знаков армейской доблести, – не в пример нашему папочке, офицеру-заочнику.
Лариса Анатольевна послушно последовала взглядом на китель, но мало чего поняла и снова уставилась на дочь, которая, не сбавляя темпа, продолжала развивать свою мысль:
– Так, Сережа расположится в моей комнате, а я лягу в большой на диване… А чего ж мы стоим? Гостю нужны тапочки.
Лариса Анатольевна машинально склонилась к обувному ящику, размещенному под вешалкой, и вынула из него черные кожаные тапочки, отороченные задиристо белым мехом.
– Что ты, что ты, мама. Эти же только Валерию Аркадьевичу впору. Давай-ка папины шлепанцы. Он ведь у нас все-таки мужчина, – бросила Оля, все больше входя в роль распорядителя.
Но Лариса Анатольевна стояла неподвижно с черными тапочками в руках, отказываясь что-либо понимать, и Оля сама подала Сереге широкие коричневые шлепанцы.
– Вот тебе «ни шагу назад» – переобувайся и марш в ванную, – тоном, не допускающим возражений, приказала она. – Мама, принеси, пожалуйста, свежее полотенце.
Лариса Анатольевна, не издав ни звука, как была с тапочками в руках, так и отправилась в комнату, откуда пришла. Оля скрылась в смежной. В прихожую вернулись одновременно, держа в руках по матерчатому свертку.
– Я тут папе халат к дню рождения купила… Думаю, что Сереже подойдет…
– Но у папы же летом день рождения, – недоуменно заметила Лариса Анатольевна.
– Тем лучше, успею какой-нибудь другой подарок купить, – не моргнув отреагировала Оля, взяла из рук матери полотенце и подтолкнула Серегу в ванную. В беспяточных шлепанцах действительно шагать можно было только вперед, и Серега покорно двинулся в заданном направлении.
Плотно прикрыв за собой дверь, Оля пустила в ванну шумную струю воды и оглянулась на Серегу. Лицо ее беззвучно смеялось. Глаза слезились. Губы подрагивали. Она не удержалась и прыснула в ладони:
– Ой, не могу… Все! Бросаю строительный, иду в артистки… Если бы ты знал, как тяжко было сдерживать хохот, глядя на вас с мамой…
Серега перевел взгляд на зеркало и не мог не согласиться с ней – от бравого вида остался один мундир.
– Ладно, как ты там поешь: начал дело – ныряй смело, – отсмеявшись, сказала Оля, плеснула в воду из пузатой пластмассовой бутылки темно-зеленую струю шампуня, чмокнула Серегу в губы и, уходя, воинственно вскинула голову и продекламировала: – Пока солдаты ходят в бани, заменим их на поле брани.
Выход из ванной, да еще в халате, которого Серега сроду не имел чести носить, стоил ему, прямо скажем, усилий немалых. Но Оля была начеку и тут же сопроводила его в свою комнату, где тахта уже светлела свежими простынями. Разместив свое тщательно сложенное обмундирование на стуле, Серега выпрямился перед Олей в ожидании дальнейших распоряжений, без которых он и в самом деле не мог здесь сделать ни шагу.
Предстояло еще вечернее чаепитие на кухне. Кухня оказалась пуста. Серега облегченно вздохнул и принялся было уплетать бутерброд. Но «факельное шествие» продолжалось – со страдальческим выражением на лице в кухне объявилась Лариса Анатольевна. Челюсти у Сереги сразу сомкнулись капканом, а спина стала выгибаться, как по команде «смирно».
Лариса Анатольевна потопталась возле газовой плиты, заглянула зачем-то в холодильник, переставила с места на место кастрюли и замерла посреди кухни, рассеянно глядя на гостя.
Под ее взглядом Серега весь напрягся, перенес руки со стола на колени, готовый в любое мгновение вскочить.
Одна только Оля не теряла присутствия духа и даже умудрялась шутить:
– Мамочка, под твоим генеральским взором Сережа ни к чему не притронется. – Она подошла к Ларисе Анатольевне, обняла ее за плечи. – Тебе нездоровится? Иди отдыхай, я скоро зайду к тебе.
– Да, да, у меня, кажется, разболелась голова, – подтвердила Лариса Анатольевна и руку поднесла ко лбу.
«Немудрено – под таким-то «факелом», – шальнула в Сереге ехидная мысль, и он подумал, что все это «синий» его под ребро шпорит, если он о женщине, об Олиной маме, так позволяет себе… А ведь он и в самом деле, глядя на нее, все время думал о «синем». Наверно, потому, что Лариса Анатольевна тоже думала только о Валерии Аркадьевиче и не пыталась этого вовсе скрывать. Именно он, Валерий Аркадьевич, своим присутствием держал их в воинствующем, неприязненном напряжении.
Поняв это, Серега заставил себя расслабиться и миролюбиво, извиняюще даже, пожелал Ларисе Анатольевне спокойной ночи, когда она в сопровождении Оли покинула кухню. Только навряд ли пожелание это возымело хоть какое-то действие.
– Ты прости, что я тебя вот так, без подготовки, – виновато сказала Оля, возвратясь в кухню, – не хотелось одной начинать. Маме трудно будет смириться с потерей своего любимчика. Столько с ним связано. Мне иногда казалось, что они и про меня забывают за своими беседами. И во всем-то они согласны друг с другом, и все-то им любопытно знать о знаменитостях, о знакомых… Под его влиянием она такой театралкой завзятой стала, ни одной премьеры не пропускает. Только и слышишь: «Валерий Аркадьевич, Валерий Аркадьевич». Даже гулюшку эту на даче разрешила с его участием. А ты подумал…
– Подумал.
– Нет, мой хороший, после острова никого другого рядом с собой представить не могу…
Оля проводила его до самой постели.
– Спи спокойно, – сказала она, взбивая подушку. – Моя «подруженька» хорошо знает тебя… Столько слов, я ей нашептала о тебе за сто три ночи, столько снов разделили на двоих.
Поцеловала нежно и ушла.
Серега погасил свет. Постоял в темноте. Но отсветы уличных фонарей быстро разбавили ее до лунного полумрака. На стенах у Оли были развешаны всякие милые всячинки – сухие листья, картонные вырезки, ветви, причудливые коряжки, шишки, маски, – и в полутьме они придали комнате сказочную таинственность. Серега тихо порадовался им, ведь здесь были свидетели донского августа, и снял халат, а вместе с ним и добрую половину напряжения. Оставшуюся половину, успокоительно шурша, разобрали на себя дохнувшие свежестью простыни. А подушка ласково, как Олины руки, приняла голову, и он благодарно потерся о нее щекой, но не ощутил гладкости: отросшая щетина шершанула по материи, и Сереге невольно вспомнилось солдатское шутливое присловье – одно из нравоучений гиперболического старшины – «Своим небритым подбородком мешал ты спать стране родной»… Раз пришла шутка, значит, вновь он обрел себя.
Из ванной доносился отдаленный шум и плеск воды. И Серега, волнуясь, представил себе вытянутое Олино тело, мерцающее под водой. И вдруг сделал почти детское открытие, что ванна с водой – это река в лодке! И речные видения властно потянули к себе…
Проснулся от легкого прикосновения. В лунном полумраке комнаты на вытянутую руку от него стояла Оля в светлом коротком халатике, с распущенными по плечам волосами. Оля склонилась над ним, и волосы, щекоча, коснулись его лица и потекли по щекам, по шее на плечи и грудь… Их было так много и они касались его так долго, что все разбуженное тело приливной нежностью отозвалось…
И словно остров вернулся вольной вольницей, миром на двоих, протяжной громкой тишиной…
– Ольга! Ольга! – раздалось вдруг, и все враз отхлынуло, пропало. Оля встрепенулась, прислушиваясь. – Ольга, где ты?! – Щелкали выключатели, хлопали двери.
– Ну, держись, кажется, грянул гром… – шепнула Оля и, поспешно набросив халат, вышла из комнаты.
Сколько прошло времени: десять, двадцать, тридцать секунд? Серега не мог бы ответить. Опомнился уже одетым. Хоть сейчас в строй, если б не эти «ни шагу нааад»…
А в прихожей завязывался «бой», и отнюдь не учебный…
– Что случилось, мама?
– Как что случилось? Она еще спрашивает! Что ты там делаешь среди ночи в таком виде, бесстыдница?! Что вообще тут происходит?!
Серега вышел под самый вихрь вопросов и восклицаний. Ларису Анатольевну было не узнать. Пламя прически словно ветром обдало. Ее кособочило, в разные стороны огнеопасно торчали, покачиваясь, пучки волос. И как бы от них занялось, побагровело лицо. Глаза стекленели непониманием, неприятием, слепым гневом. Вид одетого Сереги несколько сбил ее с крика, но не унял. И Лариса Анатольевна полыхнула в него:
– А вам, молодой человек, как не стыдно?.. Врываетесь в чужой дом… Чему вас в армии учили?!
– Мама!
– Что мама, что мама?! Вот будешь сама мамой, да еще с такой дочкой, тогда хлебнешь! Как ты теперь Валерию Аркадьевичу в глаза посмотришь, что ему скажешь?
– Я ему давно все сказала…
– Что? Что ты сказала?!
– Все…
– Я сейчас же позвоню ему… я…
– Звони, только на часы посмотри сначала… У него ведь режим, – с негодующим спокойствием отрезала Оля.
Лариса Анатольевна, метнувшаяся было к телефону, остановилась. Но аппарат зазвонил сам. Лариса Анатольевна, вздрогнув, подняла трубку, и Серега только тогда заметил, что телефон тоже красный. «Горим-горим, хоть пожарную вызывай», – мелькнула невеселая мысль.
А в огонь продолжали подливать масло.
– Валерий Аркадьевич?! Вы? Не можете уснуть? Какое тут уснешь. Тут бог знает что творится. Да, да, да… Здесь они. Оба. При полном параде… Что? Взрывы? Какие взрывы? Прямо на даче? – Лариса Анатольевна метнула суровый взгляд на Серегу, и он с грустью подумал, что «синий», видно, и в самом деле находится в глубоком шоке, если так бездарно его закладывает. И ему вспомнилось, как после фокуса с громом и грохотом «синий» хохотал, держась за бока…
А Лариса Анатольевна все продолжала дублировать ужасающую информацию:
– Водку с хлебом? Ложкой? В бочку нырял?! Да что ж это такое… Да как же это… Не-ет, я этого так не оставлю…
Сереге сделалось совсем-совсем грустно. Тому, что происходило здесь, он не находил в себе ни объяснения, ни осуждения… Разгневанная Лариса Анатольевна, наверное, в чем-то по-своему права. Ведь не может человек так извергаться ни с того ни с сего… Но все как-то ставилось с ног на голову…
В душе разрасталась досада, отдаваясь в висках пульсирующим недоумением: «Почему? Зачем? Для чего?» Как могут быть рядом тишина… Олины руки… все самое-самое… и этот визгливый крик предельно оскорбленного человека? Крик, от которого чувствуешь себя едва ли не преступником за самые светлые поступки сердца… К тому же на крике в его сознание проникали лишь одни команды. Но когда криком пытались его в чем-то убедить – он терялся. Вернее, терял всякую надежду, что с этим человеком он может о чем-то договориться, и повышенные тона, словно ультразвуки, оставались за пределами его восприятия.
Он коснулся плеча Оли, и она оглянулась, нахмуренная, решительная.
– Олюшка, я пойду… Пусть мама успокоится…
– Куда? Нет, погоди, – остановила его Оля, не совсем верно поняв. – Мама, если ты сейчас же не прекратишь эту истерику, мы уйдем, – голос Оли обретал непримиримую суровость, и это лишь усугубляло ситуацию. Серега чувствовал, что любое его слово, любой жест, а в целом – присутствие не воспримется Ларисой Анатольевной так, как должно. И потому молчал, зная только одно, что ему как можно скорее надо уйти…
На угрозу дочери Лариса Анатольевна ответила почти с трагической непримиримостью:
– Я буду бороться!
Олина решительность надломилась, и она, беспомощно прижав руки к горлу, сказала тихо, почти шепотом:
– Опомнись, мама… С кем? За что? Мы любим друг друга… И ты просто успокойся…
Что-то страдальческое и осмысленное промелькнуло в глазах Ларисы Анатольевны. Она ничего не ответила. Правая рука, державшая телефонную трубку, несколько наигранным, как показалось Сереге, жестом прислонила ее к груди, напротив сердца. Но когда Лариса Анатольевна, закатив глаза, попятилась, он бросился к ней и придержал под локоть. Обморок оказался скорее символическим или же раздражение против Сереги было столь велико, что Лариса Анатольевна, сразу очнувшись, воскликнула:
– Уберите руки!..
…Серега шел по ночному городу на вокзал, чтобы наконец приехать домой. Накрапывал мелкий дождь. Асфальт слюденел под светом фонарей. А сами фонари глазели сквозь голые кроны лип огненными пауками, плетущими из смоченных дождем ветвей причудливые световые тенета. Серега невольно засматривался на них, щуря то правый, то левый глаз, отчего «пауки» начинали шевелиться, точно собирались поведать что-то важное для него или же загадать загадку, как это в сказках водится. Только загадка ему и без того загадана, и он несет ее в себе через весь город, теребя душу неотвязным вопросом: «Как быть?»
Размышляя о происшедшем, Серега все время брал за основу главный довод, высказанный Олей – «Мы любим друг друга», – и он легко отвергал всевозможные претензии противной стороны и даже возмущался ее слепотой… Но это однозначное решение не приносило ни облегчения, ни ясности. И он снова и снова возвращался к истокам вопроса, пока не припомнил случая со своей старшей сестрой. Она дружила с одним из лучших футболистов станицы, его кумиром, и дело близилось к свадьбе, но сестра вдруг все перерешила и вышла за другого… Как возмущался тогда он, Серега. Чуть ли не предательницей клеймил сестру. Мама тоже горячилась, выговаривая дочери. Один только отец, хоть и встретил это событие без особого восторга, однако оставался до конца верным своему принципу: «Каждый вправе сам собирать свои ягоды и шишки….»
Вспомнив сестру, вернее, свое отношение к ее поступку, он вдруг невольно оказался на месте… Ларисы Анатольевны. А с этого места даже их всеобъяснимый довод, к тому же высказанный едва ли не задним числом, терял свою универсальную силу…
А ведь Лариса Анатольевна – Олина мама! Серега даже остановился, пораженный открытием, точно это ему ранее не было известно. Неприязнь к «синему», о котором так демонстративно пеклась Лариса Анатольевна, помешала ему сразу сердцем постичь эту простую истину и взять ее за основу. И вот теперь как прозрение она настигла его посреди улицы и по-иному осветила все происшедшее…
Дойдя до вокзала, он позвонит Оле и скажет: «Лариса Анатольевна твоя мать, и я буду ей вечно благодарен за тебя…»
…Совсем рядом прогрохотал поезд, отвлекая Серегу от раздумий, и он не сразу сообразил, где находится… Только что перед ним был ростовский вокзал и он говорил по телефону с Олей – и вдруг…
Лысуха настороженно фр-рыкнула, и все стало на свои места. Меж поредевших елей показался огонек и очертания строений. Потянуло легким запахом мазута. Лошадь осторожно вышла на железнодорожное полотно.
– Чи цэ, Мэкита Васыльович? – окликнул певучий мужской голос.
XIX
Нехода, вытянув небритую кадыкастую шею, чуть подался левым ухом к окошку. И тотчас до слуха Сереги донеслось знакомое подвывающее «ы-ы-ы-у-у-о-о!», которое там, на реке, он едва не принял за глас потусторонний.
– Минут через тринадцать будэ у нас. Це вин на Лешем повороте гукае. Там эхо голосистое, наче леший дражнится. Ось машинисты и забавят, шоб не дремалось, – пояснил Нехода и, видя, что Серега засобирался, пододвинул к нему тарелку с ломтями сотового меда: – йишь, йишь, поспеем ще…
Серега был сыт, что называется, под самую завязочку, но так ладно и душевно было ему в обществе Неходы, так симпатичны были ему и певучая украинская речь, и весь облик этого открытого, бесхитростного человека, что он просто не мог отказаться от угощенья. Отделив ножом кубик соты и намотав на него тягучие медовые нити, Серега отправил его в рот и, сладко жмурясь, долго жевал, запивая остывшим «узварчиком», и слушал Неходу, который с не меньшим наслаждением продолжал рассказ о Лешем повороте. И глаза его совсем утонули в смешливом прищуре, когда он говорил о случае с одним новичком машинистом, принявшим эхо гудка своего же паровоза (тогда еще одноколейка была) за сигнал встречного. Остановив состав, он несколько минут перегукивался с «лешим», пока не уразумел, в чем дело.
Отсмеявшись, Нехода, не взглянув на часы, сказал «вже, пора», поднялся из-за стола, привычным движением, не глядя, снял с гвоздя черный дерматиновый чехол с флажками, с лавки прихватил лупастый фонарь, сутулясь, плечом подтолкнул дверь и пропал в темноте сеней. Натягивая на ходу штормовку, Серега поспешил за ним.
Ночь, все так же дышавшая прохладной сыростью, после яркой комнатной лампы показалась все такой же непроглядной. И Серега невольно порадовался темноте, словно она сама по себе растягивала время и увеличивала шансы поспеть на Узловую к сроку. Но через минуту, когда они стояли у рельсов и наблюдали, как с севера по черным горбам леса наплывает, не разрастаясь, бледное световое облако, было видно, что тьма уже дрогнула и свет приближающегося поезда не одинок: четко проступили контуры всех построек, обозначились деревья, сами рельсы уже не терялись в трех шагах, а протяжным санным следом тянулись к лесу, что темными увалами охватывал полустанок.
Нехода распределил роли:
– Я буду держать желтый, як положено, а красным в твою сторону казать… Ты ж голосуй, наче на шляху…. Должны зрозуметь.
И встал в свете фонаря, подвешенного на постовом столбе.
Как ни тянул просительно руку, как ни махал своим беретом Серега, как ни указывал в его сторону красным флажком Нехода, уже за сотню метров было ясно, что поезд не остановится, не притормозит. На полном ходу, обдав могучим металлическим грохотом и смолистым запахом древесины, промелькали платформы и вагоны, заваленные лесинами, и показал дразнящий язычок хвостовой фонарь. Машинист что-то отжестикулировал руками: похоже, извинялся, что не может взять, и сообщал о следом идущем.
– От досада-рассада, не уговорылы… Та ты не тужи, Сережа, слидом ще йде – той, мабуть, полэгше, ось и визьмэ…
На следующий Серега настроился со всей решимостью – последний шанс ведь. По всем благоприятным подсчетам: с поправками, как говорится, на попутный и встречный ветры, в ближайшие полчаса надо было непременно «сидать на колэса». Да и промчавшийся лесовоз к тому же своим грохотом и стремительностью словно протаранил тьму, и теперь с каждой минутой неумолимо светлело. Свет, казалось, сочился из всех незримых пор ночи. И вместе с ним зарождалась тревога – не поспеть. Досадно было, что самая благоустроенная для передвижения часть его пути вдруг может статься ненадежной и свести на нет все усилия. Теперь не только его, Серегины.
Взявшись за безнадежное, казалось, дело, о котором никто его, собственно, не просил, не обязывал, он уже чувствовал себя ответственным за него той желанной ответственностью, что не допускает ни малейшего сомнения в нужности твоих действий, не порождает после первой же трудности вопроса – «мне ли больше всех надо?», а заражает всего тебя единым стремлением исполнить его во что бы то ни стало, используя самую малую возможность, самый разъединственный шанс на успех. И с каждым новым человеком, встреченным на пути, ответственность эта нарастала. И он уже не представлял себе – как это можно не поспеть, не довести дела до заветного конца, если к нему так светло прикоснулись добрые души ребят, Мити и Любы, Меркуловны и Неходы, который вон места себе не находит – виновато топчется вокруг своего постового столба, переживая неудачу с лесовозом. Даже на друга своего четвероногого, сидящего в двух шагах, внимания не обращает. И пес, кровный брат и тезка Митиного Каштана, не вертится под ногами, как иная неразумная шавка, а лишь поскуливает, привставая с задних лап при каждом его приближении и поводя из стороны в сторону кудлатым хвостом. И как бы подтверждая, что он все понимает, сочувствует им и возмущается вместе с ними, пес трубно пролаял в ответ на гудок приближающегося поезда и словно подал сигнал к действию. Серега, уже не деликатничая, выскочил на полотно и заплясал меж рельсов, размахивая руками из стороны в сторону, а Нехода энергично затряс красным флажком, указывая на него, не забывая, однако, службу – желтым сигналил «свободный путь». Он же первый догадался, что их необычную сигнализацию разгадали, и обрадованно и хлопотливо закричал:
– Тормозит, Сережа, тормозит, готуйся!
Серега и сам приметил, как тепловоз, точно споткнувшись на ровном месте, дернулся и умерил свой стремительный бег. Освободив путь, Серега, озираясь, двинулся по ходу поезда, постепенно ускоряя шаг, загодя приноравливался к его скорости. И когда тепловоз, подхлестывая грохотом и скрежетом, нагнал его, он, ухватясь за поручень, пробежал несколько метров и вспрыгнул на утопленную в стальном корпусе ступеньку. Сверху за шиворот штормовки подхватили его сильная рука и одним властным потягом втащила внутрь тепловоза вместе с его извинительной фразой: «Ох, братцы, ругайте, да не прогоняйте». Тут же помогавший ему внушительных габаритов мужчина, должно быть машинист, известил кого-то: «Есть!» – и скомандовал: «Отставить тормоз, Леша, полный вперед!» И только потом удостоил ответом вступительное слово Сереги:
– Спокойно, Борода, мы люди не мелочные. Что стряслось?
Серега, еще не отдышавшись, молча протянул радиограмму, ставшую ему своеобразным мандатом.
– Зазноба?
– Да не моя, товарища. Он в тайге, далеко. А ей бы очень надо сказать кое-что…
– Ну, раз надо, значит, скажешь, – отрезал мужчина, вернул радиограмму и, тесно повернувшись в узком проходе, шагнул к распахнутой дверце кабины. В том, что он был здесь за хозяина положения, Серега не сомневался. Как скомандовал, как говорил с ним, как прошел эти несколько шагов с развальцей и остановился у пульта, словно в рубке корабельной: не присел, не примостился, а врос в пол, который, казалось, даже покачнулся из стороны в сторону – то ли от его, Серегиной, усталости, то ли от внушительной флотской поступи машиниста. Серега и сам не из хилых телом, в роте одним из правофланговых ходил. Но рядом с машинистом, который был чуть повыше его, на два «чуть» пошире, погрудастей, поплечистей, ощутил себя неуютно маленьким, ослабленным. И только юношеская фигура Леши, напряженно застывшего у штурвала, немного уравновесила это ощущение. Но все равно Серега с первой минуты почувствовал подчиненность, зависимость, готов был исполнять команды с полуслова, не задавая лишних вопросов.
А машинист тем временем, бросив взгляд на хронометр, склонился над маршрутным листом:
– Та-ак, два сорок московских у нас натикало. График держим. Только станцию мы проходим после пассажира и потому минут на семь запаздываем к нему.
Семь минут в таком деле все равно что час, что сутки, то есть пустой номер… И Серега это прекрасно понимал, но не спешил отчаиваться. Было в тоне и во всем облике машиниста что-то обнадеживающее, чему он доверился сразу и поэтому молча разместился на указанной ему откидной «сидушке» у левого обзорного окна.
Машинист не заставил себя ждать.
– А ну-ка, Леша, давай повеселее, здесь полотно некапризное, позволяет, – бросил он помощнику и оглянулся на Серегу: – Что вид пеньковый? Всю ночь вахти́л?
– Да вроде того…
– Тогда отбой тебе. По сотне минут на оба глаза имеешь… – сказал – приказал. А сам вновь к помощнику: – Дуй, Леша, как на первое свидание… И спеши, и оглядывайся. Или ты без оглядки летел? У меня, помню, с этим делом полный конфуз приключился. В назначенное место прибежал чуть ли не на час раньше, а потом – чем больше ждал, тем сильнее меня мандраж пробирал. И кончилось тем, что в кусты спрятался. А когда подружка моя заявилась – духу не хватило из засады выбраться. Притаился, что называется, – ни дохнуть, ни скрипнуть. Она в двух шагах ходит по тропке, на часики посматривает и напевает что-то не больно веселое. Надо бы мне хоть «ку-ку» сказать иль прокукарекать шутливо да выпорхнуть к ней: мол, так было задумано… А я пристыл себе на корточках – и сижу, не шевелю ушами. Потом Лизка, так звали девчонку, то ли сопенье мое почуяла, то ли и впрямь какая телепатия имеется, в общем, остановилась напротив и разглядела… Взгляды наши встретились. Несколько секунд она молча таращилась на меня, да как всхлипнет смехом: «Ой, мамочки мои, не могу, ой, умора!» – и бегом прочь к подружкам своим. Они ее поблизости где-то ждали. Слышу хохот. Это она, язва, им нажужжала про меня, мол, что я со страху… Ну, в общем, ясно, что в кустах делают…
Долго я после этого девчат десятой дорогой обходил. Потом, помню, Лизка сама прощения просила. И обида вроде прошла. Да вместе с ней, видать, и все остальное. А когда в ухажерскую смелость вошел, то и сам стал помучивать их род. Должно быть, что-то нехорошее осталось от той зряшной насмешки. – Машинист оглянулся на Серегу: – Не спится, Борода? Оно и понятно, не за дровами едешь… Это ты верно делаешь, что едешь… – Помолчал, глядя в даль светового тоннеля, который штолил в ослабевшей тьме прожектор тепловоза. – Лена, значит… Это хорошо, – протянул он раздумчиво и снова взглянул на хронометр: – Добавь, Леша, не скупись…
Рука помощника, лежавшая на штурвале, дернулась вниз, а сам он, не отрывая глаза от дороги, привычно продублировал команду.
