Текст книги "Свет мой светлый"
Автор книги: Владимир Детков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
С минуту они молча смиряли нутряной жар и голод немудреной консервированной снедью. У Сереги першило в обожженном горле, но все тело уже блаженно отозвалось на растекающееся тепло. Кончив жевать, Прохоров уставился на огонь, и Серега почувствовал, что он вот-вот заговорит, и тоже отложил недоеденный кусок хлеба, хотя и не утолил еще первый напор голода.
И Степаныч заговорил.
III
– Напугал я тебя криком своим? – спросил он, все так же глядя в костер.
Серега не откликнулся ни звуком, ни жестом, понимая, что говорить ничего и не требуется…
– Правда говорят, у каждого свои заботы и всяк по-своему с ума сходит… Только я, видать, не сегодня, а полгода назад с ума-то и сдвинулся…
Прохоров помолчал, прислушиваясь к костру, подбросил в него несколько сучков, подоткнул к центру недогоревшие головешки и снова заговорил:
– Ну что пересказывать, может, и у самого случалось такое… Было-росло, а потом трах-бах – и все рухнуло, вернее, сам все порушил… А не случалось, так, дай бог, чтоб и не было никогда. Хотя по первой молодости все проще: меньше узлов, меньше сомнений всяких… А когда поскитаешься, наглядишься-наслышишься, да сам себя не раз удивишь, тогда, конечно, семью семь раз отмеришь, да так и не отрежешь…
Этой зимой вот приехал я к Лене, думал уж – насовсем. Решать надо было, под каким небом крышу общую выбирать. До этого мы как познакомились в дороге – с юга, из отпуска в одном вагоне ехали, – так и не могли от нее отделаться несколько лет… То я к ней в Вологду, то она ко мне в Подмосковье, то вместе куда на каникулы. Общими у нас только зимние получались. Она учитель – летом вольная птица. А наше дело сам знаешь какое. Вот и летали. Я у брата зимы свои перебывал, а она с мамой в однокомнатной жила. Мать смотрела-смотрела на нас – да и собралась к сыну в Тюмень. Мешаю, говорит, я вам гнездо свое вить, вы уж сами разбирайтесь. Да разве ж она мешала, если я сам, обжегшись однажды, топтался на месте. Ни к ней, ни от нее… Одолела боязнь повторения. С первой-то женой мы и года не прожили. Уж на что, казалось, знали друг друга. С детства рядом жили, в одной школе учились, встречались чуть ли не каждый день. Дружили тихо-мирно, без ссор особых. А когда в четырех стенах вместе оказались – откуда что взялось… И то не так, и это неладно. Словно все досвадебное время мы копили друг для друга самое худое, чтобы потом путем «законным» предъявить. До сих пор не пойму – отчего и почему. Одним модным словечком – несовместимость – объяснять все, пожалуй, стыдно, – неужто мы такие беспомощные сами, что за нас биология да психология думают и решают… Да и не знал я тогда этого словечка. На себя, конечно, больше вину валил. Даже когда она в интимную минуту чудовищную фразу мне бросила: «Не любишь ты меня, потому у тебя не очень-то и получается» – я и впрямь согласился с ней, что не люблю… или же вообще не способен к этому делу… Тут и оборвалось все. А насчет того-самого… Как раз без любви-то потом и получалось. Да какая ж в том радость, разве что сиюминутная…
С Леной все по-другому было. И радовался безмерно, и пугался радости своей. И когда собирался к ней последний раз, и когда ехал, не известив телеграммой, и особенно когда поздним вечером к дому подходил. Ввалился с чемоданом, в снегу весь, а она как вскрикнет: «Сережка!» На шее повисла, смеется и плачет, целует, тормошит. И все сомнения мои, мол, ждет – не ждет, сразу как ветром сдуло. Да-а… Какой это вечер был… И сравнить не с чем. «Все, наскитался, – говорит Лена, – больше я тебя никуда не отпущу…» А я слушаю и соглашаюсь со всем. Хорошо мне. Даже боязно стало, что так хорошо. Утром проснулся в испуге: неужто все это сон? Тревожно-тревожно стало. Лежу – глаза боюсь открыть. Вдруг слышу – легкие ее шаги. Приближаются. Сердце заухало. Приоткрыл чуть глаза и увидел ее сквозь ресницы. Идет ко мне в ромашковом халатике по солнечной дорожке и улыбается всем лицом – догадалась, что не сплю… Остановилась в двух шагах, а ромашки на груди словно живые под ветром-солнцем покачиваются… И утро с вечером соединилось…
Прохоров умолк и долго смотрел на огонь прищуренным взглядом, словно заглядывал в то далекое утро, и заросшее лицо его светлело не только от костра… Сереге даже показалось, что он улыбается…
– Да-а, ромашки, – вздохнул наконец Прохоров в раздумчивости и, отрешаясь от прошлого, потянулся ложкой к котелку, в котором бойко клокотало концентратное варево, дразня сытным гороховым духом. Прохоров помешал в котелке ложкой, зачерпнул похлебки, поднес ложку к губам и, не вздувая щек и не округляя губ, подул из щели рта. Гороховый дух усилился. И Серега поймал себя на том, что пристально следит за каждым движением Степаныча, и, когда тот схлебнул с ложки, пожевал, причмокивая, Серега невольно сглотнул слюну. Степаныч, видно заметив его нетерпение, улыбнулся одним прищуром глаз и кивнул головой: – Готово, пожалуй. Как выражаются артельщики, коль в котле наговорилось, то в брюхе бурчать не станет, – и потянулся уже за котелком. Утопив руку в рукаве куртки, чтоб не обжечься, Степаныч подхватил бурлящий котелок за дужку, снял его с шестины и поставил наземь. Утробно клокотнув последний раз, кулеш зашелся клубистым паром, и несколько мгновений лицо Степаныча мерцало в нем – то пропадало, расплываясь, то вновь высвечивалось костром. И снова Сереге виделась на его лице то улыбка, то суровая скованность скул, и он терялся в догадках, что творится сейчас на душе у Прохорова и как ему, Сереге, себя вести, каким словом помочь измаявшемуся думами человеку, но не находил в себе такого слова и молчал, не перебивая и не торопя вопросами. И Степаныч, которому требовалось выговориться, ценил это молчаливое участие. Но выплескивать наболевшее не спешил.
Добавив в котелок свиной тушенки, он стал размешивать кулеш, дохнувший сразу таким густым мясным ароматом, что Серега вновь почувствовал лютый прилив голода, словно и не брал еще ничего в рот.
Несколько минут молча насыщались кулешом, потом захлебывали чаем, который Степаныч, не скупясь на заварку, приготовил в тех же кружках. И в нарочитой неторопливости, с которой они это делали, стараясь не смотреть друг на друга, проглядывали сдерживаемое нетерпение одного – выговориться, другого – дослушать и то редкостное взаиморасположение, какое бывает у мужчин в минуты исповедальные…
Чтобы не порушить, не спугнуть эту святую минуту, не отвлечь на себя внимание Прохорова, Серега даже не стал больше хрустеть луковицей, так соблазнительно светлевшей сочными боками, и чай пил без остужающего прихлеба воздуха, обжигая губы, но не издавая звуков… И Прохорову не надо было вновь делать какие-либо вступления к своему рассказу.
– День был невоскресный, и Лена засобиралась на работу. Пойду, говорит, отпрошусь, и устроим мы пир горой. И чтоб ни единой души больше – только мы с тобой… Говорит, а сама в глаза заглядывает… То ли извиняется, то ли во мне сомнение какое высматривает… Не хотелось отпускать. Можно было, конечно, и по телефону на работу позвонить, что, мол, заболела или еще как… Да и правду сказать не грех – поняли бы… Но удерживать не стал. Раз она так решила, ей видней. Только через минуту пожалел, что не пошел ее проводить. Не сиделось в четырех стенах Почему-то казалось, что стоит выйти из дому – и сразу встречу ее… Но сразу не встретил. По городу побродил. Шампанского да коньяка взял, чтоб «огни Москвы» зажечь на нашем празднике, и возвращаюсь… Мне бы минутой раньше или позже вернуться, но куда там – в самый момент угодил… С полсотни шагов не дошел до ее дома, вижу, голубой «москвичонок» притормозил. Из него моя Лена выпорхнула, а следом, с места водителя, – щеголь, весь расфранченный, в пестрых одеждах. Обежал машину – и к Лене. Что-то говорит и за локоток ее придерживает… А она отстраняется, головой из стороны в сторону поводит, не соглашается с чем-то…
Я как остановился, так и одеревенел. Уже и Лена в подъезде скрылась и щеголь укатил, а я все стою посреди тротуара с двумя бутылками в руках и чувствую, как из меня потихоньку уходит все живое и радостное… Сам себя успокаиваю: мол, что тут такого – подвез знакомый, ко мне ж спешила и не соглашалась вон ни с чем, отстранялась. А по душе, чую, какая-то химия болотная растекается – не принимает она этих доводов успокоительных. Надо бы к Лене идти да шутя спросить о хахале с лимузином, в глаза заглянуть и растворить все наносное в радости нашей. Но шага к дому ее ступить не могу. Наоборот – пячусь от него как рак… Куда? Зачем? Сами ноги принесли меня на вокзал. Ума и сердца хватило лишь на то, чтобы позвонить по телефону и сказать жестокие слова: «Не жди меня…» Сам услышал лишь далекое тревожное «Сережа»… и повесил трубку. Сколько раз потом в тишине… среди толпы… во сне окликал меня ее голос. Все тревожнее и призывнее, казня меня и прощая. Только сам я себя простить не мог. И предателем, и трусом себя клеймил, но толком так и не понял, что со мной тогда произошло, чего я испугался. Запомнилось лишь состояние – пусто-пусто внутри. Ничему, никому не рад, а себе тем более… Вот уж точно – бежал куда глаза глядят. Без билета сел на отходящий поезд. Кондукторша меня за отлучившегося пассажира приняла, без багажа-то, а когда потом разобралась, махнула рукой. Да и шустрик один разговорчивый подвернулся, намолол ей с три короба и уволок меня в свое купе. К моим питейностям еще выставил. В общем, мужской разговор состоялся во всей красе. Я ему сдуру разрядился о своей беде.
А он подхватил: мол, ясное дело, это у них, женщин, значит, не заржавеет. Тебе говорит – люблю вас, а у самой с десяток про запас. И пошел, пошел разукрашивать случаями из жизни… Оказался он из москвичей вологодских, работает в автотрансе на дальних рейсах. Насмотрелся-наслушался, говорит, и сам натворил.
Одним словом, столько мне лапши на уши навешал, что я сам себе противен стал. Мне бы заехать ему по физиономии безо всяких предисловий, чтобы и он мне тем же ответил. Оба мы тогда хорошего кулака заслуживали. Но я сижу себе, слушаю, упиваюсь ядом чужим. Он, кстати, н про свою благоверную согласно теории «все они…» высказался бодренько, без тени смущения. Слушать такое даже во хмелю гадко. Но я, помню, оправдывал все это долей истины и ополчился внутренне на того щеголя, что Лену подвозил. Мухомором его обозвал, больно он мне ярким да поганым привиделся. А спрашивается – к чему? Я ведь даже лица его не разглядел. Одну куртку пеструю и запомнил. И тоже туда – в обвинители… Ну и дуракуем же мы иной раз под горячую руку. При чем тут он, при чем она, если сам же себя и наказал по число по первое. Весь отпуск волком среди людей прорыскал, а потом спрятался в тайге… Да разве ж от себя спрячешься?!
Вот и сегодня пришла она ко мне по солнечной дорожке…
IV
К хутору Серега подъехал по первым сумеркам, уже отчаявшись когда-либо повстречать его на этой пунктирной, то обозначенной Ивановым следом, то сходящей на нет, дороге. К тому же Баракин явно преувеличивал возможности своего «стрижа», уверяя, будто сорок верст он «мухой» пролетит. Речь здесь могла идти скорее о мухе, ползущей. И вовсе не по вине машины.
Дорога хоть и петляла по водоразделу, однако местами требовала едва ли не плавучих качеств, коими «газик», надо понимать, с рождения не обладал. И пришлось Сереге своим горбом приводить эти противоречия к общему знаменателю. Видно, не к тому черту послал он Ивана при отъезде, коль очень скоро сбылось его пожелание о топоре. Топором пришлось помахать вдосталь, вырубая ветхи и жердины, чтоб гатить топкую колею. Дело это в общем привычное для таежника. А после двухдневного физического безделья так и в охотку было: буксовать, рубить, гатить… С первых метров пути, вернее, с той минуты, когда была зачитана радиограмма и Серега понял, что надо ехать, его охватило ознобистое волнение футболиста, отыгрывающего решающий мяч на последних минутах матча. Все подчинено единому стремлению – только вперед и вперед, без роздыху и раздумий.
Неизвестность пути и время подхлестывали его в два кнута, и он, как заводной, лихорадочно переключал скорости, крутил баранку, газовал, пока машина могла двигаться. И выскакивал из кабины, и орудовал топором и лопатой, укрепляя твердь земную, если «газик», исступленно меся грязь всеми колесами, зависал на месте.
В этой дорожной круговерти Серега как бы сросся с машиной, физически ощущая себя ее частью или же ее продолжением своих рук и ног. Называл ее, как Иван, «стрижом» или «стрижонком», обращаясь то к мотору, то к колесам. Просил, умолял поднатужиться в трудную минуту, сам весь напрягаясь; подбадривал, похваливал после каждого взятого препятствия либо просто беседовал, когда все шло нормально. И «газик» не оставался безответным: натруженно ревел, взвывал жалостно, урчал успокоительно… И точно заражаясь Серегиной одержимостью, упрямо одолевал метр за метром зыбучие места и уверенно катил по условно твердому грунту.
И только на последней буксовке, в километре-двух от деревни, мотор вдруг заглох. Да не то чтоб захлебнулся под нагрузкой, а умирающе затих на холостых оборотах. Сгоряча Серега с минуту подвывал стартером, но мотор не отозвался ни единым чихом. В наступившей тишине слышны были шлепки грязи, опадающей с кузова, будто кто топтался вокруг машины, да густо несло маслом от разгоряченного двигателя.
Впервые за весь путь Серега вдруг растерялся, потому как не был уверен, что сумеет сам устранить неисправность. Мотор он знал постольку-поскольку, больше вождением увлекался – и теперь, оставшись один на один с безмолвным «газиком», вслед за растерянностью испытал прилив стыла и бессилия. «Что, товарищ ас, тяжко без бортмеханика? Тут уж ни топором, ни лопатой делу не поможешь», – мысленно выговорил себе и вспомнил сразу, что говорил по поводу таких глупых ситуаций отец родной всея роты – старшина. А он изрекал мудрость психологическую: «Не знаешь, что делать, – лучше ничего не делай, только не суетись». Руками хвататься за рычаги и штоки Серега и сам перестал. Но внутренне еще суматошил в поисках хоть какой-нибудь зацепки…
«Перегрелся двигатель? Но датчик температурный говорит – ниже ста. И пар вроде не валит из-под капота.
Аккумулятор? Так стартер еще бегает, и стрелка электроприбора живая… Искра?! Во-во! Поищи-ка искру в баллоне, салага», – пришла на ум заезженная шоферская подковырка, и Серега вылез из кабины. Воздух приятно окутал прохладной сыростью, а запах хвои отогнал дух машинный, да не развеял заботу.
Серега не спеша обошел вокруг машины, попинал сапогом скользкие скаты. Вид у «газика» был самый затрапезный. Грязь, вылетавшая из-подо всех колес, попадала, что называется, и в хвост и в гриву. В движении все это еще могло выглядеть внушительно, а теперь лишь подчеркивало его сирость. Особенно жалким и потерянным был «газик» «с лица». В заляпанных грязью фарах, точно в темных очках, он походил на слепого, брошенного без поводыря. И Серега первым делом протер фары. «Газик» глянул на него по-собачьи ясным, безвинным взглядом: мол, все от тебя, друг, зависит.
Вскрыв капот, Серега отсоединил провод от распределительной катушки и поднес оголенный конец его к блоку – хищно затрещала искра. Значит, с ней все в порядке. А вот бензоотстойник пуст. Подкачал помпой – сухое сипение. Ясное дело – бензина нет. Обрадовался отгадке и тут же устыдился еще пуще, вдруг поняв, что не знает, как переключайся на запасной бак.
Была, правда, канистра с бензином, только она предназначалась Семенычу в качестве премиальных за амортизацию моторки. «Покажешь, Харитон сговорчивей будет. У них с этим дело негусто», – наставлял Иван. И сливать этот бензин сейчас в опустевший бак означало бы уподобляться барону Мюнхгаузену, который, спускаясь с Луны, восполнял нехватку веревки тем, что вырубал ее в верхней части и подвязывал к нижней… Но известно, что барон был единственным удачником в своем роде. Сереге же не оставалось ничего делать, как начать поиски. Исследуя сантиметр за сантиметром полкабины, он натолкнулся, наконец, на металлический флажок справа от сиденья водителя. Стоило повернуть его на пол-оборота – и ларчик просто открылся.
Вернув голос мотору, на радостях Серега и сам запел во всю глотку:
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход…
И, как бы уступая напору его решимости, вскоре из-за елового бора появилась долгожданная деревня.
Баракин оказался прав – первое, что увидел Серега на въезде, был высокий темный забор и приземистая, такая же темная тесовая крыша, переходящая в навес. На коньке крыши задиристо торчал грубо рубленный деревянный петух. Это и был дом Иванова магарычника. С него начиналась деревушка.
Серега остановил машину в нескольких метрах от строений. Свет фар, еще вялый в незагустевших сумерках, лишь пожелтил избу, как это делает луч солнца, случайно прорвавшийся среди ненастья. Но от света изба нисколько не повеселела. Высокий фундамент и наглухо затворенные ставнями окна делали ее похожей на спящего бульдога, которого ненароком потревожили. Впечатление усилил многоголосый собачий лай, пробившийся даже сквозь гул мотора. Серега заглушил мотор – лай усилился. С полдюжины раздраженных глоток изливали свою ярость сквозь глухие ворота, и Серега вдруг поймал себя на мысли, что не спешит покидать кабину. Неуютное ощущение себя в роли нежданного, а то и непрошеного гостя заставило по-новому взглянуть на совершаемую миссию: беспокоить ни с того ни с сего незнакомых людей, звать их неведомо-зачем в дорогу на ночь глядя, добро бы еще вопрос жизни и смерти, а то… Еще не известно, как вообще встретят…
За забором что-то менялось. Лай своры расстроился, послышался строгий окрик, визгливо заскулила одна из собак. К нему шли, и ничего не оставалось делать, как идти навстречу и объяснять свое появление. В конце концов не ради себя он старается. А насчет жизни и смерти – это еще как сказать. Кто знает, какие раны больнее…
Серега ожидал увидеть угрюмого, бородатого дядину, под стать избе, но в узкий раствор калитки боком протиснулся приземистый, кряжистый мужчина с обнаженной головой, в дождевике, наброшенном прямо на белую нательную рубаху. Лицо мужчины, бородатое и раскосое, заведомо улыбалось, будто он встречал долгожданного гостя. А когда присмотрелся – улыбка подувяла и глаза, затаясь меж растянутых век, уставились на Сергея.
– Здравствуйте. Вы будете Харитон Семенович? – поспешил заговорить Серега.
– Он самый.
– Я к вам от Ивана Баракина, знаете такого?
– Знаем, знаем… А я-то смотрю, машина навроде его. Что ж такое с ним стряслося?
– Да глаз веткой повредил. Лечится. А вам он привет передавал и просил в одном деле посодействовать.
– За привет, значит, спасибо, и ему кланяйтесь. Давненько Ваня не наведывался, давненько… А что ж за дело такое? – глаза Харитона Семеновича еще сильнее прищурились, улыбка семечной шелухой пристыла к губам, почти скрытым в пегой бороде.
И Сереге не ко времени вспомнился рассказ Ивана о его последнем посещении деревни. Благодарственный хлеб-соль за горючку Харитон Семенович выставил, отменным первачом угощал, а в дорогу, для дружков-товарищей, какой-то тухлой подсунул. Ребята потом плевались. А Иван оправдывал магарычника своего: мол, в темном чулане, должно быть, не ту четвертушку ухватил. Но Серега, глядя на хитроватое лицо охотника, подумал, что навряд ли он тогда ошибся в темном чулане. И уже без особой надежды на успех протянул радиограмму и начал пространно и сбивчиво разъяснять, что к чему.
Харитон терпеливо слушал, поглядывал то в листок, то на Серегу, понимающе кивая головой и приговаривая:«да-да… это можно, это можно… конешно-конешно… При каждом его кивке мелькала мучнистая плешина макушки, подтверждая основательность и достоверность бороды, и Серега невольно ощутил бутафорность своей трехмесячной поросли на лице, не устоявшейся ни цветом, ни формой. Как в следующую минуту, впрочем, пришлось ему убедиться и в бутафорности сочувственного облика и понятливости Харитона Семеновича. Дослушав до конца и откивав, отподдокав свое, тот вдруг весело заговорил:
– Иванова ухажерка, значит, приезжат, а ты встречать ее? Дела, дела-а… Что ж это он козлу капусту доверил. – И неожиданно гыгыкнул и заговорщицки подмигнул левым глазом, правый же его глаз оставался жутковато неподвижным, смотрел в упор и не смеялся.
Серега с недоумением слушал Харитона: «Либо этот дядя и вправду не все буквы знает и глух на оба уха, либо…»
Харитон меж тем, довольный произведенным впечатлением, оживленно продолжал игру в испорченный телефон:
– Ну да не робей, не робей. Дело молодое… Я, бывало, без осечки, дай токо на мушку словить… Иван знат, я ему откровенил… Да что стоим-то, в избу пошли. За столом с медовухой разговор ладней править… Нынче поговорим, отночуем, а поутру мотор поглядеть надо, захлебыват больно. Я уж к Мите Богомазу наладился было, он спец у нас по железкам. Ну коль ты тут случился, с тобой и поглядим. А там и в поселок сплавимся. Мне самому туда завтра надо…
Последняя фраза, кажется, прояснила Сереге ситуацию: ему под видом непонимания и радушного гостеприимства хитромудро отказывали. Он с трудом оторвал взгляд от неподвижного глаза Харитона и уже без робости, внутренне рассердясь, не стал вдаваться в объяснения, а сухо перебил:
– Ехать надо сегодня, завтра будет поздно.
– Ах да, ах да – завтра двенадцатое. Вот незадача. Как же я запамятовал. Илья ж токо гремел. Нынче ж баня… Тогда конешно…
Харитон Семенович все больше утопал в каких-то бессвязных, непонятных фразах, и Серега снова перебил его:
– Может, подскажете, у кого мотор не захлебывается? – И с надеждой поглядел в глубь деревни.
– А и подскажу, конешно, подскажу, – еще больше оживился Харитон Семенович и тоже глянул вдоль улицы. – Мотор-то, знамо дело, у каждого есть, да вернее всего у Мити Богомаза будет. У того целых два: свой да казенный. Он к реке приставлен, воду зачем-тось меряет… Для науки, говорит… А что ее мерять – бежит себе и бежит. Да и то сказать, какое дело ему тут ишо найдешь. Охотник с него никакой, не то что отец, царствие ему небесное. Первый белкач был. Да в запрошлу зиму бог за одну ночь прибрал всех под корень. Угорели. Митя в городе промышлял. Приехал, а в избе пять гробов: дед с бабкой, мать с отцом и братец меньшой, Акимка. Схоронил возле дома да так с ними и остался. Должно, после того и… В общем, глянешь на избу, сам докумекаешь, что к чему…
Харитон Семенович вдруг смолк, посуровел лицом, задумался. Серега, пораженный известием, тоже молчал. Раздражение на хитрость Харитона прошло, зато свои сомнения вернулись: стоит ли еще страдальца Митю беспокоить? Но все же спросил:
– Как найти его?
– Митю-то? Да просто. Прямо езжай. От воды крайняя изба, ее ни с какой другой не спутаешь, – опять загадочно повторил он, не называя больше примет Митиного подворья. И, поколебавшись, словно что-то еще хотел сказать, вернул радиограмму.
Серега не стал больше ждать, что еще скажет Харитон Семенович, сел в «газик» и, громко рыкнув мотором, въехал в деревню. Последний раз мелькнула кивающая голова Харитона Семеновича, и с новой ярью выплеснулся вслед лай своры.
