Текст книги "Из зарубежной пушкинианы"

Автор книги: Владимир Фридкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Роковая встреча у Черной речки была последней, но не первой дуэлью Пушкина. Сколько их было у него? Донжуанский список его известен, а точного числа дуэлей не подсчитал никто. В одном только Кишиневе их было семь. По словам Нащокина, записанных Бартеневым, эту страсть у Пушкина можно сравнить с «непонятным желанием человека, когда он стоит на высоте, броситься вниз». Сам Пушкин как бы писал о себе:

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья.

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю…

Одна из первых его дуэлей была особенной. О ней рассказал Цявловский в своей «Летописи». В Кишиневе в июне 1822 года, проиграв в карты офицеру Генерального штаба Зубову, Пушкин во всеуслышанье заявил, что Зубов играл нечисто и что этот проигрыш платить нельзя. Зубов вызвал его. Дуэль состоялась в «Малине». Так звали место за городом: овражек, окруженный лесом. На дуэль Пушкин прихватил черешни. Зубов целится, а Пушкин спокойно ест черешни и выплевывает косточки. Зубов промахнулся. И тогда вместо выстрела Пушкин спрашивает: «Довольны вы?» Зубов бросается к Пушкину, хочет обнять его. «Это лишнее», – замечает Пушкин.

Пушкин вспомнит эту историю в Болдино накануне своей женитьбы и напишет 12–14 октября 1830 года «Выстрел». Пушкин вступает в новую семейную жизнь, страстно жаждет ее и боится. Боится крутого перелома, ответственности за семью, за дом. Его отношение к дуэли меняется. Нет, честь, как всегда, превыше всего. Но теперь он не один. В письме к жене 2 октября 1833 года из того же Болдино он напишет: «Нет, мой друг: плохо путешествовать женатому, то ли дело холостому! Ни о чем не думаешь, ни о какой смерти не печалишься». Или в том же году Д. Н. Гончарову: «Если я умру, моя жена окажется на улице, а дети в нищете». В. Соллогуб вспоминает слова Пушкина, сказанные им перед последней дуэлью: «Неужели вы думаете, что мне весело стреляться? Да что делать. Я имею несчастье быть человеком публичным и, знаете, это хуже, чем быть публичной женщиной». Вересаев, ссылаясь на Бартенева, приводит слова Пушкина, сказанные им перед свадьбой, что «ему вероятно придется погибнуть на поединке».

«Выстрел» отразил эти воспоминания, чувства и предчувствия. Напомним. Некто Сильвио вызвал легкомысленного и беззаботного графа, своего однополчанина. Тот явился на дуэль с фуражкой, полной черешен и, пока Сильвио целился, плевал в него косточками. Сильвио, видя это равнодушие и презрение к опасности, стрелять не стал и оставил выстрел за собой. Через несколько лет он узнал, что граф женится. И тогда Сильвио сказал: «Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями!» И Сильвио явился в дом женатого графа, чтобы сделать свой выстрел. Граф вспоминал: «Он вынул пистолет и прицелился… Я считал секунды… я думал о ней… Ужасная прошла минута! Сильвио опустил руку… „Будете ли вы стрелять или нет?“ – „Не буду, – отвечал Сильвио, – я доволен: я видел твое смятение, твою робость… Будешь меня помнить“».

Гроссман посвятил «Выстрелу» исследование, доказывая, что Сильвио – это Иван Петрович Липранди, с которым Пушкин встречался в Кишиневе и Одессе. А граф – это сам Пушкин. Подобно графу, Пушкин до свадьбы и после нее как бы не один и тот же человек. Случись дуэль у Черной речки не зимой, а летом, Пушкин и не подумал бы о черешне. Но, начиная с 4 ноября, он неумолимо шел к цели. Потому что сердце обливалось кровью и другого выхода он не видел.

* * *

И теперь самое время сказать, что же нового мы узнали из документов архива Клода Дантеса. Разумеется, мы узнали много важных деталей, ранее неизвестных. Например, когда начался роман Дантеса и Н. Н. Пушкиной. Ранее считалось, что в январе 1836 года. Теперь мы знаем, что страсть охватила Дантеса еще осенью предыдущего года. Мы узнали, что Дантес был принят в доме Пушкиных в январе 1836 года. Стал известен очень важный факт. Дантес писал письма Н. Н. Пушкиной и 4 ноября 1836 года, после получения Пушкиным анонимного пасквиля, Наталья Николаевна эти письма показала мужу. А письма не должны были оставлять сомнений относительно характера их отношений в зиму 1836 года. Так же, как и письма Дантеса Геккерну, которые мы прочли. И, наконец, мы узнали многое из письма, отправленного Дантесом Геккерну из казармы 17 октября 1836 года. И хоть это письмо не позволяет сделать достоверных выводов в отношении автора анонимного письма, оно вводит в атмосферу этих предгрозовых дней.

Но есть один, самый важный вопрос, на который документы архива Клода Дантеса, кажется, помогают ответить. Этот главный вопрос хорошо известен: что заставило Пушкина отослать это самое роковое письмо 25 января 1837 года? Что особенное случилось в этот день или в предыдущие дни? Почему Пушкин это сделал, когда за ним перестали приглядывать и у него освободились руки? Или короче: отчего погиб Пушкин? Поискам ответа на этот вопрос посвящена целая литература.

30 января 1837 года, сразу после смерти Пушкина, С. Н. Карамзина писала брату: «Сказать тебе, что в точности вызвало дуэль теперь, когда женитьба Дантеса, казалось, сделала ее невозможной, – об этом никто ничего не знает…» Вяземский сообщал в Москву: «Ясно изложить причины, которые произвели это плачевное последствие, невозможно, потому что многое осталось тайным для нас самих, очевидцев».

Раньше вызов Пушкина 25 января объясняли подстроенной встречей Дантеса с Н. Н. Пушкиной на квартире у Идалии Полетики, считая, что эта встреча произошла незадолго до 25 января. Теперь мы знаем, что эта встреча относится к событиям начала ноября и причиной быть никак не может. Конечно, Дантес ведет себя вызывающе, нагло (и теперь мы знаем, что это – маска, бравада). Его каламбуры, остроты насчет «мозольного оператора» на балу у Воронцовых 23 января, когда он в присутствии Пушкина назвал Екатерину Николаевну своей «законной», накаляли обстановку. Светские сплетни и клевета отравляли жизнь Пушкину. Все это так. И все-таки, говоря о письме Пушкина 25 января, С. Л. Абрамович задает вопрос: «Что подтолкнуло Пушкина к этому решению? Как и при каких обстоятельствах он понял, что у него нет другого выхода?» – и замечает: «Пытаясь ответить на эти вопросы, мы сталкиваемся с исключительными трудностями».

И вот сейчас, пытаясь ответить на этот вопрос, мы скажем: «Ничего особенного не случилось ни в этот день, ни в предыдущие. Начиная с 4 ноября 1836 года, Пушкин рвался к дуэли. Положение, в котором он оказался, состояние, в котором он себя осознавал, были для него невыносимы. Но ему мешали, держали за руки. И как только Жуковский, Загряжская и другие успокоились, он повторил свой вызов. И сделал это так, что на этот раз ничто не могло ему помешать.

Мы привыкли думать о Пушкине как о гении. Но гений был еще и просто человеком, у которого были дом и семья. В этом доме Пушкин работал, отходил душой от волнений, светской черни и цензуры, от несвободы. Если судить по письмам, ни с кем Пушкин не был так откровенен, как с женой. Пожалуй, только ей он поверял свои самые сокровенные мысли и чувства. Четвертого ноября Пушкин понял, что сердце жены отдано другому. И дом рухнул. Пушкин потерял почву под ногами. Конечно, его честь и гордость страдали. Конечно, была и ревность. Но не ревность вела его к поединку. И он знал, что жена своего долга не преступила. То, что его терзало, начиная с четвертого ноября, ничего общего с ревностью не имело. И этих терзаний он вынести не мог.

Некоторые современники догадывались о состоянии души Пушкина, даже не зная причины. Соллогуб в своих воспоминаниях писал: „Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел… Он в лице Дантеса искал или смерти, или расправы со всем светским обществом“. А Павлищев, зять Пушкина, сказал еще откровеннее: „Он искал смерти с радостию, а потому был бы несчастлив, если б остался жив“».

И сегодня мы знаем больше о причинах трагедии, о том, что привело Пушкина к поединку у Черной речки.

Эту хронику я написал в Тренто, в Италии. Закончив писать, поехал в Пеннабили, в гости к старому знакомому, знаменитому итальянскому поэту Тонино Гуэрра. Была зима. Дом Тонино стоит на крутом берегу реки Марекьи в миндалевом и персиковом саду. Раньше я бывал здесь весной. Теперь за туманом реки не было видно, и с сырых деревьев вместо розовых лепестков падали холодные капли дождя. Подобно своему другу Федерико Феллини, Тонино всю жизнь был связан с Россией, с русским искусством. И жена его, Лора, – русская. Свою рукопись я захватил с собой. Тонино слышал о книге Серены Витале и попросил меня прочесть рукопись. Мы уселись у камина. Читать было долго, и я стал коротко рассказывать о том, что написал. Тонино понимает по-русски и даже немного говорит. В трудных местах Лора ему переводила. Когда я кончил рассказывать, Тонино сказал:

– Curioso, grandioso… А откуда ты знаешь, что Дантес… как сказать… не обманывает, говорит отцу правду?

Тонино не только поэт, но и киносценарист. Написал сценарии ко многим фильмам Феллини. И поэтому задал вопрос в лоб.

– На этот вопрос отчасти уже ответила Серена Витале, оппонируя нашей пушкинистке Абрамович. После публикации Анри Труайя отрывков из двух писем Анна Ахматова и другие серьезные пушкинисты уже не сомневались в подлинных чувствах Дантеса к жене поэта зимой 1836 года. Не сомневались на основании его собственных слов в этих письмах. Почему же не верить словам Дантеса, когда он говорит о чувствах Натальи Николаевны к нему, приводит ее прямую речь? И потом есть такое слово: «контекст». Абрамович правильно считала, что опубликованные отрывки вырваны из контекста и по ним судить трудно. А теперь мы прочли все письма, и они не оставляют сомнений. Это как хороший фильм. Когда видишь из него несколько кадров, – это одно. А когда посмотришь целиком, убеждаешься в правде драматургии и характеров.

Тонино спросил, как следует теперь, после чтения этих писем, относиться к Наталье Николаевне. Ведь она не изменила Пушкину. На что я ответил:

– Но разве измена – это только физическая близость с другим? А измена сердца – это ли не измена? Где провести границу? В Евангелии сказано о грехе прелюбодеяния в сердце. К мужчинам и женщинам это относится в равной мере. «Кто отдал сердце – отдал все», – сказала Жорж Санд. Эта писательница обладала огромным сердечным опытом.

– Почему в России все сложно и трагично? Почему для искусства нужен гнет? Сейчас – свобода, нет гнета. Но нет и искусства. Почему?

Так Пушкин привел нас к другой теме.

* * *

А теперь короткое послесловие. После того как моя хроника «Гибель Пушкина» была опубликована, мне попались на глаза стихи Александра Городницкого «Уроки литературы». Под стихами стояла дата 31 августа 1998 года. Я спросил автора, был ли он в это время знаком с документами из архива Клода Дантеса, читал ли мою хронику.

Оказалось, что нет. Ни с документами, ни с моей хроникой он знаком тогда не был. Но в своих стихах поэт, в сущности, выразил ту же мысль, ту же правду, которая открылась в итоге документального исследования. У искусства есть свой, художественный путь открытия. Стихами Городницкого я и закончу свою небольшую хронику.

В прошлое заглядывая хмуро,

Вспомню, забывая про дела,

Педагога, что литературу

В нашем классе некогда вела.

Свой предмет, которому учила,

Полюбила с юности она.

И от этой, видимо, причины

Коротала жизнь свою одна.

Внешним видом занималась мало,

На уроках куталась в пальто,

И меня от прочих отличала,

Сам уже не ведаю – за что.

Но судьба любимчиков капризна

И в итоге неизменно зла.

«Пушкин однолюбом был по жизни», —

Как-то раз она произнесла.

«Пушкин был по жизни однолюбом».

И примерный прежде ученик,

Засмеялся громко я и грубо,

Ибо знал наверное из книг

Вульфа, Вересаева и прочих,

Их прочтя с прилежностью большой,

Что не так уж был и непорочен

Африканец с русскою душой.

Помнится, имевшая огласку,

В дневнике михайловском строка:

«Я надеюсь все же, что на Пасху…»

Далее по тексту дневника.

Гнев ее внезапный был прекрасен,

Голос по-девически высок:

«Городницкий, встаньте. Вон из класса.

Двойка за сегодняшний урок!»

И еще ушам своим не веря,

Получивший яростный отлуп,

Снова я услышал возле двери:

«Пушкин был по жизни однолюб.

Женщин на пути его немало,

Но любовь всегда была одна.

В том, что не нашел он идеала,

Не его, наверное, вина».

Мне ее слова понятней стали

Через пятьдесят с лихвою лет.

Замечаю новые детали,

Наблюдая пушкинский портрет:

Горькие трагические губы,

Сединою тронутая бровь.

Так он и остался однолюбом.

Жизнью заплативший за любовь.

Парижская находка

Весна 1982 года в Париже выдалась необычно ранняя и теплая. В апреле каштаны на больших бульварах выпустили стрелки. По вечерам на город налетали теплые дожди, и от влажной весенней зелени кружилась голова. В четверг, 8 апреля, вечером, я быстро шел вдоль улицы Ришелье, направляясь к метро у Пале Руаяль, чтобы поскорее добраться «домой»: жил я в Латинском квартале. От волнения я не замечал, что почти бегу. Мне было отчего волноваться, и день этот я запомнил не случайно. Именно в этот день на мой рабочий стол в зале рукописей Парижской национальной библиотеки на ул. Ришелье, 75, легли семь объемистых пачек документов, совсем недавно поступивших в рукописный отдел. Не потребовалось много времени, чтобы понять, что это собрание писем, документов, рисунков, газетных вырезок и визитных карточек – материалы архивов князя П. Б. Козловского и Я. Н. Толстого, современников и друзей Пушкина. Здесь я нашел и прочел неизвестные письма Н. В. Гоголя, В. А. Жуковского, П. А. Вяземского, письма Виельгорских, Даргомыжских, братьев Тургеневых… И во многих из них рассказывалось о Пушкине. Я держал в руках пожелтевшие от времени листки разного формата, написанные разным почерком по-русски и по-французски. Как на старых фотографиях, в них застыли мгновения из жизни великих творцов русской культуры, имена которых знакомы нам с детства. Разве что многие из писем были старше самой фотографии, открытой Дагером и Ниепсом в конце тридцатых годов прошлого века.

Архивы П. Б. Козловского и Я. Н. Толстого, живших долгие годы за границей, искали давно и безуспешно. Вот как, в частности, об архиве Я. Н. Толстого писал в конце XIX века Б. Л. Модзалевский: «Толстой умер совершенно одиноким, а потому и имущество его пропало, по-видимому, бесследно. Об этом стоит пожалеть, так как среди него должно было находиться немало интересных… документов, которые он собирал, и писем многих замечательных людей…» Еще раньше о потере архива Козловского сокрушался П. А. Вяземский: «Письменные источники, документы о князе Козловском очень недостаточны и редки. Как я ни заботился об их отыскании, даже у людей наиболее к нему приближенных, но поиски мои остались без успеха».

Итак, это был счастливый случай, это была находка. Вот почему я так хорошо запомнил этот день, четверг 8 апреля. В этот вечер я был последним, за кем закрылись двери зала рукописей. Ничего не поделаешь, рабочий день кончился, надо было уходить.

* * *

Эта находка была неожиданной и удивительной еще и потому, что я, физик, приехал в Париж отнюдь не в поисках этого литературного клада. Днем я читал лекции в университете Пьера и Марии Кюри и работал в лаборатории, а вечером почти все свободное время проводил в зале рукописей Парижской национальной библиотеки.

Я хорошо помню день, когда впервые пришел в этот дом, поднялся на второй этаж и переступил порог небольшого зала рукописей. Сделать это было непросто. Потребовалась специальная бумага из университета, где значилось, что я «являюсь гостем-профессором и работаю в области физики твердого тела». Впрочем, моя профессия не произвела на сотрудников библиотеки никакого впечатления (и это было очень приятно), а их дружелюбие и внимательность с лихвой окупили все хлопоты.

Просматривая в отделе рукописей каталог новых поступлений, я неожиданно нашел упоминание об архиве князя Козловского («Correspondance Concernant les Russes installe a Paris an XIX siecle»^[12]). Этот архив оказался сложным переплетением документов и писем, адресованных Козловскому и Толстому. И прежде чем рассказать о нем, я хотел бы коротко напомнить читателю то, что известно о самих адресатах.

Князь Петр Борисович Козловский (1783–1840), известный дипломат и популяризатор науки, один из образованнейших людей своего времени, был не только знаком с Пушкиным и его друзьями, но и написал по предложению Пушкина три популярные статьи по физике и математике для журнала «Современник». И хотя личное общение Козловского с Пушкиным было непродолжительно (с декабря 1835 года по июнь 1836 года), оно оставило большой след в его эпистолярном наследии.

Петр Борисович Козловский происходил из небогатого, но знатного рода. Одна из его сестер, Мария Борисовна Козловская-Даргомыжская, известная поэтесса, была матерью будущего знаменитого композитора А. С. Даргомыжского. Двадцатилетним юношей Козловский начал дипломатическую деятельность в русском посольстве при Сардинском дворе Виктора-Эммануила. После 1812 года он достигает высот дипломатической карьеры, участвуя в работе Венского конгресса, а впоследствии получает назначение полномочного министра при Вюртембергском и Баденском герцогствах. «Дней александровых прекрасное начало» было периодом формирования Козловского не только как дипломата, но и как личности. Неутомимый путешественник, энциклопедически образованный человек, встречавшийся и друживший с Байроном, Гейне, Шатобрианом, с братьями Тургеневыми, а позже с Жуковским и Вяземским, Козловский был патриотом и просветителем, врагом тирании и деспотизма. Не будучи ни декабристом, ни революционером, он сумел сохранить и развить свое гуманистическое мировоззрение и в мрачные годы николаевского режима. Уйдя в отставку в 1827 году, он путешествует по Европе, живет в Париже и Варшаве, терпит нужду и осенью 1835 года возвращается в Петербург. К этому времени относится его сближение с Пушкиным и пушкинским литературным кругом, сотрудничество в пушкинском «Современнике». Находясь под огромным влиянием личности Пушкина, Козловский и сам влиял на поэта, вызывая у него интерес к популяризации естественных наук, к переводам на русский язык латинских поэтов. В незаконченном стихотворении Пушкин так обращался к князю Козловскому:

Ценитель умственных творений исполинских,

Друг бардов английских, любовник муз латинских…

В июне 1836 года Козловский, получив назначение к фельдмаршалу И. Ф. Паскевичу в Варшаву, вновь покидает Петербург, на этот раз навсегда. Он скончался в Баден-Бадене 14 октября 1840 года. Ему суждено было пережить Пушкина и разделить вместе со всеми его друзьями тревогу и горечь январских дней 1837 года. В одном из дошедших до нас писем Вяземскому от 15 января 1837 года он писал из Варшавы: «Что делает наш Александр Сергеевич? Здесь разнеслись какие-то странные слухи; но стоустая клевета не знает ни границ, ни пространств. „Современник“ нынешнего года я еще не читал, но надеюсь, что найду в нем тот роман „Капитанской дочери“, о котором извещал меня Виельгорский…»

До настоящего времени о зарубежном архиве Козловского ничего не было известно. В Остафьевском архиве имеются некоторые документы, связанные с Козловским. П. А. Вяземский прилежно собирал этот материал и на закате своих дней намеревался его опубликовать, но его планам не суждено было осуществиться.

Я долго, старательно, но безуспешно разыскивал в найденном архиве дневник Козловского. Об этом таинственном дневнике известны по крайней мере два авторитетных упоминания. Вяземский упоминает о «записках» Козловского и даже приводит из них отрывок, посвященный великому князю Николаю Павловичу, будущему императору. Гроссман также пишет о дневнике Козловского и приводит из него целый отрывок, посвященный разговору Пушкина и Николая 8 сентября 1826 года. Вот как пишет об этом автор: «Дополним эти скудные сведения [о царской аудиенции] рассказом о первой беседе царя с Пушкиным, не известным до сих пор в русской литературе. Он был сообщен Николаем I одному из „остроумнейших европейских дипломатов“ (так впоследствии характеризовал его Бальзак), князю Козловскому, который пользовался признанием и в русских литературных кругах… Естественно, что он интересовался биографией знаменитого русского поэта, а как видный дипломат получил возможность беседовать на эту тему и с царем. Разговор с Николаем I он занес в свой дневник, откуда эта страница попала в шестидесятых годах во французскую печать». Далее Гроссман цитирует эту страницу из дневника Козловского по книге Поля Лакруа^[13]. В этой книге никаких дополнительных ссылок на дневник Козловского нет. Столь авторитетные свидетельства не оставляют сомнений в том, что какие-то записки Козловского существовали. Но среди документов Национальной библиотеки их не оказалось.

Жизнь Якова Николаевича Толстого (1791–1867) в известном смысле была прямой противоположностью жизни П. Б. Козловского. В судьбе этих двух совершенно непохожих друг на друга людей было только одно общее – дружба с Пушкиным.

Поздним теплым вечером лета 1819 года от ярко освещенного подъезда дома братьев Всеволожских отъехали дрожки. В них сидели двое молодых людей, один – в штатском, другой – офицер. Дрожки направлялись в Коломну. Белые ночи были на исходе. В домах вдоль Фонтанки гасли огни. Молодой человек в штатском дремал. Офицер, напротив, был возбужден и декламировал стихи:

В моих стихах излишество слога

Резцом своим ты отколи

И от таланта хоть немного

Ты своего мне удели!

На что мне длинное посланье?

Твоих стихов десятка три —

Вот, Пушкин, все мое желанье,

Меня ты ими одари!

Яков Николаевич Толстой не успел прочесть Пушкину свое послание у Всеволожских. Весь вечер до самого ужина Гнедич читал свою «Илиаду». Пушкин зевал. И вот теперь, провожая Пушкина домой, Яков Николаевич, начинающий поэт, умолял об ответном послании. Ну что стоит Пушкину посвятить ему десятка три стихов! Пушкин ответил ему «Стансами». В них было всего двадцать четыре строки, но какие!

Философ ранний, ты бежишь

Пиров и наслаждений жизни,

На игры младости глядишь

С молчаньем хладным укоризны.

Пушкин и Толстой познакомились в 1817 году, вскоре после окончания Пушкиным лицея. Толстой был одним из основателей литературного кружка «Зеленая лампа», блестящим офицером, героем Отечественной войны 1812 года, адъютантом Главного штаба. Позднее, в 1821 году, он выпустил стихотворный сборник «Мое праздное время», в который вошло его послание к Пушкину. Члены «Зеленой лампы» собирались попеременно то у братьев Всеволожских, то у Толстого. Дружба их была тесной и оставила глубокий след в их судьбе. Впоследствии Никита Всеволожский женится на племяннице Толстого – Екатерине Арсеньевне Жеребцовой. Многие из членов «Зеленой лампы» – декабристы. Сам Яков Николаевич – член «Союза благоденствия», где он общается с Николаем Ивановичем Тургеневым. Впоследствии Н. И. Тургеневу будет предъявлено обвинение, что он принял Толстого в члены этого «Союза». После ссылки Пушкина на юг Яков Николаевич занимается изданием сборника стихов Пушкина, но безуспешно. В письме Толстому из Кишинева 26 сентября 1822 года Пушкин благодарит его за хлопоты и в стихотворном послании интересуется судьбой «Зеленой лампы»:

Горишь ли ты, лампада наша…

Толстой ответил ему тоже в стихах:

Ах! Лампа погасла:

Не стало в ней масла.

Б. Л. Модзалевский отмечает связь между «Посланием к Петербургскому жителю» из стихотворного сборника Толстого (Пушкин читал «Мое праздное время» не ранее конца 1822 года) и первой главой «Евгения Онегина», которую поэт начал 9 мая 1823 года. 23 апреля 1823 года Толстой берет отпуск для лечения и уезжает за границу. События 14 декабря 1825 года застают его в Париже. Вскоре следственная комиссия в Петербурге вызывает его для допроса, он не повинуется.

Но комиссия установила принадлежность Толстого к «Союзу благоденствия» и его литературному отделу – обществу «Зеленая лампа». Тем не менее Толстой не был осужден. Царь ограничился распоряжением: «Толстого, находившегося за границей, поручить под секретный надзор начальства и ежемесячно доносить о поведении». Напуганный Толстой 26 июля 1826 года обращается к царю с покаянным письмом, где рассказывает все, что ему известно о тайных обществах, и как только может выгораживает себя. Здесь мы приведем отрывок из этого письма, опубликованного П. Е. Щеголевым. После рассказа о невинных литературных чтениях в «Зеленой лампе» Толстой как бы между прочим пишет о своем вступлении в «Союз благоденствия»:

«В одно и то же время составилось другое подобное же общество в доме офицера Измайловского полка Миклашевского. Будучи приглашен к нему на квартиру, я нашел там статского советника Николая Тургенева, полк. фон Бриггена, кн. Оболенского, титулярного советника Семенова и полковника Глинку. Увлечен будучи убеждением и красноречием первого, я вступил в их сообщество, цель коего была постановление конституции. Однако же во время сего собрания я долго колебался, находя основание несоответствующим моему образу мыслей. Я склонился на приглашения их и вступил в Общество, название коего мне даже неизвестно; но цель коего была постановление конституции; прежде нежели я дал подписку, я долго колебался, с жаром оспаривал их в том, что каждый член свободен оставить Общество, не подвергаясь мщению прочих; я объявил им, что никогда не буду принадлежать Сословию, где будут совершаться убийства. На другой день назначено было сойтись у полк. Митькова, но я, чувствуя уже раскаяние, не поехал к нему. С тех пор, клянусь Богом, честью и государем моими, нога моя ни одного раза не вступала в сии сословия и невзирая на убеждения прежних моих товарищей Тургенева, князей Оболенского и Трубецкого постоянно отказывался от сношений с ними. Однажды объявил я Тургеневу на приглашение его, что не могу уже соучаствовать в их сходбищах, ибо дал подписку правительству, что не буду принадлежать ни к каким масонским ни тайным обществам. С сего времени Тургенев совершенно ко мне охладел и перестал ко мне ходить; они называли меня недовольным потому, что я часто жаловался на службу, на которую употребил 17 лет моей жизни, расстроил состояние, утратил здоровье и не дослужил даже до штаб-офицерского чина. Сии обстоятельства были некоторым образом причиною отъезда моего за границу, где нахожусь близ трех с половиной лет, томимый жесточайшей болезнью и мучительнейшей горестью…»

Царь не удостоил Толстого ответом. Тогда, изнемогая от нетерпения и страха, 17 октября того же года Толстой из Парижа отсылает прошение на высочайшее имя и записку. П. Е. Щеголев установил, что эта записка слово в слово повторяет цитировавшееся выше письмо лишь с небольшими добавлениями и исправлениями. Наконец официальный Петербург откликнулся: 25 ноября 1826 года Толстой был уволен с сохранением чина.

Толстой становится эмигрантом. Он живет в Париже и терпит крайнюю нужду. Литературный заработок приносит ничтожный доход. Чтобы как-то просуществовать, Толстой играет в карты, торгует акциями, занимает деньги у приезжающих из России. Он пишет брату отчаянные письма. Вот отрывок из письма, написанного 8 сентября 1829 года: «Я должен покориться и остаток дней моих провести в изгнании… Неужели у меня навсегда отнята надежда увидеть моего друга и моих родных? Неужели осужден окончить дни мои в ужаснейшем одиночестве и в самой унизительной нищете?»

В стихотворении «Прощание» 5 октября 1830 года Пушкин писал:

Бегут, меняясь, наши лета,

Меняя все, меняя нас.

Годы эмиграции изменили Якова Николаевича. Он не стал, подобно Н. И. Тургеневу, ни борцом, ни патриотом. Он жаждал теперь одного: любой ценой заслужить прощения у царя. Он пишет литературные рецензии, в которых прославляет личное мужество Николая в войне с турками, сравнивает его с Цезарем. Его старания, видимо, замечают. Наконец судьба улыбается ему. В конце 1835 года брат фельдмаршала И. Ф. Паскевича предлагает ему написать биографию своего брата – царского наместника в Польше. Через два месяца панегирик Паскевичу был готов. Князь Э. П. Мещерский и сам Паскевич начинают хлопотать о Толстом. Яков Николаевич пишет брату из Парижа 7 октября 1836 года: «Я получил от князя Элима Мещерского письмо; он уведомляет меня, что его величество удостоил бросить взор свой на меня и что граф Бенкендорф поручил ему известить меня, что вскоре я получу предложение быть употребленным в Париже». И вскоре царь «употребляет» Якова Николаевича. Он получает от Бенкендорфа официальное приглашение приехать, а также деньги на уплату долгов и на дорогу, и 1 января 1837 года прибывает в Петербург. Из письма Бенкендорфа министру просвещения Уварову известно, что 29 января 1837 года по высочайшему повелению Толстой был назначен корреспондентом министерства народного просвещения в Париже с окладом в 3800 рублей в год. В письме Бенкендорфа указывалось, что эти деньги должны пересылаться частями Главным казначейством в Третье отделение и уже оттуда – Толстому. В день смерти Пушкина для друга его молодости начиналась новая жизнь… А еще 22 января, за неделю до роковой дуэли, они дружески беседовали, вспоминали молодость, пушкинские «Стансы»…

В июне 1837 года Толстой выехал в Париж. Известно, что по пути он проехал через Варшаву, где заручился обещанием Паскевича покровительствовать ему и в будущем.

Толстому предстояло прожить в Париже долгих тридцать лет. Он борется с Герценом, вынашивает планы создания «анти-Колокола», преследует Гейне. Призрак коммунизма бродит по Европе, и этот призрак не дает покоя Якову Николаевичу. Он следит за проникновением «революционной заразы» в литературные журналы и об этом прилежно докладывает Бенкендорфу, а позже Орлову. Наряду с другой литературной крамолой Толстой отсылает в Третье отделение «Полярную звезду» и «Колокол» Герцена. На реакционные статьи и выступления Толстого обратил внимание Карл Маркс. Известно письмо Маркса русскому критику П. В. Анненкову, жившему в 1850 году в Париже. В этом письме он интересуется мнением о Толстом будущего первого пушкиниста. В ответном письме П. В. Анненков дал Толстому, хотя и в осторожной форме, отрицательную характеристику. Дослужившись до тайного советника, Толстой завершает свою бесславную карьеру. В полном одиночестве, вдали от родины, он скончался в Париже 26 февраля 1867 года.

…Я листаю страницы писем, адресованных попеременно Козловскому и Толстому. К некоторым приложены конверты с адресами. Большинство писем написано по-французски. Вот письмо петербургского знакомого Пушкина графа Михаила Виельгорского из Петербурга, посланное Козловскому 20 октября 1836 года. Вслед за ним нахожу письмо его брата Матвея Виельгорского тому же адресату, посланное 4 ноября 1836 года. В конце письма приписка, сделанная женой Виельгорского Екатериной. Она пишет: «Пушкин окончил очаровательный роман „Капитанская дочь“ (название написано по-русски. – В. Ф.), который он опубликует в своем журнале. Действие происходит в Оренбурге во время Пугачева». Становится понятным, что известное письмо Козловского Вяземскому от 15 января 1837 года, в котором он писал о клевете, опутавшей Пушкина, является ответом именно на это письмо Матвея Виельгорского.