Текст книги "Из зарубежной пушкинианы"

Автор книги: Владимир Фридкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Семейных фотографий в папке не нашлось. Видимо, они затерялись при публикации в США или Бразоль хранил их где-то в другом месте. Переписка между Бразолем и семьей Николая Александровича Пушкина в Брюсселе возобновилась после войны. В папке оказалось несколько писем, датированных концом сороковых годов. Письма эти тяжело читать. Пушкины голодают. Американское Пушкинское общество шлет им посылки с продуктами и одеждой. Пушкины благодарят, добросовестно перечисляя в ответных письмах полученные ими носки, белье, коробки с печеньем… Собственно, и рассказывать об этом не стоило бы, если бы не одно послевоенное письмо, оказавшееся все в той же папке. Автором его была Екатерина Пушкина, жена внука Льва Сергеевича, «Левушки», брата поэта. Вот полный текст этого письма.

«Екатерина Пушкина, род. в 1886 году 27 ноября. D. P. Camp Aschaffenburg. Area 3. Bayern. Germany^[31]. В Пушкинский Комитет. New York.

Я, Екатерина, урож. Чикина, в 1909 году 23 января вышла замуж за Александра Анатольевича Пушкина, штаб-ротмистра постоянного состава Офицерской Кавалерийской Школы. Штаб-ротмистр А. А. Пушкин приходился двоюродным внуком поэту, именем которого именуется Ваш комитет. А. С. Пушкин – брат Лев Сергеевич Пушкин – Анатолий Львович Пушкин – Александр Анатольевич Пушкин, мой муж. От этого брака мы имели троих детей. Старшая дочь Алла, замужем, эмигрировала в Венесуэлу в мае 1948 года. Средний сын Александр погиб от большевиков в Эстонии в 1941 году. Младшая дочь Ирина находится со мной в D. P. лагере в Германии. Мой муж погиб в 1919 году весной на Кубани на реке Валерик (так называемой Сунженской линии) в схватке с большевистски настроенными чеченцами, командуя бригадой кубанских казаков в деле под аулом Устар-Гардай. Похоронен в Екатеринодаре на братском кладбище.

Я осмеливаюсь обратиться к вам с просьбой как к комитету, носящему имя двоюродного деда моего мужа, с просьбой помочь мне и моей дочери Ирине перебраться из Германии в Соединенные Штаты и там устроиться на работу. Имею: 1) царский паспорт, удостоверяющий, что я являюсь женой А. А. Пушкина; 2) письмо от сослуживца по гус. полку ротм. Трескина; 3) письмо очевидца смерти моего мужа Императорской армии артиллерии поручика Макшеева; 4) поручительство моей племянницы Голубевой Екатерины и ее мужа. Я надеюсь, что вы поможете мне и дадите возможность после всех перенесенных мытарств найти мне и моей дочери работу, чтобы я смогла бы конец своей жизни провести в покое. Я могу быть домашней хозяйкой, владею французским, немецким и немного английским языками. Моя дочь работала в Эстонии, где мы жили в 1919–1944 гг., на Каунасской [?] фабрике 7 лет заготовщицей. Ек. Пушкина, 16 июня 1948 г.».

Письмо Екатерины Пушкиной – по-видимому, первое сообщение о судьбе потомков Льва Сергеевича Пушкина, о которых до сих пор мы ничего не знали. Чем кончились ее хлопоты – неизвестно, как неизвестна дальнейшая судьба ее самой и двух ее дочерей. От этой жизни остался лишь случайный след – письмо в папке Б. Л. Бразоля.

Трагические страницы русской истории наше поколение перелистывает и осознает только сейчас. Раньше их оправдывали бессовестной фразой «лес рубят – щепки летят». Бессмысленная жестокость этой фразы сама по себе очевидна, но если щепки – потомки Пушкина… Даже имя великого прадеда не защитило их. Как тут не вспомнить еще раз слова Пушкина о преемственности культуры, о том, что его имя осенит его потомков, – слова, истинный смысл которых как будто был утерян, звучащие сегодня горьким упреком.

В «Отрывках из писем…» мы читаем у Пушкина: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие. „Государственное правило, – говорит Карамзин, – ставит уважение к предкам в достоинство гражданину образованному“. Греки в самом своем унижении помнили славное происхождение свое и тем самым уже были достойны своего освобождения. Может ли быть пороком в частном человеке то, что почитается добродетелью в целом народе?.. Бескорыстная мысль, что внуки будут уважены за имя, нами им переданное, не есть ли благороднейшая надежда человеческого сердца?..»

История одной любви

Сначала небольшое воспоминание.

В детстве была у меня няня. Звали ее Нюра. Мама рассказывала, что Нюра приехала в Москву из Украины в начале тридцатых, спасаясь от голода. Нюра была грамотна, но читала только две книги, Библию и Евангелие. Мне было лет пять, когда мальчишки во дворе обозвали меня жидом. Я понял, что слово обидное, но его точного значения тогда еще не знал. Думал, что я такой же, как все. Родителям я ничего не сказал, а перед сном пожаловался Нюре. Нюра сказала:

– А ты на них не серчай. Глупые они. Ведь все люди от одного корня пошли, от Адама и Евы. Бог всех людей одинаковыми сотворил.

Я спросил:

– И негров тоже?

– И негров.

– И китайцев?

– И китайцев. Да ты спи, Христос с тобой…

* * *

Я познакомился с ней на острове Оаху, на берегу Тихого океана. У нее было открытое русское лицо, светлые волосы, и она часто заразительно смеялась. Мы сидели на террасе ресторана в сотне метров от берега, который здесь зовут Вайкики. Был вечер. Солнце село за океан. Пальмы на берегу протянулись через золотую полосу горизонта к звездам. Ее звали Елизавета Александровна Лиу. Фамилия была по мужу. По отцу она звалась Дурново. И приходилась прапраправнучкой Александру Сергеевичу Пушкину. В Гонолулу, на этом острове, чуть к северу от экватора, она прожила большую часть жизни.

Пока она рассказывала о своей жизни, муж, Родни Лиу, американский китаец, сидел с ней рядом и улыбался. Улыбался из вежливости, так как по-русски не понимал ни слова. Она говорила по-русски с трудом, мешая русские и французские слова. В трудных местах переходила на английский, и тогда Родни начинал кивать головой или вставлял слово. С собой она захватила альбом с фотографиями своих китайских детей и внуков.

После ужина они повезли меня по Гонолулу и показали дворец Толани королевской династии Камахамеха, правившей на Гавайях до конца XIX века. И уже поздно ночью, вернувшись в свой отель на Вайкики, я записал ее рассказ. Потом подумал, что надо бы выстроить все по порядку, начав с ее африканского предка Ганнибала.

* * *

Если верить немецкой биографии Абрама Петровича Ганнибала, прадед Пушкина, африканский арап, родился в Абиссинии в 1697 году в семье местного князя. Однако недавняя экспедиция установила, что Ганнибал родился в султанате Логон, недалеко от озера Чад. И что поэтому Ганнибал был африканским негром, как предполагал сам Пушкин.

Жизнь этого замечательного негра, талантливого математика и инженера, волновала, будила воображение Пушкина и всех пушкинистов. Крестник и воспитанник Петра Великого, получивший образование во Франции, автор двухтомника «Геометрия и фортификация», офицер, прошедший путь от прапорщика до генерал-аншефа, Абрам Петрович после смерти Петра прожил нелегкую жизнь «под властью грудастых императриц, сменявших одна другую на бесславных Тронах» (по выражению Владимира Набокова). Придя к власти, Елизавета Петровна пригрела «птенца Петрова», подарив ему Михайловскую волость и сельцо Михайловское, а с ним и пятьсот шестьдесят девять душ в придачу. Указ был подписан 12 января 1742 года. В этот день родились «владенья дедовские», а молодые сосновые рощи стали предвестником потомков Ганнибала и Пушкина.

Абрам Петрович нашел свое счастье во втором браке. Женился на шведке Христине Регине фон Шеберг, которая родила ему одиннадцать детей. Среди них был Осип, дед Пушкина. Пушкин писал: «Настоящее имя его было Януарий, но прабабушка моя не соглашалась звать его этим именем, трудным для ее немецкого произношения: Шорн шорт, – говорила она, – делает мне шорни репят и дает им шертовск имя». Там, в Михайловской волости, великий негр умер 14 мая 1781 года. Преданно любившая его белокожая шведка умерла на день раньше.

* * *

Ганнибалу оставалось жить еще три с половиной года, когда английский капитан Джеймс Кук на двух кораблях, «Resolution» и «Discovery», покинул остров Таити и поплыл на север. 18 января 1778 года он увидел берег. Это был остров Оаху. Цивилизация на этих островах Тихого океана (позже их назвали Гавайскими) существовала давно. Полинезийцы, никогда не видевшие белых людей, приняли их за богов и приветствовали словом «алоха» (добро пожаловать). Восемь островов управлялись четырьмя независимыми вождями, воевавшими друг с другом. Но Кук прибыл на Гавайи в период «макахики», между ноябрем и февралем, когда в честь бога Лоно поддерживался мир. Экспедиция Кука пробыла на островах почти год. В феврале 1779 года, когда мирный период кончился, Кук поссорился с Каланиопу, вождем острова, и был убит.

Первым русским, посетившим Гавайи, был капитан Василий Головнин. Он приплыл сюда из Камчатки в 1818 году. К этому времени Гавайские острова были объединены под властью короля Камехамеха, основавшего династию, и шла американская колонизация островов. Камехамеха гостеприимно принял русского капитана и говорил с ним по-английски. Головнин писал в дневнике: «Король – талантливый человек с широким кругозором. Одет по-европейски: зеленые вельветовые брюки, белая рубашка, шейный шелковый платок, белые чулки, башмаки с пряжками и круглая фетровая шляпа. Его охрана, вооруженная мечами и деревянными копьями, была голой, в одних набедренных повязках».

Прожив в Гонолулу несколько месяцев, Головнин увез в Россию воспоминание о талантливом народе, живущем на прекрасном берегу Вайкики. Берег этот расположен как раз на широте далекого озера Чад, в двадцати градусах к северу от экватора.

* * *

Потомки черного Ганнибала жили в псковском имении. Его сын Осип женился на Марии Алексеевне Пушкиной, дочери тамбовского воеводы, который приходился братом деду Сергея Львовича Пушкина, отца поэта. Поэт писал: «…сей брак был несчастлив. Ревность жены и непостоянство мужа были причиной неудовольствий и ссор, которые кончились разводом… Тридцать лет они жили розно. Дед мой умер в 1807 году, в своей псковской деревне, от следствий невоздержанной жизни. 11 лет после того бабушка скончалась в той же деревне. Смерть соединила их. Они покоятся друг подле друга в Святогорском монастыре».

От этого брака произошла Надежда Осиповна, «прекрасная креолка». Она родила Пушкина.

Вторым ребенком в семье Александра Сергеевича и Натальи Николаевны Пушкиных был сын Сашка. Рыжий мальчик родился 6 июля 1833 года. Пушкин впервые упоминает о нем 20 августа того же года в письме жене из Торжка: «Тебя целую крепко и всех вас благословляю: тебя, Машку и Сашку». Через восемь месяцев Пушкин пишет жене: «Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфироносным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай Бог ему идти по моим следам, писать стихи и ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет».

Александр Александрович Пушкин поэтом не стал. Он окончил Пажеский корпус, командовал знаменитым гусарским Нарвским полком и показал себя героем в Балканской войне 1877–1878 годов. Будучи в отставке в чине генерал-лейтенанта, умер в день вступления России в Первую мировую войну. Александр Александрович оставил большое потомство: одиннадцать детей от первого брака с Софьей Александровной Ланской и двух от второго, с Марией Александровной Павловой. Одна из его дочерей, Мария, внучка Пушкина, в 1881 году вышла замуж за сослуживца отца, офицера гусарского Нарвского полка Николая Владимировича Быкова, племянника Н. В. Гоголя. Этот «литературный» брак был очень счастливым. Долгие годы жили они на Украине, в Васильевке, имении, принадлежавшем матери Гоголя. У них было десять детей. Старшая дочь Елизавета Николаевна (правнучка) вышла замуж за Владимира Андреевича Савицкого. Правнучка Пушкина и ее муж с дочерьми Таней и Настей жили в Киеве. Они покинули Россию в первый год после революции. В Париже юная Татьяна Савицкая (праправнучка поэта) встретила молодого офицера Белой армии Александра Дурново. Александр Иванович Дурново происходил из старинного и знатного дворянского рода. Прадед его приходился кузеном Павлу Дмитриевичу Дурново, хорошему знакомому Пушкина, встретившему его накануне роковой дуэли на балу у Разумовской…

* * *

А дальше рассказ продолжит Елизавета Александровна Лиу-Дурново.

– Дома меня звали Лили. Я родилась в Париже 29 сентября 1941 года. Родители бежали из России сразу после революции. Отец, Александр Иванович Дурново, был офицером, служил в драгунском полку. Может быть, в том самом, которым командовал мой прапрадед Александр Александрович, о котором вы мне сейчас рассказали. Не знаю. Отец сражался в Белой армии. Его отца, моего деда генерала Дурново, расстреляли. Кажется, он был губернатором Одессы. С группой офицеров отец пробился через Польшу в Германию. Потом оказался в Париже. Сколько ему тогда было? Точно не помню. Лет двадцать пять. Матери было всего семь лет, когда ее семья бросила в Киеве дом и с последним кораблем бежала из Одессы в Константинополь. Бабушка Елизавета Николаевна хотела уехать в Америку, но дедушка настоял на Париже. Там, в Париже, мои родители встретились и поженились.

Подали десерт, папайю и ананас. Я не удержался и сказал: «Ешь ананасы, рябчиков жуй…»

Елизавета Александровна Маяковского не читала и, видимо, подумала, что я прошу рябчиков.

– А рябчиков здесь, на Гавайях, нет. Здесь даже наших воробьев нет. Они сюда не долетают. Здесь все другое, и птицы, и деревья. Рябчиков с брусничным вареньем любил отец. Да… Наша семья, отец, мать, бабушка, сестры Маша и Вера, брат Петя, жила дружно. В Париже отец старался устроить жизнь такой, какой она была в подмосковном имении Дурново. Был он веселым, компанейским человеком. У нас за столом часто собирались его друзья. Пили водку, закусывали винегретом. А селедки не было. Ели соленую рыбку, свернутую в колечко. Как это называлось?.. Вот, вспомнила, – роль мопс! Отец хорошо пел. Особенно любил эту песню, про ямщика.

Однозвучно гремит колокольчик,

И дорога пылится слегка,

И далеко по ровному полю

Разливается песнь ямщика…

И припомнил я годы былые,

И родные поля и леса,

И на очи давно уж сухие

Набежала, как искра, слеза…

Отец и друзья пили и плакали. А я этих слез не понимала. Ведь в России никогда не была. Спрашиваю у отца, кто такой ямщик. А он отвечает: не знаю, как тебе объяснить, как перевести. Может быть, «cocher» или «postillion». Дома говорили по-русски и по-французски. Но я уже много лет не говорю по-русски. Вот сейчас вам рассказываю и сама не могу понять, на каком языке, по-русски или по-французски. А английский я девочкой учила в Париже, но заговорила только в Америке.

Когда мне шел семнадцатый год, я встретила в Париже молодого офицера американских ВВС. Он был знакомым моей сестры Маши. Звали его Родни Лиу. Когда это было? Стало быть, в пятьдесят седьмом году. Я полюбила. Знала ли я тогда, что моя первая любовь продлится всю жизнь? Родни стал часто бывать у нас дома. Мой роман зашел так далеко, что я сказала отцу о наших планах. Отец вскипел: «Но он же китаец». Я ответила: «Он американец. Все, кто живет в Америке, – итальянцы, русские, белые или негры, – все американцы». Отец не унимался: «А ты бы и за американского негра пошла?» Я ответила: «И за негра бы тоже, если бы полюбила. Не забудь, что мой предок Ганнибал был негром. Если ты возражаешь, я подожду, когда мне исполнится восемнадцать, и все равно выйду за него».

В конце концов отец уступил, но потребовал, чтобы Родни принял православие. Его крестили в нашей церкви Александра Невского. Мы венчались в Париже, когда мне исполнилось семнадцать, и через год уехали в Америку, в Техас. Там родилась моя старшая, Екатерина. А потом переехали сюда, в Гонолулу. Родни долгие годы служил в местной авиакомпании, а сейчас – на пенсии. Он родился на этом острове. Здесь жили его деды и прадеды. Когда его предки переселились сюда из Китая, он не помнит. И китайского языка не знает. По-китайски говорила моя свекровь. А Родни и дети говорят только по-английски. Сейчас у нас пятеро детей и четверо внуков. Все браки – смешанные. Кого только нет! Ведь Гавайи – это перекресток цивилизации. У мужа старшей, Екатерины, гавайские и итальянские корни, у старшего сына Даниила жена из Манилы, и моя внучка Оливия – вылитая филиппинка. Муж средней дочери Рэчел – пуэрториканец, а предки Надиного мужа – филиппинцы, французы и испанцы. Вот только младший Саша еще не женат, ему двадцать семь лет. Ничего, успеет. Пусть пока погуляет.

Вот так и сказала: «пусть погуляет». Сказала это очень по-русски. Я подумал: разговорилась.

Заговорили о Пушкине. Она читала Пушкина большей частью по-английски. Я спросил, помнит ли что-нибудь по-русски. И она вспомнила:

Прощай, свободная стихия!

В последний раз передо мной

Ты катишь волны голубые

И блещешь гордою красой…

– Я всегда любила море. А здесь вокруг океан. Но я и снег люблю. Говорят, в России его много. Я его не видела много лет. Здесь его нет, а у мамы в Париже я бываю только летом или осенью. Летаю к маме через два океана.

Потом мы гуляли под пальмами в парке дворца Толани. Там я сказал, что Пушкин мечтал о внуке, который «вспомянет» его под соснами Михайловского. Мог ли поэт предполагать, что его потомки вспомнят о нем под пальмами на острове Оаху? Под чужими незнакомыми звездами в самом центре Тихого оксана?

– У каждого есть родословная, – сказала Елизавета Александровна, – ее рисуют в виде дерева. Свое дерево я представляю так. Два корня, один в Африке, другой в Европе. Ствол – это Россия. А ветви и крона – весь мир. Но ведь так и должно быть с Пушкиным.

Старый Пушкин

Как-то давно между бывшими одноклассниками зашел разговор об истории. Эйдельман, наш будущий знаменитый историк и пушкинист, сказал, что истории как науки у нас нет. Есть предмет, преподаваемый по принципу «чего изволите». В истмат, как в узкие сани, крытые соломой, стараются втиснуть всю мировую историю – начиная от первобытных охотников на мамонтов и кончая строителями коммунизма.

– Это вам, физикам, ВПК разрешает в военных целях познавать тайны природы, – сказал Эйдельман, обращаясь ко мне. – А у нас, историков, шаг влево, шаг вправо – это побег. Например, говорят, что в истории нет сослагательного наклонения, – продолжал Эйдельман, – что нет вариантов, что все предопределено. А на самом деле непонятые закономерности и случайности создают многовариантный сюжет. И сюжет этот и интересен, и поучителен. Да взять того же Пушкина. Вспомните его «Воображаемый разговор с Александром I». Пушкин писал: «Когда бы я был царь, то позвал Александра Пушкина и сказал ему…» Дальше точно не помню, но поэт вообразил, как царь разругал бы его и за оду «Вольность», и за отношения с графом Воронцовым, и за то, что поэт – афей, т. е. атеист. И далее Пушкин от имени царя пишет (Эйдельман по памяти цитирует): «Но тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где он написал бы поэму „Ермак“ или „Кочум“ разными размерами и рифмами». В нескольких десятках строк «бы» встречается одиннадцать раз. Вот вам биография Пушкина в сослагательном наклонении, которую поэт, заметьте, пишет за год до восстания декабристов.

Тут и я вспомнил Вересаева и цитируемый им рассказ Погодина о зайце, спасшем Пушкина. Перед самым 14 декабря Пушкину захотелось увидеться с петербургскими друзьями. Он приказывает Никите Козлову готовить повозку, а сам едет в Тригорское проститься с соседками. И оба раза, на пути в Тригорское и обратно, заяц перебегает ему дорогу. А тут еще и священник пришел проститься. И ссыльный поэт решил не испытывать судьбу, остался в деревне.

А Эйдельман, как всегда точно, на память, процитировал слова самого Пушкина: «Я… попал бы к Рылееву прямо на совещание 13 декабря. Меня приняли бы с восторгом; вероятно, я попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами, мои милые!» Обратите внимание – четыре раза «бы». Выходит, заяц спас Пушкина от Сибири.

– На этот раз, – продолжал Эйдельман, – история с сослагательным наклонением получает реальное продолжение. Ссыльного поэта фельдъегерь по приказу Николая I доставляет в Москву, и царь в Чудовом дворце спрашивает поэта, принял бы он участие в деле 14 декабря, оказавшись в Петербурге. И Пушкин отвечает: «Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре». За этот ответ Пушкин мог бы поплатиться. Было это 8 сентября 1826 года.

Тут кто-то вспомнил и о другом варианте событий. У декабристов было мнение, что, попади Пушкин 14 декабря на Сенатскую площадь и сошли его царь в Сибирь, не случилась бы роковая дуэль, Пушкин продолжал бы писать и в новое царствование вернулся в Петербург.

На это Эйдельман сказал:

– Есть и другие варианты. Я нашел в архиве дело Бошняка, агента Третьего отделения. Оказывается, еще во время Михайловской ссылки Пушкина коллежский советник Блинков был отправлен по высочайшему повелению в Псковскую губернию. В документе говорится, – цитирует по памяти Эйдельман, – «о взятии и доставлении по назначению одного чиновника, в Псковской губернии находящегося, о коем объявят при самом его арестовании». Этот ордер на арест поэта был выдан 19 июля 1826 года, т. е. задолго до освобождения Пушкина. Поэта бы арестовали, дай он подходящий повод. Вот и еще одно «бы».

А потом Эйдельман стал фантазировать о жизни Пушкина так, как если бы дуэли 27 января 1837 года вовсе не было или Пушкин остался жив, отделавшись легкой раной. Ведь дуэлей у Пушкина было не сосчитать, а сам Пушкин только-только созрел как художник и шел в гору. Мой друг рисовал живые картины жизни живого поэта, новые замыслы и их воплощение, воцарение Александра II, возвращение декабристов, встречу Пушкина с его лучшим, бесценным другом Пущиным, путешествие Пушкина по Европе («Адриатические волны, о Брента, нет, увижу Вас…» Не нет, а да, увидел…), освобождение крестьян, реформы («дней Александровых прекрасное начало», но на этот раз это не о дяде, это о царствующем племяннике). Скоро, скоро напечатают целиком «Деревню» (вместо куцего отрывка «Уединение»), а там, глядишь, и оду «Вольность». Пушкин стареет вместе с друзьями, вместе с Вяземским, Соболевским, Горчаковым… Старый Пушкин? А почему бы и нет? Многие Ганнибалы жили долго. Прадед Абрам Петрович прожил восемьдесят четыре года, двоюродный дед Петр Абрамович – столько же, бабушка Мария Алексеевна – семьдесят три года, да и отец Сергей Львович Пушкин – семьдесят восемь лет. Вот только брат Лев Сергеевич жил недолго, всего сорок семь лет. Но он пил вместо воды шампанское…

– Ведь даже завистливый Корф в своих пропитанных желчью воспоминаниях о Пушкине ставил, как он писал, «любопытный вопрос, что вышло бы дальше из более зрелого таланта Пушкина, если б прожил долее?» – извлекал из своей необъятной памяти Эйдельман. – Заметьте, даже Корф, говоря о Пушкине, не удержался от сослагательного наклонения.

– Послушай, но ведь это мистификация, – сказал я.

– А повести Ивана Петровича Белкина? – возразил Эйдельман. – Разве не мистификация? Ведь такого писателя вообще не существовало. А мистификация Мериме, его песни западных славян?

– Одно дело – писатель Белкин, а другое – Пушкин, основоположник нашей литературы. – Я продолжал сопротивляться, а Эйдельман – наступать.

– Пушкин еще и выдающийся русский историк, и сам важнейшее историческое лицо, – продолжал Эйдельман. – Но Понтий Пилат тоже историческое лицо, а «Прокуратор Иудеи» Анатоля Франса – мистификация. А «Дневник д’Аршиака» Гроссмана? А письма Стендаля о Гайдне? Всего не перечислишь. А резон – один. Говоря словами Пушкина, «сказка ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок».

Разговор этот с Эйдельманом и школьными друзьями случился давно. Собеседников сейчас не найти. Первым ушел из жизни Эйдельман. «Иных уж нет, а те далече», – сказал Саади. Слова эти обессмертил Пушкин. Но до сих пор нарисованные Эйдельманом картины из жизни спасенного от дуэли Пушкина то и дело встают передо мной. Быть может, полузабытые рассказы друга переплелись в увядшей памяти с моими мечтаниями. Так случается с предрассветными снами. Время, «завистливая даль веков», смывает краски, как дождь с акварелей, засыпает снегом память. Ведь с того времени просыпалось столько дождей, упало и растаяло столько снегов…

* * *

Лицейский друг Данзас нашел Пушкина в кондитерской Вольфа на углу Невского. Было около четырех пополудни. Друзья сели в извозчицкие сани и поехали к Троицкому мосту. На Дворцовой площади мимо них проехал экипаж, в котором сидела Наталья Николаевна. Видимо, жена возвращалась с великосветских горных катаний. Они не заметили друг друга. А ведь это был бы последний шанс остановить дуэль (опять «бы», но это в последний раз). К Комендантской даче подъехали около пяти. Подъезжая, увидели карету с Дантесом и д’Аршиаком. Нашли засыпанный снегом лужок, огороженный густым кустарником. Решили – подходит: с дороги не видно. К тому же темнело. Вдали, за Комендантской дачей, зажглись желтые огоньки. Секунданты протоптали в глубоком снегу дорожку, скинули и уложили на снег шинели: десять шагов. В пяти шагах по обе стороны от шинелей встали Пушкин и Дантес. Пока секунданты заряжали пистолеты, Пушкин, закутанный в медвежью шубу, нетерпеливо крикнул Данзасу:

– Ну что, готово?

Данзас махнул шляпой, подал знак. Противники начали сходиться. Пушкин шел на врага грудью. Первым выстрелил Дантес. Пушкин упал. Его пистолет зарылся в снег. Секунданты бросились к нему. Опираясь на руку, Пушкин приподнялся и сказал:

– Погодите, у меня достаточно сил сделать свой выстрел.

Снег, забившийся в дуло пистолета с пистоном, мог только усилить удар пули. Но д’Аршиак подал Пушкину новый пистолет. Дантес встал боком и прикрылся пистолетом. Пушкин выстрелил. Дантес упал. Так как идти Пушкину было трудно, извозчики разобрали забор и вывезли Пушкина на дорогу в санях. Легко раненный в руку, Дантес шел сам. На дороге Пушкина пересадили в карету (не сказав ему, чья она). Через час выехали на Мойку, к Певческому мосту. Пушкин попросил Данзаса позвать людей и успокоить жену. Никита Козлов вынес барина из кареты и понес в дом. Пушкин спросил его:

– Грустно тебе нести меня?

Наталья Николаевна встретила их в передней и упала без чувств. Пушкина уложили на диван в кабинете.

Очень скоро домашний врач Иван Тимофеевич Спасский осмотрел Пушкина и нашел рану неопасной. Пушкин был ранен в ногу навылет, но потерял много крови. Кость была цела. Это же подтвердил прибывший утром доктор Арендт, присланный царем. К вечеру следующего дня он уже стоял у окна, поддерживаемый Никитой, смотрел на заснеженный двор и открытый каретный сарай, в котором чинили рессору. Наталья Николаевна ввела в кабинет Жуковского.

– Я, право, сам не понимаю, как это случилось, но ни о чем не жалею, – сказал Пушкин. – Теперь отставка, и прощай архивы. Писать письмо государю, ей-богу, не смею. Ты от него?

– Сударь, в своем ли ты уме? Какая отставка, какие архивы? – Жуковский растерянно посмотрел на Наталью Николаевну и развел руками. – Теперь суд, милостивый государь. Суд! Ведь месяц, как дал царю слово не делать ничего без его ведома. А нынче весь Петербург на ноги поставил. Надобно тебе или пожить в желтом доме, или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение. Бенкендорф в ярости. Царь о милости и слышать не хочет. И ведь хитрец какой! Второго дня у Разумовской на балу – тишь да гладь, да Божья благодать. Князь Петр Андреевич нынче сказал, что ты с ним на балу – только о «Современнике», да о статье князя Козловского. Был спокоен и весел…

Вошел Вяземский, наклонился, целуя руку Наталье Николаевне, и как бы не замечая Пушкина:

– Что поделывает ваш грубиян-супруг?

Подошел к Пушкину, обнял его.

– Да, удивил ты нас. Удивил и напугал.

* * *

Дантеса выслали из России. Его жена Екатерина Николаевна навсегда покинула Россию и уехала к мужу в Сульц. Жуковский заступался за Пушкина и просил у царя милости. Поэта вновь сослали в Михайловское. С ним уехала и Наталья Николаевна с детьми. Александра Николаевна Гончарова, фрейлина императрицы, отправилась в отпуск к матери в Ярополец, потом вернулась в Петербург и жила во дворце. Квартира в доме на Мойке опустела.

Домик в Михайловском был мал для семьи. Поселились у Осиповой в Тригорском. Прасковья Александровна, жившая с дочерьми Марией Ивановной и Катей, приняла Пушкиных как родных. Стала хлопотать через свою падчерицу Александру Ивановну Беклешову о разрешении Пушкиным поселиться в Пскове или Острове. Муж Александры Ивановны, псковский полицмейстер Петр Николаевич Беклешов, писал об этом в Петербург, но оттуда приходили отказы.

Казалось, в Тригорское вернулась прежняя жизнь. Часто гостили Алексей Вульф с сестрой Анной. Алексей жил подолгу, а Анна не задерживалась, гостила по два – три дня и уезжала в Малинники. А пуще всего боялась остаться с Пушкиным наедине. Приезжали Вревские. Евпраксия Николаевна ни разу не обмолвилась о встрече с Пушкиным накануне дуэли. Ни дома, ни при гостях тема эта не обсуждалась.

Теперь Пушкин мог работать. Утром, по обычаю, писал в постели. Потом вставал, садился на коня, скакал в Михайловское, возвращался, пил кофе с гущей и снова писал. Он был полон замыслов. Задумал кончить историю Петра. Да не просто историю, а художественно-историческую прозу. Может быть, будет роман? Сейчас Петр казался ему не только героем прошлого, но и будущего России. Незадолго до дуэли он говорил об этом с Егором Егоровичем Келлером, который познакомил его с дневником Патрика Гордона, интересным источником по истории петровской России. Бесценны были и тургеневские материалы, добытые в Париже. Незадолго до дуэли Александр Иванович показал их Пушкину. Особенно важными ему теперь казались записки гольштейнского министра Басевича из библиотеки Вольтера. Но теперь доступ в архивы был закрыт. Важно было обойти Устрялова, которому царь поручил писать историю Петра. Жуковский обещал прислать что-то через знакомого Пушкину журналиста Бурнашева, время от времени навещавшего Псков. Он вспоминал то, что писал еще в 1834 году. Вспоминал и думал. Опустив поводья, медленно ехал вдоль застывшей Сороти.

…Россия вошла в Европу как спущенный корабль – при стуке топора и громе пушек… европейское просвещение причалило к берегам завоеванной Невы. Да, да… Только европейское просвещение, неуклонное, ничем не прерываемое просвещение народа, реформы – вот путь России со времени Петра и в будущем. Россия отстала. Отмена рабства, реформы Сперанского – все забыто, развеяно ледяным ветром на Сенатской площади. Слышал, скоро в Лондоне проведут подземную железную дорогу. А у нас, как говорит князь Петр Андреевич, от мысли до мысли… скачи, не доскачешь. Декабристы… Эти рано, до звезды, вышедшие сеятели свободы… Да, дело 14 декабря – это и мужество, и самоотверженность, и честь. Но к чему стадам дары свободы? В Евангелии сказано: «изыде сеятель сеяти семена своя». Сеять нужно не в каменистую, а в удобренную почву. Стало быть, – только время, просвещение и реформы. И самое первое – отмена рабства.